Подлечился

  Придя домой с дежурства в больнице под утро, Снегирёв  не стал завтракать, а сразу завалился спать. И спал бы полдня, если бы его не разбудили голоса из коридора.
  - Сам-то дома? – узнал он  дядьку.
  - Спит он, только с дежурства пришёл, - это мама – да не лезь ты в комнату! Разбудишь!
  - Я только гляну…
Дверь запищала, и кто-то вошёл. Никита слышал, как Василий Тимофеевич отодвинул стул от письменного стола и по осторожному скрипу рядом понял, что родственник   устроился у его дивана. Он ещё какое-то время полежал, не открывая глаз, но, поняв, что  визитёр   уходить не собирается, повернулся к нему.
  Картина была живописная. Василий Тимофеевич сидел в зимнем пальто ишарфе, ноги в носках он заложил за ножки стула, волосы двумя маленькими дикобразами топорщились по обе стороны лысины, маленькие живые глазки неотрывно смотрели на племянника с широкого добродушного лица. И были эти глазки слегка нетрезвыми и трепетали таинственным огоньком.
  -  Тимофеич, случилось что?  Ты почему не разделся?
  - Ничего не случилось, просто из «санатория»  выпустили, и я сразу к тебе.
 Тут племянник вспомнил, что дядя вот уже почти три месяца лечится от «русской болезни»   в профилактории для таких же бедолаг. Это был уже не первый его заход в лечебное учреждение. Жена его тётя Лёля, пару уже раз, когда отчаивалась  справиться с  загулом благоверного, писала заявление,  и дядьку забирали в ЛТП. Толку от этого было мало, но, по крайней мере,  в это  время они  с  двенадцатилетним Сашкой жили спокойно.
  - Выпустили, значит?
  - От звонка до звонка.
  - И ты, значит, прямо ко мне?
  - Ну, одну «запятую»  сделал -  в «Гастроном», он как раз напротив ворот наших…
  - Погоди, погоди, - перебил племянник, - вас жепредупреждали, что после лечения пить нельзя, это же опасно…
  - Да, пугали, конечно, - отмахнулся Василий Тимофеевич, - доктор говорит : «Вышел, выпил и – в ящик!»
-Ну?
  - Я -  к «титьке»,  стаканчик портвешку  пропустил.  Один только.Подождал немного, смотрю, ничего – живой.
  Дядька чуть распахнул  пальто, и из внутреннего кармана выглянула  «бескозырка» водочной головки.
   - Ну, ты даёшь! – изумился Никита.
  - Да, ладно, ты, не скрипи. Пошли на кухню, а то мать увидит, моей настучит. Лёлька сразу припрётся.
  - Так ты дома не был ещё?
 - Я же сказал – сразу к тебе!
Одеваться Никита  не стал, завернулся в халат, и они вышли в кухню. Дядька сунул в руку Никите бутылку и быстрым шепотком пробормотал:
  - Спрячь!
 - Пальто-то сними, -  и племянник подтолкнул родственника в коридор.
Пока Василий Тимофеевич возился у вешалки с одеждой, в дверь позвонили.
  - Никита! -  крикнула мать из спальни.
Не дожидаясь племянника, Василий Тимофеевич открыл дверь сам. На пороге стояла его жена Лёля.
  - Вась, вот, как это называется? – зазвучал её возмущённый голос.
 - Лёлечка,  проходи! – мама обняла полную белокурую женщину с добрым, мягким лицом, украшением которого были светлые большие глаза. Сейчас они были сердиты и возмущены.
 - Нет, Света, ты подумай, тына него погляди! Я, как савраска, с утра бегаю по городу, покупаю еду, готовлю, прихожу его встречать,  а мне говорят – ваш Васенька давно ушёл, сказал – домой!  Я – домой, жду, воду для пельменей кипячу, нет муженька! У меня прямо сердце упало: не  дай Бог, думаю, Карл на своём драндулете прикатил, и тогда к вечеру хоть опять его в профилакторий сдавай!
  - Ну, завелась, квашня! – огрызнулся муж.
Не обращая внимания на обидное словцо, тётя Лёля, раздеваясь, продолжала причитать, обращаясь по очереди к  Никите и Светлане Николаевне.
  - Вы же знаете, у него друзья все алкаши! Говорят, немцы не пьют, ага! Вон Карл – немец, алкаш ещё тот, а Додка – тот  вообще – еврей, а пьёт, как извозчик!  Они, когда водку увидят,  себя не помнят! Ты забыл, чего натворил, когда я в Доме отдыха была?! – в сердцах бросила она  недовольно кривившемуся дядьке.
 Случилась та история несколько лет назад, когда ещё был жив отец Никиты, милицейский начальник. Тем летом тётя Лёля в кои-то веки собралась на две недели в Дом отдыха.  Сын Сашка был отправлен к бабушке. Квартиру она перед отъездом выдраила, как матрос корабельную палубу. Были заготовлены запасы еды: котлеты и макароны, сварен суп, курица из него отправлена в холодильник. По расчётам жены при обедах на заводе, еды мужу должно было хватить как минимум на неделю.
  На «Москвиче» типа «пистолетик», принадлежавшем   другу  Карлу,  Василий Тимофеевич доставил жену в Дом отдыха «Солнечная поляна», что расположился в бывшем купеческом особняке  на берегу спокойной речки с ласковым именем  Веснянка. Вся красота эта была часах в двух с половиной от города. И не далеко, и пешком не дойдёшь.
   Простились нежно, Василий Тимофеевич даже слезу пустил. Тётя Лёля покрестила вслед удаляющемуся «Москвичу», и с лёгкой душой принялась отдыхать. Дни бежали спокойные, тёплые.  Соседка по комнате оказалась секретарём  из заводоуправления, Василия Тимофеевича Конькова знала хорошо. И Тёте Лёле приятно было слышать, как  ценят иуважают на предприятии начальника испытательного стенда.
  Посетовала, не без этого же, что бывает за ним грех – выпивает, но сошлись на том, что в наше время пьют все.Два раза на танцы ходили. И один инженер к тёте Лёле даже клеился. Всё было хорошо до дня отъезда. К нужному сроку муженёк не приехал. Напрасно она его прождала целый день. На счастье в город ехал грузовичок  Дома отдыха он и прихватил её, довёз почти до самого дома.
  Пару кварталов тётя Лёля шла с тяжёлой сумкой в руках. Сердце её тревожно  стучало, и голова слегка кружилась  от нехороших предчувствий. Дрожащей рукой повернула она ключ английского замка и вошла в квартиру. Сперва показалось, что всё как до её  отъезда. Пригляделась. На  полочке с крючками не было никакой одежды. В шкафу – пусто, только вешалки от костюмов и платьев. Нет постельного белья.
   В столовой ещё страшнее – из мебели только два стула и пустой сервант. Ни хрусталя, ни посуды. На ватных ногах вошла в спальню. На матрасе, лежащем прямо на полу, на животе валялся  её  благоверный. Сумка свалилась с руки, она бросилась к мужу, не помня себя, перевернула тело. Василий не дышал, глаза закрыты. Она почувствовала, как наплывает беспамятство. И в это время раздался могучий храп, протяжный, со свистом.
 Василий подтянул ноги в одном носке к груди, почесал бедро. Он был в брюках и майке. Смятый пиджак висел на батарее. Тётя Лёля от острой  радости, что живой, и от вспыхнувшей  злости и обиды,  затряслась в беззвучном, слёзном рыдании. А потом опустилась на диван рядом с мертвецки пьяным мужем, и тихонько завыла, застучала кулачком по руке.
  Вот таким приключением  завершился её отдых  и  две недели «беспривязного содержания»  отца и кормильца.
  Минимизировать потери, то есть найти и  вернуть с помощью брата часть пропитого, удалось с большим трудом, мебель и много чего ещё пришлось приобретать заново.
  - Конечно, конечно, - заворчал дядька, - хуже меня только крокодил!
  - Ты чего домой-то не пошёл? – напустилась снова на мужа тётя Лёля.
  - Так дома ты с кандалами ждёшь! –   бурчал Василий Тимофеевич, усаживаясь к столу, наскоро накрытому хозяйкой.
  Колбаса, сыр, шпроты и торт к чаю. Василий Тимофеевич выразительно посмотрел на племянника. Тот только отрицательно покачал головой.
  - Тимофеич,  тебе сейчас про алкоголь  - забыть! Это я тебе  как врач говорю.
 - Нет, не понимаете вы души солдатской! – с пафосом возгласил дядька, разводя руками.
Но поддержки этот крик души ни у кого не нашёл. Смирившись снеизбежным, Василий Тимофеевич  выпил две  больших чашки и попросил добавки. Он вспотел, щёки покраснели. Торт он брал рукой, осторожно, словно определяя, что это вообще можно есть, откусывал малюсенький кусочек, замирал на какое-то мгновение  и сразу, как акула, отправлял в рот огромный кусок.  Глаза его  при этом были сладко зажмурены, испачканные кремом пальцы он облизывал с явным удовольствием.
  Это был процесс. Глядя на дядьку, Никита не смог удержаться  и съел  два куска. Потом они покурили у открытой форточки на кухне. Дядя указал глазами на холодильник, но Никита развеял его надежды:
  - Там ничего нет, мать забрала и спрятала.
  - Горе египетское, - вздохнув, констатировал страдалец.
 - Почемуегипетское? – удивился племянник.
- Для художественной выразительности, -  пояснил Василий Тимофеевич.
Отношения между ними со временем приобрели скорее товарищеский, чем просто родственный характер. Бывало, что и выпивали. Но Никита всегда потом сопровождал дядю до квартиры, да и меру перейти не позволял. Никита с детства выделял  дядю Васю из всей родни.  Когда матушка Василия Тимофеевича директорствовала в школе, часто родные собирались у неё. Жила Василиса Кузьминична в квартире при школе. Прямо из комнаты три ступеньки вели  вверх к обитойпростёганнымдермантином двери, за которой сразу начинался школьный коридор.
  Это был  таинственный и немного страшноватый  мир  длинных гулких коридоров, с всегда закрытой учительской, пустых классов с портретами  бородатых дяденек, партами  с открывающимися крышками, чернильницами, картами на стенах. Дядька мелом рисовал на школьной доске солдат и чертей. Солдаты стреляли из автоматов, а рогатые  черти клыкасто и страшно улыбались. Из школьных  окон интересно было с высоты смотреть  на сквер и громадную площадь за ним.
 В одном классе  висела, писанная  маслом картина  – покрытые лесом горы, река, кучерявые облака в синем небе. Пейзаж этот особенно нравился Василию Тимофеевичу, подводя к нему мальчика, он старался  привлечь его внимание к деталям:
  - Ты видишь, облака с серой подпушкой, значит, дождик будет, а река не синяя, а зелёно-коричневая, так в ней лес отражается. А какой простор - на двадцать два километра вдаль видно!
  Почему именно на двадцать два километра дядька не объяснял, но Никита запомнил.
И  на день рождения  дядя Вася  не приносил мячи и конфеты,  а всегда  что - нибудь  особенное. Это мог быть микроскоп, большое увеличительное стекло, перочинный ножик, разводной «французский» ключ.  Однажды он принёс два подшипника, и прямо на глазах из досок смастерил самокат с рулём. Никита потом с разбором давал покататься на нём ребятам во дворе.
  А ещё дядька давал походить в своей кожаной куртке. Настоящей лётной. Из этой  куртки Никите можно было сшить пальто, но это было неважно. Закатал рукава, чиркнул молнией и гуляй по двору, рассказывай, как сам будешь летать. Куртка пахла кожей и ещё чем-то мужским.
  И отец очень любил своего двоюродного брата, они дружили. Василий был помладше, но тоже успел повоевать. Оба хорошо рисовали, умели постоять за себя, выпить могли «море». Дядька рассказывал, как однажды они с отцом зашли в «Гастроном»  немного «подкрепиться». Вино и водку  тогда там продавали на розлив. На закуску – бутерброды. Взяли портвейну и устроились прямо за стойкой продавца. Рядом выпивала компания  офицеров. Один из них был агрессивно весел, заказав очередной стаканчик, с вызовом посмотрел на соседей.
  - И как только штатские водку пьют! – обратился он к своим, явно намекая на вино в стаканах братьев.
  - Тут твой батя, - загорались у дядьки глаза, - берёт у вояки этот стакан и говорит: « А вот так!»,  и стаканчик одним глотком опрокидывает, - эти, конечно, такого не ожидали, и чуть не в драку. Потом разобрались, выяснили,  кто, где воевал, обнялись и вместе продолжили. Геройский  мужик был отец твой!
  Василий Тимофеевич в своём деле был самородок. Два курса  авиационного техникума – вот и всё образование. Но на заводе, связанном с космосом,  занимал он ответственную  должность, ценили его за доскональное знание  «изделий», которые испытывал он на соответствие требованиям военной приёмки. Он мог не пить месяцами, но, случалось,  срывался, порой на неделю, а то и дольше.
Начальство,  естественно, в восторг от этого не приходило,  ругалось,  грозило лишить премии, а то и, вообще, « выкинуть за борт»,  но, побушевав,  прощало, понимая, что такого специалиста терять нельзя.
  Они вернулись в столовую.  Светлана Николаевна и  тётя Лёля негромко о чём-то переговаривались, увидев мужчин, замолчали, заговорщицки  переглянувшись.
  - Ну, пойдём домой  что ли? – предложил Василий Тимофеевич жене.
  - Да не спешите вы, посидите, я ещё чайку поставлю! – засуетилась хозяйка.
 - Дядь Вась, не торопись! – поддержал мать Никита.
 Ему действительно хотелось ещё побыть с дядькой.  От всего его облика, ловкой какой-то полноты,  исходило своеобразное живое обаяние, добрая энергия. В детстве  Никита иногда представлял своего дядю  большим толстым симпатичным  ежом. В быту лёгкий,  с лукавым юмором, он и сердился по-своему, находя  неожиданные слова и сравнения,  которые, несмотря на свою изначальную обидность, не оскорбляли, а, скорее,  вызывали улыбку.
  В юности боксёр и задира, он и с войны пришёл с набором боевых медалей, контузией и ранений.  Награды никогда не надевал, даже 9 мая. Сколько помнил Никита, они и с отцом о войне не говорили. Горьких сетований на людях за ним не водилось.  Не то, чтобы он всегда был в хорошем настроении, огорчения и неудачи никого не обходят стороной, но, все  свои переживания он, в силу характера, не доводил до внутренней истерики и злости. Взрывался, конечно, но, заложенный в организме мощный  ген оптимизма, быстро сжигал  нагар бытового  негатива. Вот только слабость  к спиртному, время от времени, уводила здорового, бодрого человека с деятельной колеи.
Дядька расположился на диване рядом с супругой. Она положила ему руку на плечо, а он  сейчас выглядел сытым  сонным котом-домоседом,  удобно устроившимся между подушек. Казалось, что   вот-вот  послышится тихое мирное урчание.
  - Ты жива, ещё моя старушка…, - промурлыкал, разомлевший муж.
  - Жива, жива, как ты меня не хоронил, - беззлобно откликнулась на есенинские строки жена.
  Эта история давно стала семейной легендой. В пересказе тёти Лёли всё выглядело так.
- Стала я замечать, что по субботам и воскресеньям  принялся Василий Тимофеевич на работу с утра налаживаться. Аврал на производстве. Одна неделя, вторая. С работы – заполночь, а то и под утро, и  – трезвый!
 Что-то, думаю, здесь не так. Вот он в воскресенье стал собираться. Гляжу, надел чистую майку, трусы, галстук повязал.
  - Ты, - говорю, - на завод или на свидание?
 - У нас, - министерское  начальство, совещание. До ночи сидеть будем.
Дождалась, когда дверь в подъезде хлопнет, и тихонечко – за ним. Сел в трамвай, я – во второй вагон. В тамбуре стою у стекла, чтобы, значит, посмотреть, где сойдёт. Едем, едем до самых новостроек. На Гагарина вышел, я тоже. Пересел на троллейбус, слава Богу, народу тьма, я за людьми спряталась.
  Ну, думаю, шпион ты эдакий, посмотрим какое- такое совещание! Я сама-то,  сначала подозревала, что это у него с дружками встреча. Потом вспомнила, что с «работы» он домой возвращается  только слегка поддатый, а иногда и запаха нет. Так, думаю, Лёля, не спеши!
  Приехали на конечную. Вышли все. Я опять – сторонкой, сторонкой, - за ним. Теперь уж совсем не сомневаюсь , что это не Василий Тимофеевич, а кот Васька, по делам своим котовским  направляется. Идёт не оглядывается. По дорожке такой кривенькой добрались до старого двухэтажного барака. Жёлтый , обшарпанный. Я за мусорным ящиком притаилась, гляжу, зашёл в подъезд.
Подождала минут десять. Подхожу к подъезду, а там, на лавочке бабы сидят. Я присела рядом.
  - Жара, - говорю, - какая!
 Они говорят: «Вы, ищете кого, или в гости?»
  - Женщину одну разыскиваю.
 - А зовут как?
  - Галина, - брякаю наугад, - и попала!
  - Вам-то, - спрашивают, - эта шалава зачем?
  - Шалава?
Тут они загалдели – такая, говорят, прости  Господи, не пойми, где работает, мужики  шастают, и всё рвань, да пьянь. Сейчас, правда, один порядочный ходит, вдовец.
 - А какая её квартира? – спрашиваю, - пойду, посмотрю – она ли.
Поднимаюсь на второй этаж. Дверь направо, как сейчас помню, квартира номер шесть. Три звонка. Две  семейные фамилии, одна женская – Купцова.  Такая, значит, у шалавы фамилия! Нажимаю на семейную кнопку. Звонок дребезжит. Никто не выходит. Нажимаю другую. То же самое. Ручку дёргаю, а дверь-то не заперта. В коридор мальчишка выбегает. Я его спрашиваю, где, мол, Галя Купцова проживает? Он ручкой в торец коридора тыкает.
  Подошла, прислушалась. За дверью молоток тюкает. Перекрестилась и постучала.
  - Войдите, не заперто! – визгливый такой голосок.
Открыла, вхожу. Прямо передо мной на кровати лежит килька с рёбрами в трусах и лифчике.  А на подоконнике стоит «мой», тоже в одних трусах и майке, и молотком к окну сетку от мух приколачивает.
  - Эй! – говорю, - вдовец, жена воскресла! Домой собирайся!
Он, как меня увидел, на пол спрыгнул, молоток бросил.
  - Лёль, - кричит, - ты ничего такого не думай! Это ж мармулетка, б…ь!
 А я ему – Что же ты так о женщине-то!
 - Да, какая это женщина, хочешь, я её щас оглушу!
Пулей у меня из этого «жёлтого дома» вылетел.
За окном пошёл снежок. Завертелся, закружился в жёлтом свете, зажигающихся фонарей. Гости засобирались к себе. Дядька помог жене надеть  давно  ношенную, но ещё приличную котиковую шубу. У дверей тётя Лёля вспомнила: « Василиса Кузьминична звонила, просила не забыть, что в субботу у Константина Иваныча день рождения».
  - Сынок, проводи, - попросила мать Никиту.
Но гости дружно запротестовали. Простились, расцеловались. Дядька ухитрился шепнуть Никите:
  - Бутылку с собой на день рождения  притаракань!
  - Да там будет!
 - Найди, перепрячь и доставь! Запас – всегда к месту! – наставительно поднял он палец.
Никита с матерью постояли у окна, глядя, как парочка удаляется, поддерживая друг друга под ручку. Лёгкая мартовская метель засыпала улицы, быстро темнело небо, уходил ещё один день.
  - Ой, Лёлечка, такая она хорошая! Мучается с этим балбесом, а ведь любит его до смерти! – раздумчиво проговорила Светлана Николаевна, отходя к столу и начиная  собирать тарелки.
 В комнате ещё не наступила та пустота, которая всегда ощущается с уходом  гостей. Будто некоторое время  здесь ещё остаётся  часть  невидимого пространства, окружающего людей,  которое они уносят с собой. Это настроение передалось Никите, прошло по сердцу лёгкой грустью и растаяло в тёплом свете  персикового абажура.
  - Ты ужинать будешь?, - спросила мать, - а то я со стола убираю.
  - Да, не отказался бы, а ты?
  - Я с тобой посижу, чайку попью.
 На Никиту «напал жор». А бутылка пива только удвоила аппетит. Мать с нежностью смотрела, как сын уничтожает съестное, и вдруг засмеялась. Никита с удивлением поднял на неё глаза.
  - Да, я всё про Ваську с Лёлей!  Вспомнила, как она его первый раз в ЛТП определила.
 - А чего там смешного в  ЛТП?
- Не там, а после. Ты тогда в спортлагере был. Это же в конце мая всё случилось. Недели через две Лёлька ко мне приходит, на лбу вот такая шишка! – Светлана Николаевна показала на голове, где именно.
  - На себе не показывай!
Мать только рукой махнула.
 -  Лёля, кто это тебя так! Василий?!
- Нет, это я сама, - отвечает и слёзы из глаз, - принесла этому дураку первую клубничку. Порадовать хотела… Он взял, ест, я спрашиваю: «Вкусная?  На рынке только появилась».  А он  пренебрежительно так: «Подумаешь! Другим давно носят!» И так, -  говорит, - Света, мне обидно стало. Иду по улице и плачу, и прямо на столб налетела! Вот уж воистину – и смех и грех!
В субботу совсем потеплело. На троллейбусе Никита со Светланой Николаевной доехали до Парка Культуры, конечно имени Горького. Отсюда совсем рукой подать до квартала, где  жила мать дяди Васи с его отчимом Константином Ивановичем.  Поднялись пешком на третий этаж, в те годы даже в престижных домах лифты не предусматривались. Супруги получили здесь жильё как ветераны партии. Оба носили значки, свидетельствующие о том, что они полвека состоят в партийных рядах.
  Сошлись историчка и учитель труда ещё до войны. Василий  был подростком. На фронт с отчимом они ушли с разницей в месяц, и оба вернулись живыми. С молодых лет Василий относился к Константину Ивановичу по- разному  -  от терпеливого равнодушия до активного неприятия. Отдавая дань его рукастости, считал отчима твердолобым сухарём, тот в свою очередь пасынка – неудачником и остолопом. Василиса Кузьминична держала обоих под колпаком своей воли и властности, разделяя во вражде, и, объединяя в семейный круг.
  Квартира была небольшая, но удобная. Хозяйствовать в девятиметровой кухне было  легко, всё разумно, под рукой. Из главной комнаты с эркером открывался весёлый вид на сквер с памятником  Суворову, который в этих местах никогда не воевал, но дважды проезжал, чем, видимо, и заслужил право на монумент. За сквером золотились купола и кресты церкви и чертил вертикаль  сталинский небоскрёб.
  Давно не бывал здесь Никита. Огляделся и увидел, что из старой квартиры перекочевали в новые стены, сделанная  собственными руками Константина Ивановича, резная витрина для орденов, которые сверкали на бархате под стеклянной дверцей, да до потолка разросшаяся пальма в кадке. На стене ковёр, люстра об восьми колпачках, прочный овальный стол на львиных лапах,  синий велюровый диван с подушечками, вышитыми хозяйкой болгарским крестом.
 Из гостей, кроме них с матерью, был  тёзка дяди, дальний родственник, носивший странную, как -будто обрезанную фамилию Жеватов с женой. Выглядел он здоровячком, на щеках бронзоватый румянец, в опушённых густыми,по-девичьи загнутыми вверх ресницами глазах, казалось ,остановилось удивлённое выражение. Двоюродная сестра хозяйки тётя Лиза, старушка с по-деревенски блестевшими блеклыми глазами, жидкими, заплетёнными в тощую косичку, волосами  сидела в углу дивана и безразлично  разглядывала вошедших.
  Константин Иванович встретил гостей улыбкой, с Никитой поздоровался за руку, о Светлану Николаевну потёрся щекой.
  - Проходите, гости дорогие,  чувствуйте себя, как дома, мы вас ждали - приговаривал хозяин, указывая на накрытый стол.
  Несмотря на раннюю весну, одет был Константин Иванович  в широкие белые полотняные брюки и такую же рубашку, вышитую по воротнику голубым орнаментом. Держался высокий семидесятилетний именинник молодцом, был сух, жилист. На прямом, аристократическом носу, покоились очки с толстыми стёклами, седые с чернотой волосы  расчёсаны на офицерский пробор.
  Мать с сыном переглянулись, встретились улыбающимися глазами. Зная характер старика, они ожидали увидеть его с орденом    Знак Почёта прямо на рубашке, но ордена не было. Орден был на чёрном  парадном платье с  белым кружевным воротничком,  в котором появилась из спальни Василиса Кузьминична. Такая же, как муж, сухощавая и прямая, с гладкими на пробор волосами. С груди на гостей взирал  серебряный профиль вождя мирового пролетариата.
  - А Василий пришёл? – директорским голосом обратилось она к мужу.
 - Как же, дождётесь, когда это он не опаздывал! –  откликнулся  тот.
  В это время в дверь позвонили.
  - Наконец-то! – проворчал хозяин, пропуская Василия Тимофеевича, Ольгу Ивановну и отпрыска Саню.
  Отец семейства был в тёмном костюме и галстуке. Супруга –  надела кремовую кофточку с жакетом и плиссированную бордовую юбку. Из сумки были извлечены туфли, которые оказались на ногах вместо  чёрных резиновых  бот с молнией. Сашка держал в руках тяжёлый стальной шар от гигантского подшипника. Копия отца с белобрысой чёлкой, но глаза матери, такие же светлые и, если бы не юный возраст отрока, можно было бы сказать, вялые.
  Дядька обошёл стол, плотоядно разглядывая расставленные блюда. Холодец, селёдка с луком и «под шубой», салаты рыбные и мясные, один, приготовленный матерью,  принёс Никита, буженину и грибки,  сало и твёрдую колбасу, маринованные огурцы, зелень. Всё отметил заинтересованный зоркий глаз. Короткие толстые пальчики дядьки весело шевелились, выражая явное удовольствие и одобрение.
  Немного посуетившись, выбирая места, наконец, расселись. Первое слово взяла Василиса Кузьминична.
  - Дорогой Константин Иванович, - начала она, но сын перебил:
   -Да вы что, только что познакомились?
  - Василий!, - оборвала его мать, и продолжила, - почти сорок лет мы живём вместе. Было всякое – горе и беда, война, радость и любовь. Всё мы, - она слегка запнулась – ты прошёл достойно. Имеешь награды, прекрасный педагог, хороший муж и отец. Дай Бог тебе здоровья и бодрости, живи долго на радость нам!
 Константин  Иванович с повлажневшими глазами поцеловал жену, обвёл всех благодарными глазами и выпил. Выпили все, тётя Лиза тоже маханула рюмку до дна. Фёдор Константинович выпил за отца, дядя Вася за близкого человека, Светлана Николаевна предложила тост за дружную семью, вспомнили и отца Никиты, выпили не чокаясь.
 Когда женщины по второму разу поменяли тарелки, на Константина Ивановича напали воспоминания.
  - С четырнадцати лет зарабатываю себе сам на жизнь. Танцевал пацаном в трактире, я хорошо танцевал и играл на гармони. В восемнадцать лет поступил в Красную гвардию в Казани. Помню, как-то были танцы, а тут беляка поймали. Командир мне и товарищу приказал вести его в штаб. А штаб на другом берегу речки Казанки. Дошли до моста, и товарищ мой говорит беляку: «Беги!». Тот обрадовался, благодарить начал. Как только он спиной к нам повернулся, товарищ его из винтовки и хлопнул!
 - За что убили-то? – возник дальний родственник Жеватов.
 - Штаб далеко, идти долго. Танцы и кончиться могут. А он кто? Враг. Мы молодые, нам танцы важнее. А жизнь человеческая тогда ничего не стоила.
 - Вот тебе и гражданская, поди пойми… пробормотал дальний родственник.
- Да, наврали много. Теперь жизнь другая, всего навалом. А мы жили бережно. Вот у меня вельветка с семнадцатого, а штиблеты – с двадцать второго года! – гордо поднял палец старый партиец.
  Выпили ещё и заспорили -  летали американцы на Луну или нет.
 - Никуда не летали, муляж и бутафория! – безапелляционно  провозгласил Константин Иванович.
 - Какой муляж, я стенограмму их переговоров читал, какая бутафория!
-Это где же такие записи существуют?
  - У нас на заводе.
  - И на каком же языке? – голос отчима звучал вкрадчиво с явной подколкой.
 - На английском, естественно! – с вызовом бросил Василий Тимофеевич.
 - Да тыпо русски-то, не то что поанглийски, по складам читаешь!
- Я, я по складам, - заикаясь и багровея, начал подниматься со стула дядька, но поняв, что перебор, сдал назад, – а переводчики на что?
   - Что ты врёшь, какие стенограммы, какие переводчики!
  - Ну, почему, почему я должен выслушивать этот бред? Что он несёт! –обхватив голову руками, как от зубной боли, застонал Василий Тимофеевич.
  Мнения, однако, разошлись. Большинство женщин сомневалось, мужики были на стороне Василия Тимофеевича. Спор продолжили на лестничной площадке, наполнив её табачным дымом и громкими голосами. Постепенно успокоились. И решили выпить в знак примирения. Пасынок и отчим чокнулись тоже.
 И всё же в этот вечер  судьба распорядилась по своему, не дав двум характерам разойтись спокойно. Казалось, каждый говорил со своим собеседником, и разговоры их не пересекались. Когда подали чай, дядька впервые в жизни рассказывал Никите про тяжёлый бой под  Смоленском.
  - Герой! – раздался насмешливый голос Константина Ивановича.
Он неотрывно, презрительно глядел на рассказчика.
 - Чего ты сказал? – зловеще прошептал Василий Тимофеевич.
 - Хвастун ты, и врёшь всё! Воевал он, видишь, все мы воевали! – глаза Константина Ивановича горели нехорошим жёлтым светом.  Он стал похож на фанатика, подносящего святой огонь к хворосту  для костра  еретика. И огонь вспыхнул.
  - Это кто воевал, ты что ли? – кричал дядька, - да ты всю войну в обозе на телеге проездил. Он,-
- Василий Тимофеевич  обращался ко всем, - бороду себе отрастил, чтобы его за деда приняли, и возил воду и продукты в госпитали! Вот он как воевал! А с войны приволок матери трофей – мешок соли!
  - Никита, - дядьку трясло, - дай мне вилку, я его щас вычеркну из жизни!
Дядька встал, с другого конца стола Константин Иванович поднялся ему навстречу, схватив за горлышко бутылку. Ссора быстро перерастала в драку, вырвавшаяся наружу ненависть искала жертву. И в это миг комнату вдруг разорвал дикий протяжный вой:
  - Ка-ра–ул! Убивают!
Это, задрав голову, закатив глаза под лоб, кричала тётя Лиза. И так это было неожиданно и нелепо, что всех будто  ледяной водой окатило. Рухнули на места  готовые сцепиться бойцы, разжались, вцепившиеся в скатерть, руки женщин, отлила серость от лица Василисы Кузминичны. И в это время в соседней комнате что-то с грохотом рухнуло на пол, так, что задрожали в витрине ордена, звякнули на столе ножи и вилки.
  Василиса Кузьминична кинулась в спальню и вывела оттуда  всеми забытого внука.
  - Я шариком хотел пожонглировать, - испуганно пролепетал мальчик.
Прощаясь, обнимались, похлопывали друг друга по спине, женщины целовались и даже  непримиримые противники, отводя глаза, пожали друг другу руки. Никита с мамой ушли вместе с Василием Тимофеевичем, Сашкой и тёте Лёлей. Под вечер вернулась зима,  помела по тротуарам снежными веерами, заклубилась белой сутолокой в тёмной вышине. Шли молча, подняв воротники.
  Никита всё старался найти слова, чтобы поддержать дядьку, развеять  гнетущий осадок от глупой ссоры, говоря докторским языком, оздоровить, вылечить ситуацию. Искал и не находил.  Он искоса взглянул на Василия Тимофеевича и оторопел – дядька улыбался. Он  слегка отогнул поднятый воротник, повернулся к Никите и подмигнул:
  - Подлечился!
  Летом Никита женился. После свадьбы  молодые уехали в Крым, Константин Иванович с Василисой Кузьминичной поселились на даче, а мама Никиты и Василий Тимофеевич с семьёй их иногда навещали. На электричке, всего-то минут сорок езды.







  -