Мост

Я зашёл к себе под мост. Дыра снова разрослась, и снова снежинки, роящиеся в завихрениях сквозняка, казались суетливыми ожившими звёздами. Луч фонарика коротко скользнул по прогнувшемуся фанерному потолку, похожему на огромную, промокшую скорлупу.
Я быстро пробежался взглядом фонаря по стенам, увешанным ветошью, рваными пакетами со скарбом и бесчисленными веревочками, которые пригождаются всегда.
Потом выхватил из темноты пол, устланный бесформенными тряпичными лежбищам и мелким хламом.
Собачник спал в ворохе тряпья, и я не сразу его разглядел. Только его бордовая, одутловатая щека, от храпа дрожащая на выдохе, была не прикрыта. Из трёх его собак с ним спала только Чернуха. Остальных он вовнутрь не впускал.
В темноте её глаза сверкнули, как два фонарика. Она сразу узнала меня, дружественно потянулась, лёжа, и застучала хвостом по тряпью, выбивая из него суетливые пылинки, светящиеся в луче.
Рубакин спал на куске автобусного сиденья, укрывшись диванным потрохом. И его длинные ноги, обутые в ботинки разных моделей торчали из ошмётков поролона.
Я с трудом "вычислил" ворох, под которым дышало его лицо. Вытянутое, худощавое. Безэмоциональное, как лицо человека, провалившегося в кому. Как говорил сам Рубакин, с мимикой прижизненной смерти. Или с мимикой, отражающей жизнь. Что он считал одним и тем же.
Рубакин всегда казался мне обычным. Оттуда, из мира обычных и правильных.
Но был он здесь, ниже асфальта.
А ведь он вселил в мой ум идею жизни.
– Попик! Ты верь! – бодрил он меня частенько, когда сиживал под мостом с удочкой прямо у "сволочи" (сволочью мы называли нашу хижинку, сволочённую из мусора). Сутулился, прятал лицо в поднятый воротник драного железнодорожного бушлата. – Ты верь, иначе сдохнешь. Ты же веришь в Бога? Я вот не верю. И поэтому я сдохший такой.
Попиком меня стали называть в самом начале. Я притащил целый ведёрный пакет картошки из церкви. Картошку мы пекли на костре, а пакет, на котором была нарисована церковь, я не сжёг: повесил его над своим лежаком, слепленным из мешков, набитых обрезками поролона.
И всё оставшееся время церковь потом висела на фанерной стене, как полиэтиленовая картинка.
Но это прозвище само по себе изменило меня. Я будто поверил, что во мне есть вера. Совсем немного, меньше одной картофелины. Но есть.
А вскоре в мои руки попала тайна.
Как-то мы с Собачником притащили со свалки целый ящик бумаги для розжига бочки в нашей "сволочи". И в сумятице бумажного салата мне попался пятнистый от мокроты и слипшийся кусок старинной книги.
Это потом я узнал, что то был фрагмент дореволюционного Евангелия. А тогда мне казалось, что в моих руках тайна великая, вручную напечатанная каким-нибудь Иваном Фёдоровым в средние века, как послание будущим поколениям.
Грубая, почти коричневая бумага. Странные красивые буквы. Слова едва уловимы по смыслу, хотя и похожи на обыкновенные. Но другие. И я бормотал непонятный текст, клоня бумагу к бочке с огнём, светящим сквозь дырки в железе.
– Ты верь, Попик! – повторял Рубакин, вечно пьяный, никогда не улыбающийся, никогда не злящийся, а пребывающий поверх. Как взрослый среди детей.
Это был крепкий, неустающий, жилистый, как стальной канат, мужичок. Сильнее меня в разы, хотя мне тогда было двадцать шесть, а ему все сорок шесть. Странный и отстранённый, чужой и удачливый неудачник, которому везло во всём, кроме самой жизни.
Например, он всегда уловисто рыбачил.
Никто не удил в городском канале.
И потому, что, будь там рыба, она была бы ядовитой.
И потому, что не было там никакой рыбы. Никогда ни один рыбак не бродил по бетонным берегам.
Но Рубакин, когда бывал в ударе, ему только ведомом, особенно, если голоден больше двух дней, ковырял червей прямо на берегу консервной банкой, и… ловил.
За вечернюю зорьку набирал на целую сковороду, будь у нас таковая.
Ни городской шум, ни пьяные выкрики Собачника, ни лай его псов, ни самый грохот ещё не уснувшего моста, дрожащего и гремящего под колесами машин, не мешали ему рыбачить.
И потом весь вечер до полуночи мы пекли улов на кирпичах, подпирающих костёр, и собаки пристально и азартно наблюдали за этим таинством.
Спать ложились сытыми дополна, до сонливости. И казалось, что жить-то можно. Что мы почти такие же, как они, люди из верхнего мира. Те, чьи машины, стремясь вечером домой, заставляли громыхать наш мост.
И нашу "сволочь". Наш дом.
– Я в Бога не верю! – объяснял Рубакин не однажды, особенно, когда погружался в пьяное философствование на берегу медленной, смрадной реки, несущей мусор и фабричные яды. – А ты верь! Бог есть! И даёт всем всё. И каждый сам выбирает, что взять. Но вера нужна. Она, как мост, между тобой и Богом.
– Хе-хе-хе! – семенил, посвистывая бронхами, Собачник, и его выпяченные губы дрожали от ехидства, которым он всегда защищал себя от всего, что выходило за пределы берега под мостом. И, от смеха хрипя пропитым голосом, острил, как мог: – Ну ка загадай нам милльён! А чё? Поделим на троих по пятьсот! Будем богатеями! Чё? А то на бутылках-то чё? И пятьдесят попробуй набери. Да чё? Даже на металле не наберешь за всю жисть.
– Верь, Попик, – бормотал Рубакин, глядя на поплавок, вырезанный из куска белого пенопласта, и даже не отмахиваясь от назойливых сомнений Собачника. – Во что поверишь, то и получишь. А если даст Бог, а ты возьмёшь, да не потянешь, так тогда и с ума сойдешь. Собак разведешь целое стадо.
Собачник никак не прочитывал намеков и никогда не знал, что Рубакин подтрунивает над ним. А потому не обижался, а даже ёрничал в ответ.
– Ага! Даст! Чё ж не дал до сих пор? – хитро улыбаясь, спрашивал он у Чернухи, будто ища в ней союзника, и гладил её голову рукой до того грязной, что ногти на ней казались белыми, как пенопластовые поплавки. – Ну-ка, курочку жаренную! А? С чесночком и чтоб с корочкой, как у моей бабки бывало. Чё? И кетчуп! Могёт такое Бог?
И он с улыбкой подмигивал Чернухе.
Та же глядела в ответ внимательно и принюхивалась к воздуху - не имеет ли он ввиду, что будет еда?
– В твоём мире есть только то, во что ты веришь, – говорил мне Рубакин, и тянул рыбку из канала. – Ты в "сволочи" живёшь не под мостом, а в своей голове. Так что, верь, Попик.
И я верил.
Насколько мог и всеми силами. Но как выразить эту веру и куда её направить, я не знал. А потому усиленно погружался в изучение куска древней книги, где, в числе прочего и непонятного даже в словах, было написано и простое, вполне ясное современному языку: "Ищите же прежде Царствия Божия и Правды его, и сия вся приложится вам".
И я искал.
А вскоре в изголовье канала, у фабрики, заработал прочистной земснаряд - огромный водоплавающий трактор с ковшом: канал стали чистить. Ил складывали по берегу, а потом грузили экскаватором в ЗИЛ и вывозили вон. Вместе со всяким хламом. И с каждым очищенным метром приближаясь к мосту и "сволочи" под ним.
Наши часики затикали обратный отсчёт, и мы засобирались мыслью кто куда.
Собачник вспоминал свою деревню, я искал предложения в просроченных газетах объявлений, а Рубакин одиноко сидел на берегу и не решался удить рыбу.
Может, не верил.
Работы для меня не нашлось. Разве что хозяин металлоприёмки, которому мы иногда грузили железо на его грузовик, позвал меня на склад:
– Ты парень серьёзный, нравишься мне, – говорил он, сидя за своим покосившимся, исцарапанным и промасленным письменным столом, заваленным гаечными ключами, водопроводными краниками, дверными петлями и прочим полезным железом, которое рукастому и хозяйственному перепродажнику не охота было перепродавать. – Я давно к тебе присматриваюсь. Давай ко мне на склад? Поживешь в бытовке, кровать, душ, кухонка, стиралочка. Восстановишь паспорт, сделаю тебе трудовую, будешь обыкновенным гражданином.
Обыкновенным гражданином!
Весь вечер всякий разговор неумолкающий Собачник склонял к этому складу. И воздух под мостом дрожал от его возмущений, эхом возвращая его возгласы обратно.
– Он платит нам по пятьдесят! А гражданам по четыреста! Чё тут? Это такой жук хитрый! С ним свяжись! Ты чё?
Я молчал, прикидывая неожиданную перспективу. Хотя и сомнительную. Вспоминал каждое слово приёмщика, интонации, суетливые движения мелких глазёнок на пухлом лице. Подсчитывал в уме его выгоду от моей работы. И весьма немалую выгоду.
Молчал и Рубакин.
Но, когда костёр уже почти затух, из полумрака он коротко резанул:
– Предлагают - иди, – и замолчал снова. И было в его голосе что-то такое весомое и твёрдое, что умолк и Собачник. И эхом в этой тишине загудела вокруг "сволочи" какая-то благородная, незыблемая правда, рядом с которой только почтительно молчат.
– Не кинут? – спросил я вполголоса, глянув исподлобья коротко.
– Могут и кинуть. Но, если будешь твёрд, Бог позаботится о тебе. Помни, что всё это в голове, а не… – и он оглядел темноту вокруг, взглядом показывая мне мой мир. – Всё это… твой выбор. Иди. Не бойся.
И я пошёл.
Было это давно, еще летом.
А теперь, когда уже почти шесть месяцев канули в прошлое, я вернулся в "сволочь".
Мои мешки оказались никем не занятыми, на пятнистой фанере висел пакет с церковью, до ровности стекла растянутый на гвозди уже без меня чьей-то рукой.
Хрустя ботинками по слою мусора на земляном полу и горбясь под низким потолком, я шагнул к своему лежбищу, вынул из-под головного мешка плоскую коробку, заглянул: книга на месте.
На верхний крючок, предусмотренный для хранения съестного в недосягаемом для собак и крыс месте, я повесил пакет с печеной курицей. С корочкой, с чесноком, с кетчупом. Что-то ещё из продуктов, немного денег.
На свое лежбище пристроил полмешка картошки.
Тихо вышел.
На улице вынул "таинственную" книгу из пропахшей копотью и болотной грязью коробки, бережно вставил в пакет и, звякнув молнией и раскрыв пасть плоского кармана на рюкзаке, сунул её туда.
– Попик, это ты? – сзади стоял, покачиваясь со сна и спирта, Рубакин.
Обнялись, похлопали друг друга по спинам.
– Ищите прежде Царствия Божия и правды его, – пробормотал он, высокоумно воздев указательный палец вверх, в днище моста. Потом покивал, с чем-то соглашаясь внутри себя самого, и напутственно шлепнул меня по плечу. – Иди, Попик, иди, покоряй этот мир. Помни, что вся твоя жизнь в голове, а вера в сердце.
– А ты? – сам не ожидая, спросил я, хотя никогда не любил влезать в чужую душу. – Ты же тоже… веришь в Бога. Значит, в твоём уме всё может выровняться, и ты сможешь стать обыкновенным.
– Я… – махнул он рукой. – Я в Бога не верю. Боюсь поверить. Если поверю, то стану Его винить. А я не хочу. Рухнет тогда мой мост. У меня ведь жена была и дети. Трое. Все сыновья. И дом, а не "сволочь". И работа… Но потом пожар… В один день всё исчезло. И всё исчезло, и все исчезли.
Я не знал, что ему ответить, потому, что был очень молод в своей вере.
Я только снова обнял его - высокого, худого, пахнущего перегаром, но почему-то никогда не воняющего костром или грязной одеждой.
Он не ответил.
Руки его безвольно свисли, а сам он впервые вырвался из забытья безэмоциональности. Лицо его потеряло свою прижизненную смерть и ожило болью, а глаза сделались горькими до того, что во мне вздрогнула душа, чуя всю остроту горя, рвущего его сердце.
А он напутствовал уже совсем другим, незнакомым, каким-то ласковым и отцовским голосом:
– Иди, сынок. Бог есть, – сказал он и, отступив на шаг назад, крутнулся, юркнул под тряпичную дверь и исчез. Где-то внутри "сволочи" недовольно скульнула Чернуха, что-то пробубнил сонный Собачник.
Я пошёл вдоль канала, ускоряясь всё больше и больше. Моё сердце заколотилось в предчувствие обыкновенной жизни и уже дрожащего над восточным горизонтом светлого дня.
Где-то впереди гудели поезда, на вокзале подавали к посадке состав с моим купе. И ещё нужно было просчитать расписание завтрашнего дня, поставить на карте в смартфоне метки, чтобы всё успеть. Но сейчас мои мысли колотились, как и сердце, в болезненном томлении, которое тоже Богом предусмотрено.
И откуда-то сзади, уже издалека, как из прожитого прошлого, вечно глядящего в затылок, над водой пронесся смутно различимый крик Собачника:
– По-о… пи-ик! – потом тишина, только гулкие удары моих ботинок по плите бетонного берега. И вот снова: – По-о… пи-ик! Не возвраща-айся!
Я выбрался из канала, обстукал о тротуар подошвы ботинок, чтобы сбить песок, грязный снег и прилипшую, нанесённую по осени листву, и быстрым шагом пошёл на вокзал.
И то Божье томление прорвалось, как кипящий вулкан, и по моим щекам быстро-быстро побежали горячие слёзы.
Бог есть.
Я не вернусь.