Черный глаз

       Историю эту поведал мне мой однокурсник Вениамин, с которым у нас сохранились добрые доверительные отношения. Мы не так часто видимся, как можно было бы и хотелось. Но, если уж и видимся, то непременно в пивном баре на ВДНХ, где просиживали когда-то в студенческие годы, загибая нудные и, как нам тогда казалось, совершенно ненужные лекции. Деканат назначил Вениамина старостой нашей группы, наверное, потому что он успел до поступления в вуз отслужить в армии, набраться житейского опыта, и в студенческие годы воспринимался нами стариком, хотя был старше нас, недавних школьников, всего-то на каких-то три года. Он помогал советом, выручал нас, когда это было необходимо. А мы называли его «Батей», уважали, слушались и даже гордились возможностью дружить с ним. Сейчас Вениамин руководит крупной строительной компанией, а быть может и владеет ею, и я точно знаю, что несколько наших однокурсников, потерявших работу и находившихся в состоянии отчаяния, были вытащены Вениамином из депрессии и устроены им на работу, то есть фактически спасены от умирания.

       А вот, собственно, и сама история Вениамина, записанная мной на бумагу вскоре после нашей встречи. Я постарался писать подробно, возможно, весьма подробно, выстраивая диалоги, описывая портреты героев и ситуации. Вениамин, прочитав мою рукопись, поддержал мое изложение и дал разрешение на публикацию. И так, читайте, друзья.

       «Неприятности начались сразу после появления в моем кабинете странного посетителя. Черт его побери, я до сих пор ума не приложу, каким это образом он смог вычислить меня? Моя секретарша, верный мне сотрудник и умный человек, которому я не знаю цены, может умело разводить посетителей, отправляя случайные и скандальные личности к замам или в нужные им отделы. А этот каким-то образом прорвался в приемную, застрял там, требуя от секретарши только личной аудиенции со мной и чтоб незамедлительно, да еще и с глазу на глаз, да без свидетелей. Алена, так зовут мою секретаршу, успела сообщить мне, что ко мне рвется некто Смирнов. Расхожая фамилия мне ни о чем не говорила. Я никак не отреагировал, работая с документами, полагая, что Алена разберется самостоятельно. Но, представьте себе, этот тип, одетый в камуфляжную одежду, небритый, похожий на рыбака, вроде как с удочками в потертом кожаном футляре, висевшем на ремне через его плечо, ворвался-таки в мой кабинет и сходу бросился обнимать и лобызать меня… Конечно, я увернулся, силой оттолкнул его, смахнув со стола горку папок, рассыпав по полу бумаги. Первое объяснение, пришедшее мне в голову - мужик попал не туда и не к тому, спьяну или с бодуна перепутав адрес. Но… сказанное им слово взволновало и даже перепугало меня. Он назвал меня Веником… Ве-ни-ком! Так некогда обращался ко мне один и только один человек, мой одноклассник. Догадка, будто удар током, передернула меня. Я, пытаясь рассмотреть его лицо, седеющие волосы, угадать знакомые черты, и еще не будучи точно уверен в своей догадке, спросил мужика наугад:
       - Георгий?
       - А ведь вспомнил, сучок, ведь вспомнил старого друга… Не забыл меня, чертяка, - ответил мне он, улыбаясь черными глазами.

       Да, это был он, тот самый Жорик Смирнов, спонтанный лидер нашего класса, а потом и всей школы, и даже района, испивший некогда море моей крови, сумевший каким-то невероятным образом подчинить меня себе, влиять и управлять мной, но и не только мной. В орбиту его обаяния попали наши учителя, люди все разные – и сильные характерами, и требовательные, и непримиримые, ну и, конечно, добрые и мягкотелые. Помню, что тогда он был назначен или избран председателем школьного совета дружины, и только он единственный во всей школе удостоился чести носить три красных горизонтальных колодочки-нашивки на рукаве белой рубашки, выделявшие лидера, пробуждавшие зависть и уважение. Но, вернемся к визиту.

       Жорик выпустил меня из своих объятий и, не дожидаясь моих расспросов, тотчас же заговорил быстро и эмоционально, рассказывая мне то ли правду, то ли вымысел, заранее придуманный и подготовленный им. Я узнал, что он долгие годы был военным, служил в секретных войсках, название и дислокацию которых он не стал раскрывать, и что недавно он демобилизовался в звании полкана, так и сказал: «полкана», ударяя на последнюю букву «а». Сказал, что благодаря своему усердному служению царю и отечеству он смог добиться почти невозможного - разрешения поселиться в столице, где теперь обитаю я, и что это разрешение было его заветной мечтой, и теперь у него появилась возможность снова видеть меня и быть ежедневно рядом со мной, то есть воссоединиться со своим старейшим другом. Так и сказал: «ежедневно», назвав меня «старейшим другом», хотя я никогда не относил себя к таковым, да и время почти стерло все ощущения прошлого…

       Далее он заявил, что будет работать со мной, будто это уже давно согласованный и решенный вопрос, и что я смогу сразу оценить, насколько он является незаменимым для меня работником, нет, не работником, а скорее незаменимым помощником в моей многотрудной деятельности. Он уверил меня в том, что будет искать и находить хорошие и интересные заказы, но прежде всего денежные, которые поправят финансовое положение моё и моей компании, хотя это положение и без того неплохое и в никакой поправке и улучшении ни я, ни моя организация не нуждаемся. И еще сказал, что берет на себя обязательство организовывать постоянную сезонную охоту на дичь с участием очень высоких, важных и нужных для меня лиц, вплоть до генералов, при этом многозначительно показал пальцем в потолок, куда невольно посмотрел я, и что охота с этим контингентом людей поможет вывести нашу компанию на лидирующие позиции чуть ли не в масштабах всего государства.
 
       Потом он, несколько угомонившись или утомившись от своей говорливости, сказал, снизив тон, поумерив эмоции красноречия, что в знак нашей дружбы он привез мне в подарок антикварное ружье редкого образца и дефицитного калибра, которое он долго искал и наконец-то нашел. И при этом уточнил: «специально для тебя»… Он расстегнул кожаный футляр, который я поначалу принял за упаковку рыбацких удочек, вытащил оттуда ружье, блеснувшее полированным деревянным прикладом, назвав его систему «переломным стволом»,  нажал на защелку открывания ствола, опустил ствол вниз, продемонстрировав мне открывшийся затвор, показавшийся мне совершенно новым, не стрелянным, спросил меня, взглянув многозначительным взглядом: «ну не чума ли, а?», закрыл ствол громким щелчком и прицелился мушкой в фотографию почетного строителя Ресина, стоявшую в рамке на полке моего кабинетного стеллажа вместе с грамотами, лицензиями и благодарственными письмами…

       - Нет, нет, в людей целиться нельзя! - сказал я, вспомнив армейскую заповедь, заученную мной в годы моей срочной службы.

       На мгновение я удивился своему долгому молчанию, тому, что я сразу резко и решительно не прервал поток его красноречия. Мне ничто не мешало одернуть его, сказать ему, что прошло слишком много времени с тех пор, когда виделись мы с ним в последний раз, что пути-дороги наши давно разошлись как в море корабли, что мы давно не дети и не школьники, а совершенно другие и разные люди, со своими интересами, со своим жизненным опытом, и ничего общего между нами уже давно нет и быть не может! Прерви бы я его сразу и выпроводи бы его за двери, я бы не довел разговор до подарка, который уже неловко возвращать обратно и который теперь может стать причиной некоторой моей зависимости от него. Да и к чему мне это ружье, мне, являющемуся ярым противником убийства животных, борцом за их права? Я чувствовал, что какая-то непреодолимая сила заставила меня слушать его молча, а вместо резкой негативной реакции мысленно искать в своей башке оправдания его намерениям, думать, что помощь школьному товарищу зачтётся мне где-то на небесах в качестве благородного поступка человека-филантропа.

       Тем временем он аккуратно уложил ружье в футляр, запер его на замки, потом положил злополучный подарок на мой рабочий стол и, о, неслыханная наглость (!), он, явно не собираясь никуда уходить, сел на стул, пододвинувшись плотнее к столу совещаний, и притих в ожидании.
 
       Ситуацию разрядила моя Алена, почувствовав в самый критичный момент чутьем верной секретарши, что в кабинете происходит что-то неладное и меня нужно выручать. Она позвонила мне, спросила коротко, нужна ли мне помощь, на что я ответил: «Да!» и положил трубку, надеясь на ее сообразительность и скорое разрешение. Алена перезвонила по громкой связи, используемой в ходе служебных вебинаров, так, чтобы наш разговор мог слышать мой гость, и сказала, что меня срочно вызывают на совещание в главк. Я, подыгрывая Алене, спросил: «По какому вопросу?», на что Алена ответила мне: «Вопрос озвучат на месте, а я подготовила вам с собой папки с отчетами об освоении бюджетных средств. Машину я распорядилась подать к подъезду. Пожалуйста, поторопитесь». Почувствовав облегчение и вернувшееся ко мне ощущение некоторой свободы, я попросил Алену напоить моего посетителя чаем, записать его адрес, волнующие вопросы и вежливо проводить к выходу. Ничего не говоря, ничего не объясняя и не прощаясь, я направился к дверям, и уже в дверях развернулся лицом к Георгию, развел в стороны руки, приподнял плечи, изображая подобие извинения, затем быстрым шагом вышел в приемную, послал воздушный поцелуй Алене, прошел по коридору и заперся в комнате переговоров, где мог спокойно перевести дух и дождаться ухода нежданного гостя.

       Я прилег на мягкий кожаный диван, размышляя над встречей, не доставившей мне ни малейшего удовольствия, думая о Георгии, восстанавливая в памяти наше общение в прошлом. Вспомнились несколько фрагментов из школьных лет, которые, конечно, я не забывал, но со временем все реже и реже возвращался к ним в своих воспоминаниях. Вот они, эти фрагменты.

       Во время урока кто-то из учеников класса спросил учительницу:
       - Если у человека высокий лоб, значит ли это, что такой человек очень умный?
       - Да, это так, - ответила учительница, но потом посмотрев на учеников, спохватилась и уточнила, - умные люди бывают и с низкими лбами. Просто у них так низко растут волосы.

       Моя соседка по парте Эллочка, дружившая со мной и опекавшая меня, громко объявила классу, что у меня самый высокий лоб среди наших мальчиков. Все обернулись в мою сторону и посмотрели на меня, убеждаясь в правоте одноклассницы. Я залился краской смущения, а Жорик сказал, что я тот еще дурак и что в любых теориях тоже бывают исключения…

       Почти все мои одноклассники увлекались коллекционированием. Собирали всякую всячину: почтовые марки, спичечные этикетки, фотографии актеров, значки, гербарии, шариковые авторучки, которые в те времена были еще редкостью, модели машинок, вырезки из журналов с репродукциями картин живописцев, ну и многое другое.

       У Жорика была большая коллекция марок, наверное, самая большая из тех, которые мне приходилось видеть, доставшаяся ему от старшего брата и представлявшая собой, по моему тогдашнему мнению, большую ценность. Марки он хранил в толстых кляссерах – дефицитных в те времена альбомах. Иногда Жорик приносил в класс один из своих кляссеров, хвастаясь коллекцией. На перемене мы тесно окружали его и с замиранием сердца, боясь сопеть и дышать, рассматривали его марки, казавшиеся нам невероятным чудом. Жорик деловито вынимал из портфеля специальный пластмассовый пинцет, подцеплял одну из марок, освобождая ее из-под целлофановой перегородки-кармана и со знанием дела, держа марку пинцетом, рассказывал о событии, изображенном на ней, блистая при этом знаниями, увлекая одноклассников, а возможно, как я полагаю сейчас, умело запудривал нам мозги.

       А мы запоминали непроверенную информацию, в подлинности которой усомниться никто не мог. Интернет тогда еще не изобрели, потому ему мы верили, восторгаясь глубиной его познаний и набиваясь к нему друзья, а дружить с ним считалось делом престижным.

       Я тоже, глядя на Жорика, вдохновленный его коллекцией и глубокими познаниями, начал собирать марки. Но коллекция моя пополнялась слабо и потому была скудной, составленной из рядовых советских марок, покупаемых мной в киосках «Союзпечати» на деньги, припрятанные от родителей, сэкономленные на школьных обедах и на нечастую сдачу мелкими монетами от редких покупок. Кляссеров у меня не было, а небольшое количество марок я хранил в почтовых конвертах, в которые я разложил коллекцию по тематике, подписывая конверты названиями: «Города», «Животный мир», «Природа», «Знаменитости», «Искусство».

       Был у меня особый конверт, принадлежавший моему отцу, старенький, пожелтевший, когда-то использованный, с почтовыми штемпелями и непонятным адресом, написанным от руки чернилами. В конверте этом, который хранился в одном из ящиков отцовского письменного стола, тоже лежали марки. Если мне не изменяет память, марок этих насчитывалось всего-то 30 штук. Марки были китайские 50-х годов, выпущенные сразу после провозглашения КНР.

       Иногда я, оставаясь один дома, доставал этот конверт, высыпал марки на стол, рассматривал их, но не находил в них, как мне тогда казалось, ничего ценного или привлекательного. Некоторые марки были когда-то приклеены к конвертам, а затем вырезаны вместе с остатком бумаги, и потому выглядели весьма непрезентабельно, некоторые были надорваны, а на некоторых были повреждены зубцы. Марки были монохромными, неяркими, какими-то блеклыми, будто выцветшими – бледно-красными, грязно-синими, светло-зелеными, серо-коричневыми. На многих картинках присутствовал товарищ Мао. Китайского вождя изображали по-разному – где-то он пожимал руку Сталину, где-то стоял со связкой книг под мышкой на фоне развернутого красного знамени, а где-то парил над колоннами ликующих демонстрантов, похожий на летающих персонажей Марка Шагала. Присутствовали там марки и с неполитическим подтекстом, с изображенными на них парашютами, аэропланами, аэростатами, со студентами, сидевшими в библиотеке, и со спортсменами в процессе тренировок. Отец, на мои расспросы о происхождении этих марках, объяснил мне, не углубляясь в подробности: «Подарок друга, служившего и погибшего в Китае».

       Я тоже, по примеру Жорика, а подражать ему старались все, принес в класс часть своей коллекции, купленную на сэкономленные мной деньги. И когда стал показывать марки одноклассникам, то Жорик, заглянув через плечи ребят, брезгливо хихикнул, а потом предложил всем разойтись, а мне не позориться, потому что собранные мной марки представляли собой никому не нужное дешевое фуфло, выставленное на продажу в витринах почти всех городских киосков. Мне стало обидно, и тогда я вгорячах сказал, что принес в школу только часть своей коллекции, и что у меня еще есть редкие зарубежные марки, которые я не хочу выносить из дому, потому что они представляют собой большую ценность. На следующей перемене ко мне подошел Жорик и, оставшись со мной один на один, глядя на меня преданным взглядом друга, попросил показать редкие марки. Как я мог ему отказать, когда признанный всеми лидер впервые заговорил со мной, да еще и по-дружески? Более того, его интерес к моей коллекции, да и, наверное, к дружбе со мной, как полагал я тогда, обрадовали меня почти до слез.

       После уроков мы вместе с Жориком пришли ко мне домой. Я извлек из ящика отцовского стола заветный конверт, высыпал марки на стол, а Жорик, достав из портфеля лупу, склонился над марками, внимательно рассматривая их сквозь увеличительное стекло.
       - Было бы очень интересно, Веник, вот только марки твои изрядно подпорчены и вряд ли в таком состоянии они смогут кого-либо заинтересовать, - вынес свой жестокий вердикт Жорик.

       Я промолчал, доверяя ему, а Жорик, продолжая внимательно рассматривать китайские марки, сказал:
       - У меня никогда не было марок в таком ужасающем состоянии. Вот что, Веник. Я могу по-дружески сделать тебе классное предложение, скорее одолжение. Если ты, конечно, не будешь против. Обменяться с тобой. Ты мне отдаешь свой негодный китайский мусор, а я тебе классный болгарский блок, за которым я долго охотился, но совсем недавно мне удалось заполучить его. Хочешь знать, почему я тебе делаю это предложение? У меня появилась идея разбавить свою коллекцию твоими марками, я бы стал показывать их филателистам, как пример хорошего, но безнадежно испорченного материала. И, знаешь, спонтанные идеи я люблю, потому что они самые правильные и интересные. Так что решайся, Веник.

       Он снова полез в свой портфель, порылся в нем, а потом вытащил на свет Божий блок из трех марок в фабричной целлофановой упаковке. На огромной марке и двух небольших, расположенных сбоку, были изображены бабочки необыкновенной яркости и потрясающей красоты.
 
       Я был обворожен. Буйство красок затмило мой разум. На вопрос Жорика: «Ну что, меняемся?» я, держа пакет в руках, и еще не веря счастью стать обладателем уникального блока болгарских почтовых марок, смог выдавить из себя короткое:
       - Угу…
       - Тогда по рукам, - ответил мне Жорик, пожал мою руку, что было воспринято мной с благодарностью и радостью, взял конверт с китайскими марками, рассмотрел его, - конверт я оставляю тебе, на нем какой-то адрес, может, понадобится, станешь потом искать.

       Он вытащил из портфеля знакомый мне пинцет, затем кляссер небольшого размера, похожий на портмоне, оказавшийся пустым, куда уложил китайские марки, умело действуя пинцетом, спрятал своё имущество в портфель, сказал мне короткое: «Адью!» и поспешно ушел, будто я мог передумать, задержать его и отменить нашу сделку.
 
       Остаток дня я провел за изучением марок, внимательно рассматривая их, вчитываясь в нехитрый текст, написанный кириллицей «Българска поша, 50 сантим», и даже внюхиваясь в тонкий, приятный, слабо ощутимый запах по всей вероятности болгарского клея, нанесенного на обороте марок. Перед приходом родителей я убрал марки в старый конверт с адресом, написанным непонятным почерком, и спрятал его в ящик отцовского письменного стола.

       Вечером у меня начался жар. Поскольку простудных явлений у меня не проявились, я решил, что причиной температуры мог стать стресс, который я сполна испытал сегодняшним днем. Я не пошел на следующий день в школу, остался коротать время дома. Родители поддержали меня, сказав, что после скачка температуры я должен пару дней вылежать. А днем, когда закончились занятия в школе, меня навестили Эллочка, соседка по парте, влюбившаяся в меня, как я тогда полагал. Я заварил чаю, и пока мы его пили, разлив кипяток по блюдцам и прикусывая кусочками сахара, одноклассница рассказывала мне о Жорике, который хвастался перед классом вчерашним обменом марок, называя меня дураком и лохом. Говорил, что впарил мне три дешевых марки, которые его родители специально привезли из Болгарии в качестве обменного фонда. А взамен он получил редкие китайские, которых никогда не видел у городских филателистов. Смеясь, он сравнивал меня с тупыми индейцами, менявшими золотые слитки на крашеные цветные стекляшки, привезенные с собой моряками Колумба. Я показал однокласснице марки, которые выменял вчера. А Эллочка, добрейшей души человечек, не желая более огорчать меня, охнула, увидев цветных бабочек, и сказала мне, что будь у нее китайские марки, такие как у меня, она точно бы согласилась на такой же обмен…

       - А что класс? – спросил я подружку. Она помолчала, потом ответила, отведя свои глаза в сторону:
       - Класс промолчал, поверив ему…
       И это еще не все. История с марками имела неприятное продолжение. По прошествии некоторого времени отец обнаружил подмену марок и строго потребовал от меня объяснений. Помню, как я стоял перед ним, молчал как рыба, выслушивая жесткий требовательный разговор отца, выдерживая его тяжелый взгляд, но не желая рассказывать ему правду, вмешивать в историю одноклассников, Жорика, а возможно и его родителей. С тех пор мои отношения с отцом сделались натянутыми и не восстановились вплоть до его смерти.

       А дальше больше. Дальше были не крошечные фрагменты, а длинные отрезки жизни, на которые, вопреки моей воле, тоже оказывал влияние Жорик.

       Помнится, он привел в школу подружку своего брата, назвав ее Нинелью. Как выяснилось, Нинель окончила нашу школу два года тому назад, будучи в то время Нинкой. Манеры и одежда подружки не могли не обратить на себя внимание, особенно наших мальчиков-старшеклассников. На девушке была короткая, почти как трусы юбчонка с крупными складками, а длинные стройные невероятной красоты ноги были в невиданных ажурных чулках из крупной черной сетки, именуемой, как я узнал позже, словом «fishnet».

       По инициативе Жорика руководство школы дало согласие на встречу учеников с бывшей выпускницей, а тогда студенткой второго курса престижного столичного архитектурного института. Очень странно, но ни аппетитные чулки, от которых невозможно было отвести взгляд, ни юбчонка, ни даже жилетка на множестве пуговиц, расстегнутая почти до пупка, не помешали состояться встрече, полагаю, исключительно благодаря харизме и авторитету Жорика, перевесивших тогдашнюю нравственность педагогов.

       К назначенному часу школьный актовый зал был переполнен. Слухи о чулках разнеслись по школьным коридорам и классам, да так, что желающих взглянуть на приезжую диву было столько, что многим не хватило мест, и часть присутствующих сидела на полу.

       Нинель эмоционально рассказала о вступительных экзаменах, о страхах и переживаниях, которые она испытала, сдавая творческие дисциплины – рисунок и черчение, о невероятно увлекательной и интересной студенческой жизни – о походах с песнями под гитару, о пленэрах на объектах исторической архитектуры и атмосфере дружеских творческих состязаний в рисунках и живописи. Потом в зале погасили свет и Нинель, показывая слайды, принесенные с собой, рассказала о проектах, придуманных студентами, а потом коснулась архитектуры нашего городка, которую мы почему-то не замечали и никак не предполагали, что живем в интересной историко-культурной среде, гуляя по улицам с постройками в стиле провинциального модерна, неоклассики, эклектики и даже псевдоготики.

       Когда Нинель завершила рассказ, а в зале включили свет, то ей долго и бурно аплодировали. А когда она неспешно спускалась с подиума по высоким неудобным ступенькам, все смолкли и привстав, внимательно рассматривали ее экстравагантную одежду, стройную фигуру и походку, потрясшую присутствующих своей грациозностью. Только потом, позже, я понял, что все настолько увлеклись созерцанием, что напрочь позабыли о галантности – никто не подбежал к девушке и не подал ей руку.

        На следующий день Жорик, явившийся в класс с небольшим опозданием, объявил во всеуслышание, что мы, то есть наш класс, начинаем готовиться к поступлению в архитектурный институт и потому сегодня же после уроков пойдем записываться в изостудию, которую посещала Нинель, получившая там хорошую подготовку и успешно сдавшая творческие экзамены в престижный вуз.  Никто не удивился, никто ничего не спросил и не возмутился - класс дружно промолчал, подчиняясь воле лидера, а точнее диктатора. Записываться в изостудию явились все, и даже неисправимые троечники, переполнив небольшое студийное помещение, заставленное мольбертами, где до нашего прихода царила звенящая тишина, пахло казеиновым клеем и слышно было шуршание карандашей. Записались всем классом и начали дружно ходить, потеснив тамошних завсегдатаев.

        Вспоминается странное имя студийного руководителя: Лелюд Кондратьевич Малютич. Мои родители, слышавшие о нем ранее, объяснили мне, что на происхождение имени художника повлияла своеобразная мода кодировать в именах людей понятия и фамилии деятелей партии и правительства времен социализма, и что имя Лелюд означает советскую мантру: «Ленин любит людей». Чудеса, да и только. Но у Лелюда Кондратьевича было не только странное имя, странными были его походка и методы обучения. Ходил он в каких-то высоких неказистых, не по размеру больших зашнурованных ботинках, которые завсегдатаи-студийцы, отвечая на наши расспросы, называли ортопедической обувью, а недуг его ног врожденным плоскостопием. Говорил Лелюд Кондратьевич тоже странно - шепелявя и причмокивая. Но говорил-то он мало, большинство время молчал, стоя за спинами рисующих, скрестив руки на груди, чмокая и иногда произнося: «не увлекайся штриховкой, береги светлые места» или «не срисовывай у соседа, старайся работать самостоятельно». А рисовали мы гипсовые слепки листьев, переходя с разрешения Лелюда от простых слепков к более сложным.
 
       Часть учеников застряла на первом слепке, а потом, когда их изнурительное рисование одного и того же гипсового листка не принесло должных результатов, Лелюд Кондратьевич посоветовал им покинуть студию и заняться другим творческим делом, например, писать стихи, или играть на музыкальных инструментах, а затем вычеркнул их фамилии из журнала студийцев. Но 10 упрямых одноклассников, среди которых оставался и я, продолжили творческую подготовку, безропотно подчиняясь лидеру.

       Воскресными вечерами Лелюд устраивал лектории по искусству, показывая нам слайды с запечатленными на них произведениями живописи и комментируя их.  Перед началом лектория окна в студии закрывали картонными щитами, чтобы свет улицы не мешал просмотру, на стену вешали экран, отодвигали в стороны мольберты, стулья ставили амфитеатром перед экраном, гасили свет и слушали Лелюда, который все-таки, несмотря на дефект речи, говорить умел. Лекцию Лелюд начинал с показа и резкого осуждения произведений современных направлений в живописи. Так я узнал о поп-арте, акционизме, лэнд-арте и еще многих других интересных и противоречивых делах. Далее Лелюд должен был показывать академические направления в живописи, которые он очень любил и оставлял нам на закуску, но каждый раз, с показом работ академиков, в студию со стуком и шумом врывалась комиссия контролеров во главе с главным бухгалтером и завхозом клуба железнодорожников (а студия наша размещалась и работала именно в этом клубе). И каждый раз члены этой комиссии были настроены весьма агрессивно по отношению к нам и к нашему руководителю, требуя от несчастного Лелюда незамедлительно снять щиты с окон, чтобы происходившее в студии не скрывалось от людских глаз, а было видно всем со двора и даже прохожим через сквозной железный забор. Мы понимали, что нашего Лелюда, заставляя его раскрывать окна, почему-то не любили, подозревая в каких-то темных делишках, которые он никогда не совершал и совершать не помышлял: то ли в педофилии, то ли в массовом распитии спиртных напитков. Короче, примерно за полгода до окончания школы Лелюда Кондратьевича, измученного подозрениями и скандалами, парализовало, а студию нашу закрыли, поскольку не смогли найти другого учителя. Жорик, организовавший наше обучение в изостудии, потребовал от нас не вешать носы, а продолжить занятия на квартире у больного Лелюда, с которым он поддерживал тесную связь.

       Рисовать на квартире у преподавателя было негде и потому договорились с Лелюдом, сидевшим теперь в инвалидном кресле, что рисовать будем дома, а воскресными вечерами собираться у него, показывать и обсуждать работы, принесенные с собой, и слушать его лекции, которые ему не давали дочитывать в студии. Но дома почти ничего не рисовалось, зато лекции у Лелюда были увлекательными и завершались они всеобщим дружным чаепитием и, к слову сказать, без капли спиртного.
 
       И вот свершилось: в означенный июльский день все 10 студийцев из нашего класса, свеженьких школьных выпускников, включая меня, отвезли документы в столицу, в приемную комиссию архитектурного института и, о ужас, все до единого благополучно провалили творческие вступительные экзамены, получив неуды кто по черчению, а кто по рисованию композиций. А что же Жорик, спросите вы меня? Отвечу. Жорик, руководствуясь каким-то ведомым только ему или его родителями чутьем, за день до начала творческих экзаменов забрал документы из архитектурного вуза и отнес их в военно-финансовую академию, куда и был благополучно зачислен, пока мы хватали неуды, навсегда прощаясь с престижной профессией зодчего.

       Пришлось мне, не попавшему в институт, но обладавшему в то время крепким здоровьем, отслужить два длинных года в нашей доблестной армии, корчуя пеньки на опушке леса близ воинской части, и совершая протяженные марш-броски в полной амуниции. И теперь я уже теряюсь, когда думаю, как называть это время: годами школы суровой жизни или временем, напрочь вычеркнутым из этой самой моей жизни…

       С тех пор я не встречал Жорика и даже думать забыл о его существовании, не появись он как снег на голову в моем кабинете, да еще и с подарочным охотничьим ружьем…

       Эх, знать бы наперед, как все сложится, я бы не пошел на работу на следующий день после странного визита давно забытого одноклассника, срочно бы заболел или взял бы отпуск и улетел в Эмираты… Но я добросовестно явился на службу и обнаружил Жорика уже сидевшим в моей приемной и терпеливо ожидавшим меня.
 
       Полный пипец, скажу я вам, друзья мои. Он без зазрения совести прошел вслед за мной в мой кабинет, наглым образом разделся в моем одежном шкафу и уселся на тот же самый вчерашний стул, пододвинувшись плотнее к столу совещаний, будто намеревался провести рабочий день здесь, на этом самом месте подле меня.

       И что же я? На меня опять что-то накатило, как накатывало в те далекие школьные годы, как накатило вчера. Вместо того, чтобы поставить наглеца на место, вытолкать его из кабинета, передав в руки охранников, я молчал и опять думал, что, наверное, мой поступок будет благородным, если я окажу помощь давнему школьному другу. Я взял чистый лист бумаги, протянул его Жорику и предложил ему написать заявление о приеме на работу. Он написал узнаваемым мной почерком, почти не изменившимся за прошедшие годы, и протянул мне бумагу. А я наложил резолюцию, подсчитывая в уме, в какую сумму монетизируются мои благотворительность и мягкотелость. В левом верхнем углу я написал размашисто по диагонали: «Нач. отд. кадров прошу зачислить на должность консультанта в отдел развития» и передал лист Жорику. Жорик, пробежавшись глазами по резолюции, удивленно поднял брови и уставился на меня. Но в этот момент позвонила Алена, чувствуя каким-то своим необъяснимым чутьем, что надо вмешаться. Я взял трубку, вспоминая вчерашние намеки Жорика и понимая, что он метил на пост не ниже моего помощника или советника, и, слушая Алену, сказал Жорику:

       - Начнем с этого, Георгий, а дальше решим.
       - Не доверяешь другу?
       - Действую в рамках своих полномочий.
       Он ушел оформляться, а я, переведя дух и перекрестившись, попросил Алену перенести его верхнюю одежду в приемную, считая исчерпанным сегодняшний инцидент, а притязания одноклассника удовлетворенными на год вперед.

       Но не тут-то было. Через некоторое время без предупреждения и без стука, игнорируя всякие порядки и субординацию, ко мне вновь вломился Георгий и выложил авантюрное предложение. Некий предприниматель-толстосум, с которым Жорика свели приятели, выкупил обширный городской участок земли, на котором планирует построить мега торговый центр, но осуществить замысел препятствует памятный монумент, поставленный в советские годы и посвященный самоотверженному труду работников предприятия, существовавшего по соседству с земельным участком, но прекратившего свою деятельность еще в перестроечные годы. Снести памятник и начать строительство торгового центра мешают выжившие из ума старики-общественники, бывшие работники давно развалившегося предприятия, поднявшие шум в прессе в защиту монумента, выставившие пикеты, устроившие палаточный городок близ одиозного сооружения. Жорик предложил мне установить контакты с толстосумом, помочь ему избавиться от монумента, а потом получить долгосрочный заказ на проектирование и мега строительство.

       Я слушал Жорика, а сам размышлял об авантюре со сносом монумента, в которую он затягивал меня, после чего я точно могу стать обвиняемым в невежестве и варварстве в нелюбви к истории и трудовому народу, а, быть может, в довершение всего я стану, чего доброго, и уголовником. Мне бы внушить ему, что сносом исторических объектов ни я, ни моя компания не занимаемся и заниматься не будет. Но вместо этого я сказал совсем другое - попросил Жорика представить смету затрат и конкретные предложения. Он наконец-то ушел, а я поручил Алене навести справки о толстосуме, его земельном участке и скандальном монументе. Вскоре Алена принесла мне фотографии и распечатала нужную информацию. Судя по выпискам, толстосум зарекомендовал себя надежным инвестором, земельный участок был обширным и спланированным, подготовленным под освоение, а монумент, стоявший одиноким перстом в аккурат посредине участка, оказался уродливым, отлитым из бетона руками бывшего рабочего тогдашнего предприятия, самодеятельного скульптора-кустаря, промышлявшего устройством на дачных участках изваяний коров, коз и свиней. Судя по фото, монумент многократно ремонтировался, оштукатуривался, подкрашивался серебрянкой, формы его с годами сгладились, постепенно превратив памятник в странное непонятное изваяние, уродующее город. Как оказалось, старики-общественники пытались поставить монумент под государственную охрану, обращаясь к властям с письмами и заявлениями, но получали обоснованные отказы и теперь охраняют сооружение собственными силами, по очереди ночуя в палатках, установленных здесь же, выползая ночью на воздух, тарахтя при этом самодельными трещотками, распугивая влюбленных и ночных зевак.
 
       Я позвонил Жорику и чувствуя, что, не видя его рядом с собой, смогу разговаривать с ним резко и требовательно, сказал ему открывшимся у меня менторским басом:
       - Георгий, за проектирование и строительство я возьмусь, но только не за снос памятника. От сноса монумента уже успели отказаться другие подрядчики, не желая ввязываться в это мутное дело. Скандалы и потрясения мне не нужны. Марать репутацию я не намерен. Так что уволь! Нет, нет и еще раз нет!
       - Веник, доверься мне. Памятник давно бесхозный. Предприятие, строившее его, развалилось, а мэрии он не нужен. Сносить его буду я, и я сам улажу проблемы. Не боись – имя твое упомянуто не будет. Уверяю тебя: там, где за дело берусь я, комар носа не подточит. Ты лучше дай отмашку на подписание выгодного нам контракта с толстосумом, - ответил мне Жорик.
       - Как ты собираешься сносить сооружение, построенное из железобетона, да еще и на глубоких фундаментах? Лопатой и ломом, с приглашением алкашей? – спросил я его.
       - Современной техникой, нанятой мной в Зеленстрое!
       - А палаточный городок с пикетчиками тоже уберет Зеленстрой?
       - Этими друзьями займется полиция.
       - Авантюра чистейшей воды! – вскричал я и отключил связь, не желая продолжать разговор, но не сказав при этом решительного нет.

       Разговор этот состоялся во вторник, после чего неделя прошла относительно спокойно. На удивление, Жорик не докучал меня своими визитами, направляя мне бумаги через Алену, не нарушая рабочую обстановку.
 
       Но… Шум начался в ближайший понедельник. Утром, прийдя на работу, я обнаружил фургон «Газель», припаркованный на проезжей части дороги у моего офиса. На бортах грузового отсека машины огромными буквами красного цвета была написана моя фамилия, а после фамилии пояснение: «Разрушитель культурного наследия!» и слово «Позор!». Номерные знаки автомобиля отсутствовали, стекла кабины со стороны салона закрывали картонные листы, а двери оказались запертыми. Более того, перед фургоном и позади его стояли бетонные блоки, привезенные, по всей вероятности, ночью и установленные краном. Злоумышленники, оставившие машину с оскорбительными надписями на бортах, рассчитывали на долговременное ее стояние, поскольку убрать блоки и отогнать автомобиль в дневное время не представлялось возможным. Полицейские, приехавшие по моему вызову, развели руками, предложив мне перетерпеть день, а эвакуацию автомобиля провести ночью, после чего полиция сможет вскрыть  и установить принадлежность «Газели», что тоже еще не факт, поскольку номера двигателя и кузова могут быть сбиты.

       Я стал звонить Жорику, в надежде получить от него вразумительные объяснения, но его телефон оказался отключен. Фотография автомобиля, припаркованного у моего офиса, появилась в соцсетях. А вскоре ко мне приехали журналисты. Я не стал выгонять прессу, понимая, что конфронтация с журналистами доставит мне еще большие неприятности, а выступил перед камерой. Я сказал правду, что обо всем узнал сегодня утром, увидев припаркованный автомобиль и прочитав надписи на его бортах. Сказал, что я, являясь гражданином и патриотом, сожалею о случившемся и добавил спонтанно пришедшую мне в голову идею: если кому-то было угодно вмешать меня в эту историю, то я смогу принять посильное участие в восстановлении монумента и, если не представится возможным вернуть его на прежнее место, то я готов поставить обновленный памятник перед своим офисом…
 
       Днем объявился Жорик, точнее, он позвонил мне по телефону, находясь, как он сказал, в больнице. По его версии, рассказанной мне, старички-общественники оказались не полными идиотами, каковыми представлялись изначально, а дальновидными и коварными упырями, недооцененными ни мной, ни Жориком. Снос объекта начался поздним субботним вечером, когда стемнело, а на улицах уже не было прохожих. Дело вроде пошло слаженно и без заминок, пока на площадке не появился частный детектив, то ли родственник, то ли нанятый одним из общественников. Он затребовал документы, а конкретно разрешение на снос. Жорик сказал, что не стал вступать с ним в конфликт, а показал ему бумаги: информацию мэрии о бесхозности монумента и отсутствии в нем всякой культурной ценности, свидетельство о праве собственности на земельный участок, выданное толстосуму, договор на аренду техники, подписанный Жориком, как физическим лицом.
 
       - Георгий, я не давал согласия на снос и не поддерживал твои планы, но теперь именно меня обвиняют в содеянном! В чем дело? – перебил я его.
       - Веник, и на старуху бывает проруха. Думаю, детектив, увидев мою фамилию в документах, докопался до места моей теперешней работы, а дальше случилось то, что случилось.
       - Почему ты в больнице?
       - Старичок-пикетчик прорвался к монументу во время работы техники и получил удар обломком по дурной башке. Не переживай, деда вроде откачали.

       Я почувствовал, как капельки холодного пота выступили на моем лице, покатившись тонкими струйками по шее за воротник. Мало того, что я обвинен в сносе памятника, так теперь я еще буду виновен в травмировании несчастного пенсионера или, не дай Бог, в его преждевременной смерти.
       - Я не желаю иметь с тобой дел! Слышишь меня - НЕ-ЖЕ-ЛАЮ! – сказал я, а точнее вскричал в сердцах в телефонную трубку и прервал разговор.

       Алена принесла мне таблетку успокаивающего средства и стакан воды со льдом, а я попросил ее присесть и объяснить, почему я проявляю решимость, разговаривая с Георгием по телефону, то есть находясь от него на приличном расстоянии, и что мешает мне дать ему решительный отпор при личной встрече? 
       - Черный глаз, - коротко ответила мне Алена.
       - Черный глаз? - переспросил я Алену и вспомнил глаза Жорика. Они действительно были черными, колкими, какими-то всепроникающими, бездонными.
       - Что за ерунда? - я снова обратился к Алене, - я не верю в эти бредни: ни в черную магию, ни в порчу, ни в привороты. 
       - Дело не в вере, а в реальном воздействии. Можете называть это как угодно, но воздействие я реально ощутила на себе. Общаясь с Георгием, я испытываю необъяснимый дискомфорт, его взгляд пронизывает меня насквозь, равно, как взгляд удава, устремленный на несчастного кролика. Мне кажется, что я смогла сконцентрировать свою волю и отстраниться, как бы опустить занавес. А вы, будучи юным и доверчивым, не смогли это сделать в школьные годы, а он теперь снова воспользовался проторенной когда-то дорожкой.
       - И все же я полагаю, что это не магия, а скрытый гипноз. Интересно, откуда мог взяться этот дар у тогдашнего подростка?
Алена в ответ пожала плечами:
       - Постарайтесь не общаться с ним напрямую.
 
       Прийдя в себя после утреннего шока, я попросил прислать маляров, чтобы закрасить мерзкие слова на бортах «Газели», а чуть позже появились публикации в СМИ противоречивого содержания. Некоторые сайты цитировали мое заявление, а некоторые комментировали надпись на припаркованной машине, заявляя о моей продажности. Поздним вечером удалось-таки убрать автомобиль, намозоливший всем глаза. На станции техобслуживания, куда отвезли машину на экспертизу, подтвердили мою догадку о сбитых номерах и сказали, что автомобиль давно не на ходу и, скорее всего, он был заимствован из пунктов утилизации или приема металлолома, а картонные листы на окнах кабины скрывали отсутствующие приборы управления, сидения и обивку салона.

       Выгнать Жорика я не решался – мешало его незримое влияние на меня, мешало ружье, подаренное им, стоявшее в одежном шкафу моего кабинета. Встречи с ним мне удавалось избегать - Алена зорко и стойко охраняла мой кабинет, не подпуская Жорика к моим дверям. Но, на всякий случай, я, слыша его голос в приемной и чувствуя его стремление ворваться ко мне, я каждый раз тихо ретировался в комнату отдыха и запирался там, скрываясь от возможного нашествия вампира. А Жорик, как ни в чем не бывало, будто и не было нашей размолвки в день сноса монумента, продолжал работать с толстосумом и вскоре передал мне через Алену презент от заказчика – многостраничный контракт на проектирование здания торгового мега центра. Документы, принесенные Жориком, я отдал на проверку юристам. А за время работы юристов я нашел молодого скульптора, еще неизвестного, но уже с хорошей репутацией, давшего мне клятву изваять новую стелу, сделав ее маленьким шедевром. Затраты на лепку, отливку и установку монумента экономисты моей организации вписали в сметы и провели за счет средств толстосума. Только тсссс… Об этом молчок! Неплохо, скажу я вам, хотя неприятный осадок все же остался…
 
       С Жориком я столкнулся случайно. Похоже, он подкараулил меня на улице и сразу же ввел в ступор, прошивая, просверливая насквозь черными глазами, и это воздействие я теперь не просто ощущал на себе, но уже и понимал его происхождение. Он не стал объясняться, хотя после того разговора, когда я заявил ему о своем нежелании сотрудничать с ним, уважающий себя человек давно написал бы заявление «по собственному желанию», извинился бы и покинул нашу компанию. Вместо этого Жорик посетовал, что не может попасть ко мне на рандеву, потому что, со слов моей секретарши, у меня то совещание, то я на объектах, а телефон мой не отвечает или предательски занят. Он предложил мне посетить вечерком кафе, где перекусить, попить кофе, вспомнить юность и выслушать его новое предложение. Я, собрав свои силы, резко ответил, что в ресторан с мужчинами не хожу, а его предложение готов выслушать сейчас здесь, на улице, не откладывая в долгий ящик. И тогда Жорик высказал мне идею дать интервью журналистам о начале проектных работ и работе молодого скульптора, сказал, что в интервью нужно упомянуть толстосума, похвалив его за сотрудничество. Я спросил, зачем это нужно? Жорик ответил, что интервью подхлестнет толстосума подписать второй контракт на строительство и окончательно успокоит возмущенный народ. Я не нашел ничего предосудительного в его предложении и подумал, что если Жорик сам будет общаться с прессой, не вмешивая больше меня в скандал с монументом, то для меня это только пойдет на пользу. Я поддержал его предложение, сказав короткое слово «Добро», и мы расстались. За делами наш разговор вскоре забылся, интервью Жорика я не смотрел и не читал, но не тут-то было.

       Примерно через неделю я получил письмо, написанное нашим толстосумом и адресованное лично мне. Текст письма, напечатанный на бланке, оказался резким и категоричным. Впрочем, судите сами. Странным оказалось обращение ко мне, написанное всего лишь двумя буквами моих инициалов, а далее в письме сообщалось, что мой ответственный сотрудник дал некорректное интервью прессе, раскрыв при этом стоимость контракта, которая являлась конфиденциальной информацией и разглашению не подлежала ни при каких обстоятельствах. Далее толстосум извещал меня, что болтливый интервьюер сообщил журналистам о восстановлении порушенного монумента за его, толстосума, счет, о чем его ранее никто не ставил в известность и с ним сие обстоятельство не согласовывалось. И, наконец, в последнем абзаце письма толстосум сообщал о невозможности далее сотрудничать со мной и о безотлагательном и окончательном разрыве контракта по его инициативе. И последнее, самое неприятное. Толстосум потребовал возврата аванса и моих публичных объяснений и извинений. И только на камеру и одновременно в печатных СМИ!

       Что называется, приехали… Скажу вам, что подобных проколов у меня никогда не бывало. Напротив, заказчики выстраивались в очередь, желая сотрудничать только со мной и только с моей фирмой. Выходит, что теперь по моей репутации нанесен тяжелый удар и, возможно, с негативными, далеко идущими последствиями. Я попросил Алену передать письмо Жорику, сказав ей при этом:
       - Он заварил кашу, так пусть теперь и расхлебывает ее сам, только, пожалуйста, без моего участия. Так и передайте ему. Без меня!

       Через пару дней Жорик все же позвонил мне по телефону:
       - Старик, хорошая новость! Наш толстосум одумался и пошел на попятную. Сам знаешь, чем богаче клиент, тем больше в нем самодурства и спеси. Согласился съездить с тобой на охоту, где за трапезой в охотничьем домике он готов ударить с тобой по рукам и обещает снять все претензии.
       - Но я не охотник и никогда им не был!
       - Не горячись, Веник. Договориться с самодуром было непросто. Пришлось подключать генерала, недавнего моего сослуживца. Генерал умаслил его, пригласив на охоту. Слушай, тебе не надо никого убивать. Даже ружье твое можем не заряжать. Держи его наготове для вида и все дела. Знаешь, наконец-то мы сможем с тобой расслабиться, посидеть после охоты за рюмкой чая, как старые и добрые друзья. Вспомним прошлое, вспомним наших девочек.
       - Каких еще девочек?
       - Ну, хотя бы Эллочку, нашу с тобой одноклассницу… Помнишь ее, свою бывшую подружку?
       - Где она и что с ней?
       - Жива-здорова, часто спрашивает о тебе и шлет тебе приветы… А ты что, не знал, что мы с Эллочкой давно женаты?

       Новость ошеломила меня. Конечно, я не забыл свою одноклассницу, вспоминая ее с нежностью и ностальгией. Но такой поворот в ее судьбе я никак не мог ожидать. Первая мысль, пришедшая мне в голову – Жорик обманул меня, решил разыграть, подлизаться, сгладить свои проколы и наши натянутые отношения. Мысль об обмане сменилась вторым предположением – Эллочка, как и я, как и многие другие люди, попала под влияние вампира и вопреки своим чувствам и устремлениям подчинилась его воле. Желание узнать правду о моей однокласснице, а, быть может, договориться о встрече с ней, перевесило все другие сомнения и предубеждения, бушевавшие в моей душе. Я дал согласие на участие в охоте, которую назначили в ночь на ближайшую субботу.
 
       Я не принимал участие в подготовке мероприятия. О том, что происходило в течение недели, предшествующей субботней ночи, мне стало известно, когда за мной ближе к вечеру заехал армейский газик и повез меня, прихватившего с собой подарочное ружье, в лесничество. В курс дела ввели солдаты, сидевшие в машине и сопровождавшие меня. От моих спутников я узнал, что охотиться решили на кабана. Ночное время выбрали потому, что вепри спят днем, а бодрствуют и перемещаются по лесу в темное время суток. Генералу, имевшему хорошие связи в комитете охотничьего хозяйства, без вопросов и проволочек выдали разрешение на отстрел. На месте предполагаемой охоты солдаты срочной службы соорудили бревенчатую вышку с лестницей и домушкой на верхнем ярусе, с открывающимися створками окон, откуда через тепловизор можно будет наблюдать за перемещением животных и вести отстрел. В охотничьем домике, находившемся неподалеку, натопили печи, подготовили столы к предстоящему ужину, а холодильник загрузили провиантом, предоставленным воинской частью.   
 
       Газик оставили поодаль от места охоты, чтобы, как мне объяснили мои спутники, не отпугнуть зверя незнакомым ему запахом автомобиля. Прошли пешком по тропе, устланной опавшими желтыми листьями, до охотничьего домика, у которого собрались остальные охотники, был здесь и Жорик. Познакомились. Генерал оказался плотным коренастым мужичком, многозначительно молчавшим и с виду очень важным. Толстосум, который, из-за своего прозвища, представлялся мне вредным и жадным лысым толстяком, оказался высоким стройным и говорливым бородачом, первым протянувшим мне широченную шершавую ладонь в дружеском приветствии, будто никогда не писал мне отказных писем, а был моим давним добрым знакомым. В компании присутствовал местный егерь, задача которого, как мне это пояснили все те же солдаты, состояла во всесторонней помощи охотникам, а еще в контроле за исполнением установленного порядка отстрела. Прошли в охотничий домик, где егерь предложил переодеться, а точнее надеть поверх нашей одежды комбинезоны, хранившиеся в домике, и тоже с целью не отпугнуть вепря незнакомым запахом городской экипировки. Кто-то из присутствующих предложил выпить за успех предстоящего дела, на что резко возразил егерь, предупреждая о чуждых лесу запахах алкоголя и вдобавок еще требуя не курить, а пачки с сигаретами оставить здесь, дабы не соблазняться ими в лесу. Обсуждая план охоты, договорились разделиться на две группы: первая должна поджидать зверя на вышке, другая засесть в кустарнике, охотясь мало понятной мне тактикой «с подхода». Солдаты разнесли приманку, привезенную с собой: кукурузные початки, картошку, морковь, свеклу, разложив ее на поляне, с подветренной стороны от вышки. Егерь предупредил, что стрелять должны только по его световому сигналу. Жорик сказал мне, что будет охотиться во второй группе с генералом и солдатами, а мне следует подняться на вышку вместе с толстосумом и егерем, где будет удобно и безопасно, и я смогу, выжидая зверя, ближе познакомиться с нашим заказчиком и навести нужные мне мосты.
 
       Почти в полночь появился кабан, выдавший себя негромким похрюкиванием, четко услышанным в звенящей в ушах лесной тишине, и распознанный нами по цветным пятнам на экране тепловизора. Мы с толстосумом тотчас же вскинули ружья, выставив их в проемы окон и направив в сторону поляны. Он шепнут мне на ухо: «Ждем вспышки света». Егерь в нужный, ведомый только ему момент включил прожектор, установленный на нашей вышке, ярко осветив поляну, на которой стоял, застывший на месте, ослепленный светом, огромный как гора черный кабан. Попеременно ухнули несколько громких выстрелов, в том числе выстрел из ружья толстосума, заложивший мне уши. Кабан недолго постоял, тупо глядя перед собой, а потом рухнул набок на траву, покрытую опавшими листьями, захрипел и задергал короткими мускулистыми ногами. Свет погасили, а из кустов, где затаилась первая группа, охотившаяся тактикой «с подхода», раздалось громкое хорошо отрепетированное солдатское «Ура!».

       Спустились с вышки, охотники собрались у поверженной добычи, лежавшей огромной черной горой, а в моем понимании подле невинно убитой живой души, стали восторженно делиться впечатлениями, поздравлять друг друга с удачей и обниматься. Я, как вы помните, оставаясь ярым противником убийства животных, не стал подходить к туше зверя, а отвернулся и поплелся к охотничьему домику, где вскоре появились охотники, все еще возбужденные, продолжавшие вспоминать детали сегодняшней охоты и рассказывать случаи из своей прошлой практики. Накрыли столы, расселись, раскупорили бутылки с алкоголем, выпили за удачную охоту, затем за крепкую мужскую дружбу, поели, пошумели и еще раз выпили, а потом заметили, что за столом нет Жорика. Кто-то сказал, что вроде он был вместе со всеми, но вышел, кто-то пошутил, предположив, что у Георгия началась «медвежья болезнь» и он продолжает сидеть в кустах. А мне стало не по себе, и я предложил выйти и поискать товарища. Меня поддержал егерь. Вышли, прихватив фонарики, а егерь включил прожектор. Разбрелись вокруг поляны. На наши окрики никто не отзывался, в лесу было тихо.
 
       - Сюда! – крикнул срывающимся голосом один из солдат.
       Сбежались на окрик. В высокой, еще не успевшей пожухнуть лесной траве, лежал Жорик, верее его тело, упавшее навзничь, лицом в землю с широко расставленными руками, и с валявшейся рядом бейсболкой камуфляжной расцветки, свалившейся с его седеющей головы. В свете фонариков на левом виске трупа можно было рассмотреть совсем небольшую, размером со среднюю монетку ранку от вошедшей в голову пули с тонкой струйкой запекшейся крови, успевшей уже потемнеть за время ужина. От увиденного меня бросило в дрожь, и я почему-то подумал об Эллочке, моей однокласснице, еще ничего не знающей и не подозревающей о постигшем ее несчастье… Молчание прервал генерал, заглушив своим голосом звуки тяжелого дыхания мужчин:
       -   Несчастный случай на охоте. Такое случается. Попрошу ничего не трогать, вызвать полицию и скорую, накрыть труп простыней, свет не отключать, выставить часового, а остальным разойтись!».

       На этом месте я закрыл кавычки и поставил точку. Напомню тем, кто начал читать, а потом откладывал чтение и, возможно, запамятовал, что Вениамин мой давний приятель, и этот рассказ я услышал от него на нашей с ним дружеской встрече. Собственно, точку я поставил, потому что в тот самый момент, когда Вениамин пересказывал мне спонтанный генеральский приказ, ему позвонили, куда-то его дернули и нам пришлось срочно расстаться.

       А через несколько дней я позвонил своему другу и разузнал у него, как и чем закончилась эта трагическая история. Вениамин рассказал, что генерал взял под личный контроль расследование инцидента, допросы свидетелей и баллистическую экспертизу, которые завершились заключением следователя, констатирующим несчастный случай, приключившийся по вине самой жертвы. Как показали допрошенные солдаты, охотившиеся в группе «с подхода», Георгий сорвался с места на мгновение раньше выстрелов, побежал и попал под обстрел. Я переспросил Вениамина: «Так ли все было на самом деле?», на что друг мой ответил, что ничего подобного он не видел или не успел увидеть и что генералу виднее с высоты его высоких звания и должности. А потом добавил, что вышка, на которой во время охоты находились мой друг с толстосумом и егерем, располагалась слева от Георгия, то есть с той стороны, откуда несчастный получил пулю в висок…

       Я спросил Вениамина, стараясь задавать вопрос деликатно, что он почувствовал после трагической смерти сотрудника? Вениамин, недолго помолчав, и, оставаясь благородным человеком, ответил мне вопросом на вопрос: «Как может отреагировать нормальный человек на уход одноклассника в мир иной?».

       Жизнь в организации Вениамина вскоре наладилась и потекла своим размеренным чередом. Толстосум, которого на самом деле звали Константином, снял свои претензии и даже зауважал моего друга, когда узнал, что его ружье не было заряжено. Он посчитал, что Вениамин обладает редким даром интуиции или предвидения и решил, что сотрудничество с таким уникальным человеком, как мой друг, пойдет только на пользу.

       Была встреча и с одноклассницей Элеонорой, с которой Вениамин теперь поддерживает теплые дружеские отношения, как когда-то в былые школьные годы и, как кажется, желает и надеется на большее.