Шутовской кафтан

    
     Александр РАЗУМИХИН

     ШУТОВСКОЙ КАФТАН

     Историческое эссе

10 мая 1834 года Пушкин делает запись в дневнике:

«Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомлял меня, что какое-то письмо моё ходит по городу и что государь об нём ему говорил. Я вообразил, что дело идёт о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства и которые публика благосклонно приписала мне. Но вышло не то. Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и нашед в нём отчёт о присяге великого князя, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всём полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастью, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоились. Государю не угодно было, что о своём камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью
 <…>. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать к царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрёно быть самодержавным».

Запись, вроде бы, невелика, но насколько информационно насыщена. Тут тебе и «о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства и которые публика благосклонно приписала мне» (речь безусловно о «Гавриилиаде»), и о перлюстрации корреспонденции писем поэта, находящегося под высочайшим надзором, и о присяге великого князя, написанной поэтом «слогом не официальным», и о своём камер-юнкерстве, и о глубокой безнравственности в привычках правительства, и об интриге, достойной Видока и Булгарина, и о том, что «мудрёно быть самодержавным».
Каждый мало-мальски образованный человек если не знает точно, то наслышан об этом письме Пушкина, ещё апрельском, где были примечательные строки про то, что довелось ему видеть трёх царей:

«Ангел мой жёнка! сейчас получил я твоё письмо из Бронниц — и сердечно тебя благодарю. С нетерпением буду ждать известия из Торжка. Надеюсь, что твоя усталость дорожная пройдёт благополучно и что ты в Москве будешь здорова, весела и прекрасна. Письмо твоё послал я тётке, а сам к ней не отнёс, потому что репортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трёх царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упёк меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвёртого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тёзкой; с моим тёзкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибёт.
 <…>
Нынче великий князь присягал; я не был на церемонии, потому что репортуюсь больным, да и в самом деле не очень здоров. Кочубей сделан канцлером; множество милостей; шесть фрейлин, между прочими твоя приятельница Натали Оболенская, а наша Машенька Вяземская всё нет. Жаль и досадно. Наследник был очень тронут; государь также. Вообще, говорят, всё это произвело сильное действие. С одной стороны я очень жалею, что не видал сцены исторической, и под старость нельзя мне будет говорить об ней как свидетелю. Ещё новость: Мердер умер; это ещё тайна для великого князя и отравит его юношескую радость. Аракчеев также умер. Об этом во всей России жалею я один — не удалось мне с ним свидеться и наговориться…»

Весна 1834 года — это Александру Сергеевичу 34 года, самое оно видеть себя «под старость лет». Так, к слову пришлось? Но вот другая запись того же года касательно уже упомянутого камер-юнкерства:

«Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Н. Н. танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau1. <…> Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, — а по мне хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике».

1 Dangeau (фр.) — маркиз де Данжо, один из приближённых Людовика XIV, кавалер особых поручений при короле, позже мемуарист, который с протокольной точностью воспроизвёл мелочные подробности о частной жизни короля. Приведённое Пушкиным сравнение с Данжо насышено очень сложным содержанием. С одной стороны, автор известных и в России «Мемуаров» рассказывает в них о закулисной стороне происходящих событий, тем самым обличая тёмные явления придворной жизни, отмечая также бедственное положение народных масс. С другой стороны, проглядывает параллель с фактом, что король проявлял очевидный интерес к его красавице-жене.
Сходство с собственным положением при дворе (как намёк на отношение Николая I к жене поэта) в его дневнике подтверждено множеством дальнейших записей — упоминанием скандальной истории четы Безобразовых и фрейлины Л. В. Суворовой, «соблазнительной связи» графа М. С. Воронцова, разврата дам высшего круга: тут и княгиня Е. Ф. Долгорукая — «наложница кн. Потёмкина и любовница всех итальянских кастратов», и графиня Т. И. Шувалова — «кокетка польская, то есть очень неблагопристойная». Соседство этих записей — многозначительно.

Сегодня тема пожалования в камер-юнкеры, чем дальше от нас уходят в прекрасное далёко конкретные детали и обстоятельства прошлой жизни, приобрела столь вариативный характер, что порой диву даёшься. Позволю себе привести небольшой ряд реальных суждений, из которых будет ясен уровень познания их авторов, замечу, отнюдь не школьников с их проблемами ЕГЭ.

«А что это звание его взбесило — это загадка».

«Пушкин дружески пожаловался царю на долги, и Николай помог. Камер-юнкер — большой придворный чин равный подполковнику по армии, следующим через два года идёт камергер, нечто среднее между полковником и генерал-майором. Пушкину, который пребывал в низшем гражданском чине коллежского секретаря, это было большим подспорьем, камер-юнкерам неплохо платили, а обязанностей, кроме дежурства при императоре несколько раз в год, не было никаких...»

«Автор повторяет советские бредни, когда было правильным говорить о гнёте со стороны царизма))) Школьники, как и учителя, понятия не имели о придворных чинах и слово "юнкер" понимали как нечто малозначительное)))».

«Камер-юнкер во времена Пушкина было высоким придворным званием. Главной привилегией носителей такого звания была возможность быть при царе. Звание соответствовало положению между полковником и генералом в военных званиях.
 Учитывая, что Пушкин никакой государственной должности не занимал, царь просто не мог присвоить ему более высокое звание. Конечно, высшие аристократы (графы, князья) могли получить такое звание в молодом возрасте. Но Пушкин к таким не относился. По происхождению он был средним дворянином. Это уже потом, в советское время, распространили миф, что царь обидел Пушкина, присвоив ему такое звание. Нет. Это было почётно, и аристократией воспринималось как признание заслуг. Конечно, между дворянами всегда плелись интриги, поэтому от интриг и чёрного пиара никакое звание не защищало».

«А. С. Пушкин был ПРИНЯТ НА СЛУЖБУ и получал за то ЖАЛОВАНИЕ. За прогулы и сейчас увольняют ;
И ЖАЛОВАНИЕ царь Пушкину НАЗНАЧИЛ потому, что заработать и достойно содержать семью поэт уже был НЕ В СОСТОЯНИИ. Видимо, "царская подачка" так сильно бесила "светоч русской поэзии", что деньги получать он был согласен, а служебные обязанности выполнять — нет».

«Глупая легенда про недовольство Пушкина по поводу звания камер-юнкера выдумана советскими историками и абсолютная ложь. Кстати, благодаря этому Пушкин получил возможность получать немалые деньги из казны, которые он тратил на карты и баб».

«Камер-юнкер не получал никаких денег. После женитьбы Пушкин практически не играет в карты, деньги на баб — тоже на вашей совести. Советские историки могли основывать свои выводы на следующих свидетельствах самого поэта и близких ему людей. Н. М. Смирнов писал, что Пушкин, узнав о пожаловании его в камер-юнкеры, был «огорчён и взбешён», заперся у себя дома и ни за что не хотел ехать во дворец. Н. М. Смирнов всячески доказывал ему всю неприличность его поведения.

Брат поэта Л. С. Пушкин: «Брат мой... впервые услыхал о своём камер-юнкерстве на бале у графа... Орлова. Это взбесило его до такой степени, что друзья его должны были отвести его в кабинет графа и там всячески успокаивать. Не нахожу удобным повторить здесь всего того, что говорил с пеной у рта разгневанный поэт по поводу его назначения».

П. В. Нащокин: «Друзья, Виельгорский и Жуковский, должны были обливать холодною водою нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю».

Записи Пушкина в его Дневнике за 1834 год:
«7 января. Великий князь намедни поздравил меня в театре: — Покорнейше благодарю, ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили».

«17 января. Бал у гр. Бобринского, один из самых блистательных. Государь мне о моём камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его».

«Думаю, дело было и в том, что сам мундир камер-юнкера выглядел жалким по сравнению с мундирами других чинов. Я это поняла, увидев однажды выставку мундиров в Камероновой галерее в Царском Селе. Никаких украшений, ни шитья, ни галунов, ни дорогих пуговиц и петлиц. Будь у носителя какие-то ордена, они могли бы спасти положение. Но их тоже не было».

Про жалкий вид мундира камер-юнкера по сравнению с мундирами других чинов рассуждать не стану. Скажу лишь, что меня вполне устраивает микроисследование Георгия Павленко об особенностях мундира придворного камер-юнкера:

«Поскольку Пушкин считал свою придворную службу посмеянием, то и камер-юнкерские мундиры он пренебрежительно называл шутовским, полосатым кафтаном. Камер-юнкеру следовало иметь три мундира, которые шились за счёт владельцев: мундирный фрак, надеваемый в неофициальных случаях, тёмно-зелёного сукна, без всякого золота; вицмундир, достаточно обильно украшенный золотым шитьём и надеваемый при исполнении придворных обязанностей, и парадный мундир с ниспадающими золотыми кистями, «тёмно-зелёного сукна» с красными обшлагами и воротником. Его носили с белыми чулками и чёрными лакированными башмаками, шляпа полагалась шитая золотом и с белым плюмажем».

Высочайшим указом от 11 марта 1831 года, регламентирующим мундир и внешний вид камер-юнкера, можно добавить, парадному мундиру предписывалось «шитьё золотое по узору, ныне существующему: на воротнике, обшлагах, карманных клапанах, под оными и на полах широкое, а по… фалдам узкое; по борту же на груди шитые бранденбуры; пуговицы золочёные с изображением Государственного герба». А вот следующий Указ Пушкина уже не коснулся, он был от 30 марта 1837 года. По нему лицам, имеющим придворные звания, было запрещено носить усы и бороду. Запрет мотивировался тем, «что многие из состоящих в званиях камергеров и камер-юнкеров позволяют себе носить усы, кои присвоены только военным, и бороды в виде жидовских».

«(Для тех, кто, как и я, не знал, что такое «бранденбуры», с удовольствием поясню, — читаем у Георгия Павленко, — это двойные петли («восьмёркой») под, соответственно, двойные пуговицы, выполненные из шнура или позумента. Ну, а что такое «позумент» — он же «галун», — знает всякий: это золотая или серебряная тесьма или лента!)»

На Пушкина в придворной форме есть возможность взглянуть глазами В. А. Соллогуба. Владимир Александрович, создавший галерею большого света пушкинского времени, в «Воспоминаниях» заметил на интересующую нас тему:

«Пушкина я видел в мундире только однажды […]. Из-под треугольной его шляпы лицо его казалось скорбным, суровым и бледным. Его видели десятки тысяч народа не в славе первого народного поэта, а в разряде начинающих царедворцев».

В качестве добавления запись в пушкинском дневнике:

«5 декабря. Завтра надобно будет явиться во дворец. У меня ещё нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами 18-тилетними. Царь рассердится, — да что мне делать? Покамест давайте злословить».

Исполнять положенный ритуал он отправится весной следующего года. 8 апреля 1834 года Пушкин в Золотой гостиной представился императрице Александре Фёдоровне. Камер-фурьерский журнал по случаю производства в чины, звания и другим случаям девятнадцатым чиновником по списку фиксирует: «Камер-юнкер Пушкин благод[арит] за пож[алование] в сие звание».

В дневнике самого Александра Сергеевича событие обретёт подробности:

«Представлялся. Ждали царицу часа три. Нас было человек 20. Брат Паскевича, Шереметев, Волховский, два Корфа, Вольховский — и другие. Царица подошла ко мне, смеясь: «Non, c’est unique!.. Je me creusais la t;te pour savoir quel Pouchkine me sera pr;sent;. Il se trouve que c’est vous!.. Comment va votre femme? Sa tante est bien impatiente de la voir en bonne sant;, la fille de son c;ur, sa fille d’adoption...»1 и перевернулась. Я ужасно люблю царицу, несмотря на то, что ей уже 35 лет и даже 36».

1 Нет, это беспримерно! Я себе голову ломала, думая, какой Пушкин будет мне представлен. Оказывается, что это Вы… Как поживает ваша жена? Её тётка2 в нетерпении увидеть её в добром здравии, — дитя её сердца, её приёмную дочь… (Пер. с фр.)
2 Е. И. Загряжская.

Но не придворный чин в истоке нового этапа отношений Пушкина и Николая I. По окончании Лицея в 1817 году Пушкин, поступив на службу в Коллегию министерства иностранных дел, получил чин X разряда — коллежского секретаря, каковым был до момента увольнения летом 1826 года. В ноябре 1831 года, будучи возвращён на государственную службу, вновь обрёл тот же чин. Но спустя всего три недели его повысили до чина титулярного советника — 9 класс, назначив при этом невероятное жалование. И почти сразу же произошло то, что и должно было произойти. Событие, показавшее всем его участникам справедливость (и в прямом, и в переносном смысле) выражения «кто платит, тот девушку и танцует».

Статс-дама, жена министра иностранных дел Мария Дмитриевна Нессельроде, то есть теперь непосредственного начальника титулярного советника А. С. Пушкина, выполняя поручение Николая Павловича, приезжает к Наталье Николаевне в отсутствие супруга и увозит её на интимный бал в Аничков дворец. Всё в лучших придворных традициях. По сути банальная процедура введения в так называемое ближайшее окружение особо приближенных к императору лиц. Особой тайны из этого даже не делалось.

Пушкин узнал об этом… и устроил скандал М. Д. Нессельроде, словно от неё тут что-то зависело. Каков результат? Он наговорил ей кучу оскорбительных слов. Она возненавидела Пушкина и пожаловалась императору. Отношения с четой Нессельроде с тех пор самые отвратительные — иначе и быть не могло. А свет резонно решил, что Пушкин выставил себя совершенно не светским человеком, пошёл против установленных правил и вообще ужасно неблагодарен. Ещё бы, оклад 5000 рублей принял, а бал в Аничковом ему, видите ли, не по нраву.

После этого всё чаще в пушкинских письмах обнаруживается обращение к сфере чувств, надежд и разочарований. С какой-то трагической обречённостью он то полушутя, то раздражённо берётся наставлять и увещевать жену. Уже в декабре 1831 года его перо выводит на бумаге: «Не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьёзно и с беспокойством».
О каких «графинях» идёт речь, Наталье ясно без всяких объяснений.

Придворное звание камер-юнкера он получил через два года, находясь в том же 9 классе. О звании камергера не могло быть и речи. Вообще-то, имея лишь 9 класс, он обрёл придворное звание, соотносимое с 5 классом!

Это если подходить с формальной стороны. Мы ведь зачастую её и придерживаемся. Соответственно, читая написанную Пушкиным дневниковую запись: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Н. Н. танцевала в Аничкове», мы, так сложилось, основное внимание обращаем на первую фразу: о камер-юнкерстве. И чисто формально рассуждаем, что согласно табели о рангах 9-й класс не давал Пушкину права на более высокое придворное звание (камергера). Как говорится, закон суров, но это закон. Хотя, конечно, мы из своего сегодняшнего дня частенько полагаем, что царь, он «что хочу, то и ворочу». Однако главное не в камер-юнкерстве. Даже имей Николай Павлович возможность пожаловать Пушкину более высокий чин — что это изменило бы?

Тут-то и выясняется, что акцент в пушкинской записи надо делать на второй, действительно издевательской по сути, фразе, в которой заключено главное унижение Пушкина.
 
Совершенно очевидно, что, давая Пушкину придворный чин, Николай Павлович исходил из немудрёной логики: не хочешь, чтобы твою жену привозили ко мне, что ж, получив камер-юнкерство, будешь обязан сам привозить её не только на все императорские балы в официальной резиденции в Зимнем, но и в собственный мой Аничков дворец на бесконечные балы и публичные маскарады, где узкий круг приближенных ко двору лиц мог чувствовать себя более вольготно и затевать любовные игры и интриги. Такого поворота событий Пушкин, похоже, не ждал. Нравы, царившие в Аничковом дворце, ему были известны.

И в эти же дни государь говорит княгине Вяземской, а та, естественно, передаёт сказанное Александру Сергеевичу: «Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону своё назначение. До сих пор он сдержал данное мне слово, и я был доволен им…»
7-го января в пушкинском дневнике появляется красноречивая запись:

«Великий князь намедни поздравил меня в театре: — Покорнейше благодарю, ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили».

И чем не повод для попутного рассуждения, что именно в тот период, как раз в 1834 году, когда Александр Сергеевич постепенно начал прозревать и вскоре окончательно понял, что попал в ловушку, в письме к своей тёще Н. И. Гончаровой Пушкин «признавался»: «Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание».

Остаётся гадать: что в его словах продиктовано тем, что письмо адресовано тёще? Насколько они передают сохраняющиеся чувства Пушкина к жене? Или, выписывая пером буквы, он старается себя убедить в том, о чём пишет?

Даже ближайшие современники восприняли новое положение Александра Сергеевича и Натальи по-разному. Лучше других ситуацию тогда «проинтуичил» более опытный в подобных вопросах Вяземский: «Ему здесь нельзя будет за всеми тянуться, а я уверен, что в любви его к жене будет много тщеславия…»
Здесь позволительно сделать три незатейливых вывода.

Первый: фактически сложилось так, что не Пушкин своей родословной и талантом ввёл жену в придворный свет, а Натали — своей красотой.

Второй: для самого Пушкина ухаживания царя за его супругой изначально не были секретом.

Третий: высочайшим повелением Николая Первого от 03.04.1826 г. при дворе устанавливалась квота в 12 камергеров и 36 камер-юнкеров. Это были исключительно придворные звания. Итак, на бумаге должно быть 36 камер-юнкеров. Однако в действительности при императорском дворе на тот момент насчитывалось аж 394 (!) камер-юнкера. Александр Сергеевич по своей психологии не мог числить себя одним из 394.