Оптимальная коммуникация. статья 1

      Социум в планетарном масштабе находится сейчас (впрочем, как и всегда) в достаточно проблемной экзистенции. С одной стороны, в геометрической прогрессии увеличивается количество информации из многочисленных источников, направленной на человека. И мы напоминаем губки, максимально напитанные новостями, эклектикой фактов, знаний, мнений, утверждений и т.д. В результате мы выплескиваем все это друг на друга, не успев толком отфильтровать ненужное и усвоить глубоко и надолго нечто важное. Причем мы только выплескиваем, а не общаемся истинно. И часто не слышим друг друга. И все это наша обыденная повседневность. С другой стороны, мы разучились договариваться, приходить к общему результату так, чтобы быть не только взаимно полезными, но и доставлять друг другу радость, позитивные эмоции, так, чтобы стремиться друг к другу, продолжать счастье искреннего общения бесконечно. С третьей стороны — фейки, беспредельная ложь, провокационные сообщения, провоцирующее и агрессивное речевое поведение.

     Что-то весьма удручающее случилось с нашими зеркальными нейронами — очень ценными нервными клетками. Удивительными «существами» - физиологической основой развития речи, эмпатии. Неужели они становятся «кривозеркальными», неся при этом катастрофические последствия? Почему же нужно начать наше общение о речевой коммуникации именно с зеркальных нейронов? Да потому, что благодаря им наш мозг взаимосвязан и взаимодействует с мозгом других людей. Зеркальные нейроны начинают активизироваться только тогда, когда мы наблюдаем за тем, как и что делают другие в какой-либо социальной группе, какие эмоции проявляют, как жестикулируют, сопровождая жесты мимикой. Для возникновения продуктивной речевой коммуникации очень важно и то, что эти нейроны «работают» лишь тогда, когда действия и эмоции других нам знакомы, в чем-то близки нашим. Это означает, что для успешного общения важно такое его свойство, как фрактальность, взаимное подобие речи и поведения, но, конечно, не полное сходство. Последнее в принципе невозможно и не нужно. Фрактальность позволяет нам не бояться оторваться от себя, любимого, быть не привязанным к своему «я», потому что рядом тот, кто может тебя понять, со-чувствовать с тобой, во многом похож на тебя, но имеет нечто незнакомое, тайное, что влечет и интригует.

     Мы поставили перед собой задачу осмыслить исследования в тех областях знания, которые связаны с успешной в смысле понимания и со-чувствования речевой коммуникацией и способствуют выведению максимы оптимального общения.
               
     Это дзен-буддистская идея всеединства, исследования по нейропсихологии и психологии концептуальной, психологии внутреннего диалога, концепция полифонии в литературно-художественном творчестве, вероятностная теория смыслов и другие подходы неспокойных умов к удивительному дару человеческого общения.

     Кратко изложим некоторые умозаключения, свои и специалистов, разноаспектно исследующих проблемы коммуникации. Эти умозаключения, по нашему мнению, поспособствуют структурированию оптимальной коммуникации как объекта и изучения, и созидания.

     1. Считаем, что коммуникация может быть оптимальной лишь тогда, когда она способна порождать новые смыслы, делать нашу ментальность многогранной, многомерной, обязательно включающей сферу чувств, эмоций. Именно эмоции энергетически индуцируют субъекта на активное мышление и общение в той или иной сфере деятельности.
      
     2. Главный параметр упорядочивания этой способности — это бифуркация рече-мыслительной интенции от полюса эгоцентризма к полюсу неэгоцетризма с доминированием последнего. Это выход за пределы своих эгоистических потребностей, за цепкие преграды «телесного низа» нашего любимого «я». Лишь при успешном прохождении точки бифуркации индивид начинает слышать Другого, а их зеркальные нейроны адекватно функционируют.
   
     3. Диалог, нацеленный на понимание, обеспечивает выход за пределы собственного «я». В то же время при дзен-диалоге предполагается не просто выход за пределы «я», а всеединство индивидов, их голосов при неслиянности. Неслиянность — важное условие многомерности общения. Направленность индивида к всеединству, открытость выводит (и выведет!) коммуникацию на оптимальный уровень.

     4. Оптимальная коммуникация как в идеале доминанта общения может быть представлена ее разными видами. Диахронически (у ребенка) внутренняя речь возникает у индивида позднее внешней. Для взрослого носителя языка внутренняя речь первична по отношению к внешней. Поэтому оптимальность изначально возникает во внутреннем речевом планировании. Иначе она не проявится во внешней речи, которая в свою очередь усилит оптимальность творческим экспромтом. Оптимальная внутренняя речь может быть монологической. Если исходить из дзен-всеединства, то она не будет абсолютно монологической, а сориентируется на внутренний диалог и даже полилог с воображаемыми адресатами, реальными или искусственными (идеальными, иллюзорными). Внутренняя речь как оптимальная тем более стремится быть диалогической (диатриба, солилоквиум). Диалог с воображаемым адресатом в художественной литературе расширяет фрагмент всеединства голосов,               способствует порождению новых смыслов в сознании читателей. Солилоквиум делает сознание творца многомерным, нелинейным, что экстраполируется на сознание читателей. Мотивированная внутренней речью внешняя речь может быть диалогической и полилогической. Это беседа, спор, диспут, дискуссия.
               
     Именно мотивированность внутренней речью позволяет коммуникантам слышать друг друга, находить творческий консенсус новых смыслов и расширять всеединство.

    5. Ограничивающая избирательность сознания физиологична по происхождению. Это свойство имеет и положительную, и проблемную стороны, Проблемность заключается в искаженном восприятии реальности и излишнем масштабировании определенных предметов, процессов, утверждений. Такая проблемность может быть источником очень больших проблем и катастроф в частной жизни, социуме, политике. Интенция к всеединству голосов при их неслиянности позволяет рефлексировать над доминантой избиратльности и приходить к элостичным, гибким, эмпатическим смыслопостроениям, позволяющим эволюционировать человеческой ментальности.
      
     6. Интенция к всеединству голосов, способствующая критическому рефлексированию над доминантой избирательности, может естественным образом развиваться на основе эмпатии. Большое число людей, к сожалению, не являются эмпатами. А именно чувства, эмоции, позитивно направленные на других людей, являются их полем активности, самореализации. Эмпаты фрактально по отношению к дзен-буддистам органично оторваны от своего «телесного низа» и настроены на понимание другого, как себя. По сути в высшей степени эмпатично мыслит А. Мурджани: «Если убрать наши физические тела, останется одна сущность, чистая любовь, божественное начало и духовность. (…) Взаимосвязанность является нашей фундаментальной чертой» (1). Действительно, если индивид отвлечется от своей зацикленности на «телесном низе», то вся его психическая, ментальная энергия сможет быть направлена на других людей. Индивид останется наедине с ростками своей духовности и научится видеть ее в других. Если же множество индивидов увидят друг в друге духовное начало, то может произойти выход общечеловеческого «организма» на новый, гораздо более высокий уровень эволюции. Из этого рассуждения выводим последовательность: эмпатия (направленность на чувства и намерения других людей) > сострадание, со-чувствование > не просто концентрация положительных эмоций, а эмерджентный уровень субъект-субъектного всеединства.
 
     7. На этом этапе важно зафиксировать тесную связь языка / речи со сферой эмоций, чувств. По С.Э. Полякову, вербальные динамические речевые конструкции надстраиваются над чувствами, являются их естественным развивающим дополнением. Поэтому именно оптимальная коммуникация может способствовать максимальному эмпатическому согласованию чувственных сфер индивидов. Согласованные (и неслиянные, многообразные) чувства, эмоции — детерминанты когерентных глубинных смыслов, ведущих к духовному просветлению, что и невозможно без развития навыков оптимального общения.

     8. Максимальное эмпатическое согласование чувственных сфер индивидов, развиваемое оптимальной коммуникацией, в идеале может эмерджироваться
образованием гиперличностей. Их непосредственный локус существования и эволюции - взаимодействующие внутренний и внешний диалоги. С точки зрения В.В. Налимова, «… гиперличность — структура межличностная… В простейшем случае… это двухмерная функция распределения смыслов… Здесь две отдельно существовавшие личности… объединяются в одну вероятностно задаваемую структуру». Объединение может распространяться на большее число личностей. И тогда возможно порождение эмерджентных глубинных полисмыслов (многомерных смыслов). По В.В. Налимову, такой процесс задается исходным семантическим пространством, или семантическим континуумом, - основой разумной Вселенной. Полисмыслы гиперличностей, задаваемые континуумом, в то же время и обогащают его, способствуют эволюции разумной Вселенной. Семантический континуум подобен дзен-буддистскому всеединству неслиянных голосов, самоорганизующейся целостности, выходящей за пределы отдельных индивидов. Таким образом, именно оптимальная коммуникация обладает потенциалом по развитию индивидов до уровня надиндивидуальности, по открытости к диалогу с разумной Вселенной, что в принципе является диалогом со своим глубинным «я».

     9. Из пункта 8 следует, что глубинное «я» имеет сложноорганизованную структуру. Оно само по себе диалогично, полилогично. Оказаться внутри фрейма глубинного «я» - значит услышать многоголосие Вселенной и вчувствоваться в то, что «я» и есть это многоголосие.
      
     Дзен-всеединство неслиянных голосов не только подобно семантическому континууму, но и расширяет его, умножает его бесконечность. Почему? Всеединство составляют не только человеческое многоголосие, но и голоса всех объектов необъятной природы. Сознанием, не то что развитым в той или иной степени, а различным, многообразным, наделены деревья и цветы, животные, птицы, облака и даже чеховский уважаемый шкаф. Быть во фрейме глубинного «я» - значит обогащать себя, просветлять глубинной символичностью, метафоризацией множества различных предметов, общаться с ними, расти над собой, постоянно открывать в себе нечто новое, сокровенное.

     10. Весьма актуален подход к понятию личности, индивидуальности онтопсихолога А. Менегетти, так как он касается ядра личности. Оно номинировано как онто Ин-се. Онто Ин-се структурировано такими составляющими, как радикальность и виртуальность. Радикальность — это активное личностное начало по отношению к актуальным для него реалиям. Виртуальность — бифуркационный и в принципе глубинный выбор адекватных речевых средств общения, формирование идиолекта и даже идиостиля в литературно-художественной речи. Положительным и перспективным будет синтез дзен-всеединства и онто Ин-се, так как при этом радикальность и виртуальность расширяются, обогащаются. Радикальность усиливается за счет многократного увеличения объектов реальности. Они включают в себя весь живой, сознательный мир природы. Само понятие реальности радикально изменяется. Это не иллюзорный мир предметов желаний, потребностей,                а духовная, душевная, чувственная природа всех реалий. Совершенно иная денотация. Виртуальность разветвляется не только на виды внешней речи, но и на внутренний диалог, освобождающий индивида от социальных ролей и включающий его в коммуникацию даже не с объектами, а персоналиями Вселенной. Эта коммуникация их символизирует, метафоризирует, делая духовным и просветленным глубинное «я». Такая коммуникация и есть оптимальная.
         
     11. По логике дзен-буддизма сейчас необходим переход к парадоксальному, казалось бы, этапу рассуждений. Речь идет о «концепции» против всех концепций. Для оптимальной коммуникации актуальна точка бифуркации: от внутренней / внешней коммуникации — к  прекращению в первую очередь внутреннего монолога / диалога. Важно выключение потока слов, тем более нагруженных пристрастной эмоциональностью. Абсурда здесь (то есть противоречия между отказом от слов и утверждением об этом теми же словами) нет, если понимать такой бифуркационный выбор следующим образом. Речь идет о более высоком уровне внутреннего состояния, когда из речи исчезает коннотация пристрастности, зацикленности на каких-либо достижениях, результатах, целях, так или иначе связанных с эгоцентризмом (из чего и исходит любая концетуализация). Это есть состояние равностности. По В. Козлову, - это «… состояние без рассуждений о приобретении и потере, … без гнева и горестей, … медитация на безмятежность. (…) Это беспристрастное размышление над действительностью».

     С равностностью, по нашему мнению, сочетается буддистская «логика НЕ». Это отрицание любого утверждения другого индивида или своего. Отказ от торможения на каких-либо мнениях, убеждениях и от словесного потока, даже фигурального, тропеического, с помощью которого они выражаются. Таким образом сознание очищается, освобождается и становится готовым к постоянному поиску новых, свежих идей. При этом индивид знает, что они не станут истиной последней инстанции. Причем выражать мысли можно и полезно различными речевыми приемами и средствами. Речевое творчество     (а не поток) бесконечно и свободно. Адекватное отношение к словам — равностное, как к игре, что позволяет остраниться от их цепкой виртуальной реальности, часто вытесняющей реальность истинную. Не игра, а Реальность — это всеединство взаимного вчувствования всех персоналий Вселенной. Заметим, что и в этой модальности равностность, спокойствие, безмятежность также будут всегда актуальны. В чем? В том, чтобы процесс обретения индивидами дара оптимальной коммуникации продолжался, неуклонно совершенствуясь, развиваясь.
    
            ПРАКТИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ВИДОВ ОПТИМАЛЬНОЙ КОММУНИКАЦИИ
 
                1. КОАНЫ

    Одиннадцать положений, реализуемых в оптимальной коммуникации, функционируют в полной мере и онтологично-классически в коанах. Они рассмотрены нами в качестве практики возникновения и развития просветляющего общения.
    
     Коаны — один из наиболее своеобразных видов дзен-буддистской практики воплощения просветляющих интенций как в прошлом, так и в современности. Коаны представляют собой тексты, содержащие высказывания, вопросы, диалоги или краткие описания с ведущим участием Учителя, Мастера. Они предлагались ученикам, ищущим просветления, для размышления. Часто представляют собой головоломки. С их помощью Учитель пытается вывести ученика за пределы вербального формально-логического мышления, обыденного состояния сознания в некоторое иное, измененное состояние.                В коанах предстают: вместо Бога — всеединство, синтез, причем фундаментальный, сознаний разных уровней; вместо мира вещей — жизненный процесс души и духа, процесс гармоничного взаимодействия истинных глубинных «я», лишенных эгоцентризма — ограниченности своей самостью. Коаны ведут к освобождению от привязанности к словам как смыслам. Это, конечно, не полный отказ от языка / речи. Это остранение                от конвенциональной знаковой системы, создающей параллельную реальность                с редуцирующей жизненные процессы категоризацией, парадигматичностью и дихотомичностью (по принципу «третьего не дано»). Это функциональное остранение от речевого потока, в котором преобладает так называемый здравый смысл с бытовой, прагматической направленностью, практичным эгоцентризмом. Коаны можно рассматривать как образцы или речевые максимы, инварианты оптимальной, просветляющей коммуникации.
      
     1. « - Что такое Путь? — спросил монах у Дзесю.
      - То, что начинается за забором».

      Фиксируем характерную для коанов минимальную по форме и также лаконичную по смыслу диалогическую конструкцию (вопрос — ответ). Ответная реплика лаконично метафорична, как и само слово «Путь». Это естественное движение саморазвития, духовного просветления, постижения истинного бытия, то есть и себя самого. «Забор» - емкая метафора самоограничения, стереотипизации, эгоцентричного «я». Смысл - в том, чтобы сломать, преодолеть заборы внутри себя. Органично реализуется именно остраненное отношение к языку / речи как изощренной системе категоризациии, уводящей от истинного бытия — Пути.
      
     2. «Тодзак сказал собравшимся монахам:

     - Слова ничего не выражают. Словами делу не поможешь, верящий в слова неминуемо погибнет, повторяющий чужие слова подвергнется заблуждению».

     Остраненное и даже отстраненное отношение к языку / речи в дзен-аспекте здесь заостряется самой тематической направленностью к отрицанию «плетения словес». Речь идет о коммуникации, ничего не выражающей. Что же должно выражаться  и о каком деле идет речь? Интерпретируем следующим образом. Выражать в деле — это переживать в себе, вчувствоваться в свое истинное «я» и ощутить в нем бытийную экзистенцию, возможно, и драматичную. Отказ от желаний, удовольствий, привычных, «спасительных» стереотипов порой бывает весьма драматичным, но это Путь (и даже только его начало). И, чтобы избежать веры в слова, приводящей к гибели «я», и не блуждать в повторах чужих слов, нужно прежде всего обрести состояние равностности. Именно оно приводит к возникновению «фильтров», гармонично и спокойно направляющих индивида двигаться по Пути.

     3. « - В чем смысл прихода Дарумы с запада? — спросил монах у Сэйсэна.
     - Потом он снова куда-то ушел».

     Дарума — это пробужденный. Он олицетворяет собой творческое начало, чистую креативность в масштабе всеединства. Но в вопросе ученика  заключается попытка рассудочно понять смысл креативности. Какова диалогическая тактика Сэйсэна? Если прагматичному ученику ответить, что креативность — это привнесение в мир новизны, способствующей расширению всеединства, то он может задать «матрешечный» вопрос: в чем польза этого нового? И т.д. В итоге ученик останется на том же уровне непонимания. Поэтому «ответ» Сэйсэна не ответ, а как бы мысли вслух, к которым желающий что-то все-таки узнать может присоединиться и рассуждать далее самостоятельно. В этом коане диалог становится еще более лаконичным и остраненным. Вопросно-ответная структура включает в себя эллипсный элемент, например, такой: «Смысл прихода в том, чтобы двигаться дальше». (Вот поэтому Дарума снова ушел.) Это умолчание направлено на тот факт, что смысл творчества — в творчестве, в постоянном саморазвивающем создании нового, новых миров всеединства. В слове «всеединство» первый корень обозначает потенциальную бесконечность. Такой процесс увеличивает вселенскую разумную негэнтропию. Суть ее — в многообразной коммуникации сознаний разных уровней на основе вчувствования, эмпатии, стирающих границы эгоцентричных «я». Такая сверхкоммуникация аттрактирована всеобщей гармонией, то есть сверхпорядком. В диалогах, коммуникации между индивидами с трансцендентным и эгоцентричным сознанием такие приемы эллипсного умолчания могут являться оптимальными инвариантами (с множеством рече-мыслительных вариаций). Уместно объединить 3-й и 1-й коаны, в результате чего, например, получается: «Дарума постоянно куда-то уходит, он всегда в пути, за забором. Путь и безграничное креативное самосовершенствование тождественны».

     4. « - Кто на свете понимает буддизм? — спросил монах у Уммана.
   - Столб во дворе храма! — ответил Умман, а затем выкрикнул «Катц!» и добавил: - Ты дохлая рыба!»

     Вопрос абсолютно рассудочен. Эксплицирует эту ограниченную рассудочность глагол «понимает», который и вызывает якобы абсурдную ответную реакцию. Нельзя понимать то, во что можно только вчувствоваться, принять в себя органично всеми каналами восприятия (и самовосприятия). Ответ вполне адекватен, так как буддистское начало можно только глубинно, на уровне эмпативного «я» ощутить внутри себя, прочувствовать, объединившись с животрепещущим мирозданием. «Нормативной» речевой реакцией на слово «понимает» в данном контексте может быть отрицательное местоимение «никто» или же сравнительная номинация «тот, кто, как столб»». Умман же использует не эксплицитное сравнение, а имплицитное, выраженное в неожиданной прямой номинации. Это является приемом речевого остранения и по сути выражения ироничного отношения к речевым средствам прагматика (что только на пользу говорящему). Номинация «дохлая рыба» - использование           того же приема, но уже с саркастической коннотацией. Смысл ее — в акцентировании безжизненности, ограниченности рассудочного подхода к буддизму. В восклицании «Катц!» - резко завершающая диалог эмоция отторжения ограниченной, косной ментальности. Это также функциональное проявление многостороннего состояния равностности.

     5. « - Что выходит за пределы будд и патриархов? — спросил монах у Уммана.
          - Булочки».
         
     Вопрос задает весьма практичный, с рассудочной доминантой, индивид (монах-ученик). Он четко ограничен доступными ему причинно-следственными связями. Пытаясь познать беспредельное (что для него абсолютно «черный ящик»), он спрашивает о том, что находится за гранью беспредельного. Ограниченное сознание всегда ищет спасительные границы. Неожиданный трюзмический субстантив в ответе направлен на то, чтобы вопрошающий рефлексировал над своим вопросом и своей отдаленностью от понимания Пути, синонимом которого является беспредельность.
         
     Для сопоставления с таким диалогом (подтверждения его актуальности) и продолжения ряда можно предложить наш вариант, типизирующий коммуникацию с «любознательным» обывателем:

          - Что может быть за пределами истинной человеческой доброты?
          - Бокр.
          - А за пределами познания?
          - Бокренок.
      
     Деривационный суффиксальный способ здесь (+ -енок) только усиливает неожиданную абсурдность ответа своим синтезом реального средства словообразования и нереального значения корневой морфемы. Что же еще можно предложить в качестве продолжения и так уже безграничного?
               
     6.  « - Что будет, если одним словом выразить все на свете? — спросил монах у Уммана.
    
     - Разрыв! Поломка!»
         
     Этот вопрос не был бы задан монахом, если бы он понимал то, что все на свете — это бесконечная многоликость и многообразие. Слова же всегда концептуальны, аспектуально и  прагматично ограничены, не говоря уже только об одном слове. Субстантивы ответа могут показаться абсурдными, но они точно осмыслены в отношении того, каков будет результат попытки выражения всего на свете в одном слове. Это неудача, разрушительная аномалия. Ответ развивает тему бесполезности слов при желании объять ими необъятное.
         
     7. «Монах спросил Сю-Фэня:
         
     - Как можно достичь святости?
    
     Сю-Фэнь ответил:
         
      - Даже самый невинный младенец не сможет сделать этого.
   
      - Если он забудет себя, - снова спросил монах, -  может ли он достичь святости?
         
      - Он сможет сделать это тогда, когда она затронет его, - ответил Сю-Фэнь.
    
      - Тогда, продолжал монах, - что произойдет с ним?
         
      - Пчела никогда не возвращается в покинутый улей, - последовал ответ».
         
      Святость можно понимать как счастливое состояние самораскрытия, самопостижения через единство с мирозданием. Это в сущности креативное и, может быть, граничащее с драматичностью состояние преодоления своей эгоцентрической ограниченности, своих потребностей. При таком понимании святость недоступна, конечно, и младенцу. Она может прийти только естественным путем из того самого всеединства, из семантического континуума, изобилующего святыми помыслами, чувствами. Святость возникает из творческого контакта свободной, открытой миру личности и всеединства. Итоговый ответ о пчеле аллегоричен и поэтому содержит лаконичный, «емкий» смысл. Святой — это уже иной человек в ином, перерожденном состоянии. Святому нет пути назад как эмерджентному существу. «Покинутый улей» - это прошлое, забытое, отсталое состояние в смысле личностного, духовного роста. Возврат к нему — деградация.
         
     8. « - Что такое Великое Круглое Зеркало? — спросили у Эйме.
    
      - Разбитые часы».
         
    Было бы просто превосходно для жизнедеятельности и, значит, коммуникации между людьми, если бы они время от времени заглядывали в это Зеркало.
      
     «Великое Круглое Зеркало» - это метафорическое обозначение неизменности, вневременности, вечной субстанции бытия. Она действительно, как зеркало, отражающее в своей сущности любое временные, ограниченные движение, действие, стремление, потребность, удовольствие, неудовольствие. В Зеркале Вечности все ограниченное отражается в высшей степени онтологично
— до максимума, до нуля, до ничего. Получается: ничто — это иллюзия сущности всех вещей. Это выхолащивание сущности из вещи. Это выход из вещности, из мира ограниченных прагматических объектов и действий. Это выход в направлении вечного креатива, вечного самопостроения, автопоэзиса индивида под действием гиперличностной аттракции. Ограниченные интервалы времени в этой истинной реальности неуместны. Поэтому часы разбиты. Это очень емкое имплицитное сравнение, сущностная номинация (иллюзорная и безрезультатная гонка, чтобы все успеть — разбитые часы). Подобные ответы — весьма действенное средство для преодоления эгоцентрического «я». Однако и не менее важная задача заключается в том, чтобы коммуникант сам пришел                к такому пониманию.
       
     9. « - Где ты был? — спросил Кесай у монаха.
   
     - На Трех Вершинах.
         
     - Где ты проводил свои летние каникулы?
         
     - На Пяти Вершинах.
         
      - Ты получишь тридцать ударов!
    
      - Что я сделал не так?
         
     - Ты просто ходишь от храма к храму, - сказал Кесай».
         
     В диалоге участвуют два субъекта, живущие в разных измерениях. Это Кесай — просветленный, из мира вечного самосовершенствования, то есть истинного бытия. И это монах, так и оставшийся во время каникул в тупике механистических передвижений «от сих до сих». Кесай экзистирует в вечности, во всеединстве. Монах существует в интервалах времени и смене локаций.
   
     Представим, что монах на вопрос Кесая ответил бы, как он, будучи на Трех Вершинах, узрел Путь на свою Вершину полного духовного освобождения от всех личных стереотипов, привычек к удобному, комфортному прозябанию, от желания славы, карьерного роста и т.п. Только тогда монах стал бы частицей Зеркала. Пока же, с позиции Зеркала Вечности, он ноль, т.е. Ничто. «Тридцать ударов» - это аллегория, так уж совпало, весьма ощутимая в реальности, трудного пути с массой проб и драматических ошибок, но — к просветлению.
         
     10. « - Как нам избежать жизни-и-смерти? — спросил монах у Уммана.
          
      - Где ты сейчас?»
         
    Ответ Уммана заставляет задуматься над самим смыслом постановки вопроса. Зачем монаху избегать жизни и смерти, если он весь погружен в них? Ведь он не живет, а существует, функционирует. Его «я» видит, слышит, ощущает, чего-то желает, испытывает массу бытовых потребностей. Если он тяготится этим, необходимо прийти к модальности остранения и равностности. Именно тогда можно обрести свой Путь за пределами «забора» существования. В этом случае насущность вопроса исчезнет. И что такое смерть для суетливого, узко прагматичного существа? Его миг — вся суета существования. Другой миг — исчезновение бытовой суеты вместе с изношенной телесностью. Суррогат же жизни-и-смерти снимается контактом с вечным всеединством, с бесконечным, духовно и интеллектуально богатейшим семантическим континуумом. Ответ-вопрос Уммана  максимально лаконичен, имплицитен, направляет спрашивающего на то, чтобы осознать, на каком этапе Пути он находится. Скорее всего, на близком к нулевому.
 
    Подобные этому вопросы-ответы - базовые элементы оптимальной коммуникации. Они индуцируют коммуниканта задавать вопросы самому себе, постигать свое «я», начать, возможно, драматичный процесс автопоэзиса.   
          
     Ответ — в русле отторжения объяснительного потока слов. Он заставляет задуматься над самим смыслом постановки вопроса: есть ли он, этот смысл? Если монах существует в пределах своего ограниченного «я», то он в принципе и не живет. Поэтому он абсолютно не понимает, о чем спрашивает (понимать — не задавать этого вопроса).  А в мире вещей и бесконечных потребностей есть только существование, механистическое взаимодействие. Речевая структура
диалога по форме и значению — имплицитная, эллипсная, в лучшем случае помогающая преодолеть барьер непонимания.
 
                ИТОГИ ФРАГМЕНТАРНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ КОАНОВ

     В результате исследования, делаем вывод о том, что коаны — это исторически и онтологически коммуникация оптимальная и даже максимальная по позитивному воздействию на тех, кто ищет ответы на насущные вопросы о должной экзистенции. К тому же, что не менее важно и удивительно, коаны континуально актуальны в своем радикальном просветляющем воздействии на их исследователя, интерпретатора. Они способны «жить» в нем и делать свою благородную, расширяющую сознание работу.
         
      Коаны способны развивать в индивиде поистине критически-ироническое                и остраненное отношение к бесконечным словесным потокам «вокруг да около» вещей, чаяний и кома потребностей эгоцентрических «я». Основа такого воздействия на индивида — шокирующие обывательское сознание речевая и смысловая структуры ответных реплик, абсолютно нестандартный и по сути ироничный и даже саркастичный выбор (а точнее — порождение) метафорической и компаративной лексики.
       
     Самое главное заключается в том, что просветляющий «задор»  коанов не исчез в суете будней и столетий, а прижился и развился в творческой литературно-художественной речи писателей, в оптимальном общении авторов и адресатов — читателей (о чем все, что следует далее).

                ОПТИМАЛЬНАЯ КОММУНИКАЦИЯ КАК БАЗОВАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ               
                «МАЛОЙ» ПРОЗЫ В.М. ШУКШИНА

                1. ВСТРЕЧА  С АВТОРОМ ОДНОЙ ДИССЕРТАЦИИ
               
     Вполне закономерны вопросы: кто этот автор и зачем с ним необходимо встречаться?
     Автор этот из прошлого, и он вот-вот прибудет в настоящее. Его зовут Михаил — аспирант из Алтайского государственного университета. Аспирант Михаил в том самом прошлом на превосходном творческом подъеме пишет диссертацию на тему «Речевая структура образа автора в новеллах В.М. Шукшина». (Затем он ее удачно защищает.) Необходимость встречи объясняется тем, что оптимальная коммуникация имеет масштаб вселенского семантического континуума / всеединства. Поэтому сам В.М. Шукшин как творческая личность, и его образ как автора, и его любимые герои - «чудики» - гармонично вписываются в этот макромасштаб. Аспирант Михаил об этом не знает (хотя, возможно, догадывается). Нам же интересно знать, откликнется ли Михаил на возможность такого глобального развития темы его диссертации, написанной в лихие 90-ые, когда «чудиковская таблетка» В.М. Шукшина была очень полезна жестко капитализирующейся России.
         
     И вот Михаил прибывает в настоящее. Автор этой работы, разумеется, после чашечки ободряющего кофе, презентованного прибывшему, задает ему вопрос:
   
     - Без ложной скромности, какими достижениями характеризуется ваша диссертация?

     Михаил:

     - Знаете, я сразу озадачился тем, что образ автора — это некая глубинная, универсальная, охватывающая все структурные элементы произведения или цикла, совокупности произведений сущность. Она имеет иерархическую структуру с каким-то ядерным, со всем целым связанным уровнем. Я штудировал стилистическую, лингвостилистическую, лингвофилософскую литературу. В итоге открыл для себя его величество Хронотоп, пространственно-временную организацию, охватывающую все сферы бытия, в том числе и истинные литературно-художественные произведения. Я вдруг увидел, что хронотоп пронизывает все произведения В.М. Шукшина, является ареной и драматических, и трагикомических столкновений, коллизий. Бытую в хронотопе, персонажи В.М. Шукшина являются как бы жителями разных планет. Одни — с планеты вяло, мерно текущего времени и соответствующего пространства, серых будней, потребительства и черствого прагматизма. Другие — существа бытийные, это «чудики», взрослые дети, открытые миру, людям, любознательные, непоседливые художники, творцы жизни для себя и для других. Образ автора и возникает на стыке этих двух миров. Их драматическое
взаимодействие есть источник авторского вдохновенного поиска смысла бытия. Этот поиск порождает в исследовательской рецепции уровни речевой структуры именно образа автора. И среди них глубинный — уровень хронотопа. Он-то и задает особую организацию лингвостилистических средств, а также событийно-сюжетную структуру, тоже порой парадоксальную, чудаковатую.
         
     Автор:
   
    - Михаил, ваше исследование очень интересно. И поэтому хочется узнать, как вы отнесетесь, применительно к произведениям, персонажам                В.М. Шукшина и особенно к языку шукшинской прозы, к таким понятиям-смыслам, как вчувствование, всеединство, а также равностность, остраненноть по отношению к обильному бытовому речевому «само»-выражению? Соотносятся ли они с вашей хронотопной оппозицией?
   
     Михаил:
    
     - Хотелось бы ответить положительно, но нужны некоторые разъяснения.
   
     Далее автор кратко объясняет Михаилу эти понятия в аспекте дзен-буддистского мировоззрения и предлагает ему предваряющую исследование текстов писателя гипотетическую характеристику типичного «чудика» с позиции этих понятий.
         
     В итоге автор и Михаил характеризуют черты шукшинского «чудика», чем                в определенной степени дополняют содержание диссертации и соединяют прошлое с настоящим.
      
     1. «Чудик» не познает мир рационально и прагматично. Он вчувствуется в него, в его краски, звуки, прикасается к нему в россыпи его существ — абсолютно всех, живых и трепещущих, будь то люди, птицы, цветы и деревья, печки и лавочки.
      
     2. «Чудик» равностен к тому, что несовместимо с его уникальным «я». Это грубость, чванство, эгоистическая ограниченность, отсутствие любознательности и любви по отношению к такому прекрасному и многообразному миру вокруг. Равностен в том смысле, что все это не способно деформировать его альтруистическую самость.
         
     3. «Чудик» экзистирует в хронотопе всеединства бесконечного числа интересных идей, проектов, непосредственных позитивных эмоций и посылов к творчеству, созиданию. Он постоянно включен в диалог с этим ментальным континуумом.
      
     4. «Чудик» бывает задумчив, но он любит и общаться, беседовать. Только речь его остраненна и отстраненна по отношению к пошлости, обыденности, трюизмической тавтологии. Она часто многим непонятна, парадоксальна. Бывает, что его слова не от мира сего с его мелким масштабиком.
       
     Гипотетические характеристики апробированы на материале рассказа «Чудик». Анализ произведен на основе методики итогового создания текста о тексте (метатекста). Сам рассказ — это, конечно, повествование о сущности «чудика», проявляющейся в жизненных ситуациях. Текст о тексте — это
рефлексия над онтологией оптимальности авторского повествования. Предваряет метатекст лингвостилистический и смысловой анализ исходного текста как процесс деривации итогового метавысказывния.

         Текст. В зачине рассказа Чудик ищет блесну. Лаконичная — через речь и повествователя, и героя — характеристика  его эмоций такова:
          « - Да вот же все тут лежали! — Чудик пытался строго смотреть круглыми иссиня-белыми глазами». (...)
          - Я ее, видно, зажарила по ошибке. (…)
          - Вкусная? Ха-ха-ха! (…) Зубки-то целые? Она ж — дюралевая!..»      
Он совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось».
       
     Деривация. «Пытался» - еще не означает совершать какое-либо действие. Этот адъектив-атрибут несовместим со строгим или злым выражением глаз. Чудик по природе своей бесконечно добрый, не умеет злиться, то есть попирать субъектность другого, в данном случае жены. Он может только играть в строгость, что говорит о его остраненнсоти в подобных житейских ситуациях и о его глубинной равностности, идущей от истинной душевной безмятежности. Читаем, например, следующий текст-подтест: «Пропала блесна, хотя это ерунда, ведь я тебя люблю и поэтому только играю роль строгого мужа-рыбака». Замечаем, что Чудик в некоторых случаях разыгрывает из себя этакого типичного обывателя, отпускающего пошловатые шуточки, а на самом деле он глубоко отстранен от всей бытовой атрибутики. Этот нюанс речевого действия Чудика заключается в его попытке пошутить над непониманием жены, что такое блесна:
         
     « - Я ее, видно, зажарила по ошибке. (…)
     - Вкусная? Ха-ха-ха! (…) Зубки-то целые? Она ж — дюралевая!...»
 
     В заключительных словах повествователя - сочувственное резюмирование. Образ  автора формируется здесь и в конкретике реплик, и в абстрагирующей речи повествователя.
         
     Метатекст. Чудик пытается подшутить над женой, дойти до остроумия. Оказывается, он даже очень к этому стремится. Почему? Желает быть, как все. И то, что это искреннее желание не осуществляется (ну, просто не его это), - знак естественной, истинной отстраненности героя от меркантильных традиций быта. Ему этого не дано — и не надо. Это положительное фиаско выражается в смеховом междометии, означающем, что Чудик смеется над своей же шуткой и даже над всей ситуацией — он опять безмятежен и весел. И автор далее творчески не унимается. Он применяет (будем со-творцами с ним) — назовем это - сюжетно-характерологическую диафору (усиленный повтор). Автор создает весьма показательную в отношении ментальности Чудика ситуацию с «пятидесятирублевой бумажкой». В этом эпизоде Чудика кармически преследует все то же желание острить. И оно приводит героя уже к полному фиаско, а читателя программно — со стороны писателя - и эмпатически полностью ставит на сторону героя.
               
     Текст. (Плавный переход к нему.) В речевой партии повествователя передается именно чудиковское восприятие обнаруженной им «бумажки»: «Этакая зеленая дурочка (1) лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глаза загорелись. (2) … Стал быстро соображать, как бы повеселее, поостроумнее (3) сказать… про бумажку».
      
     Деривация. Перифраза (1), вербальная лексика (мгновенно начатое психофизиологическое действие — (2) и наречия в сравнительной степени, «стремящейся» к превосходной, - это маркеры интенции Чудика весело сообщить людям о чьей-то потере, желание нести  радость, альтруизм с элементами речевого творчества. Автор контрастно сопоставляет громкую и веселую речь Чудика и волнение в очереди по поводу большой суммы денег. Для очереди явно неуместна радость Чудика.
      
     Метатекст. Душа Чудика живет в состоянии праздника. Праздничная атмосфера возникает из всего: из предстоящей поездки — от движения навстречу близким людям, расширения пространства и из чудесной возможности быть полезным какому-то незнакомцу, потерявшему деньги. Чудик и чудесен тем, что он сам притягивает к себе праздник несением добра людям и тем самым себе. Вполне естественно для Чудика то, что он только потом осознает принадлежность пятидесятирублевки ему самому. Он никогда не заряжен на свой эгоцентризм. Почему? У него его просто нет.
       
     Текст. В рассказе выделяем два сегмента, передающих разочарование Чудика в себе:
     1. «Да почему же я такой есть-то? — вслух горько (1) рассуждал Чудик. — Что теперь делать?»

     2. «Ехал в автобусе и негромко (2) ругался — набирался духу: предстояло объяснение с женой».
   
     Деривация. Сущность оптимальной коммуникации между автором и читателем заключается в интенции к совместному созданию эмоциональной модальности искреннего, глубокого сочувствия непрактичному, не приспособленному к жизни герою. Адвербальная лексика (1, 2) передает бессилие Чудика перед самим собой. Однако эти наречия, как и глаголы, неоднозначны. Вспомним: готовился праздник, и он не получился, о чем Чудик и сожалеет.
       
     Метатекст. Святая душа Чудика испытывает разочарование в том, что праздник не состоялся. Бедный Чудик — в состоянии фрустрации от совсем ненужного, неорганичного перехода праздника в склочное разбирательство (получает шумовкой по голове). Разочарование Чудика в несостоявшемся празднике светлое, позитивное по сути. В этом и есть смысл коммуникации между автором и читателем. В сознание читателя вдруг проецируется образ некоего Чудика, которому, оказывается, можно сопереживать в совершенной им обыденной глупости. К тому же Чудик не унывает. Вера в праздник сильна, а с ней - в справедливость, душевность, человечность. И событийно-сюжетная структура согласуется с такой интенцией героя.
               

     Создается еще один сущностно характерный эпизод диалога Чудика с «интеллигентным товарищем» в поезде.
      
     Текст. Речевая партия Чудика:
   
     « - У нас в соседней деревне один… схватил головешку  - и за матерью. Пьяный. Она… кричит: «Руки не обожги… сынок!» (…) А он прет,  пьяная харя (1), на мать. Представляете,  каким надо быть грубым, бестактным (2)…
       
     - Сами придумали? — строго спросил  интеллигентный товарищ (3). (…) … Отвернулся (4) к окну и больше не говорил».
    
    Деривация. В речи Чудика выделяем речевой контраст (1 — 2), которому противостоит, но иронично номинация (3) и отторгающее действие (4). Смысл заключается в том, что герой выбрал для рассказа случай полной деградации в быту сельской глубинки. И это характерно для Чудика. Собеседник же обрывает разговор, оскорбившись. Оказывается, рассказанное грубо для «интеллигента». И эта странная реакция приводит к рефлексии о том, подобные псевдоинтеллигенты абсолютно далеки от проявлений грубой реальности, даже не верят в нее.
         
     Метатекст. Чудик рассказывает случай, который, по его мнению, заинтересует культурного человека, вызовет сочувствие. Главная же цель Чудика — продолжить праздник - да-да, на этот раз праздник душевного общения. Для этого же речевого согласования он резко и комично для восприятия употребляет резюмирующую литературно-речевую концовку своей реплики. Положительно откликнулся бы на это только истинно интеллигентный человек. Но получается, что такие, как Чудик, обычно раздражают «правильно» выхолощенных духовных суррогатов из города. Здесь уже возникает посыл к диалогу «оптимального» непонимания между городом и деревней. Чудик же неудачливый, но не виноватый: он просто такой, как есть, а его окружают совсем другие. И все же Чудик удачливый в том, что он неутомимый энтузиаст оптимальной коммуникации душевного понимания и постоянно, как человек творческий, направлен именно к ней.               
             
     Рассказ «Чудик» весь пронизан оптимальной диалогичностью. И в первую очередь это речевая направленность автора к адресату-читателю, о чем, например, свидетельствует эпизод полета на самолете.
      
     Текст. «Стал смотреть вниз. Горы облаков внизу. (…) Говорили, что «ах, какая красота!» Он вдруг ощутил глупейшее (1) желание: упасть в них, облака, как в вату. Еще он подумал: «Почему же я не удивляюсь? Ведь подо мной чуть ли не пять километров»».
         
     Деривация. Фрагмент представляет собой несобственно-авторскую речь с элементами речи и мысли героя (факт авторской оптимальной эмпатии). Отмечаем контраст реакций «всех» и Чудика. «Все» - носители стереотипных эмоций. Чудик по отношению ко  «всем» - странное существо с желанием слиться с облаками. Адъектив (1) можно осмыслить и как попытку самопознания в необычной ситуации, радостную рефлексию по отношению к своему состоянию, и как взгляд на себя с позиции супер-эго, что маркировано сравнительной степенью  с негативным эмоциональным нюансом.
         
     Метатекст. Чудик — это не «все». Это микрокосмос, который является органической частью макрокосмоса, представленного величественными облаками, летящими на высоте ниже километров. Эта органичность не позволяет удивляться, а порождает желание упасть в облака — объединиться с ними, вчувствоваться всем своим существом в космическое всеединство. Расширить свое внутреннее пространство как душевное, так и духовное. Состояние Чудика остраненно от всего будничного, суетного, оно просветленно до степени нирванности. И все это адресует читателю автор. Здесь взаимосвязь автора и читателя несомненна. Вот так она и происходит — их встреча — как праздник оптимальной, просветляющей коммуникации.
         
     Детская непосредственность (детскость), открытость Чудика навстречу людям все более активизируется в повествовании.
         
     Текст. Соседу в самолете:
    
     « - Велят ремни застегнуть.
         
      - Ничего. (…) Дети — цветы жизни, их надо сажать головками вниз».
         
     Наивная (но искренняя) исполнительность Чудика, выраженная в глаголе «велят», парируется стереотипной фразой. Далее: «Летчик «промазал»»; сосед «… сорвался с места, боднул Чудика лысой головой, … приложился к иллюминатору, … очутился на полу. (…) … Искал свою искусственную челюсть».
    
     Деривация. Отмечаем доминирование вербальной лексики с иронией, направленной к сарказму. Создается образ автора как субъектности, гиперличностной по отношению к Чудику. На стороне этой гиперличности истина: ирония соседа бумерангом «прилетела» к нему же самому.

       Метатекст. Наивный, открытый миру Чудик тянется к людям душой и речью, а «соседы» уткнулись в газеты. Таким уткнувшимся в себя, хоть и случайным, но типичным «соседям» чудики докучают своей сохранившейся детскостью. А в детскости, оказывается, и есть правда и оптимальная правильность поведения в жизненных ситуациях. Так, Шукшин создает как бы странный, чудаковатый сюжетный поворот, в котором именно его герой прав в своем замечании. Выходит следующее: прислушивайтесь к «чудикам» — у них в распоряжении много чего удивительного, чудесного и разумного в высшем смысле и даже в масштабе безопасного мироздания.
      
     По сюжету только при встрече с  братом Дмитрием состоялось кратковременное, но реально оптимальное общение.
         
      Текст. « … С братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал колотить (1) кулаком по колену.               
         
     - Вот она, моя жизнь (2)! (…) Сколько злости в человеке!.. (…) Ведь она [сноха чудика] невзлюбила тебя (3) … А за что? (…) А вот за то, что ты — никакой не ответственный, не руководитель. (…) А сама-то кто! Буфетчица в управлении, … насмотрелась там и начинает… Она и меня-то тоже ненавидит, что я не ответственный, из деревни. (…) Тут и Чудика задело за живое. (…) …

     - Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. (…) Да там один воздух чего стоит! (…) Хоть пей (4) его… до того свежий да запашистый (5) ...»
   
     Деривация. Вербальная лексика (1) маркирует драматическое эмоциональное переживание брата. А далее — как бы некий парадокс в отношении адресата переживания (2 — 3). Это может быть парадоксально для эгоцентричного индивида. Братья же представляют собой гиперличность, для которой твое (состояние, настроение) — это мое, и наоборот. Причина нелюбви снохи-жены — отсутствие статуса, ярлыка ответственного руководителя, обладателя высокой должностью, а не душевными качествами.
         
     Своеобразный гимн деревне доходит до максимума не в словах о знаменитостях, а в синестезийном описании воздуха: вкусовой (4) + обонятельный (5) каналы восприятия. И это каналы связи с природной средой, вчувствования в нее.
   
     Метатекст. Эпизод встречи братьев наполнен гаммой эмоций, чувств. Побеждают, конечно, добрые и светлые чувства от воспоминаний о детстве, от непонятной природной тяги друг к другу. Сущностная причина переживания Дмитрия по отношению к жене состоит в обиде не на злость, а скорее - на какие-то обстоятельства, приведшие к тому, что жена заблуждается, не ведает, что  творит. Таким «чудикам», как Васятка и Дмитрий, свойственно переживать за людские души, сожалеть о них. И это тоже эмпатия, направленная на глубинное «я» этой женщины, коренящаяся во всеединстве. Почему возникает такая эмпатия? Да потому, что «чудики» — светлые души из природного мира деревни, из естественного деревенского космоса, где все души по сути родственны.

     Особая творческая натура Чудика как художника для людей, для мира и согласия проявляется в эпизоде разрисовывания детской коляски.
       
     Текст. «Чудик стал думать, что бы такое приятное сделать снохе. (…) По верху  пустил журавликов — стайку уголком, по низу -  цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток. (…) Представлял, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся».
         
     Деривация. Отмеченные нами лексика и концентрация уменьшительно-ласкательных суффиксов передают вдохновение добрейшего творца, которое черпается из желания сделать приятное. Это оптимальная контактность от природной тяги к людям, их душам. Чудик не то что рисует, он легкой руки создатель маленького светлого мирика природы для дитяти. В итоге получается творческий подарок миру ребенка от мира детскости взрослого.
         
     Метатекст. Чудик — это по складу души естественный неутомимый творец. Это не великий художник, автор шедевров, Это художник в быту, в жизни. В обычных предметах он видит возможности для созидания красоты. Чудик «пустил журавликов», будучи вчувствованным в природу, являясь со-творцом с грандиозным мирозданием, с семантическим континуумом. Чудик с ним на одной волне, не осознавая это, но чувствуя. Он не то что разрисовал                коляску, но пытался с позиции художника жизни создать гармонию в отношениях людей: брата и его жены, себя и снохи. Это не получается по сюжету, однако это получается в оптимальном диалоге автора и читателя.

     С целью подтверждения идеи об оптимальной коммуникации как базисной составляющей «малой» прозы В.М. Шукшина далее будут охарактеризованы адекватные цели фрагменты других рассказов писателя, то есть исследуется более широкий материал.
    
     1. — Список литературы будет предоставлен после общего окончания публикаций.