Герман Нагаев. Талантливый и неудобный

ГЕРМАН  НАГАЕВ. ТАЛАНТЛИВЫЙ И «НЕУДОБНЫЙ»

Недавно литературная общественность страны отметила 110-летие со дня рождения советского писателя, котельничанина Германа Даниловича Нагаева. Пусть эта скромная, но все же книжная, публикация об авторе и его творчестве оставит память о нем в Вятском литературном  краеведении.


ЛЮДИ ОТ ЗЕМЛИ
Широко известный в советское время писатель Герман Данилович Нагаев родился в Котельниче 26 июля 1913 года.

Отец его, Данила Ильич, выходец из беднейшей крестьянской семьи, пришел в город мальчишкой с 2 копейками в кармане и около 20 лет батрачил. Был  “мальчиком на побегушках” у местных купцов, конюхом, кучером, садовником. Дослужившись до приказчика, женился на купеческой вдове, открыл в Котельниче чайную, но малограмотность и отсутствие “предпринимательской жилки” не дали порвать с крестьянством.

Овдовев, Данила Ильич женился на молодой девушке, Анне Григорьевне Шильниковой из Орлова. У них было шестеро детей и третьим - Герман. По-разному сложились их судьбы.

Брат Германа, Владимир, молодой ученый, стал одним из зачинателей искусственного осеменения сельхозживотных. Другой брат, Борис, - заместителем министра пищевой промышленности Казахстана. Третий брат, Михаил, работал в Палате мер и весов. Брат Валентин погиб в Брестской крепости в первые часы Великой отечественной войны. Сестра Вера, счастливая в браке, всю жизнь прожила в Киеве, работала врачом-гинекологом.


НАЧАЛО БИОГРАФИИ
Герман Данилович прожил интересную, трудовую, тяжелую жизнь. В 11 лет остался без отца. Зимними вечерами, придя из школы, уходил с санками на железнодорожный вокзал, подвозил вещи приезжим. Когда подрос, работал в деревне, до 16 лет жил с матерью, учился в средней школе.

Еще в 1927 году, будучи учеником 6 класса, начал писать стихи и печататься в краевой молодежной газете “Юный пахарь”. После школы уехал учиться в Вятку, в художественно-промышленный техникум. Сдал экзамены сразу за 2 курса, но проучился недолго - сбежал в Москву к брату Владимиру. Багаж Германа составляла плетеная корзиночка, набитая книжками и сухарями.

В Вятке Герман запасся бумажкой, подтверждающий его членство в вятской литгруппе, и, оказавшись в Москве, сразу направился в ФОСП (предтечу Союза писателей). Его включили в группу писателей, командированных ФОСПом и  Хлебоцентром на Северный Кавказ на посевную. Шла коллективизация. Начинающий писатель побывал в нескольких казацких станицах. Писал стихи, очерки, но, не имея поддержки, напечатать их не мог.


В ЛИТЕРАТУРУ - ПО РЕШЕНИЮ БРИГАДЫ
Герман снова резко меняет жизнь - уезжает в Нижний Новгород, на строительство первого в стране автомобильного завода. Работая арматурщиком, не забывает о творчестве - пишет стихи, печатается в местных газетах. По стране в то время шла необычная кампания, инициированная Максимом Горьким: “призыв ударников в литературу”, и знаменитая в ту пору бригада Сорокина на общем собрании “выдвинула” Нагаева на работу в... ежедневную газету строителей “Автогигант”.

В 1932-м Герман Нагаев возвращается в Москву, работает корреспондентом газеты “За пищевую индустрию”. Много ездит по стране, много пишет, сотрудничает в ряде центральных газет, состоит в литобъединении молодых авторов при государственном издательстве художественной литературы и  окончательно решает посвятить себя литературе. В 1934-м по рекомендации М. Горького Герман Нагаев был принят на вечернее отделение Литературного института Союза писателей.


ТЮРЬМА ДА СУМА
Однако, проучился он здесь всего полтора года. Поздней осенью 1935-го, в числе группы студентов Нагаев стал жертвой “культа”, был арестован, осужден “тройкой” НКВД и три года провел в лагерях строгого режима в Карелии на Вянь-Губе, в Сегеже, Повенце, на лесоповале и строительстве бумажного комбината.

По окончании срока работал художником в краеведческом музее в Таганроге, главным художником в московским кинотеатре “Форум”, заочно учился в Литературном институте. А тут - война. Из-за судимости в армию не взяли, и в 1941-м он уезжает в Челябинск, работает в многотиражке оборонного завода, выпускает “Окна ТАСС”, сотрудничает в областной газете “Челябинский рабочий”.

В 1942-м вышла первая книжка его стихов “Песни войны”, затем - сборник стихов “Грозные дни”, две детские стихотворные книжки: “Тузик” и “Голуби”. После войны, вернувшись в Москву, Герман Данилович по заданию Союза писателей создает книгу о знаменитом конструкторе оружия Дегтяреве, которая вскоре вышла в “Детгизе” и потом много раз переиздавалась. Впрочем, печатают его, репрессированного и с тюремным прошлым, очень неохотно. С клеймом “врага народа” Нагаеву пришлось жить более 20 лет. И в Союз писателей его приняли только после смерти Сталина в 1954 году.


ХОЛОДНЫЕ ГОДЫ  «ОТТЕПЕЛИ»
В период “оттепели” Герман Данилович стал активно печататься. Вышел ряд его романов: “Приокская быль”, “Андрей Березин”, “Новый век” (многофигурная трилогия-эпопея о рабочем классе, охватывающая полувековой период истории России),  а также роман “Девон” (о борьбе советских нефтяников за открытие богатейших залежей девонской нефти на Урале, жизни научной интеллигенции во времена “культа личности”). Многие годы руководит литературным объединением при автозаводе имени Ленинского комсомола.

Но времена меняются, и “пробивать” книги в издательствах становится все труднее, усиливается цензурный гнет. Он не умел просить, не терпел трусости “сидящих у пирога”. Его прямота многим пришлась не по вкусу, и жизнь его превратилась в непрерывную борьбу с нуждой…

Несмотря на удары судьбы, Герман Нагаев всю свою жизнь искренне верил в социалистические идеалы. Из под пера писателя вышли повести о его земляках, знаменитых революционерах Кирове и Халтурине. В повести о Кирове буквально каждое слово согласовывалось в партийных органах, и в результате книга была сильно изуродована правкой.

Последней большой работой Германа Даниловича стал роман о величайшем русском певце Федоре Шаляпине, над которым он работал 18 лет. 26 октября 1979 года он поставил в рукописи “жирную точку», а через две недели скоропостижно скончался от инфаркта.


ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПЕНАТЫ
Пусть вот так, очень вкратце, представлять Германа Даниловича Нагаева в собственной книге есть у меня пусть очень личные, но, думаю, веские резоны.

В самом начале 60-х годов минувшего века, в пору гонений на писателя Нагаева, жил я на севере Кировской области, в «тупиковом» леспромхозовском поселке Таврический тогда Лальского, а после 1965 года Лузского района. И не знаю, каким уж образом, но попал в руки мне, тогда пятикласснику, его роман «Приокская быль», который стал первым в жизни и сразу «толстым» романом, прочитанным мной, как потом оказалось, на заре собственной филологической, писательской и книгоиздательской биографии. И почему-то мне, тогда двенадцатилетнему отроку, скорее в силу ее глубокого психологизма, на всю жизнь запала такая сцена.

Сотрудник Министерства сельского хозяйства тогда СССР, направлен председателем в подмосковный колхоз. Супруга его в погожий июльский день загорает - на манер столичных дам - в шезлонге на песчаной косе на берегу Оки, и местные бабы язвят по поводу ее «срамотного» купальника и... отсутствия совести, когда «вся страна бьётся за хлеб».

И конечно, невозможно было представить, что всего через несколько лет я перееду жить в... родной город Нагаева, а вскоре мы станем... коллегами по перу в мире русской литературы. Что после уже кончины его буду печатать его труды в сборниках основанной мною «Библиотеки нестоличной литературы», в которой сейчас уже 117 книг. Что буду гулять (так хочется думать) по той самой песчаной косе, на которой загорала та «бессовестная» героиня из его «Приокской были». И случится это в день венчания моего младшего сына в храме Животворящей Троицы села Бёхово в родовом имении художника Поленова. И после обряда, проведенного настоятелем храма, моим новым сватом, мы будем вкушать с ним - на счастье молодых - монастырский кагор и любоваться необъятными приокскими далями с высокого живописного берега Оки.

Но это так уж, к слову пришлось. А если о  главном, то уверен - знаковые события русской истории вне сроков давности. А потому 110 лет со дня рождения знаменитого котельничанина, советского писателя Германа Даниловича Нагаева, библиотечные книги которого в свое время зачитывали «до дыр» и престижем считали иметь дома, - хороший повод представить, пусть кратко, в его воспоминаниях о былом-пережитом.


0

ПОЖАР В КОТЕЛЬНИЧЕ
Отрывок из романа Германа Нагаева “Девон”
Светозерск был тихим, заброшенным городком с зияющими пустырями среди сереньких улиц. Пустыри эти, заросшие бурьяном и чертополохом, глядели с немым укором. Они, как зарубцевавшиеся раны на лице чудом уцелевшего человека, напоминали о пережитом...

Это было десять лет назад. Руслан на уроке литературы старательно мастерил рогатку, когда вдруг ударили в набат. Все бросились к окнам и увидели в центре города огромное пламя, охватившее уже несколько домов.

-Наша улица горит! - крикнул Руслан и, не чуя ног, бросился к дому. Ребята пустились следом.

Был на исходе май. Сильно пекло, и дул ураганный ветер.

Когда Руслан прибежал к себе на Вокзальную, уже горели соседние дома. Огонь перекинулся через площадь и железную дорогу. Высоко в небе летали, горя, клочья кудели, рогожи и мочала, кружились тлеющие щепки, обрывки бумаги.

Руслан влез на деревянную крышу сарая, втащил туда ведро воды. “Если загорится, - буду заливать...” А мать и бабушка уже суетились внизу, вытаскивая из дома что попадет под руку.

На крышу, где стоял Руслан, упали горящие связки кудели, и она вспыхнула в нескольких местах. Руслан заливал горящие места, но воды было мало, а огонь уже охватил половину сарая.

-Конец, Руслан! Сигай, а то сгоришь! - крикнул сосед и погрозил кулачищем.

Руслан, растерявшись, заметался по горящей крыше, и, когда огонь лизнул босые ноги, прыгнул вниз...

Город, растянувшийся километра на три, был охвачен огнем за каких-нибудь полчаса и полыхал, как гигантский костер. Люди, бросив все, бежали к реке и лишь там, в ледяной воде, спасались от нестерпимой жары.

Руслан помог матери и бабушке перетащить спасенные вещи в более безопасное место, к железной дороге. Отирая пот, сел на узел. Послышался резкий треск: горела возвышавшаяся над городом деревянная каланча. Она стала огненно-прозрачной, словно раскалилась докрасна. Огонь быстро съел обшивку. Стали просвечивать бревна. Каланча стояла, дымясь, огненным великаном, и вдруг, словно подрубленная, рухнула на соседние домики и сады, взметнув высоко в небо гигантский каскад искр...

Руслан видел, как дымили колокольни церквей, и слышал, как с надсадным стоном и тяжелым гулом падали колокола...

За несколько часов город превратился в огромное пепелище, которое потом догорало несколько дней...

После пожара семья Руслана переехала к бабушке, на самый край деревни, примыкавшей к городу.

С годами Светозерск отстроили; восстановили несколько десятков каменных зданий, возвели немало личных домиков. Кое-где возродили цветники и сады, но огромные пустыри все еще продолжали зиять в центре города...

Городок жил тихо, скромно. По вечерам стар и млад тянулись в городской сад, где играл духовой оркестр, а в ветхом дощатом летнем театре давала спектакли заезжая труппа.

Но идти в городской сад можно было, лишь когда отзвучит пастушеский рожок и умолкнут стреляющие звуки длинных бичей. Стадо коров, возвращавшееся из лугов по главной улице, поднимало такую пылевую завесу, через которую не видно было домов на другой стороне...


РАЗДУМЬЯ НАД КНИГОЙ Л. РАХМАНОВА «ЛЮДИ — НАРОД ИНТЕРЕСНЫЙ»

Эта книга Рахманова - книга воспоминаний о его жизни (детстве, юности, Котельниче – родном и для него, и для меня), это необычайно интересно, для меня особенно. Пришла мысль, что и я мог бы написать нечто интересное, занимательное и даже поучительное о моем детстве, о моей юности и первых шагах в литературе, об интересных встречах и событиях. Попробую последовательно вспомнить наиболее запомнившиеся эпизоды.

0
Первое воспоминание – о революции. Мне было 4 года. Помню, мы сидели за печкой, прячась от пуль. Это было во втором этаже нашего старого (сгоревшего от пожара) дома. Явственно помню, что слышалась стрельба. И мать, а может, и отец, говорили: “Садитесь на пол, за печку - тут будете целы”. И мы, малыши,  сидели кучей, тесно прижавшись друг к другу и дрожа от страха…

Еще помню, что это было в комнате, окна которой выходили на Третью улицу. (ул. Октябрьская) Стрельба стихла. Улица была загорожена: на козла из досок были положены доски на высоте метра от земли. Вдруг загудел автомобиль (грузовик), которых до этого в Котельниче не было. Мы припали к стеклу, и видели как автомобиль пошел прямо на изгородь, разрушил ее (сбил доску) и поехал дальше, повернув к вокзалу… Все это помню явственно. Видимо, в то время (а может, это было поздней, когда из Сибири наступал Колчак) в городе стояли воинские части. Рахманов пишет, что в городе тогда не было ни одного автомобиля. Но не могло же это мне присниться…

0
Еще эпизод из раннего детства. Это в революцию. Видимо, в 1918 году. Мы жили в деревне Нагаевской (по-деревенски – Нагаевщине), верстах в 6-7 от города. Там родился отец, и там у нас была земля, которую мы обрабатывали сами. Так вот, помню, жили мы в одноэтажном доме (не избе, а именно доме). Старший брат Володя, который учился в городе, как-то принес мне огрызок карандаша желтого цвета с черным (обычным, графитовым) сердечником и кусок серой, видимо, оберточной, бумаги. Я был несказанно счастлив и целыми днями рисовал. Было мне, видимо, 5 лет.

0
Очень явственно помню (очевидно, мне было уже лет семь), когда с отцом мы пешком ходили в свою деревню. Я, как всегда, босиком, а он снимал сапоги, выйдя за город, вешал их на палку, вместе с другой поклажей, перекидывал через плечо, и тоже шел босиком. Дорога обычно шла через Деминщину (д. Деминская), где ездили на лошади. Мы шли пешком по тропинке, переходя по двум длинным бревнам речку Черняницу. Я любил эту дорогу, потому что на заливных лугах росли лютики, и весь левый берег чистейшей Черняницы был желтым от этих цветов.

Но прежде чем попасть в Деминщину, мы проходили весь город, потом полем деревню Зыкины (оставляя слева большой лес), затем железнодорожную станцию и большой поселок - Второй Котельнич.

Другая дорога от Второго Котельнича шла правее, минуя речку Черняницу. Шла через поля, через высохшее болотце, где по-весне бывало сыро, потом через деревню Юдинцево. Я любил эту дорогу тоже, потому что, минуя Второй Котельнич, мы попадали в редкий дубовый лес. Могучие дубы-великаны меня как-то особенно радовали. Потом выходили в голубые поля - это цвел лен…

0
Помню, как я учился ездить на лошади. Седла не было. Я залезал на лошадь с бревен или с изгороди из жердей, когда лошадь придерживал отец. Лошадь была смирная. А мне было, очевидно, лет 6-7. Я ехал в поле по деревне. Сидел неуклюже, дергался, сползал… Мальчишки улюлюкали, кидали камни в лошадь. Лошадь переходила на рысь. Я падал на землю, которая не казалась мне очень жесткой из-за густого слоя песка и пыли. Лошадь тут же останавливалась. Я вскакивал на ноги, отводил ее к изгороди (пряслу) и опять взбирался. Мальчишки опять кричали, бежали следом, разгоняя лошадь, и я снова плюхался на землю…

0
…Во время полевых работ (сева) я боронил. Ходил, погоняя лошадь, которая тащила по пашне деревянную борону. Отец мною руководил. Когда жали, я тоже жал маленьким серпом. Но у меня с непривычки болела спина. Помощи от меня было мало, и меня заставляли собирать колосья.

0
До пожара мы, ребятишки 8-12 лет, ходили на реку за уклейкой. Утром, наловив мух, мы отправлялись на рыбалку. Река широкая, привольная. По ней изредка идут пароходы: “Отец”, “Сын”, “Дочь” или буксир тащит баржу, или сверху плывут плоты.

Обычно ловили ниже моста. У многих были бамбуковые тоненькие удилища. Лески мы плели сами. Ходили на базар, и у белых лошадей из хвостов выдергивали волос.

Рыба клевала хорошо: вылавливали много, штук по 50-70, нанизывали на прочную суровую нитку, и с такими серебряными гроздьями важно шли домой. Чистили рыбу и жарили на каганке сами. Поджаристая, она похрустывала, проглатывалась с нежными косточками.

0
По грибы я начал ходить лет в 7-8. Ходили в Мирщину - загородный лес. Шли туда через городской сад, через овраг. Лес был смешанный: ели, березы, пихты, сосны, липы, дубы, ольха, бузина и черемуха. Теперь, говорят, он вырублен, как и Логашевский. Белые росли под большими елками во мху. Мох был довольно высокий, сантиметров 10. Найдешь боровик - и давай рыть вокруг, - и набираешь маленьких белых. Другой раз штук 15-20 на одном месте.

0
Помню, как с ребятами из города мы ходили воровать репу. А картошка! А ягоды! О, тут есть, что вспомнить… А как пас коров! Да… Все это было до пожара. А игры в чижа-загонялу, в лапту, в футбол…

Помню, на Нижней площади (ул.Кирова и рынок) мы часто играли в лапту или в футбол. Леонид Рахманов приходил, стоял в стороне у керосинового столба, и внимательно следил за игрой, но сам никогда не играл… На  Верхней площади тоже играли. Помню, приезжали команды из Шарьи, Вятки, Яранска. У нас были знаменитые футболисты. Владимир Шулятьев, Агафонов (Агафоша), Турсенев - школьный учитель физкультуры (хорошо играл), кривоногий Сережка Маркович - помню, как он кричал мне: “Эй ты, ленинец-марксист, пасуй сюда!” - потому что я был пионером…

0
Ходил в день именин с отцом в Никольскую церковь. Отец был в войлочной шляпе (крестьянской). С ним раскланивались. Он поднимал шляпу. Эта шляпа походила на шапку (так вспоминается). Отца уважали. Он был, правда недолго, старостой в церкви.

Когда возвращались домой, отец покупал мне в кулечке фунт яблок. Яблоки были красноватые, не очень крупные, очевидно, коричные (коричневые, так их называли).

0
Когда была чайная, я ходил за два квартала, мимо дома Рахмановых, к Верещагиным в пекарню. Мне давали 20 булок (французских). Я их завертывал в скатерть и нес на спине. Запах, чудесный запах свежего белого хлеба, распространялся далеко.

Не помню, ел ли я эти булки? Кажется, нет. Но Верещагин давал мне слойку. Денег не брал, а записывал в книгу. Потом расплачивался отец.

Народу в чайной бывало не много. Отец научил меня ходить с большим чайником в кипятилку и наливать кипяток. Из под крана валил пар и не было видно, когда наполнится чайник. Определяли по звуку: как в чайнике забурлит – завертывай кран. Я это усвоил хорошо. На большой чайник ставился маленький, в котором заваривался чай. Я это тоже научился делать. И оба чайника подавал к столу. Отец стоял за прилавком и отмечал что-то в узкой книге. Видимо, закупку продуктов (сахар, колбаса, пряники и т. д.). Книжка эта лежала на высокой конторке. За прилавком были полки. Я видел, что отец делал записи неторопливо, большими, почти печатными буквами. Он был малограмотным…

0
Голод… У нас останавливались железнодорожники со станции Званка (под Ленинградом, позже - город Волховстрой, после  1940 - Волхов). Не просто железнодорожники, а настоящие спекулянты. Они скупали свиней, резали их у нас в дровянике. Стоял дикий визг целыми днями. Зарезанных свиней ошпаривали кипятком. Соскабливали шерсть, щетину. Разрубали туши и складывали в большие корзины. Я их отвозил на санках на вокзал. Мне платили 30-40 копеек… Так я немного зарабатывал.

Зимой у нас останавливались мужики, приезжавшие из деревень. Спали на полу, вповалку. Я, да и все мы, малыши, спали под столом на войлоке. Нам что-то давали за постой продуктами (толокном, мясом).

0
Еще помню Рождество. Жили-то мы бедно, но была елка. Приходил поп с причтом. Служили молебен. Молились все. Стелили на пол ковер. Ковер этот называли персидским, и он сохранился после пожара. Им покрывали сундук, вешали на стену. Видимо, это был обыкновенный дешевый ковер (имитация) на ниточной основе без шерсти.
Уже после смерти отца в Рождество мать пекла ржаные пирожки, в сочельник - сочни, в Крещение - крестики. Мы были рады.


АЭРОПЛАН
Это было до пожара, зимой. Либо в 1924, либо в 1925 году. Очевидно, в воскресенье. Кто-то сказал, что в Котельнич прилетит аэроплан. До этих пор горожане не видели не только аэропланов, но даже и автомобилей (исключение составляет период Гражданской войны, когда в городе были сосредоточены воинские части для борьбы с Колчаком).

И вот вместе с ребятами с нашей Третьей и Вокзальной улиц (наш дом был угловым) я оказался на реке Вятке напротив города. Собралась большая толпа. Было морозно. Ждали, переминались, толкали друг друга. Мы мальчишки играли в лепки. И вдруг загудело, гул был такой трескучий… Все стали всматриваться в белесое небо, в направлении Вятки, и вот кто-то увидел темную точку, закричал: “Вот он, вот он! Летит!”. Точка эта росла, приближалась, и скоро все увидели самолет (но так его тогда никто не называл). Он стал снижаться и, подняв целую пургу, сел на снег вблизи толпы, немного прокатясь на широких лыжах. Все, сбивая друг друга и крича, бросились к самолету. Он был серебряный, из гофрированного алюминия, с одним желтым деревянным пропеллером, который все еще продолжал вертеться. Не то вверху откинули прозрачный колпак, не то открыли дверцу (этого я не помню), но видел, как вылезли двое летчиков в черных кожаных пальто и в кожаных шлемах, в перчатках до локтей. Вытащили из самолета кипы газет. Да, на самолете, кажется, была надпись: “Доброхим”…

Состоялся краткий митинг. Говорили короткие речи. Потом один из летчиков сел в самолет, а другой подошел к пропеллеру, рванул его на себя, отскочил и пропеллер закрутился, вздымая снежную пыль. Толпа отхлынула. Летчик залез в самолет, махнул рукой. И самолет, пробежавшись на лыжах, оторвался от земли, окутанный снежной пылью. Мы, мальчишки, с криком бросились за ним. Но он, быстро поднявшись, скоро скрылся в мутном небе…


МАСЛЕНИЦА
Масленица была очень памятным зимним праздником. Я не помню блинов - были голодные годы, да и мне, мальчишке не так уж и важны были блины, как катание  на ледянках, на санках, на лошадях…

При отце у нас была своя лошадь. Были у нас легкие санки, обитые ковром, были очень красивые голубые ременные, обшитые или обвязанные голубой шерстью вожжи, были валдайские колокольчики и бубенцы, расписная дуга.

Так как нас, детворы, было много, лошадь запрягали в розвальни. Наваливали туда сена, и в сено садились и ложились, кто как мог. Отец надевал на лошадь хороший хомут, с медными украшениями шлею, расписную дугу, под которой звенели колокольчики. В гриву лошади вплетались ленты. И только тогда, мы с гиком и визгом выезжали со двора – катались по улицам.

Но катание на лошади мне запомнилось плохо: я был тогда еще очень мал. А вот катание на ледянках помню отлично. Ледянки мастерили из толстых широких половых досок. Обычно на 3-5 ребят. А взрослые делали ледянки, в которые усаживались по десятку и больше… Ледянка напоминала низенькие нарты или сани-розвальни, только вместо полозьев была толстая доска, покрытая льдом.

На ледянках обычно катались по двум улицам. Нашей, Третьей, имевшей уклон к мосту через овраг, и по Второй, (ул. Луначарского со стороны горы) с нагорной стороны. Там была  гора еще круче нашей, но обрывалась оврагом. Перед ним надо было тормозить, иначе ледянка срывалась в крутой овраг.

Любопытно отметить, что ледянки делались заблаговременно. Обычно на доску намазывали свежий коровий навоз, а когда он замерзал, его скоблили и поливали водой. Лед делался прочным и гладким.

В Масленицу вечерами на ледянках катался весь город. Улицы были полны народом. Те, кто не катался – смотрели. Некоторые ехали с песнями, некоторые с гармошкой или трещотками. На Третьей улице до темноты стоял гвалт, смех, визг. Иногда взрослые ставили на ледянки лодки, садили туда девчат, и ехали с факелами, освещая дорогу.

Желающих кататься год от году не убавлялось. Во всяком случае, до пожара. Я никогда не слышал и нигде не читал, чтобы такие массовые катания на ледянках устраивались еще где-то, кроме Котельнича.