Глава 26. Вкус унижения. Тряпка дня

Звонок прозвенел, резкий и пронзительный, словно выстрел, и класс, до этого наполненный гулом и движением, взорвался, как разбуженный улей. Ученики, словно стая перелетных птиц, торопливо собирали свои потрепанные учебники и исписанные тетради, переговариваясь и смеясь, предвкушая свободу, предвкушая дом. Последний день перед выходными всегда был особенным, наполненный радостью и суетой. В этот момент все были равны: и отличники, и хулиганы, все, за исключением тех, кто остается после уроков. Вера наблюдала за ними, сидя за своей партой, ощущая в груди неприятное стеснение и предчувствие чего-то нехорошего. Она сегодня была дежурной, вместе с Адель и Соней, девочками, которых она, по наивности своей, называла своими подругами. У них были похожие тетрадки, они иногда вместе ходили по коридорам школы и обсуждали мальчиков, поэтому в глазах Веры это была настоящая дружба.
Соня, маленькая и круглая, с носом картошкой и серыми глазами, тихонько вздохнула, захлопывая свой потрепанный пенал, словно хотела скрыть свое нетерпение. Она оглядела класс, как будто не понимая, почему еще все не ушли. «Ну что, Вера, опять мы тут остались на каторгу?» - спросила она, нарочито зевнув. Адель, хрупкая и нежная, с длинными белыми волосами, которые струились по ее плечам, словно шелковая ткань, и большими голубыми глазами, которые смотрели на мир с невинностью ангела, хихикнула, подхватывая свой стильный рюкзак, словно подтрунивая над подругой. «Не переживай, Соня, это же всего лишь уборка. И мы быстро справимся, верно?» - сказала она, посмотрев на Веру, как бы ожидая от нее согласия. Вера, наблюдая за этой перепалкой, натянула на лицо привычную улыбку, которая была больше похожа на кривую гримасу. “Конечно, справимся”, - тихо прошептала она, не желая показывать, насколько ей грустно. Внутри нее нарастало какое-то странное, щемящее напряжение, которое она пыталась скрыть за этой неуклюжей улыбкой, за образом “хорошей девочки”, которую нужно было выдавливать из себя раз за разом. Она старалась быть вежливой, не привлекать к себе внимания, и никому не перечить, но в глубине души, под слоем этой маски, она чувствовала, что это не ее, что это не совсем правда, и все это вот-вот сорвется.
Ученики один за другим покидали класс, их голоса постепенно стихали, как будто растворяясь в воздухе, пока не осталась только тишина. Вера, Адель и Соня остались одни в этом, казалось, вымершем пространстве. Адель, чье хрупкое тело, с тонкими руками и ногами, напоминало фарфоровую куклу, подошла к окну, которое выходило на школьный двор, пристально проверяла, не остался ли на подоконнике хоть один несчастный забытый цветок. На улице небо было свинцового цвета, нависая над городом тяжелой массой, словно предвещая что-то нехорошее, а порывы ветра завывали, словно потерявшиеся звери. Соня, повернувшись спиной к окну и не видя всего этого мрачного пейзажа, поправляла свой туго сплетенный хвост, расчесывая его маленькой пластмассовой расческой, которую она постоянно носила в кармане. Ее лицо было сосредоточенным, как будто от этого зависит что-то очень важное, и она в этот момент была далеко отсюда. Они обе, как будто нарочно, старались не замечать напряжения, которое висело в воздухе, пропитывая собой все вокруг. Вере казалось, что за этой напускной беззаботностью скрывается что-то еще, что-то такое, чего она не понимает, но что ее пугает.
В дверь, неожиданно, раздался громкий стук, такой резкий и громкий, словно кто-то с силой ударил по дереву. Вера невольно вздрогнула, ее сердце болезненно сжалось, а дыхание сбилось. Она не понимала почему, но предчувствие беды стало осязаемым, словно холодная рука, которая легла ей на плечо. Дверь, с противным скрипом, распахнулась, и в класс, словно стая хищников, вошли Злыдень, Крикун и Ванюшка. Они, казалось, уже собрались домой, и рюкзаки висели на их плечах, но что-то, словно темная сила, заставило их вернуться, словно какой-то дьявол спустился и потянул их обратно. Вера сразу это почувствовала, и от этого предчувствия ее сердце стало бешено колотиться.
Злыдень, с кривой ухмылкой на лице, которая скорее напоминала оскал дикого зверя, окинул презрительным взглядом класс и остановил свой взгляд на Вере. В его глазах не было ничего, кроме злобы, и презрения, словно она была каким-то насекомым, которого он готов раздавить. Смуглый, черноволосый, немного полноватый, с густыми бровями, он имел в себе кровь немцев. Его желтая толстовка и красные кроссовки подчеркивали его противоречивость: он был одновременно уверенным и несчастным. «О, смотрите-ка, очкарик еще здесь трется! Что, скучно одной?» - выплюнул он, как будто это была последняя, ядовитая капля его мерзкого существа. Голос его звучал громко и хрипло, словно он давал приказ, приказ, который нужно было немедленно исполнять. Крикун, загоготал, как полоумный: «Ха-ха, да она, наверное, ждет, когда мы ей поможем убираться!» Ванюшка подхватил его смех, толкая его в плечо: «Да, или, может, она нас ждет?» Вера опустила глаза, словно пытаясь спрятаться, тихо прошептав, “Нет, я уже почти закончила”.
Вера не могла этого терпеть. Эта фраза каждый раз ранила ее, как старый шрам, который снова и снова вскрывался. Она знала, что это неправда, что очки - это необходимость, но в этот момент, под гнетом их взглядов и смеха, она не могла ничего возразить. Она всегда стеснялась своих очков, которые делали ее похожей на какого-то ученого, или ботаника, как они ее часто называли, но то, как он это произнес, звучало, как приговор. Вера молча и обреченно подошла к доске, взяла в руки серую, замызганную тряпку, и начала с остервенением вытирать надписи, оставленные мелом. Ее движения были резкими и торопливыми, словно она хотела исчезнуть, раствориться в воздухе, спрятаться от их презрительных взглядов, их противного смеха, их ненависти, словно в тряпке заключалось ее спасение, словно, стирая надписи с доски, она стирала и себя, как будто ее не было.
Но не успела она довести дело до конца. Злыдень подошел ближе, его тяжелые шаги раздавались в тишине, словно удары колокола, отсчитывающего время до ее гибели, от которых по спине пробежал холодный пот. С каждым его шагом напряжение в классе нарастало, как будто плотная стена сжимала ее со всех сторон. «Что, обиделась, очкастая? А ну, посмотри на меня, когда я с тобой разговариваю», - прошипел он, словно змея, вырывая тряпку из ее рук, с такой силой, что у Веры чуть не вырвался крик. Вера вздрогнула, ее дыхание перехватило, и она невольно подняла взгляд, встречаясь со злобным взглядом Злыдня. Она не выдержала. Ее тело само собой развернулось, и она, не думая, не осознавая своих действий, кинула мокрой тряпкой в Злыдня. Это была не просто реакция на оскорбление, это был крик ее души, крик отчаяния и боли, который долгое время копился в ней, словно невысказанные слова.
Злыдень нахмурился, его лицо потемнело, словно грозовое небо, а глаза наполнились такой злостью, что у Веры похолодело внутри. «Ах ты, мелкая дрянь! Ты заплатишь за это!» - прокричал он. Он с силой схватил Веру за руку, от чего тряпка, словно ненужная игрушка, выпала из ее дрожащих рук на пол. Ее мир в тот момент перевернулся, закружился, и она почувствовала, что теряет равновесие. Она не ждала такого поворота событий, она знала, что она за это заплатит, но не думала, что так быстро. Она не успела даже отпрянуть, или что-то сказать, как Злыдень с силой дал ей пощечину, от которой у нее закружилась голова, и, не отпуская ее руки, сжал ей рот и засунул ей в рот грязную тряпку. Вера задохнулась от ужаса и отвращения, ее мир померк, и все ее чувства и эмоции превратились в одну лишь темную боль.
Крикун, заливаясь смехом, прокричал: “Ну-ну, Злыдень, не будь так жесток, или она обидится и уплачет всю доску!” Ванюшка подхватил его, с противной усмешкой на лице: «Ахахахаха, точно! А потом придется заставить ее все вытереть!». Их хохот звучал так противно, что Вера почувствовала, как все ее нутро сжимается от отвращения. Он звучал как хохот дьяволов, и от него становилось еще противнее, еще болезненнее. Вера чувствовала, как ее щеки горят от стыда и унижения, и как ее горло сжимает рыдание. Ей хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть навсегда, только бы не слышать этот мерзкий смех, не видеть этих ужасных лиц, которые, словно в зеркале, отражали все ее самые больные страхи и опасения.
Адель, хрупкая и нежная, с длинными белыми волосами, которые струились по ее плечам, словно шелковая ткань, и большими голубыми глазами, которые смотрели на мир с невинностью ангела, и Соня, маленькая и круглая, с носом картошкой и серыми глазами, которые казались такими наивными и большими, продолжали стоять в другом конце класса, возле окон, и притворялись, что поливают цветы. Они опустили головы, и их действия были неестественно медленными, словно они замедлили свое время, чтобы не видеть и не слышать всего этого ужаса. Их лица выражали какое-то странное невозмущение, но, если присмотреться, можно было увидеть, как их руки дрожат, и как их губы нервно подрагивают. Может быть, они и правда не видели, может быть, они и правда испугались, но Вера никогда не узнает правды, и это будет мучить ее всю жизнь. Оставалось только гадать, действительно ли они не заметили всего этого, или их охватил такой страх, что они предпочли спрятаться за цветами, вместо того, чтобы помочь своей “подруге”. Но одно было ясно: они не сделали ничего, чтобы остановить это насилие, они не заступились за нее, и эта правда ранила ее еще сильнее.
Злыдень, Крикун и Ванюшка, напоследок одарив Веру презрительными ухмылками, и обменявшись сальными шуточками, вышли из класса, оставив ее одну со своей болью и унижением. Вера, наконец-то, смогла выплюнуть грязную тряпку, которая с неприятным хлюпаньем упала на пол, оставляя после себя мокрое, грязное пятно, словно след от всего, что случилось. Она стояла в оцепенении, не в силах пошевелиться, не в силах что-либо сказать. Ее щека горела от пощечины, а во рту оставался привкус грязи и унижения, и чувство тошноты поднималось к горлу. Сердце бешено колотилось в груди, словно испуганная птица, а в голове царил хаос и смятение, словно все ее мысли и чувства смешались в одно темное, жуткое, пятно. “За что… за что вы так со мной?” - тихо прошептала она, как будто обращаясь к своим мучителям, которых уже не было в классе.
Но, несмотря на все, что она чувствовала, она осталась стоять там, в центре класса, словно прикованная к полу невидимыми цепями. И потом, спустя несколько мгновений, как будто по инерции, она медленно, с каким-то механическим, нечеловеческим усилием, подошла к тряпке, которая валялась на полу, как ненужный мусор, подняла ее и начала вытирать доску. В ее движениях не было ничего, кроме механичности и отчужденности, она словно превратилась в робота, который выполняет свою работу, несмотря на всю боль и отчаяние. Она с усилием сжимала в руках тряпку, и ее руки тряслись, но никто не видел этого.
Она методично, бездушно, как запрограммированная машина, протирала парты, собирала разбросанный мусор, расставляла стулья, поливала цветы, которые по-прежнему стояли у окна, словно не замечая всего того ужаса, который только что здесь произошел. В ее движениях не было ни эмоций, ни чувств, ни жизни. Она двигалась так, словно ее душа покинула тело, оставив только пустую оболочку, которая выполняла свою работу, несмотря ни на что. Класс, который еще недавно был полон шума и смеха, теперь казался стерильным и холодным, словно больничная палата. Каждый предмет стоял на своем месте, каждый стул был аккуратно расставлен, а цветы, словно насмехаясь, продолжали тянуться к солнцу. А ее душа? Она была так далеко, в темных, холодных глубинах отчаяния. “Я… я все равно уберу. Я не сдамся. Я… я должна…” - прошептала она, словно давая клятву самой себе.
Вера, закончив уборку, вышла из класса, окинув быстрым и холодным взглядом Адель, чьи голубые глаза были полны равнодушия, а губы сжаты в тонкую линию, и Соню, которая опустила глаза к полу, не решаясь встретиться с ее взглядом. Вере не хотелось ничего говорить, ей не хотелось ничего чувствовать, она просто хотела уйти, уйти как можно дальше, и все забыть. Она медленно, но уверенно направилась к выходу из класса, и ее силуэт растворился в темноте коридора.
И только в этот момент, когда она осталась совсем одна, когда никто ее не видел, и никто не мог услышать, она позволила себе быть слабой, она позволила своим глазам наполниться слезами, которые, как будто взорвавшись, текли по ее щекам, не встречая сопротивления. Слезы текли безмолвно, без всхлипов, без криков, словно в тишине они были еще более горькими и отчаянными. Она просто плакала, давая себе право прочувствовать ту боль, которую она только что пережила, и, тем самым, показывая, что она еще жива.
День закончился тишиной. Но это была уже не та теплая и спокойная тишина, это была холодная, давящая и зловещая тишина одиночества и отчаяния. Тишина, которая говорила о том, что внутри Веры что-то надломилось и изменилось навсегда.