Альтруистка Часть 1 Глава 22

Как только стали заходить в Лиственничный, второй помощник, с помощью сигнальных огней, принялся вызывать на пристань доктора. Реакция последовала незамедлительно, и когда «Иннокентий» бросил швартовы, белый халат уже маячил вблизи, слегка накренившись в сторону кожаного чемоданчика и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Многочисленные сердобольные руки хотели вести капитана к доктору, но он, почтительно высвободившись и отделившись от толпы, неверной ещё походкой подошёл к Ирине Федоровне, ни слова не говоря, взял её вздрогнувшую ладонь и крепко, не по этикету, прижал к своим синюшным губам. Начавшая пробиваться щетина уколола кожу на нежной руке, с фиолетовыми жилочками на запястье.

- Я не мастак говорить… Мне передали, что вы качали меня добрую половину часа. Благодарю, сударыня, что не бросили! Вы сегодня спасли не последнего человека, маленького, но не последнего, с благодарном сердцем, которое вас не забудет. Как вас? Ирина? А по батюшке? Буду до самой смерти молиться о вас! - и он отошёл, покорно вверив себя в руки врача, а матушка даже ничего не успела ответить, стояла, совершенно растерявшись, как маленькая испуганная девочка, которую вдруг вывели в круг света, в луч прожектора, и сомкнувшаяся молчаливо-торжественная толпа ожидала от неё чего-то невероятного.

Эти слова благодарности произвели на Олимпиаду странное впечатление, показались слишком напыщенными, хотя маменька от них сразу как-то преобразилась, заалела, в её глазах блеснули влажные звёздочки. И Оле стало досадно, что какой-то почти незнакомый мужик целует ручки её маменьке. Она в тот момент ни за что бы не поняла, что эти двое теперь связаны особым крещением, что нет больше ни барыни, ни мужика, а есть крестная мать и крестный сын, повенчанные величайшей тайной спасения жизни. Из какой-то ревности и чувства собственничества ей захотелось встать между ними, - хотя никто по большому счёту не претендовал на маменьку - и разъединить их. А ещё больше Оле хотелось, - но, конечно, никому не следовало об этом знать, - обратить внимание на себя, переманить, переиначить эту внезапную славу Ирины Фёдоровны, переместить себе на голову этот венец глории.

Маменьку начали поздравлять ещё на борту, ей выражали восхищение, мужчины касались головных уборов в знак почтения, бормотали комплименты, кто-то постоянно пытался пожать ей руку. Ирина Фёдоровна смущённо прятала глаза, рделась, все ниже опуская покатые плечи, - и в своей трогательности и хрупкости была совершенно не похожа на тот мощный насос, который только что беспрестанно, бесперебойно и ритмично, качал в течении получаса.

Все до последнего пассажиры сошли на берег, «Иннокентий» с чувством выполненного долга, сладостно всхлипнул и принялся укачивать себя на потемневших, похожих на огромный разлив чернил, волнах Байкала. «Спать, скорее спать!» убаюкивал себя деревянный дощатый настил слабым потрескиванием.

В суматохе никто и не заметил, как на Байкал опустилась ночь. Браслет из золотых, светящихся бусин обвил тёмное запястье пристани, словно украшение мавританки. Дальше этого кольца фонарей ничего не было видно, хотя жизнь кипела и там, люди копошились во тьме со своими чемоданами, баулами и узелками, кто-то зычно окликал другого, домовладельцы тихим голосом зазывали на ночлег, обещая цены ниже гостиничных.

Люди расходились медленно: чествование Ирины Фёдоровны неожиданно продолжилось и на берегу, когда спутники с «Иннокентия» начали подводить к ней своих родных и знакомых, с воодушевлением представляя героиню сегодняшнего дня, живописуя о её самоотверженной смелости. Оля при виде такой цепной реакции начала уже выходить из себя, до того даже, что ей хотелось крикнуть на всех этих лицемерных почитателей, чтобы они расходились и оставили, наконец, в покое её маменьку.

Что останавливало её? А то, что, если приглядеться повнимательнее, то нельзя было не отметить, что люди подходили не такие уж лицемерные, добрые пожелания в адрес Ирины Фёдоровны не так уж отдавали фальшью, и что сама виновница этого ажиотажа, при всей её скромности и желании избежать славы, охотно подаёт ручку всем желающим и выслушивает их с большим терпением и чувством огромной благодарности и теплоты.

Никто не нуждался в бдительном и недремлющем охраннике, и Оле, от ощущения, что ведёт она себя, как злой и не очень умный цепной пёс, становилось ещё более не по себе. Показно вздохнув и закатив глаза к звёздам, Оля отошла от четы родителей, позволяя им насладиться своей минутой славы.

Немного поодаль в сени дерева, которое бросало на неё то чёрные, то серые, то желтоватые пятна, вытянулась стройная фигура Гунчена, который, видимо, размышлял, куда ему теперь податься. Оля лишь скользнула по нему взглядом, подчёркивая, что не испытывает ни жалости, ни былых дружеских чувств. Место жгучего интереса заняло холодное разочарование, и, как это часто бывает, утратив влияние и ощущение своей значимости, персона сама сбрасывает белоснежные перчатки и вдруг тянется к тебе за рукопожатием.

Когда давеча они выбирались на берег, Гунчен помог ей, предложив в качестве опоры свою руку с длинными тонкими пальцами. Из чувства вежливости Оля приняла жест, при этом не удостоив Дагбу ни единым взглядом. Медленно подтягивая её за руку, Гунчен тихо и бегло проговорил ей в самое ухо:

- Русские - странный и очень несчастный, из-за своей чрезмерной чувственности, народ.

Он не докончил, слишком мало времени было, чтобы развернуть разговор. Да и не особо желала Оля теперь слушать про русских. Даже если она родилась на берегах Эллады, возрастала во Франции и формировалась в Китае, не отметившись никакими особенными духовными и культурными соприкосновениями со своим народом, она считала себя русской, себя, и Фила, и Иннокентия, и даже вот, например, Мишу Угрюмова (надо же, отчего-то и он вспомнился) - всех близких и волнующих её людей она считала русскими, и никак иначе. Да и Гунчен неспроста начал этот разговор, он, видимо, желал, хотя бы словесно, отомстить капитану, а также нивелировать поступок ставшей всеобщей любимицей госпожи Шишкиной, - ведь и эти оба были русскими.

Непонятно, когда именно Гунчен, отделившись от шелестевшей тени дерева, оказался рядом с Олимпиадой и зашелестел своим тихим голосом, неожиданно перейдя на «вы».

- Вы не дослушали меня давеча, показывая мне крайнее равнодушие и недоверие, а зря, очень зря… Вы и сама во власти эмоций, не находите? Для счастья же нужен покой, холодный рассудок, который часто может показаться даже жестокостью. Меньше - мельтешения, суеты, больше - созерцания и рассуждения. Русские же не могут жить тихо; без эмоций, экзальтации, экстаза они погибают. Некоторые спиваются, ища, кстати, в выпивке того же толчка к душевному подъёму.

Скольких русских я встречал в состоянии бешеного и бесплодного поиска смысла жизни! Всегда при этом недовольных, надутых, зубы сцеплены, на языке - одни жалобы, или зависть, или неудовлетворение. Никогда не было так, чтобы русский мне улыбнулся. У мужика жизнь слишком тяжела, у барина - слишком скучна. Во всём оскомина и какая-то непомерная тяжесть бытия. Порадоваться жаре? Похвалить мороз? Редко услышишь это от русских, а скорее - постоянные жалобы! Вспоминаю вот даже вас, в тот момент, когда впервые подсел к вам в дилижанс: лицо такое, как будто бы кто-то умер! Но нет никакой трагедии, а вся угрюмость и неприступность на самом деле мечется в поисках великого дела, подвига. Дать себя заметить, вот что движет каждым русским! Заставить о себе говорить. А иначе и жить незачем. Детей своих гонят со двора, отдают на растерзание столицам, а увидят собаку без лапки, - тотчас её в тепло, в лучший платок завернуть, лучшим харчем попотчевать…

- Милосердие никто не отменял, - парировала Олимпиада. - И вы, как врач, должны быть, в первую очередь, милосердным, а не философствовать. У вас на глазах только что умирал человек, а вы принялись препарировать его душу, каков он, как живет, чем дышит. Простите, но это кажется мне отвратительным. И хорошо, что пёс! И хорошо, что на пути попадаются люди, которым нужно помочь, какая же здесь экзальтация? Можно, ни разу в жизни не улыбнувшись, спасти сотни жизней, а можно с улыбкой на губах тайно желать смерти себе неугодным и наслаждаться видом их страданий.

- Вы неправильно истолковали мой поступок, Олимпиада Алексеевна! Моя философия чужда вам, оттого и кажется жестокой. Я не ищу земной славы и земных подвигов, - именно поэтому вид, как вы выразились, чужих страданий не вызывает у меня острых эмоций.

- Как же вы можете быть врачом?

- Прекрасно! Врачу лишние эмоции только мешают.

-  А мне кажется, что истинного врача формирует именно способность остро чувствовать чужую боль.

- Ну вот вы же тоже, насколько я смог понять за время нашего общения, хотите стать врачом… А теперь искренне, - можете даже не произносить этого вслух, - признайтесь сама себе, насколько вы готовы и, главное, способны чувствовать чужую боль?..

Это был удар под дых, когда у человека перехватывает дыхание и он становится неспособен защищаться. Настолько явно, ощетинясь, клацая челюстью и лязгая зубами, данный вопрос никогда ещё не возникал перед ней. Даже сама Олимпиада не ставила его перед собой со всей открытостью и прямотой, без ширм и вуалей. И, вместо того, чтобы честно ответить на него, девушка вдруг начала распаляться и переходить в наступление. Она вспомнила всё, что рассказывал отец по дороге в Россию. Говорил он, - да она и сама воочию увидела это у Лушниковых, - как русские меценаты и энтузиасты отстраивали Сибирь, заводя культурную жизнь, открывая больницы, учреждая школы. Русская армия защищала местных от враждебных соседей, при этом уважая их уклад жизни, обычаи и верования.

- Я пока честно не знаю, что вам ответить про чужую боль. Я ещё не поняла… но вы знаете, дорогой Гунчен, у меня такое предчувствие, что именно здесь, в России, я как нигде лучше смогу это понять. Сейчас мне нечем парировать ваши слова, и я, возможно, должна принять вашу точку зрения, потому что о России и русских я знаю несравненно меньше вашего. Всё-таки, вы подданный Российской империи, вы могли много наблюдать… Но вот что я увидела по дороге сюда. Я познакомилась с семьей русских купцов из Кяхты. Именно они, эти странные и «самолюбивые» русские, создали там библиотеку, обучают детей, дают огромное количество рабочих мест. При непосредственном их участии строятся дороги, по котором мы с вами давеча с комфортом проехали на дилижансе. Это они создали переправу через Байкал, строят «Иннокентиев», заманивают в этот край лучших инженеров и учёных. Это они собираются строить, - и построят, в этом нет сомнения, - большую железную дорогу, которая свяжет Петербург с Владивостоком. И я не удивлюсь, что к существованию вашей земской больницы в Новоселенгинске, да-да, той самой, в которой вы так мелочно оцеживаете пациентов, тоже приложили свою заскорузлую руку эти неотесанные русские!

Гунчен загадочно улыбался в темноте.

- Эти люди стараются исключительно для себя, для своей славы, состязаясь с себе подобными, кто из них прогремит погромче. Простой обыватель принесён в жертву их амбициям, а желания эти предсказуемы и всё так же экзальтированны: заставить говорить о себе, дать всему нетронутому и девственному в этих краях своё имя, имя своей жены или любовницы, - оставить свой след в анналах сибирской, а, если поднатореть, - и мировой истории!

- Возможно, вы и правы, Гунчен… - ответила Оля. - И, тем не менее, общаться с ними мне было, простите, куда приятнее, чем сейчас с вами!

Гунчен, кажется, пропустил эту шпильку мимо ушей. 

- Я решусь продолжить, если позволите, Олимпиада Алексеевна! Всего лишь одна картина напоследок, и для того только, чтобы ещё раз проиллюстрировать ваше знакомство с русским миром. Лечился у меня один немец, разумный человек, со здравым смыслом и упорядоченными взглядами на жизнь. Был он женат на русской особе, и женились они, вероятно, по обоюдной любви. Когда он проходил у меня лечение, брак находился на грани распада. Можете вы представить, почему? А потому только, что немец в один прекрасный день предложил даме сердца купить хороший набор столовых приборов. Все столовые приборы в доме были разношёрстные: разномастные фужеры, вилки и ложки не импонировали педантичному немцу. А жена его расплакалась, когда он занёс руку над всем этим старым хламом, раскричалась и заявила, что вилки эти - наследство от её любимой бабушки, и она ни за что не расстанется с ним. И не нужно ей никакого порядка и однообразия! И вы мне говорите после этого, что русские не экзальтированны? Да они же готовы, как цербер, стоять на страже красивых, романтических идей…

- Поэтому-то я и люблю русских, - совсем успокоившись, ответила Оля. Она чувствовала, как, в конце концов, страсти таинственным образом утихают в ней, и что этот разговор про русских ей даже приятен, - потому что она получала подтверждение в том, о чем до этой поры только догадывалась.

Им опять не дали договорить, - возможно, и к лучшему. Неожиданно подошёл помощник капитана с «Иннокентия», - они не сразу узнали его в темноте, - и сказал:

- Капитан распорядился, чтобы завтра я отвёз вас до Слюдянского Зимовья. Он просит вас простить его. А сейчас, если вам негде ночевать, вы можете воспользоваться бортом «Иннокентия», - если, конечно, вас не смущает лёгкая качка… Ночь сегодня звёздная и тёплая, можно спать под открытым небом.


Конец первой части