Евгений Поселянин. Вифлеемская звезда

Евгений Поселянин

ВИФЛЕЕМСКАЯ ЗВЕЗДА


Тогда — это было слишком тридцать лет назад — природа не шутила. И всё шло по порядку.
Тогда не бывало оттепелей и мокрого снега в декабре. И «Егорий» шел с «мостом», а «Никола с гвоздем»: до Егорья замерзали все воды, а с Николина дня трещали морозы.
Помнится, часто бывало, что подрастающих детей из-за холодов боялись выпустить наружу. Рассказывали о галках, падающих на лету замерзшими. Как весело и пронзительно скрипел по жесткому наезженному снегу быстрый полоз саней, какими клубами шел пар от разгоряченных быстрой ездою коней!
Всякий раз, как незаметно и тихо приближается святой день Рождества, я стараюсь мыслями уйти вдаль, в тогдашнюю Москву, в завороженный мир детской.
Тогда стояла во всей своей своеобразности нетронутая усадебная Москва со своими обширными особняками и уютными деревянными домиками, с большими дворами и «палисадниками».
Это было то невероятное время, когда недурные извозчики возили за пятачок, когда на площадях стояли «фонтаны» красивой, причудливой формы, изливавшие воду чрез львиные пасти в большой бассейн. Эту воду черпали деревянными бадьями на длинных палках водовозы, большею частью ловкие молодые парни, и развозили ее по домам: кто в огромных бочках на телегах с лошадью, кто в бочонках поменьше, на себе, обливаясь потом и напрягая все силы.
Это было то время, когда люди не смели тронуть снега, выпавшего с неба, «из Божьей руки». На улицах его только бережно сгребали в стороны и около тротуаров образовывались целые снеговые траншеи, росшие с течением зимы. И как обильно было весеннее таяние, и сколько прелести в бурливом журчании наводнявших Москву мутных вод!
Предо мной встает уютное просторное семейное жилье, и три детские — две громадные, одна поменьше, с перегородкой для Француженки; старая няня Марья Андреевна с почтенным лицом и гофрированным чепцом над седыми волосами, прекрасно уживавшаяся с бойкой тараторкой из Парижа, которая ей, впрочем, во всем подчинялась.
В одной детских сквозь всю комнату проходит полный набор гимнастических приборов, по которым мы лазаем как белки, преследуя друг друга, а там, в зарубках столбов, под самым потолком, у нас тайнички, хранить лакомства.
По одной из стен стоит конюшня старшего брата: шесть лошадей большого размера и разной масти. На ночь их расседлывают, и в виде забора обкладывают на полу досками, «чтоб не увели воры». Тут же рядом — пегая корова, тележки, экипажи маленькие, «железная дорога», комнатные велосипеды.
Хорошо бывало тут вечером, при тихом свете лампы с зеленым стеклянным абажуром, когда шли игры, и старые почтенные дубовые кресла, поныне мною сохраняемые, являлись и каретой, на которую напали в лесу, и озером, в котором тонут дети, и поездом, сходящим с рельсов.
После долгого шума, няня, быстро все время двигавшая спицами над клубком шерсти и зорким глазом сквозь полуспущенные очки озиравшая детскую, уводит спать маленькую сестру.
Француженка в то время кончила строчить свои письма и начинает читать нам разные «historiettes».
Слушаешь и не слушаешь. Думаешь о всем и ни о чем: о морозе там, за стенами, о бойком беге саней у нас под окнами, о добром и злом мальчике из «historiette», о том, что подарят на елке и как хорош будет бархатный костюмчик, который приносили сегодня примерять.
День кончился. Все утихло. Огни погашены. Только маленький язычок светит пред образом сквозь зеленое стекло лампадки. И, пока не уснул, ворочаясь в постели, что-то чувствуешь, о чем-то мечтаешь.
Высокая комната с невидным потолком полна таинственности. Кроме стен, ее отделяют от мира высокие ширмы, по случаю мороза приставленные к окнам. Ждешь, не крадутся ли воры в конюшню; не мелькнет ли тень умершего недавно дяди, не взмахнет ли белым крылом тот ангел-хранитель, который садится на ночь у изголовья спящих людей...
Но все безлюдно в зеленом полумраке. И душа опускается в забвение сна...

*

Он приходит в растущих сугробах снега, в дыхании крепнущей зимы, в оживлении встрепенувшейся столицы, в хлопании дверей магазинов, в чем-то радостном, торжественном и обещающем, в зелени елок на площадях, в мерном гуле праздничных колоколов; так приходит он, день Рождества.
Стоящая в каком-то закоулке и тупике, так что сразу и не сообразишь, наша приходская церковь «Никола в Хлынове» вся усыпана по полу, и снаружи у дверей можжевельником, горит стекло и серебро паникадил. Громкое пение, полнота народа, дорогие ризы — всё говорит о празднике.
И поверх всего этого детские мысли силятся уйти вдаль, в ту святую ночь, когда в холоде пещеры Пресвятая Мария родила Младенца и уложила Его в ясли. От ночной стужи согревали Его дыханием ноздрей вол и ослик. Рядом стоял седой старец Иосиф. Пастухи пришли с поля со своими собаками, и звезда, ведшая волхвов, привела их к пещере, и скатилась над ней.
Звезда Вифлеема!
Как жадно искал ее в начале сумерек, с утра по усердию ничего не евши... И она зажигалась, спокойная, ясная, неизменная, и миганием лучей своих говорила:
«Родился Христос!».
И сердце волновалось сладким волнением, когда начинали петь незаменимые слова этого Рождественского кондака, написанного Романом Сладкопевцем.
Я знал про Романа. Он служил при царьградской Софии, был неграмотен, и все над ним смеялись. Он молился Божией Матери, и Она во сне научила его новой песне. Эту песню он в канун Рождества спел в Софии перед патриархом и императором.
И эту песню поют доселе особым напевом. Как святая чудесная сказка, нарастают, развертываются в простых словах эти события, и владеют душой:
Дева днесь Пресущественного рождает.
И земля вертеп Неприступному приносит.
Ангели с пастырьми славословят.
Волсви же со звездою путешествуют.
Нас бо ради родися Отроча младо — Превечный Бог.

Превечный Бог! Лучше не расскажешь!

*
И вот опять ночь, и темнота, и в тихой детской мигание огонька в зеленой лампадке. И кто-то тихо шепчет над изголовьем:
Отроча младо — Превечный Бог!
Маленький, слабый, беззащитный, беззащитнее меня! Ему холодно. Он зябнет. А Ирод «ищет» души Младенца... Вот на днях видел картинку: Дева Мария склонилась над Ним, целует Ему ручку, и Сама вся в слезах.
Опять холодная ночь. Ослик осторожно ступает по дороге умелыми копытцами, несет Деву с Младенцем. Бегут в Египет. Одинокие, бесприютные.
А там, вдали, крест, распятие, невыразимая мука. Хочется плакать над ними. А над изголовьем кто-то шепчет неразгаданную предвечную тайну:
Отроча младо — Превечный Бог!..

*

Я посетил Святую Землю.
Смущенный, изумленный, я своими глазами смотрел на Иудейские горы, на крепость царя Давида, на храм Воскресения, камень миропомазания, расселину скалы, где был водружен крест, на пещеру «тридневного» Мертвеца.
И мне хотелось Вифлеема.
От Голгофы Его страдания, от невыразимых картин муки Его, от предсмертных Его воплей — мне надо было видеть ту точку земли, где лежал повитый Младенец-Христос, откуда пошло чудо Евангелия и обновленная жизнь человечества.
Мне надо было эту пядь земли, это навеки там замершее во всей силе своей событие. Мне надо было сказать себе: «Я в Вифлееме», и увидеть душой всё что там было.
И это так близко от Иерусалима.
Я мало обращал внимания на то, что было по дороге: на поэтичную в одинокости и забытости своей гробницу Рахили справа от пути, на великолепные дома пред городом, выстроенные, по словам болтливого кучера-Араба, хорошо говорившего по-французски, выходцами из Вифлеема, нажившимися в Америке... Но я не мог не заметить необыкновенной мирности, какою был запечатлен вид этого города на его высотах, с окружающими его рощами маслин.
«Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение», — здесь упали на землю с неба эти слова, и здесь стоят, бессмертные.
Обычные узкие улицы, как в Яффе, как в Иерусалиме... Мимо, мимо, скорей, скорей!
Великолепная, суровая снаружи, гармоническая внутри, колоннада базилики царицы Елены. Еще с десяток шагов... Сейчас! Несколько ступеней вниз.
Открылась пещера Рождества.
Трудно передать, что вы испытываете, когда стоите пред нишей в скале, где совершилось это чудо. Гирлянды лампад со всех сторон повисли над этим местом. В полу вделана большая звезда, и вокруг нее металлические буквы по-латыни гласят: «Здесь Слово плоть бысть». В нескольких шагах — пещера яслей.
Слава Богу, никого не было! Огни в лампадах тихонько дрожали. Свечи тихонько потрескивали. Весть Рождества Христова сияла своими буквами. И было так хорошо, так хорошо.
Чувствуемый душой, лежал Он тут, под взором Девы Марии, улыбался детскими очами, призывал, обещал, утешал, касался души. Что-то шло в душу, возрождая ее. Какие-то токи силы и воли. Всё в жизни казалось столь далеким, чуждым, ненужным, кроме этой пещеры в лампадах и этих потрясающих слов о Рождении Спасителя мира.
И без слов звучала душе песня, что в ту ночь пропели ангелы пастухам Вифлеема, и, широко открываясь, душа бросала к ногам Христа, как волхвы — свое злато и ладан и смирну.
Там, где-то за стенами, в легком тумане, зеленел «луг пастухов» со старыми деревьями и падали в лучах солнца на землю бусы ангельской песни.
Хотелось не уходить, не возвращаться в мир. Истаять тут в любви и умилении, унестись — и воочию увидеть Младенца!

Е. Поселянин.

(Иллюстрированное приложение к газете «Новое Время». № 13933 от 24 декабря 1914 г. (6 января 1915 г.). С. 6–7).