Ларины-Голые

Прошлой осенью я слегка простудился, занемог, как сказал поэт, и, оказалось, не в шутку – почти год жесточайшего насморка, не убиваемого никакими подножными, народными и профессиональными медицинскими средствами. Пришлось, преодолев моё неприятие посещения подобного рода учреждений, обратиться к доктору для выявления причин, вызвавших этот столь долгий дискомфорт в организме и определения мероприятий по их уничтожению.
Обобщая известную мысль Канта, можно с определённостью заявить, что не следует говорить, будто в природе существуют носы, взятые, так сказать, в отдельности и  независимости, но следует сказать: некоторым объектам в природе присущи свойства, совокупность которых мыслится в таком органе человеческого тела, который мы называем нос.
Лишь в буйной и не совсем здоровой фантазии гениального Гоголя этот самый орган человеческого тела способен, запахнув шинель, преспокойно разгуливать по Невскому, собирая толпы зевак для созерцания себя. Так ведь майор Ковалёв не был знаком с наследием великого Канта, эту иллюзию родило его больное воображение.
В не менее буйной и не менее нездоровой фантазии гениального Достоевского можно встретить более крайний случай полного разлада с философией Канта. Господин Голядкин вдруг обзавёлся двойником, да таким проворным, шустрым, услужливым и угодливым, стелящимся, подобно ветошке, под ноги разного уровня начальников, что полностью затмил, растворил в сыром петербургском воздухе бедного Якова Петровича.
А ведь герр Кант учит: «То, что само по себе противоречиво, безусловно невозможно». Однако все сотрудники департамента, где служат оба Голядкина, в присутственные часы видя это противоречие, не стремятся разрешить его, углубляя тем самым своё моральное падение.
Но вернёмся к носу. Не к променадствующему по петербургским проспектам, а к прочно сидящему на приуготовленном для этого месте на лице человека и выполняющему соответствующие этому органу функции. Мой нос совершенно отказался обонять.
В длинном поликлиничном коридоре страждущие терпеливо высиживали право на исцеляющий визит к доктору. Я остановился у двери с табличкой «оториноларинголог О. К. Ларин-Голый». Нечто подобное я однажды уже встречал: «кабинет УЗИ. Врач Узиева». Тогда я ржал от души. Нынче же злой недуг не провоцировал на здоровый смех, да и неподдельный интерес к доктору с загадочной фамилией Ларин-Голый усугубили мою серьёзность. Повторю вслед за Герценом: «меня ужасно занимают биографии всех встречающихся мне лиц».
Подошла моя очередь.
 – Здравствуйте, профессор.
 – Добрый день. Я пока ещё не профессор.
Завязавшийся во время осмотра разговор вскоре вышел на первый план – определение диагноза, рецепты, лекарства стали второстепенны. Преинтереснейшая личность доктора буквально затмила все остальные мелочи жизни.
Отторино Константинович Ларин-Голый.
Оториноларинголог Отторино Ларин-Голый!
Представляете себе?
Бесконечно лихо оказалась закрученной судьба – не столько Отторино, он-то с детских лет знал, кем станет, учился и без лишних зигзагов шёл к своей цели – его родителей и предков в последние три сотни лет.
Э… Подождите, подождите!
Давайте сначала поговорим о гениальности. Я вот упрямо твердил: гениальный Гоголь, гениальный Достоевский, гениальный Кант… Но рядом с определением гениальный обычно ставят и другое – некую ущербность душевного или даже физического здоровья.
Недаром Чезаре Ломброзо в своей скандально знаменитой книге поставил знак равенства между гениальностью и помешательством: «Не подлежит никакому сомнению, что между помешанным во время припадка и гениальным человеком, обдумывающим и создающим своё произведение, существует полнейшее сходство».
Буквально пара примеров.
Пушкин Александр Сергеевич. Его рукописи усыпаны рисунками изящных женских головок, разнообразными, порой странноватыми профилями самого поэта и прочими менее пристойными набросками. А на основании результатов опытов и изучения этого вопроса Ломброзо делает вывод, что «одну из характерных особенностей художественного творчества сумасшедших составляет почти постоянное употребление письменных знаков вместе с рисунками… с изображениями каких-то невозможных животных, монахов или женщин в самых неприличных позах».
Роберт Шуман – видел не дававшие ему покоя звуки, как писал позднее не менее гениальный и не менее сумасшедший Мусоргский – «глотаю, обжигаясь и царапаю на бумаге ноты…», так вот Шуман со всей серьёзностью утверждал, что Бетховен и Мендельсон из своих могил диктуют ему различные мелодии. Ещё древние латиняне заметили: «или безумец, или стихоплёт».
Отец Отторино, Константин Никодимыч – инженер с московского автомобильного завода Ленинского Комсомола, выпускавшего когда-то хорошие автомобили «Москвич».
Есть легенда, что в Японии инженер-японец может всю жизнь модифицировать, совершенствовать только одну кнопку какого-либо агрегата. А соседнюю кнопку мусолит уже другой инженер-японец. Узкая такая специализация. Но это – залог высочайшей культуры производства, прорыва в промышленности и прочее.
Константин Ларин-Голый мог сегодня заниматься редуктором заднего моста, а завтра решать проблему распределителя зажигания. Или даже сегодня утром подбирать материалы для обивки салона, а после обеда настраивать рулевые тяги. И знаете-ли, качество тогдашних «Москвичей» – 408, 412 и их модификаций было на высоте. И кто в данном вопросе правее – японский инженер или советский – вопрос вопросов!
Подобная универсальность сыграла свою роль в судьбе Константина. Его в числе других специалистов отправили в итальянский Турин на завод ФИАТ для освоения новой техники и организации производства новой марки автомобилей в Советском Союзе.
В славном городе Турине Костя познакомился с Виолеттой – художницей, студенткой туринской школы искусств.
Без малого год ежедневных встреч убедили Виолетту и Константина в абсолютной невозможности жить друг без друга. И если для девушки отъезд из Италии был делом решённым н несложным – родителям обещаны еженедельные письма, наиболее удачные работы тщательно упакованы, крепла надежда найти применение своим талантам в далёкой и холодной России – помните, Гоголь характеризовал эту страну в своём наброске «Рим»: «Есть на севере земля, где бывают такие жестокие морозы, от которых может лопнуть мозг человеческий», – то Косте пришлось пообивать пороги консульства, провести долгие часы в пустых  и глупых беседах со славными представителями советских органов безопасности, вытерпеть косые взгляды начальства по работе и злые насмешки некоторых коллег.
Но – всё это позади, за несколько дней до отъезда в советском консульстве зарегистрирован брак и молодожёны Константин и Виолетта Ларины-Голые торжественно ступили на советскую землю в международном аэропорту Шереметьево.
Тогдашняя Москва произвела на Виолетту грандиознейшее впечатление. Костя вернулся на завод, но частенько выезжал в командировки в город Тольятти, что строили на берегу великой русской реки Волга. В этом городе запланировали завод, готовящийся к выпуску автомобилей «Жигули» на базе итальянского FIAT 124.
Виолетта быстро освоилась в столице, нашла общий язык – в прямом и творческом смысле – с московскими художниками и галеристами, начала выставляться…
Родившегося сына Ларины-Голые назвали Отторино. На этом имени настояла Виолетта. Так звали её деда, активного борца Сопротивления в годы Второй Мировой войны, младшего брата знаменитого Пальмиро.
Отторино Тольятти геройски погиб на перевале Бреннер в местечке Санкт-Йодок-ам-Бреннер весной 1945 года. его именем названа улица в небольшом городке Италии Випитено, чем Виолетта очень гордилась.
А тогда, в середине 60-х годов советское правительство на самом высочайшем уровне выбирало место для будущего автозавода и города, где по итальянским фиатовским лекалам собирались выпускать автомобили для народа, и выбор пал на площадку на берегу матушки Волги – ведь Горьковский автозавод, тоже не Волге, трудился вовсю. И назвали этот город автомобилестроителей Тольятти – лекала всё же итальянские. Пальмиро Тольятти был обласкан в Советском Союзе – лишний укол капитализму.
Меньше знают широкие круги обывателей старшего брата Пальмиро – Эудженио, математика, открывшего так называемую «поверхность Тольятти». Затрудняюсь я, правда, определить практическую пользу этой витиеватой завитушки, её возможное применение к решению проблем, ежедневно встающих перед человечеством в виде голода, холода, войн, лишений, болезней, смертей. Эта поверхность пятого порядка – ну чем она может помочь в выращивании хлеба, повышении надоев молока или  улучшения тяговых характеристик дизельного мотора? Боюсь – ничем. Равно как и прожекты колонизации Марса, выборы очередных бестолковых депутатов, облизывающих очередное бестолковое правительство в очередной бестолковой стране. Но, тем не менее, поверхность пятого порядка открыта и её открыватель Эудженио Тольятти, старший брат Пальмиро и Отторино, вписал своё имя в историю математики. И не исключено, что грядущие поколения, коли они появятся, выживут и продолжат своё развитие, а не свитие на этой планете, вспомнят про поверхность Тольятти, увидят её практическую пользу и воздадут по заслугам математику, старшему брату знаменитого ещё совсем недавно Пальмиро Тольятти. Но всё преходяще в этом мире. Вряд ли нынешняя молодёжь знает и помнит Пальмиро Тольятти – уже не помнит и знает. Слава же Эудженио – впереди, но о нём ещё не вспомнили. Отторино же остался лишь в памяти жителей коротенькой улочки в городишке Випитено. Да и то только потому, что в начале улицы на доме висит скромная табличка: «Улица названа в честь борца Сопротивления Отторино Тольятти».
Коротка человеческая память. Но, видимо, так угодно создателю этого земного бедлама, коего с таким жаром доказывает гениальный Иммануил Кант.
Копнув ещё глубже, лет на триста, мы познакомимся с прапра… не знаю сколько, короче, с предком Константина, сыном родовитого боярина, рассорившегося со своим отцом и со скандалом ушедшего от родителей ради служения, извините за пафос, науке и работы с гениальным Ломоносовым.
Он помогал Михайле Васильичу в систематизации ломоносовских «276 заметок по физике и корпускулярной философии». Ломоносов даже называл Ларина-Голого своим ассистентом и правою рукою.
Есть легенда в роду Лариных-Голых, что приставку такую к своей фамилии – Ларины – получили они ещё в начале XIII века, когда русский воин Никитка Ларин зимой, совершенно раздетый, бежал из татарского плена, несколько дней плутал по заснеженной степи, добрался до сторожевых русских отрядов, да ещё и приволок с собой важного, как сказали бы сегодня «языка».
Было такое или нет – тайна истории, но приклеили к фамилии Ларин некое уточнение – Голый.
И дошла фамилия до наших дней, поскольку непременно рождался в роду Лариных-Голых мужик – продолжатель рода. Это бабы продолжают другие фамилии, и через пару поколений народившихся девок уже никто и не вспомнит имени какого-нибудь князя э…э…э… – нет, не вспомню, просто не знаю девичьей фамилии прабабки…
Ломоносов не всё успел сделать, но задачи и планы этот великий человек ставил перед собой гигантские.
И опять всплывает тема гениальности и сумасшествия. Нильс Бор заметил как-то со всей серьёзностью, что «идея гениальна лишь в том случае, если она страдает некой сумасшедшинкой».
И снова Ломброзо, сделавший из анализа сотен имён известных людей вывод о том, что «… во всех низменных странах… гениальные люди чрезвычайно редки, но ещё меньше бывает их в странах сырых и болотистых».
Здесь прямой намёк на Россию, на суровый климат, обилие воды, болот, холодных морей. Тот же Михайла Васильич, если верить истории, из мест, как говорится, не столь отдалённых. Долгая зима, короткое и неприветливое лето, холодное море – в таких условиях рождение гения, скорее исключение, лишь подтверждающее правило  в рамках погрешности. Да и неизвестно, кто были родители выдающегося учёного. Во тьме веков сокрыта тайна сия.
Гениальный писатель Леонид Андреев – достаточно прочитать его «Красный смех», чтобы сделать такой вывод, – заметил, что «гений и тишина несовместимы, брат…» Тот же Ломоносов – отъявленный буян. Гениальность должна бурлить! Но иссякает колодезь гениев, да и просто незаурядных и талантливых людей. Заметил это ещё Шекспир:
«Мы внимаем свисту бури,
Укрытья же не ищем от неё;
Глядим, как вихрь рвёт наши паруса,
И смерти ждём, сложивши руки праздно…»
Да, это – так. Вспомним недавнюю тупую баранью покорность горстке шарлатанов, пытавшихся изменить мир, устроить тотальный всеобъемлющий контроль, – впрочем, эта задача успешно решена, одеть на всех маски, закрыть рты, могущие бросить в мир свободолюбивые лозунги. Да маски и не нужны. «поистине, вы не могли бы носить лучшей маски, вы, современники, чем ваши собственные лица». Повторю это вслед за гениальным Фридрихом Ницше.
Всё. Выродилось человечество. Выродилось.
«Грозит беда. Но слишком долго
Мирились мы с причинами её –
Поэтому беды не избежать».
Это опять Шекспир.
Нашу неторопливую беседу с доктором Лариным-Голым, справедливее сказать – неторопливый монолог доктора – рассказ о своей жизни – прерывали и, наконец, прервали. Всё ж поликлиника, приём больных. Надо и честь знать.
Этим же вечером мы встретились за кружечкой-другой ароматного пива. Я и не подозревал, что Perroni Nastro Azzurro – весьма и весьма достойный напиток, в ряду лучших немецких и бельгийских. Теперь буду знать. Меня не на шутку увлёк почти фантастический рассказ Отторино Константиновича о хитросплетениях судеб его родителей, дедов, прадедов. Ведь не исключено, что именно Виолеттина анкета сыграла свою роль в решении соответствующих органов дозволить бракосочетание итальянской студентки и инженера с автозавода Ленинского Комсомола. Наверняка, всё проверяли очень тщательно и нашли связь Виолетты и коммуниста Тольятти.
А теперь представьте, сколько Лариных-Голых жили между русским воином, бежавшим из татарского плена, и врачом районной поликлиники, приносили пользу России своим умом, своими руками… Как мало мы об этом думаем, как мало мы это чувствуем в сиюминутности отвратительной безалаберности нашего мгновения на земле, во Вселенной. Вместо того, чтобы строить – ломаем, лечить – калечим, растить – убиваем. Для чего? Кому?
Я возвращался домой. Столбы освещения, густо уставившие улицы большого города похожи были на стражников, яростно защищающих город от тьмы, несомой надвигающейся ночью. Они не пускали тьму на людные улицы – прохожие торопились, толкались, коротко поднимая головы для извинений,  – тьма густилась в углах, подворотнях, скапливаясь, набираясь сил для атаки на свет. Вдруг какой-нибудь фонарь внезапно гас – тьма тут же выскакивала на открытое пространство улицы, забирала власть на нём в свои руки, и прохожие в ужасе шарахались в стороны, ища светлого пятнышка, не привыкшие к беспросветному мраку. В прямом смысле этого слова. Что же касается смысла переносного, то беспросветный мрак давно навис над этой страной, победил свет и прочно удерживает свои позиции. Но с доктором на эту тему мы не говорили, хотя по отдельным его фразам, по интонации можно было догадаться о его отношении к беспросветному мраку над страной.
Лица людей были желты от искусственного освещения и казались лицами мертвецов, механически вышагивающих по тротуару.
В той стороне земли, где была война, небо широкими тревожными мазками изукрашено заходящим солнцем.
Но высоченные и глупые дома закрывали солнце, и только бледнеющие в ярком свете большого города облака, окрашенные кровью, клубились над этой чёрной неподвижной массой плотной городской застройки.
Грустно.
И двуногие существа, населяющие планету, – не хочу даже называть их людьми, язык не поворачивается, – в мелкой грязной суете, пресмыкании перед так называемыми сильными мира сего уже очень скоро, если доживут, перестанут быть двуногими, опустятся на все четыре конечности и будут жалко и преданно скулить перед кучкой негодяев за миску похлёбки.
Во времена Великой Французской революции девизом одной из газет были замечательные слова:
«Великие кажутся нам великими потому, что сами мы стоим на коленях. Поднимемся!»
Повторю: Поднимемся! Сметём с лица земли нашей всю накипь и спесь, очистим её, освободим от скверны!
Никто в этом нам не поможет. Только сами! Сможем!
История Отторино Константиновича Ларина-Голого почему-то подсказывает мне, что – сможем!
Иначе – смерть…
И лишь ветер будет перелистывать на обугленных камнях чудом сохранившийся в этой катастрофе томик Шекспира:
«Воистину позорные обиды
Чинятся… В этой гибнущей стране.
Король наш – не король. Им управляют
Презренные льстецы. И лишь по злобе
Они ему о ком-нибудь шепнут, –
И у того король отнимет тотчас
И жизнь, и достоянье, и детей…»