Шатун

                I
   Костер постепенно превратился в горку мерцающих углей. Их тусклый свет скудно освещал заснеженную поляну, на которой мне пришлось устраиваться на ночлег. Она мне теперь казалась островком посреди бесконечного океана мглы, тайги, болот, буреломов. Не верилось, решительно невозможно было представить, что где-то живут люди, смотрят телевизор, выпивают, читают газеты, ходят по нарядным улицам. Здесь, в темноте, в заснеженной тайге остро ощущалась какая-то тайная, непрерывно меняющаяся, невидимая, другая жизнь, которая почти бесшумно струилась вокруг. В этой непроглядной, мерзлой, колючей мгле эта жизнь была, и она смотрела на меня, она чутко втягивала своими ноздрями воздух, чтобы почувствовать запах, просканировать и решить для себя мое зыбкое положение в своей пищевой цепочке.
   Я чувствовал это, но, к моему удивлению, эта тайная жизнь, которая притаилась за границей круга света от костра, абсолютно не вызывала во мне даже намека на страх.  Не знаю, это, наверное, от того, что все неизбежное неведомо, а стало быть, и не страшно, либо у меня уже просто не было сил на страх.
   Глаза слипались, но я старался не спать. Прокручивал в памяти события суматошного дня. Первый вахтовый день на буровой по традиции превращался в попойку. Пили многие, и пили, пока было, что пить.
   Я это не любил и еще с первой своей вахты придумал сказать, что «зашит» и от меня сразу отстали с уговорами по избитой схеме типа «ты че – не мужик?..». И чтобы не наблюдать причудливые картины разудалого, хмельного, бездонного кутежа коллег, я отправлялся в тайгу. Там приходило тонкое ощущение свободы от неуклюжих обязательств, утробной, смурной рефлексии, необходимости соответствовать и проникаться. Там можно быть самим собой, просто быть. От этого щемящего, сладостного чувства всегда кружилась голова.
   В этот раз все было как обычно.  Раннее утро морозным туманом, словно тонким, невесомым платком укрыло озябшие вагончики. Я вышел с мелкокалиберной винтовкой на плече и рюкзаком за спиной.  Шел медленно в мерзлом мареве к темной стене тайги.  Несколько лаек встали с лежанок у камбуза. С радостным визгом кинулись ко мне. Восторг, первозданное предвкушение скорой охоты переполняли их преданные сердца. Такие вот они чуткие зверюги – стоит увидеть человека с ружьем, все – инстинкт беспощадно гонит их бежать за ним прочь от тепла и миски с теплым, вкусным варевом.
   Мне нравился Север – большой сильный пес, с мощными лапами, черный как уголь, с белым пятнышком на нижней челюсти, будто он, лакая, только что пролил несколько капель молока. Сколько мы с ним исходили по тайге километров, сколько дичи он мне помог добыть! В прошлую зиму Север погиб, попав под тягач.

   Я махнул собачьей ватаге рукой, оставайтесь, ребята на базе – никто не мог заменить мне Севера.
   Шел уверенно по тайге, тихой, утренней, манящей. Снега выпало еще мало, идти было легко. На белой ткани снежного ковра петляли сотни ниточек следов разной живности. Я старался их понять, разобрать, кто здесь только что пробегал. Стихли за спиной последние, самые громкие шумы и  звуки буровой и я погрузился в совершенную тишину. Только мои шаги и дыхание – нереальное ощущение.  Вдруг, впереди, в десяти метрах увидел круглую морду кота! «Бред…» – думаю, – «откуда здесь кот? Ближайшее человеческое жилье в пяти часах лета на вертушке. Ах, ты ешкин-кочережкин, соболь – вот кто этот кот!»
   Ни разу за все вахты не попадался мне этот зверек, ни разу, а тут совсем близко! В ту же секунду вскинул мелкашку1 и, почти не целясь, выстрелил. Подбежал – никого, на снегу несколько красных пятен и дальше уходящие по снегу струнки следов. Побежал по ним.
   Соболёк, не смотря на ранение, бежал очень резво. За полчаса проворного бега я кроме его замысловатых ниточек-следов даже хвоста впереди не увидал. Но догнать подранка необходимо- охотничий неписаный закон. К полудню небо стало серым и низким, посыпал меленький снежок.
   Следы стали менее четкими, сил тоже поубавилось. Надо же, пробегаю тут пол дня за подранком! Досада усиливалась, пот валил градом. Стоп! А это что еще за новости? Рядом с едва уже заметными под насыпающимся снежком следами зверька, отчетливо пошли следы сапог человека. Кто это тут еще за моим подранком припустил? Думал, а сам, подняв ногу, посмотрел на свою ступню, хотя это было уже лишним, все было понятно и так. Вот так соболёк, мать его, четыре часа вел меня по кругу радиусом километров десять, и был таков!
   Ну и ладно, стало быть, царапина у него всего то, вон как утёк, да и пускай себе. Желания продолжить охоту пропало вовсе, решил идти на базу. От буровой я отошел километров на десять, звуков не слышно. А как же сориентироваться – солнца то совсем не видно? Легкий такой холодок пробежал по спине. Прикинув приблизительное, как мне казалось направление – пошел.
   Снежок припустил – следы мои полностью укрыл. Уныло, есть захотелось. День зимний в этих широтах короток – солнышко после полудня туда-сюда и к горизонту. Темнеет быстро. Понял – иду не туда. Заходил по кедрам огромным, стеной стоят, а тут редколесье какое-то пошло и вдруг вообще вышел на необъятное глазом поле – одни кустики да трава сухая под снегом. Да только не поле это, а болото, с бездонными трясинами, которое может, тянуться сотни километров. Повернул обратно. Иду будто по своим следам, а все вокруг не то совсем, совсем не та тайга, что только прошел! Стали поваленные деревья то тут, то там попадаться. Вдруг стоп, дальше дороги нет. Сколько хватает глаз – один бурелом сплошной. Гигантские кедры-исполины, могучие сосны в совершенно хаотическом рисунке повалены друг на друга. Что за сила тут прошла, что как спички такие кряжи положила вповалку! И вот ребус, под стволами пролезть невозможно, там сучья все переплели, да и над ними не пролезть – высоко. Повернул в сторону – другого варианта нет. Иду и физически чувствую взгляд в спину. Обернулся резко – и только кончик хвоста этого, соболиного раз, и мелькнул в чернеющей пустоте под буреломом. Завел меня соболёк, закружил, как будто насмехаясь, запетлял в своей родной стихии, где он полновластный хозяин, а я – чужак, возомнивший себя невесть кем. Стало совсем тоскливо, да еще и темнело быстро. Ночью в тайге ходить невозможно, надо было устраиваться на ночлег. Опыт таежных ночёвок у меня был, главное костер и запас дров на всю ночь, чтобы не замерзнуть. Зверя бояться зимой не стоит, медведь спит, волков я тут никогда не видел, даже следов не находил.
   В призрачном мерцании угольков костра было видно, как снежинки тихо сыплются из небесной черноты. Я достал из рюкзака пачку галет и термос с чаем. Есть не хотелось, но надо было чем-то заняться, чтобы не заснуть.
   Вспомнилось, как еще в первую свою вахту, кажется в шестьдесят первом, когда только вышли из вертолета, бригадир Павел Андреевич Коровин сказал небольшую, но проникновенную речь: «Ежли будете шастать по тайге и заблукаете, не моросите мелким бисером и не жохайтесь. Садитесь ровненько на месте и жгите костёр. Три дня не ищем, потом вертик полетит, найдем и ремня по мягким филеям дадим», – в этом месте речи лицо его растекалось в приятной, добродушной улыбке, было видно, что этот оборот доставляет ему особенное удовольствие.
   Небольшого роста, кряжистый мужик Коровин говорил четко, быстро и внятно – привык не рассусоливать. Партия доверила ему найти нефть в этих непролазных дебрях, дала ему все полномочия, личный вертолет и немереное количество людских и технических ресурсов.  И Коровин нефть таки нашел, за что получил звезду героя соцтруда.
   Впрочем, высокой наградой и своим положением он совершенно не кичился, был прост в общении, особенно с теми, кого уважал за деловые качества. Все образование Коровина укладывалось в семилетку, грамотность его прихрамывала на обе ноги, но было в нем что-то такое, что, несомненно, было поважнее университетских дипломов. Чувствовалась в нем некая сила, которая заставляла крутиться вокруг него всё и вся. Мне посчастливилось попасть в так называемый круг уважения. Помог один случай. Летом пришли новенькие, румынские мобильные буровые, которые можно было разбирать и собирать на новом месте, а не таскать тягачами всю эту громоздкую махину в сборе, как это было принято у нас, подвергая опасности людей и технику. Все оборудование пришло в новеньких, маркированных ящиках с увесистым мешком технических паспортов и чертежей. Несколько дней все это добро лежало под брезентом, я видел, как бригадир несколько раз откидывал его, смотрел и, нервно выкурив папиросу, вновь закрывал. Видно было, что-то идет не так. В один из таких подходов я оказался рядом. Мы стояли, курили и молча смотрели на красивые, покрытые иностранными надписями контейнеры. Вдруг Коровин, обычно такой прямой, решительный тихо так, со вздохом: «Все сроки к лешему…»
   Молчать было неловко, и я просто так, чтобы как-то поддержать разговор сказал: «Конструктор для взрослых получается. Вот бы глянуть чертежи, как это должно выглядеть в сборе». Коровин преобразился на глазах, коротко дернул меня за рукав и уже на ходу сказал отрывисто: «Пошли – покажу».
   Пришли в его вагончик, на столе развернут большой, словно простыня чертеж. Рядом со столом свалены тома технического описания сборки буровой. К счастью, все было по-русски, а читать чертежи я умел довольно хорошо. Сели, я разобрался со спецификацией и на листке набросал приблизительный план с чего надо начинать. Коровин не проронил ни слова, он просто смотрел за всем, что я делаю. «Ну, думаю, на завтра вот этого фронта работ на всю смену хватит», – я положил перед ним несколько исписанных листов.
   «Ты, это… сможешь завтра продолжить это?» – Коровин смущенно подбирал слова. «Пал Андреич, давайте я вечером буду приходить, и мы с вами будем составлять план сборки на следующий день», – я сделал ударение на словах «мы с вами» и Коровин, сразу расслабившись, протягивая мне руку улыбнулся:
«Спасибо, Володя! Давай, заходи, будем посмотреть, как решили…».
   Так в течение трех дней я вечерами писал план, а днем мы вместе воплощали все это на площадке в металле. Красавица-вышка поднялась над тайгой в бриллиантовых блестках морозного инея. Она была более компактной, мощной и позволяла быстрее производить оконтуривание нефтяного поля, а это означало премии, награды и дополнительные отпуска.
                II
     Как я ни старался держаться, балансируя на границе сна и яви, все-таки провалился, может на доли секунды, а может и на час. Мне показалось, что я открыл глаза от звука, которого здесь быть не должно. Угли в костре еле проблескивали сквозь остывающий на морозе пепел, но в этой кромешной мгле даже их тусклого, призрачного мерцания достаточно было для того, чтобы разглядеть, как ко мне приближается что-то массивное. Неожиданно, в нос ударила жуткая вонь.
  Хотя рука нащупала в кармане фонарик, я понимал, что зажигать его было нельзя. Это было бы последнее, что я бы успел сделать. Спокойно, не дыша, левой рукой взял пучок сушняка и тихонечко, без резких движений положил на догорающие угли. Робкие язычки пламени начали облизывать тонкие стебельки сухой травы и в мерцающем свете я увидел на расстоянии вытянутой руки от себя огромную, косматую морду медведя.
   Зверь не проявлял никакой агрессии, только шумно втягивал ноздрями воздух. О, этот звук, звук сканирования пищевой цепочки… Захотелось вскочить и бежать, но куда, и какой смысл. Не было ни одного шанса даже просто подняться и встать на ноги. Он почувствовал бы угрозу и мгновенно убил меня одним ударом. У бурого медведя-шатуна, огромного самца под три-четыре центнера веса, такие когти, что он располосует человека на антрекот взмахом одной лапы. Я почувствовал, что в этот момент у меня беззвучно зашевелись губы, потом я услышал как-бы со стороны свой тихий шепот: «Давай, давай иди, иди отсюда…»  Руки сжались до мокрой испарины в ладонях. «Ну, чего ты приперся? Давай, иди, иди!» – уже чуть громче.   Морда медведя застыла, на мгновение перестал свистеть и сопеть его нос. Только треск сухих веточек на углях нарушал это нереальное безмолвие. Он будто решал для себя только ему понятную задачу. Я ощутил себя на чаше весов, зависших над бездной и было очень интересно, в какую сторону они качнутся. Вдруг, на мгновение показалось, что я увидел под нависшими косматыми надбровными дугами маленькие темные глазки зверя, он смотрел на меня пристально и бескомпромиссно. Не отрываясь, как завороженный смотрел я в эту мглу, в его глаза, в которых словно в омуте черной, как дёготь ночи  маленькими искорками плясали отблески пламени костра. Игра с шатуном в гляделки продолжалась как мне показалось целую вечность. Тут вдруг неожиданно медведь еще несколько раз со свистом втянул носом воздух, что-то заклокотало у него в утробе, и он медленно, кряхтя и кашляя развернулся ко мне своей кормой, с которой клочьями свисала свалявшаяся старая шерсть и так же тихо, как пришел, поковылял в темноту. Весы качнулись, и бездна отступила. Еще поживем, промелькнуло в голове. Вообще то это была не первая моя встреча с медведем. Как-то летом я на моторной лодке шёл по одному из притоков Оби. Там красота по берегам была неописуемая. Я старался подойти как можно ближе к берегу, чтобы рассмотреть, где расположен малинник, которых в этих местах великое множество, чтобы поудобнее пришвартоваться и прямо из лодки набрать малины. В одном месте я увидел дерево, наклонившееся горизонтально почти до самой воды. Я решил причалить к нему и выйти по стволу на берег, чтобы осмотреться. Моя «казанка» лихо подрулила к дереву, я выключил скорость, но движок глушить не стал. Привязался, запрыгнул на ствол и увидел, что я на нем не один. Чуть впереди от меня в ветках копошился и кряхтел медвежонок. Он был совсем малыш, не пуганый несмышленыш. Я подумал, что он потерялся или осиротел и решил взять его с собой на буровую. А что, подумал я, будет у нас «сын полка» – медвежонок,  потешный такой, лопушок, а то один пропадет здесь. Так я думал, и тихонько подходил к нему. Надо сказать, медвежонок меня совершенно не боялся, не видел никогда людей. Я протянул руки и уже собирался взять его, как вдруг услышал страшный треск и шум на берегу. Я посмотрел и свозь ветви дерева увидел, как из кустов малинника выскочила огромная медведица. Он кинулась к дереву, где я стоял рядом с ее детенышем. Мамаша лакомилась малиной и упустила из внимания своего арчибаса. Я уже видел, как в беге у нее переливается бурая шкура на холке. «Мать честная, да она же мне сейчас такого «сына полка» покажет…- я развернулся, на стволе, чуть не упав в воду и в два прыжка оказался в лодке. Включил передачу на «Вихре» и крутанул ручку газа до предела. Двигун взревел, лодка рванула, и чуть не перевернувшись выскочила от берега на стремнину.  В этот момент, на то место, где только что стояла лодка со мной, со всего маха, всей своей огромной тушей с вытянутыми вперед лапами со своими страшными когтями-саблями, грохнулась медведица. Раздался невероятной силы всплеск и волны кругами пошли во все стороны. Я был уже на безопасном расстоянии, когда развернулся, и чтобы посмотреть назад. Медведица вылезла из воды и видимо делала серьезное внушение своему отпрыску за то, что ушел без спросу. Да, страшно представить, что бы со мной было если бы я, причалив, заглушил движок.
                III
   Медведь ушел, а внутри меня будто выключили какой-то тумблер и невидимая пружина, которая весь этот суматошный, странный день была взведена, со звоном ослабла. Потолок, который она держала на себе, и на котором уже в полный рост плясали усталость и голод, рухнул на меня всей своей беспощадной массой.
   Я бросил остаток дров в костер, их тепла должно было хватить до утра, надел капюшон и накрылся еловыми ветвями, которые натаскал, когда устаивался на ночлег. Засыпая, я вспомнил, как в прошлом декабре шатун задрал несколько собак на нашей буровой. Коровин сообщил куда следует и через несколько дней на вертушке прилетели два милиционера с автоматами. Они, не мешкая, ушли в тайгу и пропали. На третий день, когда собирались посылать за ними вертолет к буровой вышел один из них, кажется, его звали сержант Горелов. На нем, что называется, не было лица, и он был только в кителе и в шапке. Автомата в руках тоже не наблюдалось. Его колотила дрожь, шутка ли мороз минус 20, а он без верхней теплой одежды. Увели его в бригадирский вагончик, налили спирту. Молча, стуча зубами, махнув стакан, Горелов закрыл глаза и обмяк. Мы даже подумали, что заснул, но он вдруг выпрямился за столом, медленно закрыл лицо грязными, с разбитыми в кровь костяшками пальцев руками и заплакал страшно и горько.
   Коровин попросил всех выйти, а на утро мы узнали, что случилось в тайге. Милиционеры в первый день не нашли шатуна и заночевали у костра. Утром следующего дня, они продолжили поиски и к вечеру напали на след. Им и в голову не могло прийти, что медведь уже несколько часов шел по их следу. Надо сказать, что косолапый – зверь умный и коварный, а уж голодный шатун особенно. Зимой его кормовая база скудеет, поэтому проснувшись по какой-либо причине, медведь страдает от нестерпимого голода и будет искать любые пути для поиска пропитания. Почуяв добычу, он старается всегда зайти к ней сзади, чтобы убить наверняка.
   Когда солнце скрылось за верхним ярусом тайги и сумрачные тени упали на запорошенную снегом поляну, зверь с треском выскочил из сухостоя и с диким ревом бросился на милиционеров. Он молниеносно своей страшной, когтистой лапищей снял скальп с первого, а второй, сержант Горелов, ополоумев от увиденного, бросил автомат, истекающего кровью товарища и бросился на утек. Как вышел на буровую, и где он ходил еще целые сутки он совершенно не помнил.
   В полдень прилетела опергруппа. Шатуна они не нашли, решили, что он снова залег в спячку, отыскали останки милиционера и брошенное оружие, из которого не было сделано ни одного выстрела.
   Вечером Горелов, шел к вертолету, спотыкаясь и прихрамывая. Видно было, что в бригадирском вагончике он пережил самую длинную и страшную ночь в своей жизни. Он совершенно сник, как-то сгорбился, и даже постарел. Не поднимая головы, на минуту застыв у входа, он медленно оглянулся и посмотрел на Коровина. Молча потряс головой, словно пытаясь стряхнуть весь этот морок и ужас, обрушившийся на него.
                IV
   Проснулся я от шуршания бумаги и звуков возни. На поляне стая птиц растребушила пачку галет, про которые я совершенно забыл после визита моего косматого ночного гостя. Угли еле тлели в черной воронке кострища, но я насобирал сухих веточек и через минуту приятно потирал замерзшие пальцы над пляшущими в предрассветных сумерках язычками пламени. Вылил в кружку из термоса остатки остывшего чая и согрел на костре. Тепло понемногу стало разливаться по телу, и я осмотрелся вокруг. Снежных туч не было и в помине, надо мной, сквозь чернеющий частокол сосновых и кедровых макушек начинало светлеть чистое, безоблачное небо, занимался солнечный северный денёк. От вчерашних тревог и ощущения оторванности и одиночества не осталось и следа. Наоборот, теперь мне казалось, что вокруг кипит жизнь радостная и многообразная. Она чирикала, свистела, стрекотала на все лады. Эти звуки наполняли все пространство вокруг и от этого казалось, что весь мир вокруг обнимает меня и радуется что я здесь, в самом его центре. Я решил нарушить инструкцию Коровина и не ждать еще сутки, пока на мои поиски пошлют вертолет. Я чувствовал в себе силы и мог ориентироваться по солнышку, которое потихоньку озаряло все вокруг нежным розовым светом. Пора было отправляться в дорогу. Собравшись и затушив костер я уже знал куда мне идти, и эта уверенность придавала мне сил. А еще я вчера выиграл в гляделки у шатуна, я был доволен собой, я был крут! Примерно через час я вышел на просеку, это была «визирка», которую геологи-разведчики прокладывают для будущих магистральных нефтепроводов. Визирка – это спасение, это путь домой, на буровую. Она прямая, как струна и по моим прикидкам, если идти не останавливаясь, к вечеру должен был добраться. Обязательно должен добраться, а иначе завтра поднимется суета поисковой операции со всеми вытекающими для меня негативными последствиями. И я пошел. Снег уже осел и идти было не тяжело. Путь домой всегда короче, чем из дома, по крайней мере, так кажется, когда после скитаний по тайге, вдруг видишь и чувствуешь, как путеводная ниточка визирки поведет тебя из этого дикого, чужого пространства к пятнышку на карте, на котором обосновались странные, упертые люди, пришедшие сюда из теплых краев, бросившие свои насиженные гнезда ради…. А чего вот ради? Я как-то не задавался таким вопросом раньше, работал и работал. Неужели только ради «длинного рубля» я вот сорвался с теплых кубанских проселков, и шарюсь теперь в этих непролазных чащобах. Нет, нет деньги конечно важная штука, но было что-то еще. И, наверное, это ощущение, что ты, вот именно ты – участник огромного, важного, архиважного государственного масштаба дела. И это было главным, я это понял спустя годы, когда вернулся на малую родину и затосковал буквально через месяц, потому что не хватало вот этого со причастия. Точка. Здесь не считались с затратами, утопили бульдозер в болоте – на следующий день новый доставили, оборудование – самое современное, инструмент – самый надежный, люди – а люди… Люди подобрались не просто отличные профессионалы, а еще и с широкими взглядами на жизнь, не мелочившиеся и по пустякам себя не разменивающие. Вот так вот, Север – это был, как сейчас говорят бренд. Работал на Севере, это звучало лучше всякой рекомендации. Я шел по визирке, и эти мысли роились у меня в голове. Я вспомнил, как привезли к нам бригаду канадских нефтяников буровиков. И после протокольного мероприятия, они попросили дать возможность пообщаться с нами, работягами тет-а-тет, без начальства, и начальство не побоялось, разместили в бригадирском вагончике, а сами ушли. Вот такие люди подобрались, не боялись, ничего не боялись, авторитет потому что был у них настоящий, все знали, что никто не напишет никаких доносов и подлянок. И мы с удивлением слушали канадцев, а они с не меньшим удивлением слушали нас. У них почти у каждого были свои дома, машины и цветные телевизоры, у нас в лучшем случае «хрущевки» и «Москвич-408» да черно-белый «Рекорд». Правда гордость взыграла, когда канадцы сказали, что у нас оборудование новей и лучше, и что у них, если утопишь бульдозер, будут неприятности. Рассказали потом на перекуре Коровину, а он кривовато ухмыльнувшись спросил: «Чё, у всех по цветному телевизору, прямо у каждого? Буржуи…». Вот так вот, все же не за рублем, точно не только за рублем. 
   К трем часам пополудни, я услышал хоть еще и далекие, но такие знакомые и родные звуки насосов и дизелей. Я почти вышел, оставалось совсем немного, сил конечно тоже поубавилось, но цель то была уже рядом. Я подналег, прихлебывая на ходу остатки холодного чая из термоса. Я потом вспоминал, прокручивал, переживал заново, но никак не мог понять и принять как это все произошло дальше. Вдруг впереди, метрах в двадцати я увидел, что на «визирке» лежит какая-то куча. Я вначале даже подумал, что это брошенный геологами какой-то ихний скарб. Подойдя ближе, я понял, что очень жестоко ошибся. Прямо передо мной посреди визирки, на снегу, свернувшись в мощную темную гору, лежал огромный бурый медведь. Я как вкопанный встал и, боясь пошевелиться, пытался понять, спит зверь или вообще помер. Но тут мои сомнения были развеяны, я услышал уже знакомое мне утробное бульканье и сопение. Сомнений не было, это мой ночной гость, голодный, возможно больной, вышел на «визирку» и почапал в сторону запахов, в поисках чего-нибудь съестного. Мне показалось, что медведь был в забытьи, он лежал, глубоко и часто дыша. Его бок с клочьями свисавшей бурой шерсти вздымался и опускался, издавая то хрипы, то бульканье. Я соображал, что мне делать, уйти в сторону было невозможно, там сплошной бурелом, продраться было нереально, да и мишка меня бы сразу догнал. Оставалось попытаться тихонько прошмыгнуть рядом с ним, в паре метров, по кромке визирки. Я осторожно снял мелкашку, убить не убьешь такого зверя, но пугануть можно. И я пошел, тихонько, индейской походкой ступая по предательски скрипящему снегу. Проходя рядом с медведем, я опять почувствовал его зловонное дыхание, мишка явно не любил чистить зубы, пронеслось у меня в голове. Я отошел от него боком уже метров на десять развернулся и пошел быстрым шагом прочь. И это была моя ошибка, я не оценил хитрость и коварство шатуна. Сильнейший удар в спину, как будто бревном по хребту получил, и я полетел вперед, роняя карабин. Я грохнулся ничком, но тут же вскочил и развернулся в сторону, откуда прилетел удар. Передо мной метрах в трех от меня на четырех лапах стоял медведь. Он глубоко дышал и подав вперед свою огромную морду громко втягивал носом воздух – хотя и так было понятно, что мое место в его пищевой цепочке уже определено. Мы стояли и смотрели друг на друга, поистине шекспировская сцена. Конечно, было острое желание развернуться и бежать, но медведь, даже больной шатун догнал бы меня без вариантов. Я с тоской посмотрел на карабин, который отлетел в сторону и упал в сугроб, так что торчал только приклад. Мишка сам разрешил все сомнения, он медленно стал ковылять ко мне. Я опять видел его маленькие глазки, в них была та же мгла, в которую я уже смотрел той ночью, во время нашей первой встречи и эта зловещая мгла не сулила мне ничего хорошего. Так, значит, передумал после ночного визита и решил меня все же употребить. Мне вдруг стало совершенно понятно, что медведь не стал на меня нападать ночью, потому что на тот момент ему повезло поймать какого-нибудь зверя поменьше и утолить дикий голод. И он решил оставить меня про запас, когда проголодается днем. Он же хозяин тут, он знает здесь все пути-дороги. Разумеется, он знал, что я выйду на «визирку» и знал, в какую сторону я пойду, прикинул по времени и залег в засаде. Хотя, возможно он просто ждал меня, ждал, пока я не притопаю к нему как готовый обед на блюде. «Ах, Альва, Альвачка где ты сейчас, как бы ты мне сейчас пригодилась» – я вспомнил ту хантейку, которая несколько лет назад показала нам мастер-класс по заготовке медвежатины в полевых условиях. А мишка в это время шел ко мне уверенно и неотвратимо, и я уже знал, как он будет действовать дальше. Я снял куртку и скомкав взял ее в левую руку, осторожно достал из ножен на ноге охотничий нож. Он был намного короче длинного тонкого лезвия, которым действовала Альва, но выбора у меня не было. Это был мой последний шанс. Мысли вдруг куда-то все подевались, голова стала пустая до звона в ушах. Я потом подумал, что мироздание так мобилизует силы человека в момент наивысшей опасности, когда стоит вопрос выживания. Я пошел на него, смотря ему прямо в глаза. Я шел и вдруг, неожиданно для себя стал орать на него: «Ну что тебе, сволочь, не спится? Что тебе не спится, мать твою? Сволоооочь?». Это нервы звенели как струна и приказывали мне действовать с ними в унисон, потому что это была схватка за выживание и тут все средства были хороши. На медведя мой крик не произвел особого впечатления, он поднялся на задние лапы, раскрыл зловонную, полную желтых, острых клыков пасть и издал рык, от которого, как мне показалось, стихли все щебетавшие и чирикающие звуки вокруг, тайга погрузилась в безмолвный вакуум, который стал засасывать меня как в воронку смерча. Я орал и шел на медведя. Я не знал, как будет и что будет, просто шел. Медведь выставил вперед огромные лапищи с серо-желтыми саблями-когтями. Я бросил в сторону его морды скомканную куртку, но попал ему ниже. Он схватил ее, близоруко пытаясь рассмотреть и начал рвать ее в клочья. Я понял, что другого момента у меня не будет и резко выпрыгнув вперед, ударил его ножом с боку в область уха. Нож вошел по самую рукоятку. Шатун зарычал и ударил меня наотмашь. Кровь брызнула из рассеченного плеча. Что там было, я не видел и боли не чувствовал. Я отскочил и побежал что было сил. Отбежав метров пятьдесят, я понял, что погони нет, обернулся и, надеясь увидеть тушу поверженного исполина, увидел лишь, что «визирка» пустая. Из сугроба одиноко торчал приклад моего карабина. Шатун исчез. Я припустил прочь, не до карабина было.
                V
   Наконец, темная стена тайги расступилась, словно занавес в театре, и я вышел на буровую. Я снял шапку и приложил к разодранному плечу, чтобы хотя бы немного остановить кровь. Ребята увидели меня и ко мне побежали сразу несколько человек. Силы уходили, я погружался в сладкий, дурманящий омут обморока. Очнулся уже в вагончике, лежа на кушетке. Медсестра Клава, увидев, что я открыл глаза, встала со стула и пошла к столику: «Слава Богу, очнулся!».
   Она взяла кружку и стала меня поить какой-то гадостью с неприятным запахом: «Давай, давай, пей – крови много потерял!». Тут дверь распахнулась, и в вагончик с облаком морозного пара вошел Коровин. Он с довольной улыбкой сказал: «Надо бы тебе, конечно, это… по филейным частям выписать горячих…». Я понимающе кивнул и закрыл глаза. «Ладно, поправляйся – нас ждут великие дела» – это была его любимая фраза, когда он хотел подчеркнуть, что собеседник важен для него. На душе стало тепло и спокойно, и я заснул.
   Потом ребята рассказали, что Коровин очень переживал и в воскресенье, не дожидаясь третьего дня, хотел вызвать вертолет. В выходной день, вертолет летал только в особенных, экстренных случаях. Но, я вышел сам и прецедента не случилось, хотя было приятно осознавать такую свою значимость для бригадира.
   Еще рассказали, что был вызван наш сосед и спутник во всех смыслах оленевод Трофим Березкин. Это был хант пятидесяти лет от роду. Он со своим стойбищем всегда следовал за нашей буровой и располагался всегда где-то неподалеку. Это давало ему преимущество во взаимовыгодных товарно-обменных отношениях с бригадой. Кухарки заказывали у него дичь и рыбу, и Березкин с удовольствием менял копченого муксуна и омуля на папиросы, патроны и, конечно, спирт. Настоящее его имя было слишком длинным и сложным, но фонетически совпадало с русским аналогом имени Трофим. У хантов никогда не было фамилий, и когда советская власть дошла до этих мест при паспортизации местному населению присваивали фамилии в соответствии с окружающим колоритом и природными особенностями. Так среди хантов и манси появились Берёзкины, Морошкины, Болотины, Белкины и Медведевы.
   Вспомнился эпизод, когда как-то поехали к Трофиму за рыбой, а он, выйдя из яранги, важно поздоровавшись и, мусоля желтыми пальцами папиросу, сказал: «Сегодня рыбы нет, только щука». Щука у хантов за рыбу не считалась.
   Так вот Березкина вызвали как эксперта в области охоты и рассказали ему мою историю. Трофим слушал, периодически качая головой и говоря лишь «скверно» или «очень скверно». Выслушав рассказ, он резюмировал так: «Хозяина разбудили – это очень скверно… идти надо, смотреть надо, искать надо. Буду смотреть завтра», – непреклонно сказал он и уехал. Я подумал, как это он правильно сказал, «хозяина разбудили»… конечно, медведь тут хозяин и Березкин тут хозяин. И никакой медведь не шатун, а это мы тут все такие вот «шатуны», которые сдернулись со своих обжитых «берлог» и за каким-то лешим пришли в их края и разбудили настоящих хозяев, разбередили, растормошили всю эту великую, прекрасную нетронутую красоту.
   И не было у меня уже зла ни к этому несчастному мишке, что так тонко и изящно познакомился со мной и вел меня к своей засаде. Я разбудил его, я и мои товарищи со своей великой миссией и целями, и длинными рублями, и собаками, и тягачами с бульдозерами, румынскими буровыми и вертушками. Он защищал как мог себя, свою берлогу, свою жизнь, в которую мы вошли без спроса. Во такая диалектика получается.
   Прошел месяц, я полностью восстановился, работал уже в полную силу. Правда в выходные в тайгу еще ни разу не выходил. Не знаю, представлял себе, что где-то лежит брошенная туша убитого мной медведя и как-то было неловко что ли.
   Все мои сомнения разрешились, когда как-то в пятницу к нам приехал Березкин с припасами на обмен. Мы все пошли его встречать. Трофим степенно развернул на нартах свертки с рыбой и олениной, чтобы мы могли оценить качество привезенного товара. Сам он сел на край нарт, достал из-под шкур армейскую фляжку. Отхлебнул из нее спирта и, зачерпнув рукой немного снега, закусил. Никто из присутствующих этому не удивился. Я несколько раз раньше ездил с Березкиным по разным поводам и наблюдал, как он во время поездки периодически прикладывался к фляжечке и заедал снегом, такой был у него метод держать себя в нужном тонусе. Он всегда был немного навеселе, а пьяным Березкина никто никогда не видел.
   После проведенного обмена, Трофим Березкин как-то между прочим рассказал, что шатуна я оказывается не убил и никакого ножа у него из уха не торчало, когда он его выследил. Мой нож был для такого исполина, что называется слону – дробина. Но в словах Трофима я услышал уважительные нотки ко мне. Очевидно, он оценил мои гляделки-догонялки с медведем, а скорее даже удивление, что в такой ситуации я остался жив.
   От бескормицы бурый совсем охлял и когда Березкин нашел его, тот был совсем плох, и Березкин совершил, по сути, акт милосердия, прервав его мучения, застрелив шатуна. Не знаю, был ли этот шатун тем же, что напал на милиционеров, вряд ли, все-таки год прошел, не мог же он сначала побродить, побарагозить, а потом снова залечь, чтобы с новыми силами в следующую зиму шататься по тайге в поисках новых приключений. Но Трофим Березкин строго и серьезно на это сказал: «Мог, он все мог, он хозяин, однако…».
   «Да ни хрена он тут уже не хозяин…», – зло и, как мне показалось, с нотками грусти сказал вдруг Коровин, - «Вон, за нами строители идут, трубу потянут через тайгу. Госплан теперь тут хозяин».
   Березкин не знал, что за зверь такой Госплан, но уважительно цокая языком, уважительно закивал головой. Потом он, не спеша, аккуратно сложил в нарты выменянные патроны, папиросы и лекарства, попрощался, сел в нарты и поехал домой, погоняя олешек и прихлебывая из фляжки медицинский спирт, зачерпывая на ходу и заедая его пригоршней белоснежного, пушистого снега.