Фрагменты

ДО ПОБЕДЫ
          Я принадлежу к первому послевоенному поколению. Родился в Среднем Поволжье, в  маленьком городке Йошкар-Оле. Некогда Царевококшайск, место ссылки. Студеные зимы с морозами до сорока пяти-сорока семи градусов, с ветрами и метелями, с высокой влажностью. В начале войны в Йошкар-Олу эвакуировали заводы из Украины и  Ленинграда, наладили оборонное производство. Оборудование эвакуированных предприятий приходило эшелонами, навалом на платформах. Хранить было негде, да и нуждались в нем тотчас. Ставили станки без фундаментов в открытом поле, подтягивали кабели электрического питания и работали. Все для фронта, все для победы! Требовались рабочие руки. Подростков из эвакуированных, мальчишек и девчонок лет четырнадцати-шестнадцати, ускоренно обучали в наспех созданном техническом училище и направляли на заводы. Они тоже "ковали" нашу победу. Роста многим не хватало, приходилось подставлять к станкам деревянные ящики. На руках перчатки, чтобы руки к металлу не пристывали. Работали в телогрейках, но все равно мерзли. Дежурный постоянно костер поддерживал и кирпичи на нем грел. Сунет работник гретый кирпич за пазуху под  ватник - теплее. В работе надо норму выдать, иначе пайку урежут. Ошибиться с размерами детали нельзя – трибунал, на возраст скидки нет. Смена двенадцатичасовая, без выходных. До Победы. После смены – домой спать, и опять на завод. Кругом  Кокшайская тайга, и волки воют. Когда с работы домой шли, случалось, падали от усталости и замерзали насмерть.

          Так сестра моей мамы Тамара Асташкевич пятнадцатилетней девочкой вошла во взрослую жизнь. Простудившись на работе, потеряла слух, оставшуюся жизнь провела инвалидом за стеной безмолвия.


НАЧАЛО
          Первые мои годы прошли в заводском районе Йошкар-Олы. Послевоенные двухэтажные деревянные бараки с коммунальным размещением, несколько семей в пространстве, разделенном на клетушки. В войну, по рассказам, было много хуже, в одной большой комнате размещались до сорока-пятидесяти человек. Семьи обособлялись занавесками на протянутых через комнату веревках. Все удобства, естественно, на улице.


ДОМ ДЕТСТВА
          Это был бревенчатый оштукатуренный дом в два этажа на восемь квартир. Квартиры маленькие, тесные, но каждая имела кухоньку и свой отдельный туалет, невиданную роскошь. В засилье бараков послевоенного захолустья такой дом воспринимался, как дворец. Мы жили в этом доме – отец, как главный специалист большого оборонного завода, получил там квартиру. Шесть человек нашей семьи размещались в двухкомнатных "апартаментах" первого этажа, которые казались мне громадными. Я спал с родителями, но в отдельной детской кроватке. Лет до двух был криклив и избалован лаской. Едва меня укладывали в постель, в порядке компромисса требовал, чтобы меня непрерывно качали, благо моя кроватка имела гнутые полозья. Измотанным работой родителям такое мое нахальство очень мешало, и однажды ночью папа не выдержал, извлек меня из кроватки и передал маме. Затем, вооружившись топором, лихо отбил у кровати полозья и продемонстрировал мне ее оголенные  ножки. Необратимость случившегося я понял,  плакать и требовать сразу перестал – чего заводиться, если кровать уже не качается?!

          Туалет в квартире меня пугал. Выполненный в виде узкой щели, он был разделен на два помещения, одно из которых  служило тамбуром. Во втором помещении с окном, закрашенным белой краской, стоял деревянный пьедестал-стульчак, основной предмет туалета.  Высокий, в мой тогдашний рост или выше, он стоял над выгребной ямой под домом.  Сверху стульчак закрывала деревянная крышка. И крышку, и стенки стульчака моя мама регулярно шпарила кипятком, скоблила и мыла. И все же стоило открыть крышку, как запах выгребной ямы наполнял помещение. Естественно, по малости лет я стульчаком не пользовался. Эпизодически к нашему дому подъезжала на телеге большая бочка. Облаченный в длинный брезентовый плащ и брезентовые рукавицы золотарь восседал на бочке, как на троне. Сбоку телеги, как символ его власти, был пристроен большой черпак на длинной жерди.  Телега с бочкой подгонялась к люку выгребной ямы, дверцы люка откидывались...  нет, лучше не смотреть и тем более не нюхать! Позднее бочку сменила ассенизационная машина, которая засасывала содержимое выгребной ямы длинным толстым шлангом.

          Напротив нас жили Дементьевы, семья партийного лидера большого завода. Регулярно глава семьи напивался до беспамятства, и в этом состоянии выяснял отношения со своей женой, тетей Дусей. В семейные обязанности тети Дуси входило обихаживание троих сыновей и принятие на себя всех зол и обид, испытываемых парторгом. В такие моменты дом оглашался криками, и тетя Дуся в одной ночной рубашке бегала по лестнице, уворачиваясь от тяжелой руки мужа. Обычно она находила пристанище в нашей квартире – ее муж уважал моего отца и ломиться к нам не решался. Утром тетя Дуся возвращалась домой, и мир в ее квартире был безмятежен до следующей попойки буйного супруга. А на втором этаже дома жила Дарья Петровна, бывшая фронтовичка. Роста выше человеческого, с низким хриплым голосом, она курила, что также выделяло ее из всех виденных мной тогда женщин. Этой особенностью и всем своим обликом добрейшая Дарья Петровна внушала мне страх.

          Нет уже дома моего детства.   


УВЫ!
          Постепенно мой родной город Йошкар-Ола цивилизовался. Время шло, да статус обязывал – все же столица автономии, Марийской республики. Дороги, правда, долго оставались непролазными, а вот тротуары настелили. Местами эти тротуары были положены на высокие сваи, идешь с опаской – не провалиться бы, не свалиться. Было мне года три, когда я оказался с родителями на центральной улице города, где рядком стояли несколько высоких-превысоких, этажа в три-четыре, дома. Ребенком я был просвещенным и знал, что есть на свете такое место – Москва. Большой, очень большой город, столица всей страны. И, поразившись великолепию центральной Йошкар-Олинской улицы, спросил: "Папа, это Москва?"  Увы!


В ТЮРЬМУ?
          В четыре года я стал правонарушителем. Произошло это так.
Мимо нашего дома по небрежно мощеной булыжной мостовой эпизодически проезжали то телеги, то редкие автомобили, то еще более редкий автобус. Забав у детей было немного, все сводились к дворовым играм. Наверное, я любил бы читать, потому что грамоту к тому времени знал, только единственная книга, доступная мне тогда, называлась "Справочник Хютте" – толстый серый том по загадочной  науке теплотехнике с мелкими-мелкими буквами на немецком языке. Вот хотел бы, да не мог! Других книг не было –  может, где печатали, но до нас они не доходили. Чуть позже водили меня в заводскую библиотеку, но те книги, что удавалось там отыскать, были немногим интереснее. Вот и играли мы с приятелями во дворе и на улице. Играли в ножички, в лапту и в чижа, играли в салки и в прятки. Лазали на стоявшую в нашем дворе развесистую черемуху. Друзья воровали яблоки в соседском саду. Я не воровал, хотя наблюдал с интересом. В разгар очередной игры возникла новая тема: кто бросит камень в автобус? Вопрос серьезный, нужны решимость и мужество, почему же не я? Я брошу. Слово произнесено.

          Стоим ватагой на обочине, ждем, у меня в руке камень. Показался автобус.  Были такие автобусы с одной дверью, открывавшейся водительским рычагом. Когда автобус приблизился, я что было сил швырнул камень, вмазал пониже окна. Автобус остановился, дверь  открылась. И, ужас! Из двери вышел… милиционер. Настоящий милиционер, в форме. Наверное, у него был наган, и он хотел забрать меня в тюрьму. От мамы. От папы. От моей старшей сестры, которая тоже совсем неплоха, если не очень к ней приставать. В тюрьму? Не хочу в тюрьму! Заорал я, заплакал, и к дому. А там, у входа лавка стояла,  женщины сидели, и среди них моя бабушка Аня. Далеко она на своих больных ногах ходить не могла, а у дома тогда еще сидела. Подбежал я к бабушке, в колени уткнулся, реву. Милиционер подошел, сердито так спросил, чей ребенок да откуда. Тут меня бабушка спасла, сказала, что ее внук, что больше не буду – я закивал! – и что фамилия  Асташкевич. А я не Асташкевич вовсе, это только бабушкина фамилия. Значит, когда придут меня в тюрьму арестовывать, меня не найдут. Милиционер ушел, а я спасся. Неделю оглядывался на улице и к окну с опаской подходил. Камни в автобусы больше не бросал.


"ПОЧЕМУ НЕ Я?"
          Год 1953, седьмой год моей жизни. Умер Сталин. Отчетливо помню трагизм времени. На улицах плачут люди. Из черного раструба висящего в квартире репродуктора, наследия военных лет, извергается перемежаемая хрипом траурная музыка, наполняющая  сознание ужасом момента. Родители не комментируют при мне случившееся, но моя тетя Тамара, придя с завода, рыдает. Врезались в детскую память ее слова "Почему не я?!"    В то время шел моей тете двадцать седьмой год. Она дожила до восьмидесяти двух и через всю свою сломанную жизнь прошла с созданным пропагандой образом Вождя, с привитой идеологической установкой на правильность советской власти и социализма.


ВОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТА
          Моя бабушка Аня ждала с войны сыновей – старшего Ефима и младшего Григория. Третий, Леонид, вернулся. Пусть израненный, с осколками в теле, но жив. Часть осколков со временем удалили, часть сама вышла, а самый большой, под сердцем, трогать было нельзя, с ним и умер.  Но бабушку мою пережил и смог отдать ей последний сыновний долг.

          Дочери у бабушки Ани тоже были. Моя мама, самая удачливая, двух детей родила. Муж у нее человек хороший, надежный. Другая дочка хоть инвалидом в войну стала, но живет, дышит. Вот только что с Фимой и с Гришей, почему мать оставили? В присланной официальной повестке написано "Пропал без вести". А как это "без вести"?  В иных странах, говорят, иногда пишут "Пропал в бою". Ну, это горе какое, но все понятнее, погиб человек. Светлая память, помнить его и любить вечно. А как пропасть-то можно? Человек не иголка. Не понимала моя бабушка, куда страна сыновей ее пристроила. Запросы писали, посылали, один ответ – нет сведений. Были люди, и пропали.

          Пенсию моя бабушка не получала. Тоже понять трудно было. Как это – пятерых детей подняла, всю жизнь работала, и нет пенсии. Хорошо, дочь-зять есть, а то куда деваться? После назначили бабушке пенсию по статье "потеря кормильца", по тарифам пятидесятых-шестидесятых годов рублей двадцать в месяц выходило. Ну, для понимания: бабушкины лекарства, которыми ее больные ноги мазали, примерно столько стоили. Или больше.

          Последние годы жизни моей бабушки я жил в другом городе, учился в институте. В годовщину Октябрьской революции, когда праздновали пятидесятилетний юбилей, с другими студентами участвовал в инсценировке штурма Зимнего дворца, была такая историческая реконструкция. Выдали нам солдатские шинели без погон и отправили колонной на штурм. Бежали, кричали. Весело. Потом, когда к себе на съемную квартиру шел, меня патруль задержал как возможного дезертира, выправку мне на военной кафедре поставили неплохо. Но разобрался патруль, отпустил. Я на квартире сумку свою прихватил, и на вокзал. На поезд, и домой – к родителям, к бабушке. В сумке для бабушки лакомство, какое мог себе позволить на сэкономленные – коробка зефира в шоколаде, зубов у бабушки не было совсем. Поезд между городами шел тогда долго, часов шесть, хотя расстояние всего-то  километров сто сорок. Приехал, наконец,  домой бегу. Дверь мама открыла, и ко мне на грудь. Сказала одно слово – "бабушка".

          Помню я, как бабушка меня кормила, одевала, заботилась. Любила, как может любить только очень добрый и хороший человек. Любила меня, внука, и ждала с войны сыновей. До самой своей смерти.


ДОРОГИ ОДНОКЛАССНИКОВ
          С осени пятьдесят третьего начались мои школьные годы. Мальчиков и девочек обучали раздельно, «мужская» школа занимала деревянное двухэтажное здание со скрипучими полами, неуютными классами, большим и темным общим залом. Быстро образовались новые друзья-приятели Леня и Саша, вместе играли,  вместе шли из школы. Дорога проходила в полутьме по деревянным мосткам над провалами глубиной много больше роста любого из нас, мимо бревенчатых домишек, мимо рычащих и рвущихся с цепей за заборами псов. Страшно и весело! Зимой грели кровь, с мальчишеским задором сталкивая друг друга с мостков в снежные ямы. Чаще всего доставалось Сашке.

          Я вспомнил эти забавы позднее, восемнадцатилетним. Обстановка в нашем городе, как в стране в целом, сложилась тогда неспокойной, грабежи, убийства, кражи. Милиция с волной преступности не справлялась,  добровольные народные дружины решали другие задачи. В порядке эксперимента придумали создавать из продвинутых комсомольцев оперативные отряды по борьбе с бандитизмом. В один из таких отрядов я пришел по комсомольский путевке. В свободное время мы патрулировали криминогенные зоны, выезжали с милицией на задержания. На очередном оперативном мероприятии арестовали Сашу, к тому времени он стал матерым уголовником, имел несколько ходок.  Молча обменялись мы  взглядами, что тут скажешь? А Леня еще до того погиб в дорожной аварии.


ЖЕЛАННАЯ ВНЕШНОСТЬ
          В первом классе я начал следить за своей внешностью. Вихрастые волосы, веснушки, прямой нос – примитив. Мне хотелось иметь лицо бледное, нос римский или хотя бы с горбинкой, как у индейцев. Для приближения к идеалу при любой возможности прижимал пальцем кончик носа, пытаясь сформировать желанный опущенный профиль его. Завидовал своему однокласснику с "камчатки"  Игорю, нос которого был прямым продолжением лба, делая Игоря похожим на рисунок римского воина из учебника. Если, конечно, уйти от свойственного Игорю дебильного выражения лица. Он сидел в первом классе третий год, но какое это имело значение!


РАННЕЕ ДЕТСТВО
          Наверное, в глубине каждого человека скрыт ребенок, которому нужны сказки. И каким бы в действительности ни было наше детство, спустя годы память окутывает  его дымкой времени, прикрывающей горестные прорехи прошлого.

          Раннее детство, мне лет пять. Столица одной из автономий Поволжья, маленький городок Йошкар-Ола. В прошлом место царской ссылки, он стремительно разбух в начале войны перемещенными туда производствами и наукой из оставляемых советскими войсками западных регионов страны. Оборудование, инвентарь, документация, специалисты. Я родился там через год после войны в семье инженера из Одессы, демобилизованного в первые дни сражений, а затем отозванного и направленного в Поволжье создавать оборонный комплекс в студеной Закокшайской тайге. Спустя полгода его нашла  моя мама, которую с моей двухлетней сестренкой чудом вывезли из сданной румынам Одессы. Отец до 1953 года не имел права изменить место жительства – ценный кадр, главный специалист крупного оборонного комплекса, номенклатура ЦК. Моя мама тоже инженер.

          В городе сорок-пятьдесят тысяч жителей, евреев не больше ста человек. В районе, где мы живем, других еврейских семей нет. Меня ловят "большие", по десять-двенадцать лет ребята, прижимают гурьбой в темном месте “за сарайками”. К горлу приставляют нож-финку и заставляют материться. С той поры неплохо знаю мат. (Есть и другой вариант этого коллективного развлечения: “Жид, скажи или два раза “кукуРуза” или сто раз “пшенка” – я до двадцати лет картавил). Родителям не жаловался. Понимал, что изменить ситуацию не смогут, не хотел огорчать.


РАЗГОВОР С ПРИЯТЕЛЕМ
          Готов держать пари, никто не знает своего происхождения, появляясь на свет. Если кто-нибудь знает – я проиграл. Вначале не знал и я. Потом выяснилось, что я еврей. Задуматься над этой, как оказалось, болезненной темой мне случилось году на пятом, когда сверстник, сосед и приятель по дворовым играм Саша Дементьев поинтересовался: «Разве ты еврей? Не может быть, ведь ты как все».  На этот вопрос его натолкнуло обсуждение вопроса в домашнем кругу его семьи во главе с отцом, Парторгом Центрального комитета КПСС на одном из градообразующих предприятий города, была в те времена такая ответственная должность на крупных оборонных заводах. Ответить аргументированно в свои лет пять я не сумел.


ПЕРВЫЙ КЛАСС
          Город Йошкар-Ола, начальная школа №4, первый класс. Кроме меня в классе еще один еврей Яша Г. Много унижений доставалось ему от одноклассников. Когда со второго полугодия родители перевели Яшу в другую школу, соученики мне заявили: “Г. ушел, ты займешь его место!”  Не получилось только благодаря моему отчаянному сопротивлению.


ИНТЕРЕСНО ПОЛУЧАЕТСЯ
          Вот как интересно получается. По документам я еврей. Всю жизнь говорил на русском языке, на нем и думаю, еврейского языка не знаю. Не приобщен к иудаизму, да и к религии вообще.  Не знаю и не соблюдаю еврейские праздники и традиции. Очень плохо знаю еврейскую культуру, исключая случайные ее фрагменты. Не жил в еврейском государстве и не был частью еврейской экономической общности.  Таким образом, и по Марксу, и по здравому смыслу, что во мне еврейского, кроме образа мысли? Если бы понятие национальности ушло из общественной практики в исторический архив, я мог принять это как факт, сохранив и завещав возможным потомкам величайшее уважение к нашим  с ними предкам и этническим корням. Но пока деление людей по национальностям сохраняется, а пребывание в еврействе является нередко своего рода клеймом, я ощущаю себя неотделимой частью своего народа. С пониманием и юмором, порой с огорчением, принимаю не самые симпатичные особенности некоторых соплеменников – а у какого народа нет недостатков? Я уважаю свой народ, несу в себе еврейские  мироощущение и мировосприятие. Помню высказывание мудрого раввина Гиллеля, единой фразой выразившего суть основ иудаизма и обусловленной им ментальности: "Не делай другому того, чего не желаешь себе". Как величайшее достижение, расцениваю свойственное лучшим представителям моего народа  уважение к личности человека и стремление к справедливости. Пока людей делят по национальностям – я еврей.

          Фрагменты книги «По прихоти памяти»
          ФГУП изд."Известия", Москва, 2019
          ISBN 978-5-600-02547-9
          (http://proza.ru/2020/06/12/1354)