Отец

Мой отец Юрий Венедиктов вырос в глухой калужской деревне,  куда его мать, начинающий юрист, на руках которой во время Отечественной войны оказалась куча родственников, в том числе малолеток, в конце концов, отправила его в родной одноэтажный домик в деревне Угодский завод, когда немцы ушли оттуда после недолгой оккупации.

 Вторым в семье он получил высшее образование, окончив Ленинградский институт связи,  и большую часть жизни делал в Сухумском физтехе приборы связи для космоса и атомных подводных лодок; за чрезмерную любовь к порядку его часто называли немцем.

Педантом он был изрядным, мы с братом росли под прессингом лозунга «Хороший шпион следов после себя не оставляет» — это означало, что мы можем пользоваться любой вещью из его многочисленных инструментов и приборов, но должны вернуть ее на место так, чтобы он ничего не заметил. В его гараже, где одних только тисков было восемь штук разных калибров, царил такой порядок, что туда ходили на экскурсию.

Всю жизнь он с гордостью называл себя пижоном — даже для пляжа у него было полтора десятка плавок, брился он дважды в день, брюки гладил собственноручно и каждый вечер смазывал руки кремом.

 В его библиотеке, поражавшей разнообразием интересов — от работ Роберта Винера, отца кибернетики, до книг по католицизму, исламу, кино и путешествиям, не было советских писателей, кроме авторов «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», зато лучшие образцы доступной по тем временам зарубежной литературы украшали полки, сделанные им собственноручно. Он обожал Марка Твена и Гашека, и цитаты из них и из Ильфа-Петрова сыпались на наши головы при любом удобном случае.

Однажды я, будучи еще подростком, (о, ужас!) забыла нарезать газету для туалета — в семье у каждого были четкие обязанности, и их исполнение обеспечивало некую автономность существования, позволяя в свободное время заниматься своими делами. Туалетная бумага в 60-е годы была таким дефицитом, что, встретив на улице человека с вожделенными рулонами, к нему тут же подбегали и спрашивали, где достал. Поэтому моя обязанность этого профиля была почти священной.

 Вернувшись в тот вечер с улицы, я встретила холодный прием и приглашение отца на серьезный разговор. Он уселся за свой рабочий стол, поправляя роговые очки, я расположилась на стуле напротив. На вопрос, читала ли я «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле, я кивнула и услышала просьбу достать книгу с полки и прочесть вслух тринадцатую главу о том, чем лучше подтираться. Разумеется, я читала книгу раньше и помнила эту главу, но пришлось прочесть всю эту тягомотину вслух под иронично-негодующим взглядом отца.

Конечно, я на всю жизнь запомнила, что лучше всего подтираться пушистым гусенком, но, к сожалению, никогда не имела возможности проверить это на практике, зато никогда больше не забывала нарезать листы строго определенного размера из старых газет.

 Еще в первой половине 60-х отец приобрел ленточную кинокамеру и снимал любительские фильмы, озвучивая их с типичным юмором технаря; тогда же он косил под Джона Кеннеди и выпускал в отделе стенгазету, главным героем которой был некий Аполлон Фигджеральдович.

Чуть позже он увлекся американским живописцем Рокуэлом Кентом и по его примеру летал с моим младшим братом в высокогорное село Псху, чтобы в уединенном месте, на берегу реки, раскинуть палатку и расхаживать нагишом под открытым небом.

Одним из первых он купил автомобиль еще в конце 70-х, и мы путешествовали по европейской части СССР, добрались и до Карелии; объездили весь Кавказ, за исключением Азербайджана.

У нас с братом были велосипеды и даже собственный теннисный стол, нас подталкивали к собиранию личного набора инструментов. Отец приучал нас к самостоятельности и умению обслуживать себя, чтобы минимально зависеть от других — возможно, именно поэтому я живу по принципу «вменяемый человек минимально обременяет собой окружающую среду».

Откуда все это взялось в человеке, чей старт начался под руководством двух бабок, еле умевших писать и всю жизнь проживших в деревне; в шестом классе он начал вырабатывать почерк и всю жизнь писал изумительным бисером, обтирался снегом для закалки и тогда же стал собирать свою библиотеку.

Родившись в 1931 году, он миновал репрессии и Отечественную войну, но смерть Сталина заставила его рыдать со всеми; конечно, хрущевская оттепель и уверенность физиков шестидесятых в своем превосходстве над лириками толкали его в спину, стимулируя азарт и неуемное любопытство к жизни; секретная работа лишала его выезда за границу, зато в командировках он исколесил полстраны.

Сейчас его дочь от второго брака живет в Шантийи под Парижем, а его внук, Саша Ламеж, свободно владеющий французским и русским, обучался в колледже литературе и философии, а ныне осваивает в школе L’EA мастерство работы с деревом на экологической основе.

Отец был европейцем, знавшим Европу из чужих рук—он никогда не бродил по узким улочкам Флоренции, не смотрел на Париж с высоты Эйфелевой башни, не застывал перед техническими творениями Леонардо в саду замка Кло-Люсе, но организующее начало в нем было европейской закваски, рацио и системность были присущи ему даже в быту: получая от него письма, где каждая новая мысль была пронумерована, я иногда думала, что он слегка перебарщивает.

 Сейчас, когда его уже нет, я понимаю, какой цельной натурой он был.