Похороны летчика

У нашей с женой сотрудницы по работе Светы умер отец. Недавно ему исполнилось 100 лет. Отпевание было в церкви на Лонг Айленде, куда мы и приехали, немного опоздав. Снаружи дежурил крупный афроамериканец, повадками похожий на русского. Он указал нам, где нужно парковаться, и в какую дверь входить. Возможно, он тоже был православным. Последними пришедшими мы не стали, народ еще прибывал. Тихая женщина участливо встречала входящих, разводила их по местам, вручая каждому свечку. У священника, было интеллигентное лицо, а голос какой-то непривычный для таких мест. В нем не было тех механических интонаций, с которыми произносят давно заученый текст. По крайней мере это не было похоже на то, как я слышал до этого.

Собралось человек сорок. Все стояли вдоль стены с зажженнными свечками, и были хорошо видны с моего места. Лишь одна женщина крестилась во время службы. Еще одна пробовала следовать ей, но скоро бросила. Остальные стояли недвижно. Оно и неудивительно, православных среди нас почти не было. Большинство были евреи, а начальница нашего отдела дизайна – латинос, значит, скорее всего, католичка. Головы большинства женщин, включая мою жену, были непокрыты. Я это осознал, когда заметил покрытые головы дочери и внучки покойника, и еще пары женщин, включая нашу начальницу, рядом с ними, и вспомнил, что в церкви именно так и полагается. А ведь мог бы сказать жене, перед входом, как должно выглядеть в таком месте. Но вот, пропустил, а теперь уже поздно и неудобно.

Отпевание длилось с час. Наконец, священник дал понять, что наступил момент прощания. Покойник в свои 100 лет выглядел очень хорошо. Я бы хотел выглядеть не хуже, когда настанет мой черед. На его лице не было следов болезней, страданий. Оно было спокойное, умиротвореное. Рядом, на подставке, стояла фотография, где он, сидя в кресле, счастливо улыбался, весь окруженный корзинами с цветами, как в витрине цветочного магазина. Очевидно, это было фото с его недавнего столетнего юбилея, снятое профессионалом.

Дочка его, а за ней и внучка, наклоняясь к нему, целовали его, гладили лицо и руки. Обе плакали. Носы у них покраснели и распухли. Зять – лысый коренастый мужик, тоже поцеловал покойника, правда в венчик.

Потом, кто-то сказал, что желающие могут ехать на кладбище, а после в кафе, помянуть покойника. Я-то был готов, но моя жена вместе с еще одной сотрудницей отрицательно помотали головой в ответ на мой вопрошающий взгляд. И мы поехали обратно на работу.

Ну что же, со Светой они были ближе, чем я. Им виднее.

Церковь со священником и район, где это находилось, показались мне странноватыми. Здание церкви не было стандартно-классическим, каким его обычно строят, а стлалось по холму своими многочисленными уступами и перепадами. Священник, как я уже сказал, выглядел чересчур интеллигентным. С такой внешностью, скорее, работают в университетах. Домам в этом районе было больше сотни лет, судя по стилю, который американцы метко называют «свадебным тортом» - многоярусные особняки пастельных тонов, щедро разукрашеные затейливым деревянным декором, на самом деле, напоминающим узоры из крема. В таких домах парадные двери необычайно широки, комнаты просторны, а внутреннее пространство незримо поделено на две зоны: зону хозяев и зону для прислуги. Вот там все уже гораздо проще и теснее: двери и лестницы узкие, комнаты маленькие. Так давно уже не строят. Главное, по дороге не попалось ни одного дома, которые сейчас обычно ставят себе новые американцы русского происхождения. Такие дома бросаются в глаза сразу же. Но ведь православные-то здесь должны бы жить непременно, потому что церковь существует на средства прихожан, и бедно она не выглядела.

Так оно и оказалось, только здешние русские - не нашего сорта. Из Интернета я узнал, что церковь построена в 30-х годах, на средства какого-то князя, а район считался русским еще тогда. До недавних времен церковь принадлежала к Заграничной православной. Священник, из местных, вполне мог совмещать служение с какой-нибудь другой работой, хотя бы и с преподаванием в университете. А выучить чин отпевания - так у него, наверно, нет практики. И он его проходит вместе с нами, удивляяясь богатству его смыслов.

С покойником я был заочно знаком. Света рассказывала о своих родителях женщинам на работе, а жена пересказывала это мне.

После смерти Светиной мамы, случившейся лет десять назад, его стали на день помещать в центр для стариков, который здесь, в народе, называется детским садиком. В нем старички общаются, играют в игры, танцуют, их возят куда-нибудь на экскурсии, кормят и дают ужин с собой.

Там он нашел дружка постарше себя. Дружок еще жив, ему сейчас 102. Как-то, под Новый год, они притащили посудину с коньячком, чтобы достойно его отметить. В момент разливания под столом они были пойманы персоналом. Скандал был ужасный. Обоих с треском выгнали из центра, чем поставили Светину семью в трудное положение – ведь все в семье работают. Пришлось оборудовать дом камерами, и по телефону отслеживать и контролировать поведение старичка, остававшегося иногда одним в пустом доме, пока нелегко восстанавливалось его членство в детском садике.

А в садике – свои страсти. Любовные треугольники, ревность, интриги. Две старушки подрались из-за него. Одна старушка писала ему стихи, а он был к ней равнодушен и она от этого страдала. Как-то русские старушки затеяли скандал в автобусе, развозящим всех по домам. Они хотели, чтобы водитель изменил маршрут в их пользу, не желая понимать, что маршрут устанавливает компания, а не водитель. При этом они позволили себе, по версии водителя, некие выпадки в адрес его расы, из-за чего он наотрез отказался их впредь обслуживать. Коллеги его поддержали. Этот скандал разруливали долго, и это время русские старики, что в нем участвовали, сидели дома. Все упиралось в то, что гордые дамы отказывались признавать свою вину и извиняться перед водителем.

Когда с ним  заговорили о намечающемся праздновании его дня рождения в ресторане с приглашенными гостями, он сказал, что в этот раз у него нет такого настроения, чтобы что-то затевать. Давайте, просто посидим на кухне. Вот в следующем году, может, настроение и придет. Здесь ему сказали:

- Но ведь это же юбилей!

- А и то правда. Тогда, давайте, по вашему. До следующего юбилея я могу не дожить.

Светины рассказы были все больше в шутливом плане: вот мол, послушайте, что мой папочка опять учудил на старости лет. Но за этими шутками проглядывалась гордость за него. Так бабушка рассказывает о проделках своего озорного внука бездетным подругам.

И вот теперь они провожают его с видом неподдельной утраты. Было видно, что они реально осиротели и потеряли то, чего никогда не было у меня и моих детей - единой семьи из трех поколений, живущей в любви и дружбе под одной крышей, на одном месте. Как хорошо детям в такой семье! Там всегда есть кто-то, кто пожалеет тебя, когда другие осуждают. Угостит горячим блином со сковородки, поправит одеяло, подарит деньги на праздник.

Наши с женой родители жили, болели и умирали так далеко от нас, что возможность нашего приезда никем даже не обсуждалась. Они не качали наших детей, не пели им колыбельные. Поэтому, я смотрел на эту сцену прощания, фигурально выражаясь, открыв рот, как ребенок из бедной семьи на витрину с дорогими игрушками. Он-то знает, что с ними ему никогда не играть. Со мной так прощаться не будут.

Упомянутый здесь детский сад – заведение не из дешевых. Он не каждому по карману. Я, или моя жена, туда не попадем никогда. У нас нет таких доходов. Но некоторые русские старички, как Светин отец, ходят туда за казенный счет. Что для этого нужно, так это быть неимущим, но не просто неимущим, а на особый манер. Так уж получилось, что идеальные стартовые условия оказались у тех, кто приехал в солидном возрасте по статусу беженца. Основная часть русскоязычных иммигрантов именно так сюда попала в 70-90-х годах. Считалось, что они бежали из СССР, спасаясь от государственного антисемитизма. Теперь они составляют основной контингент подобных мест.

Светина семья приехала в Америку в начале 90-х. Они получили статус беженца благодаря Светиному мужу-еврею. Всем советским евреям его тогда давали без разбора, а они везли с собой нееврейских супругов, их детей и родителей. Светин муж устроился на работу по компьютерной специальности. Они купили дом на Лонг Айленде, в приличном районе. Тогда это было легче, чем сейчас. Еврейская организация Наяна помогла Свете устроиться чертежницей, хотя никакого технического образования у нее не было, ведь она заканчивала консерваторию по классу скрипки. Но она втянулась, кое чему научилась, и сейчас зарабатывает совсем неплохо.

Хотя семья, по иммигрантским меркам, стала жить прилично, статус беженца у родителей никто не отнимал. На работу они, по причине возраста, не пошли и получали сначала вэлфер, потом социальное пособие – SSI. К ним ходил социальный работник, прибраться, сходить за покупками, накормить и помыть посуду. Теоретически, родители даже могли жить в доме дочки на правах квартирантов, якобы   арендуя у нее жилплощадь. В таком случае, плату за аренду платил бы штат. Но я про это ничего не знаю. Знаю только, что такое случается. Все же какая-то лишняя копейка в семью. Ведь сколько ни зарабатывай, денег всегда не хватает.

Все Светино детство, юность и значительная часть жизни ее родителей, прошли в гарнизонах. Светин отец был летчиком, начиная еще с войны. Потом он служил в стратегической авиации. С Америкой он должен был быть хорошо знаком. По крайней мере с целями для ядерного удара на ее территории. Для того к его самолету подвешивались ракеты. Не исключено, что Лонг Айленд с той самой церковью, в которой его отпевали, был среди целей, по которым он, получив команду, должен был пулять.

Хотя статус беженца давали всем евреям с членами их семей, какая-то формальная процедура отбора все же существовала, и ее надо было правильно пройти. Я знаю об этом, потому что другой летчик стратегической авиации, тоже подполковник, рассказывал мне о своем провале.

У него еврейкой была жена. Она собралась в Америку, куда уже до этого перебрались ее мать и сестры с семьями, и уговорила мужа.

На интервью в Московском посольстве вице-консул его спросила:

- В вашей анкете сказано, что в таком-то году вы вступили в КПСС. Почему вы это сделали?

Перед этим люди из еврейской организации Наяна инструктировали всех как надо правильно отвечать на подобные каверзные вопросы.

Отнесясь к тому инструктажу легкомысленно, он простодушно сказал:

- Иначе бы я не получил допуска чтобы летать.

- Какого допуска?

- К секретной документации.

- Какой документации?

- К картам, планам. У нас все было секретным, хранилось в спецчасти.

- Значит, все годы службы вы были допущены к государственным секретам?

- Иначе этого и быть не могло.

- И вы от лейтенанта дослужились до подполковника. Можно ли сказать, что ваша служба была успешной?

- Выходит, что можно.

- Тогда у вас нет причин бежать из страны. Вы вполне благополучно жили в согласии с той властью, которой служили, заработали приличную пенсию. Получается, что вы лжете, когда утверждаете, что нуждаетесь в убежище в США, потому что вас преследуют на родине.

Будь он евреем, у него бы еще оставался последний аргумент:

- Антисемиты мне ходу не давали, отравили всю мою жизнь!

Но евреем советский летчик быть никак не мог. Евреев в летные училища не принимали. Это было одним из проявлений того самого государственного антисемитизма.

И ему отказали в статусе беженца.

После драматических сцен, они приняли нелегкое решение, и его жена с тремя сыновьями уехала в Америку, а он остался в России еще на два долгих года, оформлять свой выезд по линии воссоединения семей. Для этого те, кто его вызывал, должны были взять на себя обязательство содержать его и платить за лечение, когда это будет необходимо. Никакой помощи от государства, в этом случае, ему уже не полагалось.

В Америке члены его семьи получали вэлфер, фудстемпы, жили в субсидированном жилье, и еще втихаря нелегально работали. Жили, в общем-то, неплохо, окруженные родной обстановкой, которую им бесплатно доставили через океан в контейнере: стенками, горкой, коврами, хрусталем.

Когда он приехал, то обнаружил, что он один не приносит даровых денег в семью. Более того, никакая американская пенсия ему не светила. За это близкие и знакомые его, похоже, не уважали, не без оснований считая дураком. Ему пришлось искать работу на улице, притом, что делать он ничего не умел.

Я познакомился с ним на уличной бирже. Там у него было прозвище Папа Карло. Нас тогда сняли на стройку, где я от него многое услышал. Про боевые дежурства, полеты над тундрой, океаном, любовные интриги в заполярных гарнизонах, загулы в командировках. Вот где была жизнь!

Работником Папа Карло был никудышним, из категории вечных чернорабочих. Интереса к работе на стройке у него не было никакого. Подобным людям лучше всего даются монотонные, однообразные операции, такие, как рытье траншей или безостановочное кидание гравия в жерло бетономешалки. Мы с ним вязали арматуру нью-йоркским ледяным декабрем под моросящим дождиком, с мокрыми руками и ногами, готовя плиту перекрытия над подземным хранилищем топлива в Гарлеме.

С сыновьями у него в Америке тоже не все сложилось гладко. Старшего сына – компьютерного специалиста, вполне успешного, тогда посадили за изнасилование. По словам отца, изнасилования, в прямом смысле этого слова, не было. Секс был по согласию. Сын повадился знакомиться с девушками с целью секса по брачным объявлениям. Тогда они печатались в газетах. И у него поначалу неплохо получалось. Но тут он нарвался на религиозную еврейку, которая, авансом переспав с ним, поняла, что никаких брачных намерений у него и в помине нет. И она на него заявила. Еврейские адвокаты доказали суду, что секс был по обману, а следовательно, против воли потерпевшей, которая бы никогда не допустила этого, знай она об истинных намерениях обвиняемого. Несчастный сын легкомысленно не взял адвоката в этом, насквозь сомнительном деле, и сдуру наговорил на суде такого, что потом обернулись против него же.

Младший сын, заканчивавший в Америке школу, стал там наркоманом. Папа Карло попытался воспитывать его по своему армейскому разумению, ремнем. Сынок пожаловался на насилие в полицию. Семейный суд издал ордер, запретивший Папе Карло приближаться к родному сыну ближе десяти футов. Это не помешало отцу привести его к нам на стройку, как и среднего. Так, втроем, они какое-то время работали, пока нас не кинули с оплатой.

Средний, был ничего себе парнем, энергичный, решительный. Да вот беда - отца он, похоже, презирал. Обращался с ним грубо, свысока, не стесняясь посторонних. Мне он за это не нравился.

Тогда мне было сорок шесть лет, Папе Карло – шестьдесят, а прошло с тех пор почти тридцать. Жив ли он сейчас? Мне почему-то кажется, что нет. Почти все мои биржевые знакомые того времени, о ком ни спроси, умерли.

Бедный Папа Карло! О такой ли жизни на старости лет он мечтал, летя за штурвалом стратегического бомбардировщика в небе, разукрашеным северным сиянием.

А может быть, если тогда, на вопрос вице-консула о том, почему он вступил в КПСС, он бы ответил:

- В КПСС я вынужден был вступить, потому что не сделай я этого - КГБ расстреляло бы меня, а всю семью отправило в лагеря...

...то он получил бы визу по статусу беженца и глядишь, все бы пошло по другой колее. Может быть, он бы сейчас посещал тот же самый детский садик.

Два летчика - две судьбы