Похороны летчика

У Светы умер отец. Недавно ему исполнилось 100 лет. Мы со Светой работаем в одной компании. Отпевание было в церкви на Лонг Айленде, куда мы и приехали, немного опоздав. Снаружи дежурил крупный афроамериканец, повадками похожий на русского. Он указал нам, где нужно парковаться, и в какую дверь входить. Возможно, он тоже был православным. Последними пришедшими мы не стали, народ еще прибывал. Тихая женщина участливо встречала входящих, разводила их по местам, вручая каждому свечку. У священника, было интеллигентное лицо, а голос какой-то непривычный для таких мест. В нем не было тех механических интонаций, с которыми произносят давно заученый текст. По крайней мере это не было похоже на то, как я слышал до этого.

Собралось человек сорок. Все стояли вдоль стены с зажженнными свечками, и были хорошо видны с моего места. Лишь одна женщина крестилась во время службы. Еще одна пробовала следовать ей, но скоро бросила. Остальные стояли недвижно. Оно и неудивительно, ведь православных среди нас было мало. Большинство были евреи, а начальница нашего отдела дизайна – пуэрториканка, значит, скорее всего, католичка. Головы большинства женщин, включая мою жену, были непокрыты. Я это осознал, когда заметил покрытые головы дочери и внучки покойника, и еще пары женщин, включая нашу начальницу, рядом с ними, и вспомнил, что в церкви именно так и полагается. А ведь мог бы сказать жене, перед входом, как должно выглядеть в таком месте. Но вот, пропустил, а теперь уже поздно и неудобно.

Отпевание длилось с час. Наконец, священник дал понять, что наступил момент прощания. Покойник в свои 100 лет выглядел очень хорошо. Я бы хотел выглядеть не хуже, когда настанет мой черед. На его лице не было следов болезней, страданий. Оно было спокойное, умиротвореное. Рядом, на подставке, стояла фотография, где он, сидя в кресле, счастливо улыбался, весь окруженный корзинами с цветами, как в витрине цветочного магазина. Очевидно, это было фото с его недавнего столетнего юбилея, снятое профессионалом.

Дочка его, а за ней и внучка, наклоняясь к нему, целовали его, гладили лицо и руки. Обе плакали. Носы у них покраснели и распухли. Зять – лысый коренастый мужик, тоже поцеловал покойника, правда в венчик.

Потом, кто-то сказал, что желающие могут ехать на кладбище, а после в кафе, помянуть покойника. Я-то был готов, но моя жена вместе с еще одной сотрудницей отрицательно помотали головой в ответ на мой вопрошающий взгляд. И мы поехали обратно на работу.

Ну что же, со Светой они были ближе, чем я. Им виднее.

Церковь со священником и район, где это находилось, показались мне странноватыми. Здание церкви не было стандартно-классическим, каким его обычно строят, а сползало с холма своими многочисленными уступами и перепадами. Маковка была скромной и не довлела над окрестностями. Священник, как я уже сказал, выглядел чересчур интеллигентным. С такой внешностью, скорее, работают в университетах. Домам в этом районе было больше сотни лет, судя по стилю, который американцы метко называют «свадебным тортом» - многоярусные особняки пастельных тонов, щедро разукрашеные затейливым деревянным декором, на самом деле, напоминающим узоры из крема. В таких домах парадные двери необычайно широки, комнаты просторны, а внутреннее пространство незримо поделено на две зоны: зону хозяев и зону для прислуги. Вот там все уже гораздо проще и теснее: двери и лестницы узкие, комнаты маленькие. Так давно уже не строят. Главное, по дороге не попалось ни одного дома, которые сейчас обычно ставят себе новые американцы русского происхождения. Такие дома бросаются в глаза сразу же. Но ведь православные-то здесь должны бы жить непременно, потому что церковь существует на средства прихожан, и бедно она не выглядела.

Так оно и оказалось, только здешние русские - не нашего сорта. Из Интернета я узнал, что церковь построена в 30-х годах, на средства такого-то князя, а район считался русским уже тогда. До недавних времен церковь принадлежала к Заграничной православной. Священник, из местных, вполне мог совмещать служение с какой-нибудь другой работой, хотя бы и с преподаванием в университете. А выучить чин отпевания - так у него, наверно, нет практики. И он его проходит вместе с нами, удивляяясь богатству его смыслов.

С покойником я был заочно знаком. Света рассказывала о своих родителях женщинам на работе, а жена пересказывала это мне.

После смерти Светиной мамы, случившейся лет десять назад, его стали на день помещать в центр для стариков, который здесь, в народе, называется детским садиком. В нем старички общаются, играют в игры, танцуют, их возят куда-нибудь на экскурсии, кормят и дают ужин с собой.

Там он нашел дружка постарше себя. Тот дружок еще жив, ему сейчас 102. Как-то, под Новый год, они притащили посудину с коньячком, чтобы достойно его отметить. В момент разливания под столом они были пойманы персоналом. Скандал был ужасный. Обоих с треском выгнали из центра, чем поставили Светину семью в трудное положение – ведь все в ней работают. Пришлось оборудовать дом камерами, и по телефону отслеживать и контролировать поведение старичка, остававшегося иногда одним в пустом доме, пока нелегко восстанавливалось его членство в детском садике.

А в садике – свои страсти. Любовные треугольники, ревность, интриги. Две старушки подрались из-за него. Одна старушка писала ему стихи, а он был к ней равнодушен и она от этого страдала. Как-то русские старушки затеяли скандал в автобусе, развозящим всех по домам. Они хотели, чтобы водитель изменил маршрут в их пользу, не желая понимать, что маршрут устанавливает компания, а не водитель. При этом они позволили себе, по версии водителя, некие выпадки в адрес его расы, из-за чего он наотрез отказался их впредь обслуживать. Коллеги по парку его поддержали. Этот скандал разруливали долго, и все это время русские старики, которые в нем участвовали, сидели дома. Все упиралось в то, что гордые дамы отказывались признавать свою вину и извиняться перед водителем.

Когда с ним  заговорили о намечающемся праздновании его дня рождения в ресторане с приглашенными гостями, он сказал, что в этот раз у него нет такого настроения, чтобы что-то затевать. Дескать, давайте, просто посидим на кухне. Вот в следующем году, может, настроение и придет. Здесь ему сказали:

- Но ведь это же юбилей!

- А и то правда. Тогда, давайте, по вашему. До следующего юбилея я могу не дожить.

Светины рассказы были больше в шутливом тоне: вот мол, послушайте, что мой папочка опять учудил на старости лет. Но за этими шутками проглядывалась гордость за него. Так бабушка рассказывает о проделках своего озорного внука бездетным подругам.

И вот теперь они провожают его с видом неподдельной утраты. Чувствовалось, что они реально осиротели и потеряли то, чего никогда не было у меня и моих детей - единую семьи из трех поколений, жившую в любви и дружбе под одной крышей, на одном месте много-много лет. Как хорошо детям в такой семье! Там всегда есть кто-то, кто пожалеет тебя, когда другие осуждают. Угостит горячим блином со сковородки, поправит одеяло, подарит деньги на праздник.

Наши с женой родители жили, болели и умирали так далеко от нас, что возможность нашего приезда никем даже не обсуждалась. Они не качали наших детей, не пели им колыбельные. Наши дети покинули родной дом как только смогли. Поэтому, я смотрел на эту сцену прощания, фигурально выражаясь, открыв рот, как ребенок из бедной семьи на витрину с дорогими игрушками. Он-то знает, что с ними ему никогда не играть. Со мной так прощаться не будут.

Упомянутый здесь детский сад – заведение не из дешевых. Он не каждому по карману. Я, или моя жена, туда не попадем никогда. Нет у нас таких доходов. Но некоторые русские старички, как Светин отец, ходят туда за казенный счет. Для этого нужно быть неимущим, но не просто неимущим, а на особый манер. Так уж получилось, что идеальные условия для этого оказались у тех, кто приехал в Америку в солидном возрасте, по статусу беженца. Основная часть русскоязычных иммигрантов именно так сюда попала в 70-90-х годах. Считалось, что они бежали из СССР, спасаясь от государственного антисемитизма. Теперь они составляют основной контингент подобных мест.

Светина семья приехала в Америку в начале 90-х. Они получили статус беженца благодаря Светиному мужу, единственному еврею в семье. Всем советским евреям его тогда давали почти без разбора, а они везли с собой нееврейских супругов, их детей и родителей. Светин муж сразу же устроился на работу по компьютерной специальности. Они купили дом на Лонг Айленде, в приличном районе. Тогда это было легче, чем сейчас. Еврейская организация Наяна помогла Свете устроиться чертежницей, хотя никакого технического образования у нее не было, ведь она заканчивала консерваторию по классу скрипки. Но она втянулась, кое чему научилась, и сейчас зарабатывает совсем неплохо.

Хотя семья, по иммигрантским меркам, стала жить прилично, статус беженца у родителей никто не отнимал. На работу они, по причине возраста, не пошли и получали сначала вэлфер, потом социальное пособие – SSI. К ним ходил социальный работник, прибраться, сходить за покупками, накормить и помыть посуду. Теоретически, родители даже могли жить в доме дочки на правах квартирантов, якобы   арендуя у нее жилплощадь. В таком случае, деньги за аренду платил бы штат. Но я про это ничего не знаю. Знаю только, что такое случается. Все же какая-то лишняя копейка в семью. Ведь сколько ни зарабатывай, денег всегда не хватает.

Все Светино детство, юность и значительная часть жизни ее родителей, прошли в гарнизонах. Светин отец был летчиком, начиная еще с войны. Потом он служил в стратегической авиации. С Америкой он должен был быть хорошо знаком заочно. По крайней мере с целями для ядерного удара на ее территории. Для того к его самолету подвешивались ракеты. Не исключено, что Лонг Айленд с той самой церковью, в которой его отпевали, был среди целей, по которым он, получив команду, должен был пулять.

Хотя статус беженца давали всем евреям с членами их семей, какая-то формальная процедура отбора все же существовала, и ее надо было правильно пройти. Я знаю об этом, потому что другой летчик стратегической авиации, тоже подполковник, рассказывал мне о своем провале.

У него еврейкой была жена. В начале тех же 90-х она собралась уезжать в Америку, куда уже до этого перебрались ее мать и сестры с семьями, и уговорила мужа.

На интервью в Московском посольстве вице-консул его спросила:

- В вашей анкете сказано, что в таком-то году вы вступили в КПСС. Почему вы это сделали?

Перед этим люди из еврейской организации Наяна инструктировали всех как надо правильно отвечать на подобные каверзные вопросы.

Отнесясь к тому инструктажу легкомысленно, он простодушно сказал:

- А как бы я иначе получил допуск чтобы летать? Это было нужно для допуска.

- Какого допуска?

- К секретной документации.

- Какой секретной документации?

- К картам, планам. У нас все было секретным, хранилось в спецчасти.

- Значит, все годы службы вы были допущены к государственным секретам?

- Иначе этого и быть не могло.

- И вы от лейтенанта дослужились до подполковника. Можно ли сказать, что ваша служба была успешной?

- Выходит, что можно.

- Тогда у вас нет причин бежать из страны. Вы вполне благополучно жили в согласии с той властью, которой служили, получали награды, заработали приличную пенсию. Получается, что вы лжете, когда утверждаете, что нуждаетесь в убежище в США, потому что вас преследуют на родине.

Будь он евреем, у него бы еще оставался последний аргумент:

- Антисемиты мне ходу не давали, отравили всю мою жизнь!

Но евреем советский летчик быть никак не мог. Евреев в летные училища не принимали. Это было одним из проявлений того самого государственного антисемитизма.

И ему отказали в статусе беженца.

После драматических сцен, они приняли нелегкое решение, и его жена с тремя сыновьями уехала в Америку, а он остался в России еще на два долгих года, оформлять свой выезд по линии воссоединения семей. Для этого те, кто его вызывал, должны были взять на себя обязательство содержать его и платить за лечение, когда это будет необходимо. Никакой помощи от государства, в этом случае, ему уже не полагалось.

В Америке члены его семьи получали вэлфер, фудстемпы, жили в субсидированном жилье, и еще втихаря нелегально работали. Жили, в общем-то, неплохо, окруженные родной обстановкой, которую им бесплатно доставили через океан в контейнере: стенками, горкой, коврами, хрусталем, всем тем, что доставалось с боем в очередях "Военторга".

Когда он приехал, то обнаружил, что он один не приносит даровых денег в семью. Более того, никакая американская пенсия ему не светила. За это близкие и знакомые его, похоже, не уважали, не без оснований считая дураком. Ему пришлось искать работу на улице, притом, что делать он ничего не умел.

Я познакомился с ним на уличной трудовой бирже. Там у него было прозвище Папа Карло. Нас с ним тогда сняли на стройку, где я от него многое услышал. Про боевые дежурства, полеты над тундрой, океаном, любовные интриги в заполярных гарнизонах, загулы в командировках. Вот где была жизнь!

Работником Папа Карло был никудышним, из категории вечных чернорабочих. Интереса к работе на стройке у него не было никакого. Подобным людям лучше всего даются монотонные, однообразные операции, такие, как рытье траншей или безостановочное кидание гравия в жерло бетономешалки. Мы с ним вязали арматуру нью-йоркским ледяным декабрем под моросящим дождиком, с мокрыми руками и ногами, готовя плиту перекрытия над подземным хранилищем топлива в Гарлеме.

С сыновьями у него в Америке тоже не все сложилось гладко. Старшего сына – компьютерного специалиста, вполне успешного, тогда посадили за изнасилование. По словам отца, никакого изнасилования, в прямом смысле этого слова, не было. Секс был по согласию. Сын повадился знакомиться с девушками с целью секса по брачным объявлениям, которые тогда печатались в газетах. И у него поначалу неплохо получалось. Но тут он нарвался на религиозную еврейку, которая, авансом с ним переспав, поняла, что никаких брачных намерений у него и в помине нет. И она на него заявила. Еврейские адвокаты доказали суду, что секс был по обману, а следовательно, против воли потерпевшей, которая бы никогда не допустила этого, знай она об истинных намерениях обвиняемого. Несчастный сын легкомысленно не взял адвоката в этом, насквозь сомнительном деле, и сдуру наговорил на суде такого, что потом обернулись против него же.

Младший сын, заканчивавший в Америке школу, стал там наркоманом. Папа Карло попытался воспитывать его по своему армейскому разумению, ремнем. Сынок пожаловался на насилие в полицию. Семейный суд издал ордер, запретивший Папе Карло приближаться к родному сыну ближе десяти футов. Это не помешало отцу привести его к нам на стройку, как и среднего. Так, втроем, они какое-то время работали, пока нас всех не кинули с оплатой.

Средний, был ничего себе парнем, умным, энергичным, решительным. Да вот беда - отца он, похоже, презирал. Обращался с ним грубо, свысока, не стесняясь посторонних. Мне он за это не нравился.

Тогда мне было сорок шесть лет, Папе Карло – под шестьдесят, а прошло с тех пор почти тридцать. Жив ли он сейчас? Мне почему-то кажется, что нет. Почти все мои знакомые по стройкам, о ком ни спроси, умерли, случается и те, кто был помоложе. И то сказать: стройка - это тебе не оффис. На ней я, бывало, так уставал, что болело сердце.

Бедный Папа Карло! О такой ли жизни на старости лет он мечтал, летя за штурвалом стратегического бомбардировщика в небе, разукрашеным северным сиянием.

А может быть, если тогда, на вопрос вице-консула о том, почему он вступил в КПСС, он бы ответил:

- В КПСС я вынужден был вступить, потому что не сделай я этого - КГБ расстреляло бы меня, а всю семью отправило в лагеря...

...то он получил бы визу по статусу беженца и глядишь, все бы пошло по другой колее. Может быть, он бы сейчас посещал тот же самый детский садик.

Два летчика - две судьбы