Комендант

***
– Эй, Люк, долго еще ты собираешься там сидеть? Поднимайся, мы уже закончили.
–  Подожди, может, он клад нашел!
–  Эй, Люк, ты клад нашел?
Дружный хохот эхом прокатился по пустым комнатам и спустился в неглубокий подвал, где на полу на корточках сидел Люк и перебирал какие-то старые бумаги, извлеченные им из такого же старого пыльного портфеля. Услышав крики друзей, он медленно сложил бумаги в портфель и, смахнув с него пыль, направился к лестнице. Навстречу ему в проеме подвальной двери возникли шесть пар любопытных глаз.
– Долго мы тебя будем ждать? Уже шесть вечера.
– После того как мы с Жеромом вынесли из подвала старый хлам, – спокойно ответил Люк, – я увидел этот портфель, заглянул в него, а там — бумаги.
– Бумаги? Интересно…
– Может, документы прежних хозяев?
– Вполне возможно. Там все на немецком.
– На немецком? Кто-нибудь из жителей Лозанны знает немецкий?
– Мой дедушка знает. Он мог бы перевести. Скажем, сегодня после ужина...
– Ты приглашаешь нас на ужин, Софи?
– Почему бы и нет…
– Вы полагаете, прилично читать чужие бумаги?
– Думаю, у них давно нет хозяина. Они столько лет пролежали в этом подвале. Вдруг там что-то важное.

- - -

– Так, так, так, – протянул мсье Дюге. Расположившись на террасе в окружении семи молодых людей, он неспешно перебирал найденные в старом подвале документы. – Это какие-то конспекты, записки, счета (не пойму, кому они принадлежали), вырезки из газет…, тетрадь. Посмотрим.
Мсье Дюге перелистнул несколько пожелтевших от времени страниц.
–  Похоже, это рукописи.
–  Рукописи? Рассказ, роман, мемуары?
– Насчет мемуаров не знаю. Очевидно, рассказ.
–  В том доме жил писатель?
– Понятия не имею, кто в нем жил. Мы переехали сюда пять лет назад, он уже тогда сдавался в аренду. Помнишь, Софи? А кто там жил раньше… Мне и в голову не приходило это выяснить. Хотя постойте, помнится мне, как-то мадам Перье говорила, что после войны домом якобы владел русский эмигрант.
– Русский? Тогда почему рукопись на немецком?
– Ну, для того чтобы это понять, надо ее прочесть. Чернила, правда, местами стерлись. Ну да ничего. Попробуем и так разобрать. Рассаживайтесь поудобней, друзья мои, думаю, нас ожидает интересный вечер.

I

«Ковыляя по нетвердой, размытой весенней непогодой дороге, автомобиль подъехал к небольшому особнячку и, фыркнув, остановился у его ворот. Из автомобиля вышли пятеро: водитель, офицер лет сорока, дама и двое детей. Подхватив чемоданы, водитель поспешил к дому, остальные последовали за ним. На пороге особняка их встретила невысокая полная  женщина, одетая в скромное темное платье и белый передник. Она поздоровалась и жестом пригласила всех следовать за собой. Водитель с двумя тяжелыми чемоданами и офицер быстро прошли в гостиную. Там, после краткого диалога, водитель был отпущен, и офицер, сняв шинель, поднялся с поклажей в комнаты на второй этаж. Все это время супруга офицера молча стояла возле окна гостиной, рассматривая прилегавший к дому сад.
– Вид в саду сейчас неприглядный. Март — то снег, то слякоть, а вот в апреле-мае — красота! Ой, да что это я по-русски…
Супруга офицера обернулась и увидела горничную, встретившую их на пороге дома.
– Вид и теперь прекрасный. Я люблю март, в марте дышится легко — весной пахнет. А со мной можно и по-русски, я русская. Ольга Кирилловна.
Горничная растерянно пожала протянутую ей руку и пробормотала:
– Дарья.
Впрочем, она скоро оправилась от удивления и добавила уже весело:
– А это хорошо, что вы русская, а то я так испугалась, когда меня послали в дом нового коменданта, я немецкого-то не знаю!
Она, видимо, хотела еще что-то сказать, но, заметив спускавшегося по лестнице офицера, решила промолчать и занялась обедом.
Ольга Кирилловна подошла к мужу, и Дарья слышала, как они несколько минут что-то обсуждали, после чего Ольга отправилась в сад звать к обеду детей, которым позволила по приезде немного побыть на свежем воздухе.
Обедала семья молча, лишь изредка переговариваясь между собой. Дарья краем глаза наблюдала за новыми обитателями комендантского дома. Высокий молчаливый офицер показался ей довольно приятным на вид. Ольга, хрупкая молодая женщина с мягкой улыбкой и задумчивыми темными глазами, ей сразу понравилась. Особенно радовало ее то, что Ольга была русской. Десятилетний Пауль и восьмилетняя Анна оказались милыми и такими же молчаливыми, как и их отец. После обеда они вместе с матерью поднялись в свои комнаты, а офицер отправился в комендатуру знакомиться со своими подчиненными и новыми обязанностями.
Уклад жизни семьи нового коменданта Герхарда Штиллера сложился сразу же после ее прибытия в город В.: утром за комендантом приезжала машина и увозила его на работу. Обедал он дома. После обеда вновь уезжал и возвращался вечером. Ольга в его отсутствие занималась детьми и домом. По воскресеньям Штиллеры, как правило, никуда не выходили. Дарье в воскресенье всегда давали выходной, и потому она не знала, что происходило в этот день в семье коменданта.
Первое время после приезда нового начальника жизнь маленького городка текла почти без изменений по проложенному еще в начале оккупации руслу. Особых потрясений в нем не случалось, фронт был далеко, и потому солдаты и офицеры великой Германии чувствовали себя здесь в относительной безопасности. По словам начальника штаба, прежний комендант навел в городе железный порядок и покончил с вылазками партизан, докучавших ему своим сиденьем в непроходимых лесах. Что касается подполья, все тот же начальник штаба клятвенно уверил нового коменданта, что оно было ликвидировано еще осенью сорок первого. Герхард Штиллер слушал эти доклады с нескрываемым беспокойством. Он прекрасно понимал, что это временное затишье вскоре должно неминуемо обернуться всеми ожидаемой бурей. Он намерен был поддерживать в городе порядок, но отнюдь не железной рукой, однако, как это ему удастся сделать, он толком не знал и потому чувствовал себя на новом месте как заброшенный на Луну отшельник. Для начала комендант решил познакомиться со всеми городскими службами и объектами, включая их непосредственный персонал, чтобы точнее уяснить методы работы, которые позволили бы ему сохранить тишину и спокойствие наряду с избежанием человеческих потерь. Помимо всего прочего он всецело надеялся на помощь своей супруги, которая, будучи русской, легко могла войти в контакт с местным населением и обеспечить мужа необходимой информацией о нуждах и чаяниях последнего. Герхард Штиллер был немного утопистом. Впрочем, он этого и не скрывал, и Ольга, понимая и отдавая отчет его тернистым исканиям, сознательно решилась принести себя в жертву во имя светлых идей своего мужа. Она попыталась навести мосты с жителями В. со свойственной ей мягкостью и тактичностью, но понимание нашла далеко не везде. О том, что супруга нового коменданта — русская, весь небольшой городок знал уже на второй день. Это вызвало разные кривотолки и, как следствие, неоднозначное отношение к Ольге. Сама Ольга много о себе не рассказывала. Дарье она сообщила лишь, что родом из-под Царицына и что родители в Гражданскую вывезли ее из России. Отец, офицер Белой гвардии, умер от ран в румынском госпитале, после чего Ольга с матерью переехали в Берлин, но мать вскоре скончалась от чахотки, и Ольгу под свою опеку взял ее дядя, родной брат матери. Потом Ольга встретила Герхарда, и они счастливы в браке уже тринадцать лет. О муже она не рассказывала ничего, обмолвившись лишь однажды, что он принял на себя непосильную ношу, попросившись на восток комендантом в заброшенный среди западнорусских земель город В. Почему он так поступил, Ольга не сказала, осекшись на полуслове и поспешив свести разговор к бытовым вопросам.
Узнав, что Ольга — дочь белого эмигранта, многие дистанцировались от нее еще сильнее, наделяя непрошеную гостью обидными ярлыками. Ольга не осуждала их за это. Она все понимала и изначально была ко всему готова. Впрочем, были и те, которые ей искренне симпатизировали. К таковым относились, в основном, представители городской интеллигенции, не отягощенные тяжелым наследием гражданской войны и умевшие разглядеть помимо двух основных цветов своей эпохи богатую палитру человеческих чувств, страданий и изломанных судеб. К числу последних причислялся бургомистр города В., некий Левицкий, бывший юрист шестидесяти пяти лет, человек весьма положительный. Зимой сорок второго, при одобрении первого коменданта подполковника Краузе, он был избран главой местных органов самоуправления. Правда, Краузе всячески подавлял благие инициативы бургомистра и смотрел на него крайне подозрительно, поскольку Левицкий отстаивал права местного населения с риском для собственной жизни. Он неминуемо угодил бы в гестапо, если бы Краузе не был отозван в Германию усилиями своего ближайшего родственника, имевшего завидные связи в верхах. На его место и прибыл в марте сорок второго года оберст-лейтенант Герхард Штиллер. Бургомистр Левицкий стал первым представителем городского самоуправления, с которым новый комендант пожелал встретиться.
Не будет преувеличением заметить, что ни бургомистр, ни сам комендант не знали совершенно, куда заведет их этот разговор и каких болезненных тем он коснется. Штиллер решил действовать очень осторожно, не подвергая себя раньше времени излишним подозрениям. Так же осторожно действовал и бургомистр. Последний, отвечая неторопливо на банальные вопросы нового коменданта, пытливо всматривался в глубокий, серьезный взгляд его ясных, не по-арийски изумрудных глаз, стараясь изо всех сил предугадать интерес оберст-лейтенанта и просчитать возможные последствия своих не особенно откровенных ответов. Герхард Штиллер быстро это понял и от этого чувствовал себя еще более неловко, однако, продолжал аккуратно форсировать непростой диалог, выуживая из бургомистра нужную ему информацию.
– Скажите, г-н Левицкий, в чем видятся вам основные нужды местного населения?
Бургомистр отвел в сторону усталые выцветшие глаза и, во избежание крамольных реплик, ограничился фразой, как-то:
– Не хватает рабочих мест, г-н комендант.
– Но ведь, насколько мне известно, новое начальство организовало рабочие места. Сколько всего в городе трудоспособного населения?
– Все указано в списках… Пожалуй, тысяч пятьдесят наберется…
– Мне известно, что в городе сохранились и действуют кое-какие предприятия.
– Действует только то, что отвечает интересам немецкой власти.
– А также я наслышан о том, что многие жители откровенно голодают.
– Голодают? Да, некоторые действительно голодают, – медленно ответил бургомистр, делая акцент на слове «некоторые».
– Г-н Левицкий, я успел ознакомиться с ситуацией и намерен найти способ ее изменить, но мне необходимо заручиться вашей поддержкой. Скажите, могу я рассчитывать на то, что вам удастся убедить местное население вести себя, если можно так выразиться, более или менее мирно… Вы понимаете меня. Не потому, что они должны беспрекословно подчиняться новой власти. Это нужно, прежде всего, им самим. Я не хочу войны в тылу. Не это моя цель... Мы пойдем по примеру тех территорий, в которых новая власть не уничтожает, а, напротив, старается созидать сложившиеся порядок и устройство… Я понимаю, что мои начинания пройдут нелегко. Я не витаю в облаках, г-н Левицкий. Идет война. Неимоверно сложно заставить кого-то поверить в благие намерения немецкого коменданта, но тем не менее…
Герхард замолчал, подбирая слова для дальнейших убеждений. Бургомистр тоже молчал.
– Поверьте в мою искренность, – продолжил Герхард, не дождавшись ответа от своего собеседника. – Я очень надеюсь на вас. Мы должны объединить наши усилия ради порядка и спокойствия в городе. Кстати, где вы так хорошо выучили немецкий язык?
– В университете. Еще до революции. Стажировался в Германии в десятом году… Да, г-н комендант, я понял вас. Это очень благородно с вашей стороны… Я сделаю все, что в моих силах. Все, что делал до сего дня.
– Да, я наслышан.
Герхард действительно был наслышан о самоотверженном труде бургомистра. Бургомистр же, напротив, о Герхарде не знал ничего и потому никак не мог взять в толк, чему служила его рачительная благосклонность. Весь вечер и весь следующий день г-н Левицкий провел в размышлении. Он пытался понять, какую цель преследовал комендант и что таило в себе его загадочное «намерен изменить ситуацию к лучшему». Однако бургомистр сам был заинтересован в мирном сосуществовании города и его новой власти и потому немедленно приступил к делу. Перед ним стояла невероятно сложная задача, для решения которой он мобилизовал весь многолетний опыт своей юридической практики. Также Левицкий не преминул прибегнуть к помощи своего верного друга —  супруги Софьи Карповны, которая не раз выручала его в последние месяцы. Софья Карповна посредством друзей и знакомых продвигала идеи своего мужа и немецкого коменданта в массы, просила, убеждала и приводила разного рода веские доводы:
– Наши придут, а город пустой и разрушенный. Так нельзя. Нужно пользоваться любой возможностью, чтобы его сохранить, чтобы дети могли учиться…
– Наши придут и скажут: не плохо вам тут при немцах жилось!
– Не скажут. И потом, патриотизм — это стремление сохранить Родину, а не  разорить ее…

II

Нельзя сказать, что убеждения Софьи Карповны имели абсолютный и немедленный успех. Впрочем, на него никто и не рассчитывал. Герхарда не смущал тот факт, что действовать ему приходилось практически в одиночку, опираясь на помощь лишь немногих соратников, главными из которых были его супруга и чета Левицких. Немалых усилий коменданту стоили переговоры с другими представителями новой власти, наводнившими город, и с собственным начальством. Ему приходилось лавировать между ними и прикрывать свои доводы практичными методами командующего округом и политикой гражданского имперского министерства по делам оккупированных областей. Так, при их поддержке и одобрении оберст-лейтенант Штиллер смог, насколько это было возможно, вернуть город к нормальной жизни. Вершиной его стараний стало открытие литературного кружка в здании старого заводского клуба, где усилиями Ольги и Софьи Карповны была оборудована библиотека и начали проводиться литературные занятия, которые поначалу посещали самые смелые и заядлые книгочеи, в основном из интеллигенции. Позже в кружок потянулись и прочие горожане, отчего старый клуб скоро сделался  ярким манящим огоньком, в свете которого стремились погреться многие жители небольшого города, единственным мостиком, связывающим их с прежней мирной жизнью.
Постепенно жители прониклись доверием и уважением к Ольге, и некоторые даже стали приглашать ее на чай. Ольга же, пользуясь случаем, всегда приносила с собой какие-нибудь продукты. Устраивались чаепития и в литературном кружке, и, если Герхарду случалось получить из Германии посылку от родителей, почти все ее содержимое неизменно оказывалось на столе в старом заводском клубе.
Коллеги Герхарда относились к этой бурной деятельности неоднозначно, однако, все соглашались с ее главным аргументом, покоящимся на поддержании в городе незыблемого спокойствия и порядка. В итоге Герхард снискал себе несколько новых союзников, в числе которых оказался и начальник штаба штурмбаннфюрер Алекс Грюмберг.
– Да, да, нам необходимо понять, что сохранить порядок здесь можно только одним способом: позволить местному населению почувствовать, что немецкая власть способна подарить им новую жизнь, о которой постоянно кричат наши листовки и плакаты, – не раз говаривал он. – Жестокость лишь ухудшает положение и подрывает доверие к нам. Браво Штиллер, вы в полном объеме реализуете планы нашего командования! Еще полгода, и жители вверенного вам города совсем не захотят, чтобы их освобождали. О вас пора писать на первых полосах газет!
Герхард отвечал сдержанной улыбкой и вежливым, едва заметным кивком. Он не спешил разубеждать Грюмберга в его ошибочных суждениях и позволял ему искренне радоваться достигнутым успехам, желая как можно дольше сохранить в тайне истинные намерения такого благополучия.
Особенно нелегко Герхарду пришлось летом сорок второго в период окончательного решения еврейского вопроса. Еще весной, вскоре после своего приезда в В., комендант незамедлительно навел справки о проживавших в городе евреях, но, то ли в В. совсем не было евреев, то ли бургомистру так хорошо удалось замести их следы, одним словом, несмотря на все усилия штабных вояк, комендант не смог предоставить им всей необходимой информации… Активная и не всегда удобная для руководства позиция оберст-лейтенанта Штиллера вызывала пристальное внимание со стороны его непосредственного начальства. А после того как Герхард осенью не допустил отправку в Германию местной молодежи, его незамедлительно вызвали к командующему округом.
– Не заигрались вы, Штиллер, в свою благотворительность?
Вопрос командующего отнюдь не вызвал у коменданта никакого удивления. И он молчал, ожидая, чем обернется надвигавшаяся на него гроза.
– Кто дал вам право игнорировать приказы командования?
– Я ни в коем случае не игнорирую приказов командования, г-н  обергруппенфюрер…
– Да? А как вы назовете сорванную вами отправку рабочей силы в Германию? Я уже молчу о том, что пойманные в вашем городе нарушители порядка и приказов новой власти не расстреливаются на месте, а несут, как вы пишите в своих донесениях, принудительную трудовую повинность! Да, я осведомлен в полном объеме о вашем подходе, и поначалу он был мне весьма симпатичен, но, Штиллер, время теперь не то. Вы знаете, что творится на фронтах, я надеюсь? Вас что, прислали сюда в няньки или вы никогда не слышали о планах фюрера?
– Я просто пытаюсь сохранить  спокойствие и порядок на вверенной мне территории.
Сколько раз Герхард повторял эти слова, как свое жизненное кредо, вобравшее в себя подлинную цель его приезда в оккупированную Россию. Цель, состоявшую в неутомимом стремлении вырвать из-под колес нацистской машины хотя бы несколько десятков человеческих жизней.
– Хватит! Спокойствие и порядок… Вы устроили им чуть ли не довоенную жизнь. Вы полагаете, что так быстрее заслужите их доверие и любовь к Рейху и вам лично? Да они вас первого уничтожат, как только их войска замаячат на горизонте. Или вы с этим не согласны?
– Я не думал об этом, г-н обергруппенфюрер.
– А следовало бы. Я прекрасно понимаю, что хорошо организованная жизнь на оккупированной территории — веский козырь в наших руках. И я продолжал бы вас понимать и поддерживать, если бы этот козырь был направлен исключительно на благо великой Германии и только. А вы развели здесь четырнадцатый год. Нам не нужны братания в окопах, нам нужны люди, всем сердцем готовые служить Рейху. И, надеюсь, вы это понимаете. Да, вы неплохо справляетесь со своими обязанностями, не спорю. Особенно мне нравится то, что за все время вашего пребывания здесь не было ни одной диверсии. Ни то что при Краузе. Бог знает, как вам это удается! Но не подчиняться приказам командования! Вы представляете, чем это может вам грозить?
– Позвольте мне объяснить, г-н  обергруппенфюрер.
– Попробуйте.
– Да, за последние восемь месяцев в городе не было ни одной диверсии, не погиб ни один солдат вермахта. Этот факт я вправе считать своим достижением. И возможным оно стало именно благодаря политике урегулирования и некоторой лояльности по отношению к местному населению. У нас восстановлены все необходимые городские объекты, у людей есть работа, никто не голодает, а потому ни у кого нет никаких причин для открытой демонстрации своего недовольства. Отправка молодежи в Германию, аресты и расстрелы никогда не дали бы нам подобных результатов. Я позволяю себе настоятельно просить вас позволить мне и далее руководствоваться выработанной стратегией. По меньшей мере, до следующей осени…
– А что же случится следующей осенью? Знаете, Штиллер, из вас вышел бы неплохой адвокат. Скажите, что-нибудь из восстановленного вами в городе действительно представляет большой интерес для Германии? Или ваши портные обшивают только щеголей из штандорткомендатуры?
– Несомненно, г-н обергруппенфюрер.  Я составил список всех объектов, и ваше разрешение…
– … на частичное восстановление! Я еще не выжил из ума. А вы восстановили практически все, осталось только университет открыть.
Дав волю эмоциям, командующий, наконец, умолк, буря понемногу стихала. Герхард смог выдохнуть напряжение и подготовиться к финальному этапу своего отчета, прежде чем в полутемном кабинете, наглухо отделенном от мира плотными портьерами, вновь раздалась громогласная речь обергруппенфюрер:
– Скажите, Штиллер, а как вы попали сюда? Слышал, сами просились, якобы из-за супруги... Я читал ваше досье. Дочь русского эмигранта Ольга Белова. Слава Богу, она не коммунистка! Вы ведь летчик, Штиллер? Вас после ранения в Испании перевели на штабную работу. Могли бы спокойно отсиживаться в тылу в своей Баварии. Краузе с удовольствием сбежал на родину при первой же возможности. Почему вы просились сюда? Ведь не из-за супруги же, ну, признайтесь, у вас на то была иная причина.
– Я не мог отсиживаться в тылу.
– Вот как? Похвально. Не многие наши офицеры способны похвастать такой готовностью умирать. Я не очень хорошо осведомлен по поводу курсов, которые ведет ваша супруга.
– Это литературные занятия. Встречи с местной интеллигенцией по большей части. Помимо всего прочего Ольга преподает немецкий язык.
– И французский, если я не ошибаюсь. А в основном русский язык и русская литература. И не только для интеллигенции. Что они там читают: Толстого, Достоевского, Чехова? Знаете, я сам люблю Достоевского, но теперь я его не читаю. Надеюсь, эти культурные забавы не будут способствовать подъему русского патриотизма? Думаю, вы понимаете, что цель подобного заигрывания с местным населением есть усиление его антибольшевистских интересов. И не только антибольшевистских. Что, скажете, совсем нет у вас украинских и белорусских националистов? Нет тех, кто добровольно готов ехать на работу в Германию? В других городах есть, а у вас нет! Вы случайно не забыли о планах Рейха? У вас что, отдел пропаганды спит? Толку мало, если ваши жители наизусть будут цитировать Пушкина и Лермонтова.
– Национализм среди жителей слаб.
– Вы с ума сошли, Штиллер? Слаб… Так поднимите его! В этом ваша задача, думайте сами, как ее решить. И больше никакой самодеятельности. Там ваша родина, там, а не здесь. Вот о ней и пекитесь. И если хотите сохранить в городе спокойствие и порядок, сделайте все возможное, чтобы весной люди сами поехали на работу в Германию. Добровольно. Все.

III

Впрочем, учиненный командующим разгром не выбил Герхарда из проложенной им колеи. По большому счету в городе мало что изменилось благодаря вступившимся за коменданта союзникам. Ольга немного переживала по поводу курсов, но вскоре и она успокоилась. Единственное, что тревожило ее — требование командующего без всяких отсрочек отправить в марте в Германию городскую молодежь. Герхард же был спокоен.
– Не стоит волноваться раньше времени, – отвечал он на застывший в глазах Ольги немой вопрос. – Наверняка, к весне что-нибудь произойдет. Может быть, в городе вспыхнет какая-нибудь холера… Ты ведь знаешь, как мы, немцы, боимся всякой заразы.
Но холера не вспыхнула. На настроение командующего округом и прочих носителей нового режима повлиял исход сталинградской битвы, заставивший многих серьезно переоценить свои взгляды. Да и соседние районы с лихвой восполнили отправку молодежи в Германию, так что небольшой город  вместе с его комендантом на время оставили в покое.
Тем временем фронт все ближе подступал к западным областям, и в конце июня в В. прибыл друг Герхарда — полковой врач Альфред Фишер. Из писем Герхарда Альфред знал, что тот назначен комендантом в В. и потому не преминул наведаться к нему, как только его госпиталь переместился поближе к Н-скому округу. Уставший и измотанный военными невзгодами Альфред сидел в напоенной цветочным ароматом гостиной и, наслаждаясь подаренным ему Богом покоем, рассказывал во всех подробностях о том, что ему суждено было пережить за два года «безумной русской кампании». Он не упомянул лишь о боях под Сталинградом, щадя чувства Ольги и, чтобы предупредить ее расспросы, поспешно вспомнил о привезенном им подарке:
– О, я привез вам отличный бразильский кофе. Мне оставил его один офицер — ему на Рождество пришла посылка от родных из Дортмунда. Твой земляк, Герхард. Он говорил, что его мать раздобыла этот кофе в лавке на М-рингштрассе.
– М-рингштрассе… Увижу ли я ее когда-нибудь еще раз? - задумчиво произнес Герхард. – Этот офицер жив?
– Чуть не умер от гангрены в моем госпитале, пришлось ампутировать обе ноги выше колен, теперь он уже дома…
– Я сварю кофе, – живо сказала Ольга, поспешив удалиться.
Как только она вышла, Герхард спросил:
– Ну как там под Царицыным?
– Лучше не спрашивай, – махнул рукой Альфред, – благодари Бога, что твою просьбу не удовлетворили, иначе… О, моя Библия, – он потянулся за лежавшей на столике увесистой книгой.
– Она всегда со мной.
– «Моему другу и брату во Христе Герхарду Штиллеру. Испания, 1938 год». Скажи, как все же ты принял это решение?
– Это был Божий призыв. Теперь я могу уверенно произнести эти слова. Ты можешь понять, ты помнишь, каким я был в Испании, когда ты открыл мне Спасителя. Моей вере понадобился целый год, чтобы разгореться.
– Помню твои искания. Все помню. Чудо, что ты вообще тогда остался жив.
– Ты хорошо меня отремонтировал, мне это и в Берлине сказали. А потом направили в Баварию. После ранения я остался не у дел — тяжелое испытание для такого человека, как я. С одной стороны я был рад Баварии, там, в штабе, я мог хотя бы спокойно собраться с мыслями. Там моя вера крепла и разгоралась, и в конце концов Господь подвел меня к мысли о том, чем я мог послужить людям, пока идет война. Каждый выбирал тогда свой собственный путь. Кто-то очарован Гитлером, а кто-то — в лагерях и тюрьмах из-за своей веры. Помнишь Рихарда, Отто, Гельмута?.. А я? Я, военный человек? Что может сделать христианин, носящий мундир, и может ли он вообще его носить? Меня не признали инвалидом, а проситься в отставку в военное время офицеру моего возраста равносильно самоубийству. Нет, я не боялся за себя. Не скрою, было страшно за Ольгу и детей. Ольга русская, кто знает, как поступили бы с ней, если бы мое ходатайство об отставке и открытое заявление о христианских взглядах были бы истолкованы превратно? Мой мундир связал меня по рукам и ногам, но он же и подарил мне определенную свободу. Я хочу сказать, что не страх не дал мне снять его. Я знал, что многие остаются верными Богу и приносят пользу там, где застала их война: в госпиталях, штабах. Вот ты, например. И однажды мне пришла мысль, что мой мундир вовсе не оковы, нет, он способен стать моим пропуском туда, куда никогда не ступит нога обычного слуги Божьего. А я желал всей душой спасать обреченных на смерть. Именно эти слова лишили меня покоя: «Спасай взятых на смерть, и неужели откажешься от обреченных на убиение?». Их произнес один пастор, помогавший еврейским семьям выехать из Германии. Не знаю, что с ним теперь стало. Я начал усиленно размышлять, где я мог бы применить свою воинскую доблесть: в лагере или на оккупированной территории? Я постоянно молился, мы молились с Ольгой, и, наконец, в конце сорок первого в моем сознании ясно возник ответ: на восток, в Россию. Конечно, у меня были все шансы туда попасть. Отчасти благодаря Ольги как дочери русского офицера, отчасти благодаря моим связям и заслугам. Однако мое прошение было отклонено. Я подавал его несколько раз, но мне говорили, что я нужен в Баварии, что начальство довольно организованной мною работой. Тем не менее в январе новое руководство решило, наконец, от меня избавиться! Я просился поближе к Царицыну, ты знаешь, мне же выбрали эту область. В итоге я оказался здесь, в В., в одном из самых захолустных районов. Знаешь, с одной стороны это даже и хорошо — никаких особо важных объектов, подальше от начальства, хотя всевидящий рейхскомиссар меня и тут достал. Я не могу сказать, что мне многое удалось сделать за эти месяцы, я надеюсь, что был полезен здесь. Здесь я впервые прочел сердцем написанный тобой стих: «Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает»… Видишь ли, у меня было много сомнений, они и теперь еще остаются…
Внимательно слушавший исповедь друга Альфред после последних его слов отложил в сторону Библию и задумчиво произнес:
– Сомнения по поводу чего? Ты не уверен, что Господь прислал тебя сюда? Я не знаю, Герхард, на чем основаны твои сомнения, я одно могу тебе сказать: если ты научился доверять Богу, если ты любишь Его всем сердцем и разумом и хочешь служить Ему там, где желает тебя видеть Он — не сомневайся ни секунды, что именно Его воля привела тебя в это захолустье. Или ты мечтал остановить войну? Чего ты ожидал от своего приезда сюда? Нет, Герхард, не будь максималистом, это может навредить твоему делу. Бог не ждет, что мы полностью изменим мир, Он ждет от нас верности в том малом, что каждому из нас суждено сделать в этом несчастном мире. А ты, судя по всему, сделал здесь не так уж и мало.
–  Друзья мои, ваш кофе давно готов.
В кабинет вошла улыбающаяся Ольга.
– Так где же он?
– Я не хотела прерывать вашу беседу.
– Скорее монолог, дорогая. Я посвящал Альфреда в обстоятельства нашего приезда.
– О да, на это нелегко было решиться.
– Я восхищаюсь вами. Сберечь столько жизней за целый год войны!  Нам хорошо известно, на что способен нацизм.
– Простят ли когда-нибудь Германии ее сегодняшние дела?...
– Не Германии. Нацистам.
– Германии, Альфред, Германии. На нас тоже лежит ответственность. Если бы мы все как один выступили против этого преступления…
– А ты все тот же идеалист!
– Некоторые подали свой голос, но их немного по сравнению с нацией. Большая же часть молчит.
– И мы молчим. Мы действуем, а действие сегодня куда важнее слов! И ты, мой друг, делаешь здесь почти невозможное.
– Жаль только, что я не могу проповедовать на площадях! Это, скорее, привилегия Ольги. На своих курсах она всегда касается духовных тем. Ей удалось даже организовать рождественский праздник для своих и моих подопечных.
– Велик наш Господь, Который желает спасения всем людям! Скажи, Герхард, а что в городе совсем нет сопротивленцев?
– Есть. Я даже наверняка знаю, что есть.
– И что же, они молчат?
– Уж не знаю, как бургомистру удается с ними договариваться. При его устах Сам Господь! А знаешь…, – и Герхард от души рассмеялся. – Знаешь, до Ольги как-то дошли слухи, так, полушепотом, что я — чуть ли не русский разведчик! Может, поэтому они до сих пор и молчат?
– Да, любопытно. Смотри только, чтобы эти слухи не дошли до твоего командования.
– Да уж, да уж…
После того как Ольга вышла, Герхард плотно закрыл дверь кабинета и вполголоса добавил:
– Я хочу попросить тебя кое о чем, Альфред. Тучи надо мной продолжают сгущаться, меня вновь вызывает командующий округом. Я чувствую, что моя миссия близится к завершению. Красная Армия наступает, через пару месяцев она будет здесь. Партизанское подполье не будет сидеть сложа руки. Я скоро не смогу контролировать ситуацию, центр повсюду рассылает карательные отряды. Мне бы успеть отправить Ольгу в Швейцарию к ее родственникам. Прошу тебя, Альфред, если я не выберусь отсюда живым, не оставь их. Не говори ничего, просто пообещай.
– Обещаю, мой друг. Ты тоже обещай, что не оставишь моих девочек. Гитлер запрещает отступление, все будут стоять насмерть, я тоже могу остаться здесь навсегда…
– Обещаю.

Через два дня Альфред уехал в свой госпиталь. Обменявшись крепкими рукопожатиями, друзья расстались, чтобы никогда больше не встретиться на этой земле.

IV

В начале июля Герхард уехал в округ для получения дальнейших инструкций от командующего. Он был готов ко всему, однако, то, что произошло вследствие этой поездки превзошло все его ожидания.
Утром после завтрака Ольга по своему обыкновению занималась с детьми, как вдруг до ее слуха долетел раздавшийся вдалеке окрик и последовавшая за ним автоматная очередь. Сначала она подумала, что патрульные, желая пресечь какое-то нарушение, выстрелили в воздух согласно установленному Герхардом порядку, но после она услышала отчаянные крики, женский плач и новые выстрелы. Невзирая на протесты Дарьи, Ольга выскочила из дома и побежала на соседнюю улицу — туда, откуда доносился весь этот шум. Еще издали она поняла, что это была вовсе не предупредительная стрельба. На земле чуть поодаль от здания управы лежали два немецких офицера и трое молодых людей из местных. У Ольги подкосились ноги. К месту происшествия начинали стягиваться патрульные.
– Фрау Штиллер, вам нельзя здесь быть, – запротестовал при виде Ольги какой-то офицер из комендатуры, – возвращайтесь домой. Патруль вас проводит.
– Что здесь случилось? – прошептала Ольга белыми от волнения губами.
– Партизаны напали на офицеров вермахта.
– Но зачем было стрелять? Комендант приказал арестовывать, ни в коем случае не расстреливать на месте.
– Патруль отреагировал так, как должен был отреагировать в военное время.
– Что же теперь будет в городе? Мой муж положил столько сил, чтобы в городе были незыблемые порядок и спокойствие.
– Незыблемого ничего нет, фрау Штиллер, особенно на войне. Ситуация в корне изменилась. Вам известно положение на фронтах? Прошу вас, возвращайтесь домой и никуда не выходите.
Вернувшийся на следующий день Герхард устроил своим подчиненным разнос. Они никогда не видели оберст-лейтенанта таким жестким и требовательным. Он и сам себя таким не помнил со времен испанской кампании. Комендант категорически запретил какие бы то ни было преследования и расправы. Правда, ему пришлось выдержать непростую осаду со стороны начальника штаба, который, воспользовавшись отсутствием Герхарда, уже провел ряд подвластных ему мероприятий, в частности упрятал за решетку пятьдесят местных жителей, пригрозив расстрелять их со дня на день, если не сыщутся остальные подпольщики.
– Поймите, Грюмберг, мы не можем сейчас идти на подобные меры, – с жаром убеждал Герхард рвущегося в бой оберштурмбаннфюрера. – Не мне вам объяснять, какие последствия они за собой повлекут. Вы рубите сук, на котором мы все сидим.
– Вы неплохо знаете русские пословицы, Штиллер. Мне хочется верить, что и о нашей стратегии вы помните. Я всегда поддерживал вас и во многом разделял ваши взгляды, но настал момент, когда я позволил себе с вами не согласиться.
– Да, мы подчиняемся разным ведомствам, и я не вправе вам приказывать, но, старина, я взываю к вашему светлому разуму. Поймите: нельзя сейчас так поступать. Красная Армия на подходе, расстрел пятидесяти человек не удержит горожан в покое. Нельзя сейчас так рисковать. Я прошу вас лишь об одном: услышьте мой голос. Да, он становится слишком слабым на фоне недавних происшествий, однако, для всеобщего блага…
– Для всеобщего блага, Штиллер, было бы лучше, если бы он звучал  в унисон с голосом нашего Рейха! Если вам хочется рисковать своей головой, извольте! Мне же моя пока дорога…
– Но почему бы вам, в конце концов, не оставить этих людей в заложниках? Я еще раз призываю вас прислушаться к моим словам: никакого расстрела. Ладно, пусть они останутся в заложниках, но никакого расстрела! Дайте мне недели три.
– И что изменится за эти три недели?
– Я хочу понять, что случилось и восстановить в городе порядок. Не думаю, что это сколь-нибудь организованная акция, вряд ли за этим нападением стоят партизаны. Ведь они не докучали нам эти полтора года, вы не можете это отрицать.
– Хорошо, я подумаю. Скорее всего, вы правы, Штиллер, правы, как всегда. Кто знает, как вам это удается! Ведь я знал, что вы будете меня убеждать и не собирался идти у вас на поводу. Да, я  подумаю. Ваши слова и правда не лишены смысла.
– Благодарю вас. Уверяю, это лучший выход для всех нас.
– А вы-то сами уверены в этом?
Последнюю фразу Грюмберг бросил в спину Герхарду, когда тот уже направлялся к выходу.
– Я ни в чем не уверен, – пробормотал Штиллер, выходя из кабинета. – Я верю.
Он действительно ни в чем больше не был уверен и поэтому, вернувшись домой, немедленно завел с Ольгой разговор о ее безотлагательном отъезде в Германию. Ольга боялась этого разговора и со дня на день его ожидала, лелея в душе призрачную надежду, что он не состоится вовсе или же состоится нескоро. Она надеялась на приказ об отступлении и на то, что они уедут в Германию все вместе. Впрочем, она понимала, насколько неосуществимыми были все ее надежды. Герхард тоже это понимал и потому поспешил мягко, но убедительно предупредить возражения жены:
– Ольга, дорогая, мы знали, на что шли, и ты была согласна при малейшей опасности вернуться в Германию. Нет, не в Германию, я хочу, чтобы вы поехали в Лозанну к дяде Георгу, а я приеду к вам позже. Это война, дорогая, ты должна понимать, ты сильная. Я так благодарен Богу за вас…
Герхард крепко прижал к себе Ольгу, и они долго стояли так, прильнув друг к другу, слушая, как в тишине гостиной мерные удары больших настенных часов отсчитывают минуты одного из последних дней, дарованных им на то, чтобы еще малое время побыть вместе перед неизбежным расставанием.
На следующий день Герхард приступил к подготовке необходимых документов для отъезда своей семьи, но за неделю до намеченной даты внезапно заболел Пауль. Доктор нашел у него серьезный бронхит и настойчиво рекомендовал постельный режим. Пришлось отложить отъезд на две недели. Ольга облегченно вздохнула. К этому времени наступление Красной Армии было ненадолго приостановлено, и у нее вновь вспыхнула надежда на то, что им удастся выехать всем вместе. Однако она тут же погасла, ибо Герхард сообщил жене, что отступления немецких войск не будет, а потому было решено не переносить больше дату отъезда, тем более что Паулю стало значительно лучше.
За три дня до отъезда Ольга в последний раз провела занятие в своем литературном кружке, на которое пришло значительно меньше слушателей, чем обычно, и Ольга жалела, что не смогла попрощаться со всеми своими знакомыми, к которым успела сильно привязаться. Впрочем, она старалась не афишировать свой отъезд, посвятив в его детали лишь Софью Карповну. Вернувшись домой, Ольга долго сидела в саду, мысленно прощаясь с русской землей навсегда, ибо она прекрасно понимала, что никогда ее больше не увидит.
На следующий день приехавший на обед Герхард сообщил, что Ольга с детьми должны уехать не позже пятницы. «Сегодня среда, – подумала Ольга, еще два полных дня...». Она посмотрела на мужа, и сердце ее сжалось: Герхард выглядел неимоверно уставшим, его виски побелели окончательно, лицо сильно осунулось. Он прекрасно осознавал, что контролировать ситуацию в городе долго не сможет, поскольку Красная армия вновь перешла в решительное наступление и через неделю-другую подойдет к В. Тогда уличных боев будет не избежать, и ему, как коменданту, придется принимать решение: либо следовать приказу стоять насмерть, либо настаивать на отступлении. Последний вариант вел Герхарда прямо к трибуналу, но он не мог поступить иначе и решил до конца оставаться верным своему предназначению. Он молился лишь о том, чтобы его семья успела добраться до Лозанны. За свою жизнь Герхард не переживал, всецело предав себя Божьей воле, приведшей его, как он верил, в этот далекий край во спасение обреченных на смерть. Он уже подвел итог своей недолгой миссии и успокоил себя тем, что она не была напрасной. Ибо за все время своего пребывания здесь он, несмотря на постоянно висевший над его головой и готовый оборваться в любую секунду дамоклов меч в лице недовольного им начальства, смог добиться того, чтобы вверенные ему люди как можно спокойнее пережили страшное военное время.
После обеда Герхард о чем-то долго беседовал в кабинете с Паулем, потом держал на коленях Анну, а когда дети убежали играть в сад, сел на диван и, положив руку на колени Ольги, закрыл глаза. Ольга взяла его руку в свои и, нежно поглаживая ее, молча сидела рядом, пока часы не пробили дважды. Герхард вздрогнул, открыл глаза и, посмотрев на жену, сказал:
– Ну что же, пора. Попроси Дарью приготовить сегодня на ужин жареный картофель. Она чудно готовит, я взял бы ее в Германию, да она не поедет.
Ольга улыбнулась: в последнее время ее муж редко шутил. Поцеловав жену на прощание, Герхард вышел из дома. Спустя многие годы Ольга пыталась вспомнить, как долго она шла от двери до окна гостиной, чтобы по сложившейся в их семье давней традиции помахать мужу рукой, прежде чем он сядет в автомобиль и уедет. Обычно этот путь занимал у нее не более полминуты, но в тот день Ольге показалось, что он длился вечность, черной пропастью разделившей ее жизнь на «до» и «после».
Ольга закрыла дверь и направилась в гостиную, но не успела она дойти до окна всего несколько шагов, как раздавшиеся возле дома выстрелы и громкий окрик Герхарда заставили ее немедленно остановиться. Сообразив, что творится что-то неладное, Ольга рванулась было к окну, но звук разорвавшейся бомбы приковал ее к полу и сделал неподвижной. Она понимала, что должна выйти из дома и выяснить, что произошло, но она не вышла, не метнулась на улицу, как месяц назад во время перестрелки. Напротив, она будто окаменела и стояла до тех пор, пока не услышала отчаянный крик дочери. Как в бреду, Ольга открыла дверь и направилась по садовой дорожке к калитке, за которой стоял автомобиль Герхарда с искореженным взрывом капотом. Возле капота ничком к земле лежал водитель с оторванными ногами. Ольга обошла машину и увидела распростертого на мостовой Герхарда. Он лежал на спине, устремив к небу спокойное, несколько удивленное лицо. Ольге показалось, что не она, а какая-то другая, совсем не знакомая ей женщина склоняется над телом ее мужа и судорожно пытается уловить слабое биение его сердца. Герхард был жив, и Ольга стала осторожно тормошить его, стараясь привести в сознание. Чуть позже она услышала крики и рев патрульных мотоциклов и почувствовала, как чьи-то сильные руки поднимают ее от земли и насильно уводят во двор дома. Ольга не хотела идти, сопротивлялась и не отрывала взгляда от Герхарда, которого на носилках поднимали в санитарную машину. Когда машина уехала, Ольга заметила брошенный поодаль на земле велосипед и мужчину в гражданской одежде, лежащего подле него. Также она услышала крики и брань полицаев, тащивших какую-то девушку к патрульному мотоциклу. Что было потом, Ольге досмотреть не дали: один из патрульных и подоспевшая Дарья увели ее и детей в дом. Дарья суетилась, спеша напоить Ольгу успокоительными каплями и растереть ей виски камфарой.
– Ничего, – приговаривала она, – не успеем оглянуться, как гер Штиллер поправится и вернется. Даст Бог, его и в отставку отправят…
– Дай Бог, дай Бог, – машинально повторяла Ольга окаменевшими губами.
Герхард умер в тот же день под вечер в больнице, так и не придя в сознание.

V

Ольга одиноко бродила по темной гостиной, слушая удары настенных часов, эхом отдающиеся в пустом теперь, как ей казалось, доме. Потом она поднялась к детям, долго молилась с ними и успокаивала их. Больше всего Ольга переживала за дочь: она решила, что Анна кричала, потому что видела гибель отца, но девочку напугал сильный взрыв и поврежденный автомобиль. Изуродованного водителя и умирающего отца она, к счастью, не видела.
– Мама, – шептала Анна, – почему Бог не сделал так, чтобы папа остался жив? Он ведь такой хороший.
– Не знаю, милая, – горько вздыхала Ольга. – Мы многого не понимаем в этой жизни. Но я верю и доверяю Богу, как и папа. Он никогда ничего не делает напрасно. Когда-нибудь мы все поймем.

На следующий день Ольга отправилась в комендатуру за необходимыми документами для перевозки тела мужа на родину. После комендатуры она решила идти в штаб к штурмбаннфюреру Грюмбергу. Всю ночь Ольга не могла понять, нужно ей это делать или нет. Ее сердце спорило с рассудком, но к рассвету они кое-как примирились, и Ольга приняла окончательное, непростое для себя решение.
Погруженная в свои мысли, она не сразу обратила внимание на следовавшую за ней женщину. Когда до здания штаба оставался один квартал, Ольга обернулась, и женщина, увидев, что ее присутствие, наконец, замечено, неуверенными шагами приблизилась к Ольге и робко посмотрела ей в глаза.
– Вы что-то хотите от меня? – спросила Ольга своим спокойным тихим голосом.
– Вы — Ольга Кирилловна, жена коменданта? – так же тихо спросила женщина.
У Ольги защемило сердце.
– Да, – быстро ответила она и внимательно посмотрела на свою незваную спутницу. Та была значительно старше Ольги, невысокая, щупленькая, просто одетая и такая же потерянная и несчастная, как и сама Ольга. – Кто вы?
– Я мама Любы… Любы Котовой…
– Люба Котова?
Ольга напрягла память, силясь представить себе, кто такая Люба Котова. Она не была слушательницей ее курсов, иначе Ольга знала бы ее.
– Люба… Она вчера бросила бомбу…
Сердце Ольги замерло. Перед ней стояла мать той, которая отняла у нее половину ее души, пробив в ней грубую, ничем невосполнимую брешь. Несчастные мать и вдова стояли напротив друг друга с полными слез глазами, не решаясь нарушить мучительное для обеих молчание.
– Она не должна была этого делать, – дрожащим голосом произнесла женщина, – ваш муж не делал ничего плохого, не он стрелял в моего сына.
– Вашего сына?!
– Месяц назад мой сын погиб вместе со своими друзьями. Их вызвали в управу, не знаю толком, для какого дела, и когда они подошли к ней, то увидели, что офицеры ведут куда-то девушку. Ребята вступились за нее… А это наша соседка Нина, она мне потом сама все рассказала. Офицерам показалось, что она еврейка, а она никакая не еврейка, черненькая просто, она с Украины. Люба отомстила за брата…
Слова женщины шокировали Ольгу. Мать, потерявшая сына, а теперь теряющая и дочь, сожалеет о смерти ее мужа — немецкого коменданта, носившего погоны офицера люфтваффе, пусть даже искреннего христианина, бросившегося в раскаленную печь, чтобы помочь несчастным и расплатившегося за это своей собственной жизнью! Казалось бы, что за дело было этой несчастной матери до благих намерений Герхарда? Ольга знала, что, несмотря на эти намерения, многие в городе продолжали относиться к нему, как к ненавистному оккупанту. Но эта мать сказала, что он не делал ничего плохого! Отчаяние сменилось утешением.
– Я хотела вас попросить… Я знаю, что вы добрая, отзывчивая, вы — русская, наша… Вам не откажут.
Женщина заплакала и вынула из сумочки аккуратно сложенный вдвое тетрадный лист.
– Не могли бы вы передать для Любы это письмо? Я никогда ее больше не увижу…
– Я передам, – ответила Ольга, удивляясь своей твердости.
– Спасибо вам… Простите ее…
– Простите, что не смогли уберечь ваших детей, – отрывисто сказала Ольга. – Прощайте.
Она быстро зашагала к перекрестку, но вскоре остановилась и, обернувшись, еще раз посмотрела на женщину, имени которой она так и не спросила: маленькая, сухонькая, убитая горем мать. Ольга навсегда унесла с собой в памяти ее образ.

– Что я могу сделать для вас, г-жа Штиллер? – спросил Грюмберг, выразив Ольге свои самые искренние соболезнования.
– Могу ли я просить вас выполнить две мои просьбы? – несмело начала Ольга вместо ответа.
– Разумеется.
– Они покажутся вам странными, несомненно, но, тем не менее, я решилась прийти к вам… Г-н Грюмберг, вы можете разрешить мне свидание с этой… девушкой…?
Голос Ольги дрожал и срывался. Грюмберг вскинул брови и посмотрел на нее с сожалением как на умалишенную.
– Зачем?
– Прошу, не спрашивайте, только позвольте.
«Сумасшедшая, как и сам Штиллер», – подумал Грюмберг, не сводя с Ольги своих пронзительных серых  глаз.
– Вторая просьба?
Ольга долго не решалась ее озвучить и заметно волновалась.
– Г-н Грюмберг, я знаю, что об этом просил бы вас и мой муж. Знаю также, что, несмотря на все ваши с ним разногласия, вы хорошо относились к нему… Не расстреливайте эту девушку.
Грюмберг замер на месте. Такой просьбы он не ожидал даже от Ольги. Он не нашелся, что подумать на ее счет и лишь раздраженно развел руками:
– Но это уже не в моей компетенции! Она убила офицера и солдата вермахта. Не просто офицера, а коменданта! Видите, к чему привело человеколюбие вашего мужа. Я предупреждал его не раз.
– Если бы те офицеры не открыли стрельбу! – внезапно вырвалось у Ольги. Воцарилось молчание. «И если бы у матери Адольфа Гитлера во время случился выкидыш», – закончил мысленно Грюмберг, нервно шевеля сжатыми в кулак пальцами. Ему самому до смерти надоела эта война. Из-за нее он постарел, обрюзг и нажил язву желудка. Он страстно желал вернуться домой и не скупился на проклятия в адрес первого коменданта Краузе, которому так благополучно удалось вернуться в Берлин. Он ненавидел всех: фюрера, бургомистра, немцев, русских и порой даже самого себя. Худшим было то, что в последнее время после частых дискуссий с Герхардом Грюмберга стали посещать ночные кошмары в образе тех, кого он так часто и далеко не всегда с легкой руки отправлял на смерть. Он понимал, что это начинала просыпаться его совесть, загнанная в угол слепым многолетним подчинением приказам Рейха, и усыплял ее регулярными дозами местного самогона, от чего под его глазами очень скоро обосновались тяжелые неприятные мешки. Грюмберг пристально посмотрел в печальные глубокие глаза Ольги и сказал:
– Хорошо, я дам вам свидание, но всего несколько минут.
– Благодарю вас.
Ольга встала и медленно направилась к двери, но перед тем как открыть ее, обратилась к штурмбаннфюреру с последней просьбой:
– Прошу вас, г-н Грюмберг, избавьте ее хотя бы от допросов гестапо. Все равно уже ничего не изменить.
На этот раз Грюмберг не удивился.
– Обещаю, – сухо ответил он, – до своей казни она доживет спокойно.

Ольга следовала за охранником по длинному темному коридору городской тюрьмы. До войны это было какое-то предприятие со складами в полуподвальном помещении, которое с начала оккупации превратилось в последнее пристанище многих жителей В. Правда, при коменданте Штиллере оно почти всегда пустовало. В его импровизированные камеры время от времени на короткий срок помещались мелкие нарушители общественного порядка, которые, впрочем, задерживались здесь недолго и после выяснения личности освобождались либо отправлялись на принудительные работы. В тот день, когда Ольга решила просить свидание с Любой Котовой, в тюрьме, помимо последней, находились еще пятьдесят человек – тех самых заложников, жизни которых Герхард выхлопотал у начальника штаба. Других предполагаемых виновных в убийстве коменданта Грюмберг искать не стал. То ли поленился, то ли просто не захотел. Он готовился к приходу русских и был уже одной ногой в отступлении, на которое, впрочем, ему никто не давал разрешения. Поэтому теперь он проклинал еще и Штиллера, догадавшегося погибнуть в такой ответственный момент.
Ольга остановилась перед железной дверью, подождала, пока ее отопрут, и несмело вошла в плохо освещенную маленькую комнату. Охранник закрыл за ней дверь, и Ольга осталась один на один с жавшейся в углу молоденькой девушкой, так сильно не похожей на грозного мстителя и убийцу ее мужа. Девушка слабо встрепенулась и, подняв голову, с удивлением обнаружила в своей камере незнакомую женщину, одетую в темное платье и маленькую шляпку с черной вуалью. Ольга ужаснулась, увидев перед собой совсем юное лицо со следами недавнего «гостеприимства» местных костоломов.
– Кто вы? – хриплым голосом спросила девушка.
– Здравствуйте, Люба. Я – Ольга Штиллер, Ольга Кирилловна Штиллер, супруга коменданта.
Ольга не смогла сказать «вдова».
При этих словах девушка сжалась еще больше и резко бросила:
– Зачем вы пришли?
– Я пришла спросить, почему… почему вы… убили Герхарда…
– Почему? А зачем он явился сюда? Зачем вы все здесь? Кто вас звал? Почему убили моего брата?
Ольгу захлестнула боль.
– Герхард не убивал вашего брата, – ответила она, плохо владея своим голосом.
– Неважно. Его убили немцы, такие же, как он.
– Как комендант, Герхард всеми силами старался сохранить в городе спокойствие. Он запретил открывать огонь по мирным жителям. Не его вина, что патруль нарушил этот приказ. Герхард приехал сюда, чтобы… чтобы сохранить хоть чьи-то жизни, насколько это вообще возможно в военное время. Он прекрасно знал, что творится на оккупированных территориях. Он не смог, не захотел оставаться в стороне.
– Зачем ему это надо было?   
– Мой муж был человеком, преданным Богу и людям, а вера не имеет национальности.
– Это просто красивые слова.
– Это жизнь, Люба, жизнь, которой вы, к сожалению, не знаете. Скажите, погиб ли кто-нибудь из жителей города за эти полтора года, кроме вашего брата и еще четверых человек? Были ли расстрелы и отправки в Германию? Герхард понимал, что не в силах спасти всех, но старался помочь хотя бы некоторым. Вы же сами все видели и знаете…
Ольга помолчала немного, переводя дыхания.
– Ненависть не приносит покоя, но убивает душу. Я это знаю наверняка. Я тоже ненавидела тех, кто погубил моего отца и свел в могилу мою мать… Бог дал мне силы простить их. Простить так, как Он прощает нас. И вам может дать силы, если вы… Смотрите, к чему привела ваша месть. Теперь на место Герхарда заступит другой комендант. Я его знаю, он – зверь. Боюсь даже предположить, что здесь начнется.
– Ничего не начнется, наши наступают. Скоро они будут в городе.
«Дай Бог», – подумала Ольга.
– Герхард знал, что в городе оставались коммунисты и подпольщики, но он молчал и ничего не предпринимал.
– Зачем вы рассказываете мне все это?
– Я хотела, чтобы вы знали…
– Вы за этим только пришли?
– Нет, не только.
Ольга открыла сумочку и, вынув из нее маленькое дорожное Евангелие, положила ее на старенький неказистый столик – единственный в камере предмет мебели, не считая такого же старенького табурета, на котором она сидела.
– Что это? – спросила Люба.
– Это Евангелие.
– Не надо, я комсомолка.
– Я знаю. И все же я оставлю его вам. Я хочу, чтобы вы знали также, что я… прощаю вас, Люба. Прощаю во имя Того, о Ком написано в этой книге.
Голос Ольги теперь звучал ровно. Она глубоко вздохнула и поднялась, чтобы уйти.
– Откройте ее, хотя бы взгляните…
– Не надо, – послышался в ответ надрывный голос. – Заберите и уходите. Я не нуждаюсь в вашем прощении и прощать никого не собираюсь.
Ольга постучала в дверь и, пока охранник отпирал ее, напоследок сказала:
– Откиньте хотя бы обложку, там… письмо от вашей мамы.

На следующий день рано утром Ольга с детьми покинули В., увозя с собой гроб с телом любимого Герхарда. Они все же возвращались в Германию все вместе, вчетвером, как того и хотела Ольга».

 


 ***

Г-н Дюге снял очки и потер уставшие глаза.
– Ну, вот и все.
– Неужели все? – прервал звенящую вечернюю тишину печальный шепот Софи. – Бедный Герхард… Ольга... Ну, согласитесь со мной! Жером!
– Так не должно закончиться. Должно быть что-то еще. Продолжение. Или Герхард погиб только ради того, чтобы в городе все остались живы?
– А что, вам этого мало, молодой человек? Удивительно. Спасти столько людей! Даже одна спасенная жизнь бесценна в глазах Бога! А тут – целый город, пусть даже маленький.
– Нет, должно быть что-то еще. Дедушка, посмотри внимательней!
– Действительно, еще листы! В другом отделении, сразу и не заметишь. Смотрите, текст уже не рукописный, напечатан на машинке. И дата указана: 1994 год.
– Интересно, Ольга была еще жива в это время? Ей должно было быть уже за восемьдесят.
– Читай, дедушка!

ЭПИЛОГ

«1994 год. Лозанна. Завтрак подходил к концу, когда Пауль развернул свежую утреннюю газету. Спустя несколько минут он удивленно хмыкнул и молча посмотрел на мать.
– Что-то случилось? Конфедерация распалась? – спросила, улыбаясь, Ольга.
– Да нет, мама, с Конфедерацией все в порядке.
– Тогда что?
– В Лозанну на симпозиум по экологии два дня тому назад приехала делегация из России, есть там кое-кто и из Н-ского округа.
Ольга почувствовала, как у нее задрожали руки.
– Дай мне газету, Павел.
Ольга взяла газету и всмотрелась в помещенный под заметкой снимок русской делегации из пяти человек: двух мужчин и трех женщин, причем лицо одной пожилой дамы Ольге показалось невероятно знакомым, но она никак не могла сообразить, где и когда его видела. «Почудилось», – подумала Ольга, откладывая газету в сторону. Примерно через час раздался дверной звонок. Ольга слышала, как Пауль разговаривает в передней с какой-то женщиной, а прилетевшая в гостиную правнучка Ольги сообщила, что пришла дама с фотографии в газете. Ольга заволновалась. Она услышала приближающиеся к гостиной шаги и голос, обратившийся к Паулю по-русски: «Не нужно меня представлять». Дверь открылась, и в комнату вошла та самая женщина, лицо которой показалось Ольге знакомым. Пауль взял внучку на руки и вышел, оставив мать наедине с незнакомкой. Женщины молча смотрели друг на друга. Незнакомка улыбалась, вытирая слезы. Невысокая, стройная, с пышными забранными кверху волосами она будила в памяти Ольги чей-то давно забытый образ.
– Здравствуйте…, здравствуйте, Ольга Кирилловна, – произнесла женщина мягким взволнованным голосом, – я… Люба… Люба Котова…
– Люба! – Ольга от неожиданности вскочила с кресла и поспешила навстречу вошедшей.
– Люба! Как? Как вы… Неужели?! Не может быть…
Люба схватила Ольгины руки и крепко прижала их к себе.
– Люба, вы живы! Но как? Я не могу поверить. Слава Богу!
Люба усадила Ольгу в кресло и села рядом, продолжая крепко сжимать ее ладони.
– Да, конечно, ваши глаза, волосы, я должна была догадаться…, но я даже представить себе не могла!
И в памяти Ольги вновь возник силуэт сжавшейся в углу тюремной камеры девочки с избитым лицом и запекшийся кровью на красивых белых волосах.
– Рассказывайте, рассказывайте, все рассказывайте!
– Вначале я хочу сказать то, ради чего мечтала увидеть вас все эти пятьдесят лет… Я не могу сказать, как представляла себе нашу с вами встречу, я ее никак себе не представляла, потому что уже не надеялась, что она когда-нибудь состоится, хотя и не переставала молиться о ней…
– Молиться?
– Помните то Евангелие с письмом моей мамы, которое вы оставили перед уходом в моей камере? Я унесла его с собой после освобождения… Оно подарило мне мир с Тем, ради Кого вы простили меня тогда и… ради Кого я смогла простить тех, кто убил моего брата.
–  О, Люба!
– Когда вы ушли, я много плакала. От обиды, от ненависти, от бессилия… Но ваши слова не давали мне покоя. Как вы их произносили, как вели себя, я видела вашу искренность. Я не могла не прочесть его, оказавшись дома. И я благодарна вам. Все эти годы я желала лишь одного — видеть вас и сказать вам, как дороги для меня ваши слова о прощении, которые вы сказали мне в тот день… Тогда я не могла вам ответить, но сегодня и я говорю: простите меня… Я знаю, ваш муж не был нацистом и не должен был расплачиваться за их грехи.
– Люба, милая, я так молилась о вас, когда уезжала! Теперь я могу вам признаться: я ведь не сразу решилась прийти к вам тогда. Я пережила бессонную ночь борьбы сама с собою, у меня разрывалось все внутри и мне казалось, что я борюсь с Самим Богом... В конце концов, Он победил. Слава Ему за все! За то, что убедил меня, спас вас и привел Герхарда в Россию… Теперь я вижу, как Он выстлал наш путь. А тогда я ничего не понимала. Когда Герхард сказал мне, что хочет подать прошение на восток, я была вне себя от переживаний, но он верил, и я верила, что так надо. Дивны дела Господни. Но расскажите, как вам удалось уцелеть? Видите ли, мы долго искали после войны хоть какие-то сведения о тех, кто остался в В., но все безуспешно. Одно могу вам сказать: в восьмидесятые случайно нам удалось напасть на след Алекса Грюмберга. Помните его? Так вот, оказывается, что он не смог отступить — его подвела  язва, он слег с ней внезапно, ну а тут пришла русская армия, и Грюмберг в итоге оказался в плену на целых десять лет. Он умер в семидесятых дома в Германии. Павел узнал все это от своего знакомого — внука одного человека, бывшего военнопленного, находившегося в одном лагере с Грюмбергом в России. Знаете, Люба, тогда я получила первое известие из нашего прошлого о том, что наш приезд в В. не был напрасным: этот господин рассказал, что его дед долгое время переписывался с Грюмбергом после освобождения и утверждал, что Грюмберг умер верующим человеком. Еще в лагере он говорил, что знакомство в сорок втором с комендантом Штиллером не прошло для него бесследно.
– Ну надо же!..
– Мы разыскали потом его семью, но о вас они не знали ничего, Грюмберг вообще никогда не говорил с ними о войне.
– Теперь я кое-что понимаю… Да нет, конечно же, я все понимаю, ибо Богу угодно было оставить в живых и меня. На следующий день после вашего прихода ко мне немцы стали готовиться к отступлению. Мне это потом рассказали. Про нас, видимо, забыли, им не до нас было. А еще через день в город вошли наши. Поэтому-то все заключенные и уцелели. Уличных боев не было, никто не погиб, мы сами удивлялись. Правда, наш город и не был для немцев стратегически важным. Я вернулась домой к маме, после войны поступила в институт, потом много ездила по стране как геолог, много видела, много размышляла. За веру меня, естественно, не жаловали, по работе продвижения не давали, но это и не важно. Я все время пыталась хоть что-нибудь узнать о вас. А тут мне поручили сопровождать моих студентов на симпозиум в Лозанну и, когда мы приехали, я прочла в местной газете статью об известном офтальмологе по имени Пауль Герхард Штиллер. Я попросила своих коллег навести о нем справки и таким образом выяснила, чей он сын. Вот так я вас и нашла.
– Да, подумать только…
– Почему вы не остались в Германии?
– Герхард хотел, чтобы мы перебрались к моему дяде, который заботился обо мне после смерти мамы. Я так и сделала. Мы похоронили Герхарда в Дортмунде, на его родине, а сами приехали сюда. Нам всегда помогал Альфред, друг моего мужа. Мы часто бываем на могиле Герхарда, правда, в последнее время здоровье меня подводит. Мне все же давно не тридцать пять!
– Да и мне не девятнадцать.
Собеседницы грустно улыбнулись.
– Вы не корите себя, Люба, – немного погодя сказала Ольга, – тогда была война, а во враге трудно разглядеть друга.
– Мама часто вспоминала о вас, она говорила мне, что месть облегчения не приносит. Это я потом поняла. Простите, можно я расскажу, мне очень тяжело носить это в себе… Когда началась война, мой брат хотел уйти на фронт, но сначала его не взяли, потом нас оккупировали. Мы чудом не попали в Германию при Краузе. Было очень страшно и тяжело. Потом приехал ваш муж, и все стало налаживаться. Нас с братом взяли на работу. Так и дождаться бы освобождения, если бы не тот случай с Ниной… Тогда я поклялась отомстить. Мой друг Николай взялся смастерить бомбу. Сначала мы хотели убить кого-нибудь из патрульных, а позже решили взорвать Грюмберга. В тот день я на работу не пошла, и Николай тоже. Мы поехали на велосипеде к штабу, я держала бомбу в руках, спрятанную в мешке, как будто продукты везем... Мы все рассчитали, но когда подъехали к вашему дому, я увидела, что возле его ворот стоит комендантская машина и в ней сидит водитель. Николай неожиданно затормозил и говорит: «Давай взорвем коменданта». Мне было все равно. В этот момент мы увидели, как из ворот дома выходит ваш муж. Николай велел мне приготовиться, но водитель все понял раньше, чем я успела сообразить, что к чему. Он выскочил из машины и стал стрелять. Я услышала, как ваш муж закричал, чтобы он прекратил стрельбу, но было уже поздно. Николай упал, я видела, что он умирает. Он успел прохрипеть, чтобы я бросала бомбу и убегала. Я не понимала уже, куда ее надо бросать и бросила в водителя. Осколки попали в вашего мужа…
Ольга молча смотрела в окно. Она помнила тот день поминутно и теперь вновь видела перед собой распростертого на мостовой Герхарда и слышала угасающее биение его сердца. Ей вновь стало невыносимо больно.
– Я всегда верила Богу. Я верила, что Он именно так распорядился нашей судьбой, и Герхард верил, более того, он знал…, знал и понимал, как сложна его миссия, – медленно проговорила Ольга, не отрывая взгляда от цветущей в саду магнолии.
– Я еще хочу добавить, возможно, это и есть самое главное, что мне следует вам сказать: в городе многие нашли мир с Богом благодаря вашему мужу и вам. Некоторые еще живы и помнят его и вас, ваши курсы, ваши чаепития, вашу улыбку…
Ольга заплакала.
– Но прошло столько лет! – воскликнула она. – Господи, как я благодарю Тебя за то, что Ты позволил мне дожить до этих дней и слышать все это! Я увидела сегодня великое и недоступное, которого не знала! Но, Люба, расскажите мне, что стало с бургомистром, Софьей Карповной, Дарьей?..
– После освобождения города бургомистра арестовали за пособничество нацистам.
– Пособничество? А они знали, сколько жизней он спас?
– Тогда было такое время. Его только теперь реабилитировали. А в сорок третьем ему дали десять лет, правда, через семь лет освободили по болезни, он прожил еще лет пять и умер. Софья Карповна жила довольно долго. Дарья уехала сразу после прихода наших, с тех пор я о ней ничего никогда не слышала.
Люба рассказывала обо всех знакомых Ольге людях, с которыми свела ее судьба в далеком городе пятьдесят лет тому назад.
– А вы были после войны в России?
– Нет…, больше нет, – вздохнула Ольга. – Дети ездили, но в В. не бывали — слишком тяжело им было бы оказаться там вновь.
– Ох, я чуть не забыла! – Люба спешно открыла свою сумочку и, вынув оттуда старенькое дорожное Евангелие, протянула его Ольге. – Оно всегда со мной. Теперь я возвращаю его вам.
– Подумать только! А ведь это Евангелие еще моей мамы. Ну надо же.
Ольга нежно гладила рукой потертый переплет маленькой книги, радуясь ей, как вернувшемуся из далекой поездки близкому другу.
– Можно я обниму вас, Ольга Кирилловна?
– Конечно, конечно, дорогая Люба.

               
– А я и подумать не мог, что это она, – сказал Пауль после пересказанного матерью разговора.
– Да, да… И все же прощение — великая благодать, данная нам Богом, одно из тех чувств, которые помогают нам оставаться людьми. Я рада, что и Люба познала его тогда. Прощение и любовь — две вещи, которые могут сделать нас по-настоящему счастливыми и свободными.
– А ты сразу простила ее, мама.
– Люба такая же несчастная жертва, как и мы, сынок. Твоего отца убили те, кто развязал эту войну. По сути, и они глубоко несчастные люди. Тот, кто творит зло — несчастен. Злые, эгоистичные, равнодушные люди заслуживают не ненависти, а жалости. Они ущербны, и потому в их душе пустота. Скорее бы пришла Аннушка, мне не терпится ей все рассказать.  Сегодня мы услышали, наконец, ответ на ее детский вопрос. Помнишь его? После гибели отца она спросила меня, почему все так случилось… Помоги мне подойти к окну, Павел.
«Мой дорогой, – тихо сказала Ольга, с любовью глядя в вечереющее небо, – вот я и дождалась вестей из нашего прошлого. Ты их давно уже получил, и дела твои пошли вслед за тобою». Мать и сын долго стояли у окна, а мягкий закат ласково омывал своими теплыми лучами цветущую под окнами магнолию, озаряя лучистым светом лицо пожилой женщины с глубокими темными глазами, так радующуюся тому, что ей суждено было на этой земле увидеть великое и недоступное, которого она не знала...»


– Вот вам и продолжение, – мсье Дюге отложил записи в сторону и снял очки. Вокруг него царила полнейшая тишина. Уже давно стемнело, и мадам Дюге принесла всем пледы и горячий шоколад, к которому, впрочем, никто не притронулся.
– Невероятная история, – прошептала, наконец, Софи, – просто невероятная. Как вы думаете, кто ее написал? Ольга?
– Но если Ольга, то почему на немецком?
– Может, Пауль со слов матери?
– А ведь действительно. Помните, говорили, что в том доме жил некто с русскими корнями…
– Русский эмигрант.
– Но, если это писал Пауль, то где он теперь? Умер? Где его дети, внуки? Дедушка, надо поскорее все разузнать про этот дом.
– Вряд ли это мог быть Пауль. В рукописи есть детали, которых и сама Ольга не могла знать, если, конечно, Герхард ее в них не посвятил…
– А, может, и не было на самом деле никакой Ольги, никакого Герхарда? Возможно, это просто рассказ, выдумка?
– Или собирательный образ?
– Дедушка, разве так могло быть, чтобы христианин или вообще верующий остался офицером вермахта да еще попал комендантом в оккупированный город?
– На войне всякое бывает. Главное, чтобы в сердце войны не было. Мы не можем знать Божьих планов. Да, фашизм и нацизм были страшным злом, но люди должны были светить и в этом зле. Этому Герхарду, если был на самом деле таковой, суждено было выполнить свою миссию в самом логове мрака. Он услышал Божий призыв и повиновался ему. И потом, что тебя смутило, Софи? Отчего вы вдруг усомнились в правдивости этой истории, друзья мои? Нет, конечно, все возможно, но что заставляет вас сомневаться в разнообразии Божьих замыслов? Скажите мне, что было бы действеннее для веры Герхарда: угодить в концлагерь за ее открытое исповедание или, воспользовавшись своим званием и положением, поехать ради спасения несчастных туда, куда никогда не ступит нога другого? Нет, разумеется, если бы он служил, скажем, в СС или в гестапо, сделать это было бы крайне сложно, скорее, невозможно, ну а так… там, где никогда не окажется один, может оказаться другой. Господь использует все наши возможности: должности, звания, заслуги и прочее. Или вы забыли о Данииле? А ведь он занимал высочайшее положение при нескольких языческих царях! И, возможно, без его влияния на них и его дел евреям не было бы разрешено вернуться домой и отстроить храм. А Иосиф?  Вспомните Авдия — начальника над домом нечестивого Ахава. Вряд ли этот богобоязненный чиновник смог бы спасти пророков Господних, не занимай он такого высокого положения. А про Оскара Шиндлера вы забыли и многих ему подобных? Нет, нет, друзья мои, если человек может что-то делать для спасения других, он обязан это делать, чего бы ему это ни стоило. Если бы все люди старались использовать абсолютно все свои возможности и дарования, которыми награждает их Господь для спасения рода человеческого, не прячась за собственную святость… Ведь не мы избираем себе служение, а Бог. Нам остается лишь быть внимательными к Его выбору. Никто из вас не знает, какое дело ждет его впереди. Исполнять волю Господа — великая радость и честь. Когда мы следуем Его поручениям — мы позволяем Ему действовать в этом мире. Итак, мои дорогие, у Герхарда Штиллера были все шансы спасать обреченных на смерть. И, как мы видим, его собственная гибель была вовсе не напрасной… Это важные истины, поразмышляйте о них на досуге.
– Полагаю, о них надо размышлять постоянно. А что если издать этот рассказ?
– Можно, Патрик. Но сначала необходимо попытаться найти его автора.
– Может, стоит дать объявление в газету?
– Можно и так. Ну да ладно, сегодня уже поздно об этом говорить. Вернемся к нашему разговору завтра. Думаю, нам всем необходим хороший отдых.
Молодые люди нехотя поднялись.
– Не забудьте выпить свой горячий шоколад, правда, он уже и не горячий вовсе! – напомнил мсье Дюге.
Проводив гостей и пожелав спокойной ночи Софи, он остался на веранде и, завернувшись в мягкий плед, долго сидел в одиночестве и размышлял: «Штиллер…, Штиллер…, обычная немецкая фамилия... Вот уж, действительно, неисповедимы пути Господни! Если бы пастор не присмотрел этот дом для библейской школы и если бы Люк не полез в этот портфель… А сколько сегодня в мире таких герхардов, готовых проповедовать своей жизнью и делами в самых разных местах? Много ли? Сколько возможностей еще закрыто из-за того, что не каждый хочет быть там, где, казалось бы, нормальному человеку совсем не место…».
Мсье Дюге поднял глаза к бездонному звездному небу. Старая Лозанна давно погрузилась в сон, и только на веранде небольшого старинного дома долго горел неяркий свет и сидел, закутавшись в плед, пожилой человек, размышляющий над тем, как удивительно Бог являет людям великое и недоступное, то, чего порой никому из смертных постичь не дано.