А у нас во дворе

     Вторая половина мая. Дней пять, как зацвела черёмуха, распространяя благоухание по всему двору, но обычного похолодания по приметам её цветения до сих пор почему-то не было. Жара и духота начинались с самого утра. Только после пяти вечера многочисленная часть населения двора, особенно пожилое, из каждого подъезда, словно семечки из бумажного кулька, целыми горстями высыпалась на улицу, подышать чистым, насыщенным приятными запахами цветов и нежной зелени, весенним воздухом.

- Ба-а, Марь Илинышня, собственной персоной! Чёй-то тя уж три дни не видать? - сидя на лавочке и радостно улыбаясь, встретила соседку по подъезду Глафира Юрьевна, старушка лет за семьдесят, но ещё довольно энергичная, худенькая, росточком с девочку-подростка. - А мы уж тута думам, не захворала ли? Ба-а, да и с клюшкой исшо! Чё с тобой тако?

     За последние пятнадцать лет город расширился настолько, что захватил в свою пяти и девятиэтажную железобетонную утробу больше десятка близлежащих деревень, жители которых в одночасье превратились в горожан, проживающих ныне в микрорайонах на окраине. Бывшие колхозники и совхозники быстро адаптировались к шумной цивилизации, стали заслуженными городскими пенсионерами, но сохранили свой своеобразный и неповторимый деревенский выговор.

- Привет, Глашенька! Ой, и не говори лучче. Нога права совсем ходить отказываца. В коленке не гнёца, зараза така, - подсела к ней баба Маша, ровесница соседки, крупная, с широким тазом и мощным животом, на котором распласталась не менее мощная грудь. - Капусный лист вот на коленку привязала. Лехше, вроде, - показала она свою коленку, оголив ногу до бедра.

- Бат-т-тюшки! Ты в рейтузах шлёндашь до сих пор! - удивилась подруга. - Да и с начёсом исшо! С ума, что ль, сошла? Проснись, барышня, лето на носу! Сопреют промежисти-та, им тожа дыхать нады.

- Дык донашиву, - стала оправдываться бабка Маша. - У мене новы в шкапу лежат, невестка в прошлом годе на восьмо марта дарила, неодёваны ни разу. А эти-та на мотне уж все стёрлиса, выкидать пора. А ты чё одна-та сидишь? Где все-та?

- Дык Пал Михалыч Ольгуню с Тамаркой на промине вокруг дома увёл. На третий круг убёгли, двадцать минут уж нету. Я сёдни с нимя не пошла - не одета. В однех шлёпанцах вышла, - сообщила худенькая баба Глаша, поправляя косынку. - Чё-та изустала вся, ребятня заездила. Одна жрать, другой на горшок - орут, шумят цельный уповод, спасу никакого нету, сдонжили напрочь. Отец их - вона... на школьный двор мячик пинать увёл. Дочка хоть покучумат малось.

     Мимо проходила старушка из соседнего подъезда.

-   Ба-а, Ильинишня гулят! А я вон с рынка бегу, - остановилась у лавочки бабка Зинаида, подруга бабы Марьи. - Под вечер-та у них тама всё дешевше. Спихнуть стараюца, шоб не стухло до завре. Нады хоть чё-то приготовить. Мой-та  спит, зараза. На бывшу свою работу седни ходил. Напоролся тама, как свинья, с молодыми шоферями, ели домой дошёл. Коорперитив у их  в гараже был, вишь ли. Как дочка-та  у тя?

-   А-а! Опеть укатили деньги транжирить, в этот... как уж его, Господи! В Египт! Потом исшо в Амераторы каки-то поедут, где-то там, рядом, - решила перемолвиться парой слов с подругой баба Маша. -  А твои как? Как мама?

-   А наши всё в Турцу ездють. Мама нормально. Девяноста два уже, а исшо нас переживёт. Внук её на своём компьютири научил на кнопки нажимать, дык цельными днями таперичи, пока тот в школе, всё в войнушки на танке играт! Так увлеклась, как дитё малое. Аж матом кричит, когда ейный танк подобьют! Ах, Машенька, побегу я, а то, чай, проснётся скоро, жрать запросит...


***


     "Эх, житиё моё! Да уж, не житиё, а прозябание, какое-то бессмысленное коротание остатка срока жизни, - горестно рассуждал Геннадий Иванович, сидя за кухонным столом, покрытым порванной на углах выцветшей клеёнкой в своей однокомнатной хрущёбе, словно добровольный арестант в одиночной камере. Вынул из допотопного холодильника крынку с молоком и достал из стола один гранёный стакан, из трёх имеющихся в хозяйстве. На столе скромно стояла ещё пластиковая плошка с уже забродившей, пенящейся квашеной капустой, немного побрызганная растительным маслом для глушения запаха кислятины, краюха зачерствелого ржаного хлеба и алюминиевая вилка с погнутыми зубьями. Налил в стакан молока и приготовился сказать тост в честь своего дня рождения.

- Семьдесят восемь по башке стукнуло, помирать уж скоро, а вроде, и не живал ни разу, хм, по уму-то. Где ж оно, это счастье? Похоже, и в обозримом будущем его не предвидится, потому как самого-то ума и не нажил, - прошепелявил он вслух беззубым ртом. - Тьфу, зараза! - скорчил он свою и без того сморщенную физиономию. - Скисло, гадство! Утром же брал, в холодильник сразу поставил, а уже скисло?! Ну, чё уж теперя, придётся кислое пить, не выкидывать же".

      Ежемесячной пенсии ему хватало только два раза в году, в августе и сентябре, когда фрукты в виде яблок и овощи в виде картошки с капустой стоили на рынках, как он выражался, "три копейки тонна". Заплатив за квартиру и коммунальные услуги, от его пенсии оставались сущие гроши. Экономил даже на проезде, забыл, когда в последний раз ездил на автобусе. "Да-а, пензия-суспензия, мать иху в таранду! За восемь лет смёртные никак накопить не могу", - всегда бурчал он себе под нос в дни получения пенсии.

     Жена ушла от него ещё восемнадцать лет назад, обозвав козлом, занудой, тухлым перцем и другими не менее "ласковыми" словами. "Сама первая зануда и есть, - корил он её мысленно. -  Как-то ещё умудрилась сразу замуж выскочить, охомутав какого-то наивного лоха, моложе себя на четыре года. Вот будет теперь невинному дитю природы подарочек драгоценный".

     Единственный сын, ставший к тому времени уже взрослым мужчиной, глядя на постоянные ссоры родителей, поступил мудро, покинув отчий дом ещё за год до их развода. На вопрос: "Куда?" ответил весьма туманно: "К чёртовой матери". Как потом выяснилось, подался за длинным рублём на Сахалин, устроился там сезонником на лососевую путину. Потом окончил какую-то мореходку да так там и остался.

     Упустив из виду лежащий рядом предмет столового сервиза из цветного металла, зацепил из плошки кривыми пальцами приличную щепоть капусты и запихал в беззубый рот, обливая рассолом подбородок, кадык и даже грудь, испачкав при этом тельняшку, протёртую до дыр на локтях. Поваляв языком между нёбом и дёснами единственную на сегодняшний ужин пищу, жадно впитывая её острые на вкус соки, вытер руку и грудь немного дырявым полотенчиком для вытирания посуды и пустился в воспоминания.
 
     "Точно не помню, но уверен, что не успел ещё перевалить за сороковник, когда потихоньку начал всерьёз осознавать, что живу совершенно не той жизнью, о которой мечтал, когда только начинал задумываться о своём будущем. Нет, проблески прогрессивных мыслей были, конечно, и раньше, но что-то пламя из искры тогда так почему-то и не смогло возгореться. Это потом, когда набил уже достаточное количество шишек на лбу, наступая по сто раз на свои грабли, начал хоть маленько анализировать причины, делать какие-то выводы, но всё равно жизнь продолжала по инерции толкать меня в направлении той силы тяги, которую приобрёл за годы детства, отрочества и юности.

     А детство досталось, надо отдать должное, по-настоящему счастливое, многим даже во сне такое не снилось. Родился поздним ребёнком, к тому же ещё и мальчиком, о котором всю жизнь мечтал глава семьи. Вот сестрёнке, которой было суждено родиться раньше меня на шесть с лишним лет, с этим совсем не повезло. Она отработала львиную долю, положенную по справедливости, за своего любимого братика. Частенько была незаслуженно ругана, даже порота ремешком по мягкому месту. Уже тогда я смекнул народную истину: "Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало".

     "Если мне удаётся так легко обманывать своих любимых родителей, то почему бы не попробовать обманом заставить и окружающий народ бесплатно проникаться чувством любви ко мне - своему ближнему?", - логично рассуждал я тогда.

     Попадались, конечно, в жизни и такие, которые, как и моя старшая сестра, видели насквозь всю мою подноготную и отвечали на мои разыгранные спектакли как-то не адекватно, не совсем так, а точнее, совсем не так, как бы мне хотелось. Вместо аплодисментов получал иногда и оплеухи, и даже приходилось фингалы под глазом иногда маскировать, надевая солнцезащитные очки. Но тогда как-то не придавал таким редким случаям особого значения, мало ли дураков на свете, совершенно не верящих в "святое".

     Когда сестра получала красный диплом по окончании университета, я умудрился-таки получить аттестат зрелости, в котором была лишь одна хорошая оценка по поведению и отличная по физкультуре. Бедный мой папа, доцент, кандидат наук в какой-то там физике-химии и прочее, всю жизнь пытающийся разбить свой лоб, чтобы доказать своему родному перезревшему дитяте, что без науки мужику по жизни нельзя "ну никак", не был способен понять, что его отпрыск пошёл "своей путёй", - выпив ещё стакан кислого молока, продолжал свои воспоминания Геннадий Иванович.

     "Чтобы узнавать, как устроен мир, нужно больше читать, прислушиваться к мнению умных людей. Это же так просто - чем больше знаешь законов, веками накопленных для нас предками всяких естествознаний, тем проще жить", - искренне, от всей своей широкой души и любящего сердца, втолковывал он мне свои жизненные убеждения. Как, ну как я мог ему, самому родному мужчине, объяснить тогда, что по фигу мне вся эта его астро-био и прочая физика. Живя среди простых смертных людей, я ощущаю себя человеком лишь там, где главной наукой жизни является психология. Нужно знать лишь человеческие пороки, играть на них, быть лисицей при "справедливом" дележе сыра между жадными медвежатами, - сняв с ушей очки-телескопы с одним треснутым очком, вытер он дырявым кухонным полотенчиком выступившую горькую слезу. - Эх, щас бы водочки грамм сто пийсят, да купить не на что, - поёрзав от таких мечтаний худым задом по расшатанной табуретке, допил он кислое молоко, заев его ещё более кислой капустой, и, тупо уставившись на пустую посуду, продолжил свои воспоминания...

     "В детстве хотелось, чтобы со мной дружили, в молодости, чтобы любили, а теперь хочу лишь уважения. Дружбу предлагали не так часто, как бы желалось, да и дружили обычно не очень долго - отворачивались и уходили к более интересным и весёлым, - горестно вспоминал Геннадий Иванович, сидя в тишине, словно в гробу. Он давно оглох на одно ухо, другим кое-что мог услышать из новостей по телевизору, включая его на всю громкость. Слуховой аппарат, на который разорился с пенсии три месяца назад, он нечаянно сломал, оборвав провод с наушником. - А любили вообще единицы, чаще такие, чья любовь была либо безразлична, либо и вовсе в тягость. Дожил до седых волос, но и уважения к себе что-то не чувствую. - рассуждал он, выглянув в открытое окно, с наслаждением вдыхая весну. - Счастлив ли я? Ничего пока особо не болит, штаны с голодухи ещё не спадают. Несчастным, вроде, не обзовёшь, но и счастья что-то не ощущаю. А зачем мне, вообще, все эти дружбы и любови с уважениями? На булку их не намажешь. Для дружбы нужна преданность, нужно легко жертвовать чем-то, с чем не очень-то хочется расставаться. Да и жертвовать-то всегда было нечем. Для любви нужно всё тоже самое, только в ещё большей степени. Нужно доказывать постоянно, что ты самый лучший, самый достойный для взаимности. А уважают у нас обычно начальников каких-нибудь, тех, от кого зависишь. Короче, кого боятся, тех и уважают. Но мне не такого уважения хочется.

     Вот я, например, кого уважаю? - спросил он вслух сам себя. - Того, кем восхищаюсь. Хотя...  Серёгой, бывшим напарником, например, я восхищаюсь, что он бутылку водки из горлышка зараз может выпить, но не уважаю его почему-то. А кого же тогда? Исаака Ньютона, за то, что он бескорыстно подарил людям несколько законов природы. Льва Толстого за его "Войну и мир" с "Анной Карениной" и прочими жизненно-умными сочинениями, что когда-то в школе проходили. За талант вполне можно уважать, за особые какие-то способности, которые радуют и пользу людям приносят. Как бы их отыскать в себе? Нет уж, раз за всю жизнь ничего такого не проявилось, то уже и не вылезет наружу - поздно стало, - побежал он скорее в туалет. - Проклятущая сила! Утром ведь покупал, в холодильнике стояло, а скисло. Не выкидывать же добро?! - оседлав унитаз, ворчал он, оторвавшись от своих философских размышлений. - Завести разве собачонку?! Будет всё сразу, если уж так прикипело. Но собака дура, будет любить, дружить и уважать любого, кто её приютит. Почему Василия Петровича, бывшего мента, соседа из сто восьмой квартиры, все уважают? Далеко не Курчатов, не Антоша Чехонте и даже не Филя Киркоров, а простой почётный пенсионер, обыкновенным следаком всю жизнь проработал. "Он добрый и отзывчивый", - говорят все соседи. А это как? Он что, пенсию свою всем раздаёт? Я тоже, вроде, не злыдень. Когда курил, сигареткой никогда не жадничал, если стрельнёт кто. "Он детишек любит. У него всегда для любого ребятёнка в кармане конфетка найдётся", - добавляют они. Так и я всех детишек люблю. Как же их не любить, если они все свежие, испортиться не успели. Может, пойти, накупить конфет, рассовать по карманам и начать их всем прохожим ребятишкам раздавать? Сразу меня все уважать начнут. Попробовал, да только никто не берёт. Матери своих детей в сторону почему-то сразу отводят. Нельзя, мол, ей, диатез у неё, видишь ли. А этому пацану я и сам бы не дал, потому что он фантик обязательно на пол в подъезде бросит, убирай потом за ним, хулиганом"…


***


- Ой, Бат-т- тюшки! Гли-гли, идут! - тыкала локтем в бок бабка Маша подругу бабу Глашу. - Выплыли! Сладка парочка - гусь да гагарочка.

     Степан Глухов, молодой мужчина лет тридцати с небольшим, прогуливая под руку свою подругу по временному сожительству, Степаниду Евсеевну, старше его лет на десять, шагал, мысленно молясь Богу, прося у него помощи освободиться от этих, ставших ненавистными до предела, любовных уз любыми способами, лишь бы без скандала.

-   Ах, хорошо-то как! Какой воздух! Стёпочка, ты чувствуешь, какой аромат? Чем это так пахнет, интересно?

     Степан не мог дышать носом. В позапрошлую ночь, по велению Степаниды Евсеевны, они спали с открытым окном, и его место было определено ею как раз возле окна. Проснулся с заложенным носом. Перед прогулкой он заблаговременно запасся тремя чистыми носовыми платками.

-   Я чувствую, я обоняню, но не могу понять. Скажи, ну скажи же мне, Стёпочка, что в воздухе витает? Неужели это весна так пахнет?

     Степан показно поводил своим недышащим носом, изображая собаку-ищейку, потерявшую след. Кроме запаха пудры и вонючих духов, которыми обильно осыпала и омовела себя перед выходом его «любимая» любовница, амбре от которых обоняли все прохожие за версту, при своём сильном насморке он ничего не мог унюхать.

-   Да, ты права! Как сильно пахнет, как приятно! Но я тоже не мгу понять, чем.

-   Я поняла, я догадалась, Стёпочка. Это же потенцией пахнет. Я вдыхаю потенцию.

     При слове потенция, Степан самопроизвольно вернулся к своей мысленной молитве.


***


- Чё ты ехидничашь-та сразу, - упрекнула баба Глаша подругу бабу Машу. - А мож, у их любофф?! Откуды ты знашь?

- Ой, не смеши мои рейтузы, оне и так смешныя. Нето уссуся ща, до дому добечь не успею. Две Степашки! Почитай уж две нидели живмя живут. У Степаниды это рекорд. Обычно больше десяти дён её никто не мог вытерпливать. Ох, до чего ж глупы парни пошли, Хоспадяй! Чай, корова скакуну не пара...


***


     Из-за мусорки, за которой стоял ряд металлических гаражей, прижав к животу грязное колесо запаски от легковушки, бежал, толкая прохожих, какой-то местный абориген. Он выбежал на середину двора и, запыхавшись, остановился метрах в десяти от пары любовников, наслаждающихся запахом потенции в воздухе. Раздумывая, куда бежать дальше, и поняв, что с этим ворованным колесом при такой толпе народа далеко не убежать, бросил его катиться в сторону сладкой парочки, а сам рванул в противоположную сторону.

     Колесо остановилось, упершись в широкий зад Степаниды Евсеевны, присевшей, чтобы завязать развязавшийся шнурок на башмачке. Грязное колесо испачкало её белую юбку.

     Воскликнув: «Ах!», Степанида резко прервала мысленную молитву Степана.

- Стёпочка! Ах!

     Степан в недоумении поднял колесо, оглядываясь на свою любовницу. В этот момент к нему подбежал мужик в грязном комбинезоне, выхватил из его рук запаску, облаял десятиэтажным матом задумавшегося Степана, резко притырил ему напоследок кулаком в нос и медленно пошёл в сторону мусорки.

     В ещё большем недоумении, испуская из глаз фейерверки искр, Степан продолжил своё мысленное обращение к Богу.

     Толпа зевак, окруживших Степана, злорадно хохотала, тыкая в него пальцами. Кто-то даже лягнул ему в зад, оставив грязный след штиблетины на белых штанах бедного любовника.

     Степанида Евсеевна, быстро сориентировавшись в ситуации, решила уйти подальше от своего бывшего возлюбленного, чтобы люди не подумали, что она с ним, и тоже мысленно обратилась к Богу: "Господи! Спасибо тебе, что раскрыл мне глаза! Как я могла связать себя с этим  лохом?!"

     Не обнаружив подле себя надоевшую хуже горькой редьки любовницы, Степан закрыл лицо всеми тремя носовыми платкам. Из разбитого носа обильно текла кровь, минуя платки, прямо на грудь, украшенную розовым жабо на белой рубашке. Всё ещё не веря свалившемуся на голову счастью, Степан несколько раз посмотрел по сторонам для полного в нём убеждения и радостно поспешил уйти со двора.

     Сидя на автобусной остановке, приложив мокрые, окровавленные носовые платки к носу, Степан был счастлив.

     "Спасибо, Боже, за то, что ты есть! Видимо, и для тебя это был единственный вариант, чтобы помочь мне разорвать отношения с этой "жабой", Степанидой Евсеевной. Наконец-то я опять свободен и могу ехать домой!"


***


- Ат, накось тибе, Глашенька! Вот и вся любофф! Бедна бабёнка, всё не на тех мужиков нарываца. Неумёха, за молодымя гоняца... Чай, давно бы пора понять - раз уж корова толстозадая, дык ишши себе кого постарше себя... Вона и Пал Михалыч девчонок с промине ведёт... Здрасьти, здрасьти! Чё радысный такой, словно рупь на асфальте подобрал? - поздоровалась бабка Маша...


- Здрасьти, давно не виделись! Дык одна у меня радысь-та теперя - хоть под ручку с двумя дамами пройтись, - заулыбался щупленький старичок, Павел Михайлович. - Приятно локтям-ти, кады оне сразу за обе бабски грудя задевают. Нежны на ошшуп-та, хи-хи.

- Уй, Хоспадя-а, шшупальшык нашёлси! Шшупыльцы-ти уж, поди, все утрафирились, - засмеялась бабка Марья.

- Откуды ты знашь-та про мое шшупальцы? И на старом пне быват, сучок проростёт.

- На-кось семячек полузгай лучче. От Мартина, не хухры-мухры.

- Спасибички, да тока грысь-та их нечем. Последний зуб лет десять назад выпал.

- Ха-ха-ха! Уй, мамички родны, точно ща усикусь, до дому не донесу, - засмеялась снова "Ильинишня", стряхая с подола шелуху от семечек. - Жених беззубой! Давно бы уж вставил.

- Где бы деньгов на таку радысь взять? Мой-та кошель уж весь до дыр прохудилси. У тебя, рази, занять? Дык ты, чай, не дашь, не дура.

-  Радуйся, хоть водку грысть не нады. У самой все зубья повылетали. Вот, в роте тока два на семички и остались.

- Ой, Марьюшка, чё в мире-та творица! - присела на лавочку и сразу защебетала будто бы на ушко подруге, а на самом деле чуть не крича на весь двор, соседка, бабка Ольга. - Идём щас мима остановки, глядь - хахиль Степаниды на лавочке сидит. Избитый весь, живова места нетути, кровью истикат. Как чуила, больше двух нидель не продёржуца. Не знашь, за што она его так?


***


     Василий Петрович, почётный пенсионер, имеющий звание заслуженного сотрудника следственных органов, бывший полковник милиции, в молодости был хорошим опером, но после ранения перешёл в следственный отдел. Вдовец с восьмилетним стажем, в свои семьдесят шесть выглядел моложе лет на десять. У него уже давно выработалась привычка рассуждать на какие-либо загадочные темы, применяя свои знания логики, сопоставляя имеющиеся факты, и делать неожиданные выводы, в первую очередь для самого себя.

     "Я съел пищу и запасся энергией, которая, как нас всех учили, не возникает из ниоткуда и не исчезает в никуда, а лишь переходит из одного вида в другой. Теперь я буду тратить её как на физическую, так и на умственную работу. У меня появятся мысли. Значит, часть моей накопленной энергии превратится в другой вид - в мою мысль. Если я её никому не выскажу, то она так и будет сидеть в моей башке до самой смерти, - размышлял он за ужином. - А если выскажу, то её от меня всё равно не убудет. Архимеда, Ньютона, Фарадея и многих других мыслителей давно нет в живых, а мысли их витали и будут витать везде до бесконечности, - констатировал он неопровержимые факты, сидя по привычке с включенным для фона телевизором, пропуская мимо ушей всё, что там говорилось и показывалось. - А-а, понял. Моя потенциальная энергия, переходя в кинетическую, совершила работу, результатом которой и явилась эта мысль. Всё, дом построен. И он будет стоять, пока кто-то его не сломает и не построит на этом месте новый, более лучший и надёжный. - выключил он телевизор. - Отсюда вывод... Так-так, какой же вывод сделаем в этом случае? - немного задумался Василий Петрович. - Чем полезнее пища, тем более лучшие мысли рождаются в голове. А у нас колбаса вон дорогущая, а голимая отрава, кошка жрать не станет. Водка - сущий цианид калия. Производители пищевых продуктов для повышения своих прибылей попросту травят трудовое население, добавляя всякие яды. Это же преступники. Ловить таких надо и сажать, сажать. Когда же мы будем питаться качественной пищей, какой питались Архимед, Ньютон и Фарадей? Настроить тюрем и сажать всех преступников, сажать.", - подытожил Василий Петрович свои логические размышления. - О-о, вся компания в сборе! - выглянул он в окно. - Пойти, разве, тоже на лавочке посидеть...


***


     Выйдя из туалета, именинник посмотрел в окно на грязный двор с помойкой на окраине. Увидел соседей-ровесников, сидящих на лавочке у подъезда, живо о чём-то беседующих, весёлых и радостных. Из-за своей глухоты и привычной необщительности, он всего несколько раз сидел с ними, да и то недолго, попутно иногда подсаживаясь на пять минут, возвращаясь с пустым ведром с мусорки. Чертыхнулся, закрыл окно и задёрнул когда-то бывшие белыми занавески, самолично два года назад приделанные на резинке и ставшие уже жёлтыми с тёмными пятнами. "Весело им. А чему веселиться-то? Сходить, разве, пообщаться? Сижу тут, как старый шакал, поговорить даже не с кем".


***


     На лавочке Андрей Николаевич, солидный старичок, бывший доцент кафедры университета, с красивой седой бородой, одетый в белый парусиновый костюм, сшитый по моде времён НЭПа, весьма уже не первой свежести и прилично помятый, как истинный джентльмен, развлекал соседей философскими рассуждениями, найдя в них бесплатных благородных слушателей.

- Всё начинается с понимания "Что такое хорошо, а что такое плохо". Разобрался, понял, принял за истину и уверовал. Теперь всё, что не есть хорошо по твоему убеждению, будет являться плохим и ложным. Ибо истинное добро может быть только одно, а всё остальное, что не есть истина в твоём понимании, должно называться злом, - философствовал он, являясь соседом по подъезду с Глашенькой и Машенькой. На голове у него, прикрывая обширную плешь, была надета мягкая соломенная шляпа. - А со злом нужно бороться, ведь правильно? - обращался он к своим дамам, которые постоянно кивали и поддакивали с умным видом. - Его нужно уничтожать, искоренять, истреблять в зародыше, чтобы оно ни в коем случае не проросло в будущем. Вот вам пример:

- Не хочу банан, он плохой, потому что абрикос лучше, - капризничал маленький мальчик.

- Почему плохой? Банан хороший, - уговаривала его мама, - его обезьянки очень любят!

      Как настоящий артист драматического театра создавал он художественный образ маленького капризули и его мамы, выразительно меняя свой дребезжащий баритон с детского колоратурного сопрано на женское контральто, помогая мимикой и энергичными жестикуляциями.

- Нет плохой, плохой! - продолжал упрямиться сынишка. - Ненавижу обезьян!

     И вот мальчик вырос со своими убеждениями, верой и понятием истины.

- Они свинину едят, они все неверные, они есть зло! Шахид должен утверждать свою веру смертью в войне против неверных. Нам гарантирован рай, Аллаху Акбар! - закончил на пике эмоций свой пример бывший доцент.

- Ат паразит, окаяннай! Велика ли какашка, а уж грязна рубашка! - взволнованно отреагировала на этот пример Ольга Николаевна, моложавая старушка, очень добрая и отзывчивая, всегда близко к сердцу принимающая чужую беду и горе. - Вот из эдаких капризных мальчонков бандиты и вырастают! Потому шта с детства нужно учить не только правильности понятий хорошего и плохого, нужно исшо и разъяснять, а не грех иногда и с ремешком по мягкому месту, что жисть - штука разнообразна; в ёй должны легко уживаться люди с разными убеждениями и верой.


***

     Геннадий Иванович всю жизнь проработал жестянщиком на заводе, никогда нигде дальше Москвы не бывал. За всю жизнь прочитал не более пяти книжек, да и те давным-давно, ещё в школьные годы. "А ведь жизнь-то проста, как валенок. Это мы сами себе её всегда усложняем, выдумывая хотения всякие. Вот и страдаем всю жизнь от их невыполнения. Человек - обыкновенное животное, ничуть не лучше шакала. Нора у меня есть, хоть и не хоромы, но своя. Вода вон из крана течёт, в засуху от жажды не умрёшь. Шкура тоже имеется, хоть и облезлая в некоторых местах, - успокаивал он сам себя. - С голоду пока не пухну. Если что, буду, как тот шакал, падалью питаться. Вон сколько бомжей с помоек кормится - и ничего. Что-что, а выживать нашего брата хорошо научили, кору с деревьев жрать буду, уж не сдохну. Всё есть, живи да не тужи, казалось бы, а чего-то не хватает. А вот этих самых - дружб, лобовей да уважений. В отличие от шакала, у человека разум есть, да только горе одно от него. Хлебом не корми, дай с братьями по разуму пообщаться. Кому-то ты посочувствуешь, кто-то тебе. Нет, без общества не прожить. Как бы я смог узнать, что бледную поганку есть нельзя? А кто бы мне в своё время больные зубья вырвал?


***               


- Привет, старичьё! Возьмёте меня в компанию? - спросил Геннадий Иванович старичков со старушками, присев на их лавочку у подъезда. - Чего вы всё шушукаетесь тут, сплетничаете про всех. Не уважаете никого, что ли?

- Почему это сплетничам? - улыбнулась одна милая старушка. - Мы разговаривам просто. Книжки все давно по сто раз перечитали, глаза уже буквов не видют. Вот и рассказывам дружка дружке свое романы. И читать не надоть, а послушать жизненну прозу из уст самого главного героя быват оченно интересно. Мечтать нам уж поздно, да и не о чем. Таперячи и министры, и сантехники - все мы одинакой ценности кадрами стали. И кто ж те сказал, што мы никово не уважам? - поправляя подол, улыбаясь во всё своё доброе лицо, спросила старушка. - Мы все тута дружка дружку и любим, и уважам. Да и ты мужик не плохой, а даже усьма хороший. Мы и тебя уважам!

- А я тебя помню, ты Тамарка Афанасьева. Влюблён в тебя даже был, когда ещё в сельской школе учились. Этого микрорайона тогда ещё и в помине не было. Ты в пятом была, а я уж в седьмом тогда на второй год, помню, остался. Дык чего же мы сидим-то тута с тобой? Айда ко мне, что ли?! Будем у меня вдвоём уважать друг друга. Хи-хи! - засмеялся дед Геннадий.

- Тю-у, опомнился! О смерти пора думать, а он об уваженьях размечталси. - тоже засмеялась бабка, посматривая на свидетелей их разговора, чтобы убедиться в правильности понимания ими её юмора.

- Ась? Кричи громче, недослышиваю я. У меня тоже молоко скисло, халера его подери.

- Како молоко, Геннаша, Божий человек?! Грю, о смертушке думать пора, - подсев ближе, прокричала бабка Тамара ему в ухо.

- Хрен ли о ёй, дуре, думать? Сама придёть, когда ёй вздумаца, - улыбаясь во весь беззубый рот, проскрипел Геннадий Иванович. - Я свою очерь уж давно занял, вперёд себя никого не пущаю. Забыл, правда, за кем занимал, ну да торопица мне таперича некуды.

- Ой, девочки, усикаюсь щас! А не боисси, что как раз в этот момент твоя очередь подойдёт? - хлопая себя маленькими ладошками по бёдрам, засмеялась ещё шибче Тамара Афанасьева. - Ты свово соседа, Василь Петровича - скоро, чай, придёть - спроси, как мы с им дружка дружку уважам. Он полковником милиции был, а я всю жисть от ево убегала. Половину жизни по тюрьмам скиталася, а теперь вот дожились, гражданским браком связались. Где ж ты, Геннаша, был, когда я последний раз с зоны по сто пий-йсят осьмой за воровство откинулась?

- Тьфу, нечиста сила! - вскочил сразу дед Геннадий с лавочки. - От твоих откровений у меня чё-то аж живот скрутило - добежать бы до дома без позору.

- Аль спужалси, жених-кавалер? Беги, беги, да смотри в штаны не навали! Ха-хи-хи! - покатывалась со смеху бабка Тамара и все присутствующие на лавочке.

- За что вас всех тута уважать-то не знаю? Никому, похоже, в наше время верить нельзя. Даже уже себе! - сплюнул в сторону наш пенсионер и засеменил домой.

- Вера и уважение - это разные понятия! - обронил ему вдогонку бывший доцент. А бывшая пятиклассница-воровка после этой реплики совсем зашлась хохотом, но Геннадий Иванович этого уже не слышал.


 ***


   Город продолжает расширяться, в округе совсем не осталось мелких деревень. Стали захватываться уже поля, некогда засаженные озимыми. Скоро на таких же лавочках в новых дворах будут сидеть чисто городские бабушки, разнося совсем другие сплетенки, и уже не услышишь этого приятного, милого и забавного деревенского говорка.