Благослови, отче!

Прощаясь со мной в госпитале, лечащий врач-шутник посоветовал:
- Закрепите дома своё здоровье хотя бы неделькой абсолютного покоя. Отключитесь от всего. Возомните себя эдаким лентяем Обломовым.
- Хорошо, доктор! – пообещал я. – Спасибо за совет и лечение.

Первые два дня я, в общем-то, следовал совету. С прилежанием типичного  бездельника тупо смотрел тупые, нудные или пакостно-весёлые телепередачи. Гонял с женой и без неё чаи на кухне. Листал и с брезгливостью отбрасывал приносимые ею  ярко и пошло иллюстрированные  журналы…  Поблукав по квартире ещё сутки, почувствовал неодолимую тоску  по дачным делам. Посмотрела на меня Инна,  вздохнула  с полустоном и полезла в шкаф за моим рюкзаком. Вынула не тот синий, принесённый из леса егерем Антипом,  а коричневый, поновее. Спрашивая, что класть, что нет, собрала, застегнула его и поставила в угол прихожки: катись, дескать. И рано утром, когда  ещё темень-теменью, я уже катил, покачиваясь в полупустой и по-осеннему прохладной электричке.

Приехал. Дом, с остроконечной оцинкованной крышей и весёлыми окнами, с резными наличниками, аккуратненькая летняя кухня, сад, огород и даже похожий на большой скворечник деревянный туалет приветствовали меня с лёгким укором: «Привет, хозяин! Давненько не виделись». Переодевшись,  живо взялся за подготовку участка к зиме. Сгребал и жёг в дырявой бочке старую ботву. Закладывал, послойно с землёй, охапки листьев и скошенной травы в компостную кучу. Вскапывал и равнял по шнуру  подзимние грядки. Под вечер стала названивать жена.
- Ты не в лесу?
- Нет.
- Слава, Богу! Когда приедешь?..
Не дождавшись по своему обыкновению ответа, засыпает информацией. Моя сестра Татьяна звонила с Кавказа. Интересуется, выписался ли я из госпиталя? И приглашает в гости. Она, то есть Инна, отказалась: ей там всё же не по климату. И снова:
- Ты когда приедешь?
- Наверное…
- Прихвати мою белую, вязанную кофту. Она в шкафу…  Когда приедешь?..

Вечером усаживаюсь на балконе перед тарелкой, с дымящейся, рассыпчатой картошкой. Отвлекает звонок самой Татьяны. Верно, она настойчиво зовёт в гости. Будто бы и Любаша из Таллина приезжает.
- Так што и тебя ждём, братка.
- Хорошо! – соглашаюсь, услышав родной голос. – Завтра постараюсь купить билеты и, с Божьей помощью, приеду…
А сам, проголодавшийся, жадно поглядываю на белые картофелины, с плавящейся на них пластиной жёлтого масла. На пупырчатые малосольные огурчики. На закипающий чайник… После ударной работы, на свежем воздухе ем жадно, с аппетитом. Всё никак не наемся, после своих грибных похождений.

Помыв посуду, иду из кухни в дом. Расположившись в старом, уютном кресле, раскрываю прихваченный из дома томик переписки Льва Толстого с другими писателями. На чтение меня хватает недолго. Устал. Поднимаюсь на второй этаж. Готовлюсь спать. Только откинул одеяло на своей  деревянной, сделанной собственноручно кровати, звонит опять Инна:
- В лес не ходил?...  Ну, хорошо. А я  почему звоню: Шиншиловы опять поругались.
- Из-за чего?
- Да у Люськи кофемолка сломалась. Она – к Анатолию. Он щёлкнул какой-то кнопкой, кофемолка заработала. Толя и говорит Люське: «Надо было инструкцию прочитать!». Люська: «Читала! Не глупее тебя!». Тут Толя хлоп ладонью по столу и спрашивает: «Если ты такая умная, ответь, чем отличается паровоз от тепловоза?». Для Люси, конечно, это - мрак. Ну, а сделала вид, будто не станет отвечать на чепуху. А сейчас вот звонит, вся в трансе, и спрашивает у меня о тех тепловозах- паровозах. Но ты же знаешь, я сама в технике не очень. Подскажи?
- Паровоз работает от пара, - подсказываю, -  а тепловоз от топлива, например, такого, на котором работает трактор.
- Значит тепловоз он…    как трактор?
- Двигатель у  трактора, такой, как у тепловоза, только побольше. – Но учти, - дополняю, - если Толя поинтересуется у меня, звонила ли  по этому вопросу Люся, я врать ему не стану.
- Вот за это я тебя и люблю, Ванюша. Пока-пока!..  Когда приедешь?..

Переночевав, наскоро позавтракав, запираю дом, калитку и на электричке – домой. В Москву. Гудит, покачивается вагон. Выходят и заходят пассажиры на остановках. Кто-то читает. Кто-то дремлет. Я же неотрывно смотрю в окно. А за ним одна чудная картина переходит в другую. Лес сплошь в ярких, преимущественно – золотых красках. А поля почти опустели. Не белеют, как прежде,  снежной наметью ромашек и таволги. Нет уже островков лилово-красного клевера, жёлтых соцветий зверобоя, синих вкраплений васильков. Исчезли застои низового, малинового тумана Иван-чая… Вся нарядность земной поверхности побурела, порыжела, зачернела пахотами и вскопками. А та, что была весной и летом, став ярче, краше, поднялась ввысь, ближе к небу, перешла в купы садов, лесов, перелесков.

По роскоши шевелящегося на ветру золота выделяется, конечно, берёза. И ещё – купавы ив и кроны лип. По старинной бронзе – курчавый дуб. Ненасытнее же всех на краски – резной клён: от фиолетовых, коричневых, оранжевых – до лимонно-жёлтых. В нежный  багрянец принарядился осинник, на фоне тёмного ельника краснеют рябиновые гроздья… Красота сказочная, богатая, даже расточительная. Что ж, красивого должно быть у нас не просто много, а в избытке. С тем, чтобы щедро делиться со всеми.

               *                *                *               

На Кубань поехал сразу после праздника Покрова. Через сутки обитания в тесном купе, сошёл в Минеральных водах. Тут меня ждал на машине племянник Денис – младший  сын самой младшей моей сестры Марины. Охотно взяв ещё одного напросившегося к нам попутчика, Денис лихо, знай наших! погнал свою слегка  побитую иномарку по дороге на станицу Крутоярскую. Она раскинулась на берегу Кубани, в стороне от родных нам станиц и нашего хутора Ужумского. Однако так вышло, что именно из неё крутоярские парни-казаки выбрали себе в жёны двух моих сестёр, из нашего хутора.

Грустно вспоминать, но после распада Союза, многие родственники враз оказались не то что в разных селениях, а в разных странах. Самая старшая Любаша – в Эстонии. Родившаяся после Татьяны Даша – на Украине. Между тем, едем. Попутчик, откинувшись на сиденье, дремлет. Денис сосредоточен на руле и педалях. Мчит под колёса серая полоса дороги. Проплывают мимо знакомые селения, тянущиеся вдоль Кубани скалистые горы. В отличие от Подмосковья, осень тут едва тронула красками природу. Но всё равно, не перестаёшь восхищаться этой  удивительной гармонией синей, с белыми бурунами воды, освещённых солнцем скал и слегка окроплённых сочными, осенними акварелями лесов.  Переехали мост. У начала  первой улицы проснувшийся  попутчик поблагодарил Дениса и вышел из машины.
- Не  узнали, дядь Вань? – обернулся Денис.
- Нет.
- Это ж Игорь Лошадёнков!
- Да ты что! И чего он здесь?
- А так: поцапается в Москве с матерью и братом Мишкой, едет сюда, к своей Нюське. Полается с ней – в Москву…

Лошадёнковы наши свояки по линии Татьяниного мужа Сергея. Мишка, брат Игоря, изветный адвокат. Известный тем, что не пропускает ни одного случая,  чтобы не взять под свою адвокатскую защиту проворовавшегося генерала, проштрафившегося депутата или крупного чиновника-мздоимца.  Игорь же,  презирающий за это брата,  подрабытывает ремонтом квартир и дач. В отличие от мало пьющего Мишки,  он забулдыга-пьяница.

Подъезжаем к зелёным железным воротам, с вырисованными на них красными тюльпанами. Денис жмёт на гудок. Калитка открывается. Сияя лицом, выходит принарядившаяся Татьяна. Следом – её угрюмоватый Серёга: коренастый, плотный, в неизменной чёрной кепке, набекрень.  А за ним – остальные: их взрослые дочери, Галя и Наташа,  наша Марина, с недотёпой мужем Аверьяном. Он слегка уже поддатый. Любит повыкобениваться. Вот и сейчас:
- Та што ты  только носом ткнулся! Давай, Васильич, по-нашему, по-казацки!
Облапив меня, картинно, размашисто целуется со мной три раза, крест на крест. По запаху угадываю: уже хватил украдкой Серёгиной крепчайшей сливянки.

Ох, нет ничего приятнее застолий, среди родни и друзей, в своих родных с детства местах! Сам воздух напитан любовью и доброжелательством. Простые, но искренние тосты. Булькающие глоткИ из рюмок, с кряканьями и без таковых. Стук вилок и ножей.  Журчанье повторно разливаемой водки. Сначала всё сдержанно, даже чинно. Но постепенно застолица становится всё более оживлённой, шумной, говорливой, причём говорливость иногда доходит до какой-то своей восхитительной бестолковости. Не знаю, откуда у наших людей эта привычка. По – трезвому – молчат или  говорят о разных пустяках. Подвыпьют – кидаются судить-рядить, философствовать по самым сложным проблемам. И каждый, конечно, всё знает,  у каждого своё  твёрдое мнение.  Вот и  теперь, шумно,  сумбурно «объяснив» всем происхождение Земли и  Луны, Татьянин зять Дорофей поучающе  заявляет:
- Вообще,  наука сичас такое громадное развитие получила, што на Бога ссылаться уже стыдно.
- Тоже скажешь! – с укором смотрит на него начитанная в вопросах религии Татьяна. - Вот вчера. Выступает по телевизору учёный. Доктор наук. И на примерах доказывает, што в природе и в жизни творится много такого, што никакой наукой не объяснишь. Он што, дурнее тебя этот доктор?
- Есть Бог, нет Бога, - включается в разговор Татьянина соседка Серафима, - но жить надо по-божески. Иначе скотами станем.
- А у меня в душе, - хлопает себя по тугому, внушительному животу уже набравшийся Аверьян. – В душе у меня, - икнув, заявляет он, - свой Бог!
- Хо-хо-хо! – звонко и едко смеётся Серафима. – Так это он, твой Бог, разрешаить тибе напиваться до поросячьего визга? Жёнку и дитей обижать? Оччень уж интиресный у тебя твой Бог!

Марина сдвигает в сторону тарелку и смущённо краснеет. Сыновья же Аверьяна – младший Денис и старший Епифан – атаман станицы, невозмутимы. Мели, дескать, Емеля, твоя неделя. Умница же Татьяна затягивает для разрядки песню. Одну из тех, что любила наша мамка. Со второго куплета к её глуховатому пению подключается и тонкий голос отогнавшей неловкость Марины:

Свата-а-ай меня, хоть не свата-а-ай,
Только-о не чурай-ся-а-а,
Штоб та слава-а не пропа-ла-а-а,
Што ты женихал-ся-а-а…

Пока они поют, думаю: Татьяна внешне очень похожа на нашу мамку Алёну. Но ласковее и добрее. Объясняю это её вооцерковлённостью. Впрочем, чтобы всё  прояснить, надо сделать экскурс в сравнительно недавнее прошлое.
               
             *                *                *               

Наш отец всё же добился своего. Его назначили старшим чабаном на самую большую в горах овцеферму. В то время я как раз приехал в очередной отпуск. Первое, что бросилось в глаза во дворе – толстые пни-коряги под забором. Их привозят из гор для растопок печек. Подхожу к обтёсанному наполовину отрогу пня. Наклоняюсь. Гладкий, жёлто-восковой стёс покрыт причудливыми рисунками, из красноватых линий. Завитки, узоры, даже – профиль бабы-яги, с длинным носом. Около пня охапка стёсанных щепок. Собственно, ими и разжигают дрова. Поднимаю одну, горбатую, подношу к носу. Терпковатый запах смолы-живицы. Запах детства!
- О-о! Гость к нам! – отвлекает восклик появившейся на крыльце матери. – Гостёчек дорогой! – бросается ко мне, поседевшая, ссохшаяся, но всё ещё резвая на шаг. Глянув на пни, снисходительно поясняет:
- А это батько наш смольняку из гор притартал. Он же тэпэр чабануе. Всё в горы его тянить.

Горы его и погубили. Произошло это через четыре года, после того моего приезда. Со свойственной ему неосмотрительностью, при спуске с гор,  он кое-как закрепил под колесом брички тормозной башмак. Тормоз вывернулся из под обода. Дышло с силой ткнулось в ремни   хомутов. Лошади понеслись вниз, по камням и выбоинам. Отец слетел с подводы,  попав головой и плечами между постромками и баркой. Барка била его, пока не  перевернулась бричка. В таком виде её, с уже бездыханным, окровавленным отцом,  взмыленные кони и втащили в хутор.
После похорон бати, встал вопрос, как быть с захворавшей от горя матерью и остающимся при ней Алёшей?  Нам не пришлось долго раздумывать, сидя за столом.
- Я беру их к себе, - не громко, но твёрдо,  сказала Татьяна. – Со своим Сергеем уже договорилась.

Я нанял грузовую   машину и помог перевезти в Крутоярскую родительский скарб. А с зятем  Сергеем,  на его «Жигулях»,  переселили туда мать с Алёшей. Во дворе, рядом с новой хатой,  в которой жили Сергей с Татьяной, ютился небольшой домик. Он остался от Сергеевой бабки Насти. В нём и разместились наши новосёлы.
Мамка к новому месту привыкла быстро. Только напоминала: когда помрёт, чтобы её похоронили в хуторе, рядом с нашим батей. Её «Васькой». А вот Алёша долго скучал по хутору и старому двору. Пройдёт почти год, прежде чем он, занимаясь по обыкновению посильным для себя делом,  станет петь свои любимые песни. Первой запоёт такую:

Поехал каза-а-ак на чужби-и-ну далё-ку,
На верно-о-ом своём он ко-о-не  во-роно-о-ом…

Услышав его, трёхлетняя внучка Татьяны Леночка, перестав бегать по двору за тревожно клокочущим кочетом, подбежит к «дяде Алёше». Обхватит ручонками его шею и, сделав взрослое лицо, тоненько подпоёт:

Напра-а-сно-о казач-ка-а его моло-да-я-а-а
Всё вре-мя-а на север с тос-ко-ою гля-ди-и-ит…

Потом пойдёт чёрная, тяжёлая наволочь новых смертей. На руках у Татьяны умрёт наша мамка. Тихо, во сне, отойдёт к Богу своей чистой душой Алёша. Отойдёт, надрав  с вечера из сухих початков ведра три кукурузного зерна.
- Теперь только перемолоть! – довольно посмотрит он на сестру и, опираясь на костыли, отправится спать.

Через какое-то время придёт телеграмма о трагической гибели тёти Тамары. Такую телеграмму получит тогда и большая, дружная семья тётки Нюры. Прочитав её,  «няня» Нюра свалится от сердечного приступа. А мы вспомним часто повторяемые ею слова:
- Мы с Тамарой двойняшки, разного возраста. А помирать будем вместе.

               *                *                *               

Завечерело. Солнечный луч, опустившийся ниже кромки крыши, ярко скользнул по лицам, поиграл в гранях пустого графина, на посуде и исчез  за кустами отцветающих георгин. Застолье начало потихоньку сворачиваться. Женщины, помогая хозяйке, принялись убирать и мыть посуду.  Мужчины скучились  у Сергеева «Жигулёнка»,  обсуждая какую-то неполадку. Только Марина с сыновьями никак не могут разбудить навалившегося на стол Аверьяна. Наконец, после крепкого Марининого тычка, он поднимает помятую физиономию. Поморгал и, сообразив, быстро набулькал себе полстакана водки. Хряпнул, довольно заурчал   и затянул во весь  голос:
- Ой, да ты Куба-а-ань, да ты ж наша ро-ди-на-а-а…

Старательно выводя мотив,  пошлёпал к машине.

По разным причинам Любаша откладывала свой приезд. Сегодня опять от неё звонок: не приедет. У сына Эдика, предпринимателя, срочное поступление товара. А она у него экономист-бухгалтер. Жаль. Давно с ней не виделись…

В конце пятидесятых, когда Любаше ещё не было и пятнадцати, в хутор Ужумский приехал родич отца по его материнско-«чухонской» ветви Август. С ним его жена – рыжая, тощая, конопатая Эльза. Они уговорили  отца с матерью отпустить с ними в Таллин понравившуюся им бойкую, послушную Любашу. Она будет у них жить, работать, учиться  и таким путём «выйдет в люди». Наши родители согласились. Любашу увезли. В редких письмах сообщала: всё нормально. Работает. Закончила вечернюю шолу. Поступила на вечернее отделение Политехнического института. Я встретился с ней в хуторе, уже будучи курсантом военного училища. Увидел и обрадовался за сестру. Стройная, зеленоглазая, модно одетая, с береткой на городской причёске. По виду, вроде, неплохо живётся у дядьки Августа и тётки Эльзы. Осторожно сказал ей об этом, а она сникла, в зелёных глазах даже слёзы навернулись. И поведала, всё, как есть.

Помимо работы в пригордном совхозе и учёбы, тётка с самого начала навалила на Любашу обязанности домработницы. В семье, кроме Августа и Эльзы,  ещё троё их сыновей-лоботрясов. Не только по праздникам, но и в будни – пьяные гулянки, с приглашением гостей. На Любаше – подача на стол, уборка с него, мытьё посуды и многое другое. Конец положил случай. Моя посуду, она услышала разговор, из-за плохо прикрытой двери.
- Я смотрю, - послышался голос их соседки Марты, - какая старательная у тебя эта русская девица!
- И послушная! – похвасталась Эльза и, засмеявшись, добавила:
- В царской России эстонцы были прислугой у русских. Теперь русские пусть нам прислуживают.

Через несколько дней, Любаша собрала свои вещи в чемодан, поблагодарила раскрывших рты родственников и переехала на подысканную её институтским товарищем частную квартирку. Через год они поженились. Любаша закончила институт. Устроилась на работу по специальности. Выросла до  главного экономиста фирмы.

Не состоявшийся приезд Любаши в Крутоярскую меня огорчил. К тому же, срывалась и наша коллективная поездка в хутор Ужумский. То у зятя Сергея мащина забарахлит, тот сам занедужит. И я решил ехать самостоятельно. Солнечным утром, перейдя мост, вышел на асфальтовую магистраль. В грязном, замусоренном павильончике дождался автобуса, с надписью «Ново-Ужумская». На нём доехал до  конечной. В Ново-Ужумской, как уже говорилось, жили мои три тётки по матери. Две из них умерли. Третья куда-то переехала. Сюда бегал к своей Ирине мой отчаянный дядька Никита. Тут, в Гражданскую войну, красные каратели заживо распяли на дубовых воротах конюшни Ирининого отца, есаула Мартьяна Косякина.  «А дядька Никита, - вьётся в моей голове, -  с характером был. И шутником: «Жив. здоров. Без рубашки, без штанов…». Сложилось так, что его занесло в Канаду. Там, где обосновались «его Высокопревосходительство» Адриан Григорьевич Чапыжников и его сестра, наша – «просто бабушка Оля». И с ними, заодно, их верный  Прохор Кирьянович.

Не знаю, каким способом, но будто бы именно Ольга Григорьевна оповестила оставшихся в России родственников о кончине Адриана Григорьевича. А вскоре, по рассказу нашего бати, дядя Фёдор получит извещение о переводе на его имя из Канады… пяти миллионов долларов. С припиской: деньги поделить между  братьями и сёстрами. По миллиону на душу. Взял будто бы дядя Фёдор  с собой старый, дерматиновый чемодан, рыпнулся с ним за долларами в одну финансовую контору, а ему кукиш из окна: за приобретение валюты в Стране Советов долгосрочная тюрьма полагается. И охота стать миллионером у робкого, малограмотного дяди Фёдора сразу пропала. Зато появилась у настырного, грамотного дяди Мити. Итог: за стремление получить капиталистическую подачку, в виде валюты, дядьку сняли с высокой должности, в угольном тресте Донбасса, и сказали: езжай на Кавказ. К серебрянным рудникам своего деда, поработителя-трудящихся. Поехал, со всей  многодетной семьёй. До пенсии он дорабатывал шахтёром на небольшой шахте. Кто воспользовался теми миллионами, доподлинно не известно.

От Ново-Ужумской до шоссе, с поворотом на хутор Ужумский, – три километра. Протопал без происшествий. Сел в затишке, под прижухлым кустом бузины,  жду попутной машины. И задремал. Разбудил визг тормозов.
- Эй, тебе в хутор? – кричит из обшарпанной «Лады» чья-то бородато-сизая рожа.
- В хутор! – вскакиваю.
- Садись!
Сел. Рожа поворачивается. Замирает. Угольки зрачков вглядываются в меня, загораются, лиловые губы разверзаются в приветливейшей улыбке:
- Иван? Чапыга? Ты што ля?
- Я-а-а.
- А меня угадуешь? Хотя, я ж с бородой! Да и постарел ишщё. Кольку Кочетова, ну, Шамраёв, помнишь?
- Николай, ты? Ё-моё, слушай, да ты просто красавчик!

Вскакиваем, тянемся друг к другу, обнимаемся. Я рад бесконечно. Коля – тоже.
Едем, не спеша. Я - вопросы, он – ответы. Брат его Федя, в Старо-Ужумской. Скотником на частной ферме. Сам он, по-прежнему в хуторе. Трактористом в колхозе. Вернее, - в том, что от колхоза осталось. Всё разворовано своими же начальниками. У Николая  два сына, два внука и внучка. Планирует тоже перебираться в Старо-Ужумскую. Русских из хутора «азиаты» разными способами выживают. Уже аул, а не  хутор. К слову, в их аулах ни одну русскую семью не поселят. Сами же они в наши станицы, сёла, хутора потоками прут.
- Слушай, а наши кореша где? Егор Бубленко, Ванька Филонов, Филька Притыкин?
- Сначала, Иван Василич, не о них. Знаешь, хто у нас в районе главный?..  Не знаешь. Так вот называю: Валет! Валентин Прошукайленко! Тот, што тибя «Святым крепким» придразнил.
- Вижу, не шутишь?
- Вот тибе  крест! – взмахнул Николай щепотью. - А до этого Валет был главным в районе партийным секретарём. А сеструха его, Прасковья,  наша с тобой учительша, в церковном станичном хоре поёт. Хотя, старуха старухой. Теперь дальше.  У нас тут туннель прорыли, штоб Ужумку с Кубанью соединить, знаешь?
- Знаю.
- Ну, так Егорку и ишщё трёх проходчиков там насмерть породой  задавило. Ванька  Филоня у нас ветеринаром работал. Спирт под рукой всегда имел. Спился. Помер. Филька на краже коров попался. В тюряге.
- Да, невесёлые биографии!
- Жисть, Василич, такая. Сам-то, как? Слыхал, в Москве большим начальником?
- Пенсионер я. Военный.

Въехали в хутор. Его не узнать. Только изредка попадаются старые саманные или турлучные хаты.  Сплошь кирпичные, за кирпичными заборами дома. Цинковые, шиферные крыши. Люди у дворов и на улицах, в большинстве, - те самые «азиаты». Стаи их шумной, черноголовой детворы кучкуются, бегают у дворов и по обочинам дороги. Один подросток пинками пробует поднять лежащего у забора ишака. А ишаки, телята, овцы – повсюду. Асфальт  и обочины украшены оставленными скотиной сплющеными лепёшками. Болью отдаётся то, что в хуторе почти не осталось садов. Только местами полузасохшие, старые деревья напоминают о прежней фруктово-садовой роскоши. О знаменитых, зимних грушах-кувшинах. О яблоках, с яблонь шафранок и анисовок. О чёрных и лиловых сливах.

По щебнистой дороге круто поднимаемся к кладбищу. Подбросив меня  сюда, Николай кивает на могилы:
- Вот они наши биографии! А ты, Василич, - не мигая, смотрит он мне в глаза, - обязательно заходи ко мне. Побухтим. Самогоночки слегка выпьем.
- Спасибо, Коля! – жму ему руку. – Если ничто не помешает, зайду.

Могилы отца и матери нашёл ухоженными. Только увядшие георгины из стеклянной банки убрал. Вместо них вставил несколько сломанных с дикого куста веточек калины, с гроздьями ягод. Отец и мать любили калину: томлённую, в пирогах, узваре. Прочёл положенные молитвы, попрощался и пошёл между крестов и оград.
То и дело встречаются знакомые фамилии и лица, в рамках. Деркачёв Фома Григорьевич, Деркачёва Феодосия  Павловна (приостановившись,  поклонился). Притыкина Кристина Фёдоровна, Мигулин Сергей  Леонидович, Мигулина Дарья Петровна,  Филонов Иван Васильевич… Даты  рождения и смерти. Примечательно: хуторяне старшего  поколения намного превосходят продолжительностью  прошлой своей жизни над молодым, послевоенным поколением. Пивнюк Аким Степанович прожил девяносто шесть лет. Мой кореш Иван Филонов – сорок. Егорка Бубленко – тридцать пять. А наша хуторская монашка Епифания – сто два года. Похороненная рядом с ней Ирина Мартьяновна (фамилия полустёрашаяся) прожила девяносто два…  «Постой, постой!» - задерживаюсь у  креста, с фотоснимком старой женщины. Что заставило вздрогнуть моё сердце?  Ведь в прошлые приезды я не раз проходил мимо  могилы этой  рабы божьей Ирины? Но лишь теперь меня осенило: Ирина,  на ужумском наречии – это ведь Орына. Орынка!  К тому же – лицо и эти,  по-детски доверчивые, наивные глаза. Да и уцелевшие буквы «Косяк…а», не иначе полностью читаются, как «Косякина». И что  совсем меня ошеломляет, так это дата её  кончины.  Значит не утонула она тогда? Меня окатывает жаром. Едва не переходя на бег, направляюсь к  стоящей на краю кладбища церкви. Ту старую церковь, которая стояла на площади, сломали в хрущёвскую  «оттепель». Эту возвели в первый год Горбачёвской перестройки. Вхожу. Кроме  сгорбленного, седобородого  батюшки Андрея, ещё две незнакомые старушки.

Перекрестившись, прикладываюсь к Казанской иконе Божьей  Матери. Меня вновь  накрывает жаркая волна: это та самая икона, к которой я прикладывался в памятный для меня день самого первого моего причастия. Подхожу к батюшке.
- У вас вопрос? – благословив, спрашивает он.
Сдерживая чувства, интересуюсь: известно ли ему что-либо о покойнице Ирине Косякиной, похороненной рядом с монахиней Епифанией. Я, мол, знаю, что она, якобы, утонула ещё в пятьдесят четвёртом? Батюшка берёт меня за руку и заводит в комнату-подсобку.
- Да, о той истории и своём чудесном спасении она сама мне рассказывала, - охотно начал батюшка.- Её водой на остров вынесло. Добрые люди нашли. Приютили. Потом у тётки жила, кажется, в  Отрадной. У нас, точнее, у монахини Епифании, объявилась где-то в году восемьдесят седьмом. И все, кто её знал раньше, удивлялись: была помешанной,  а явилась хотя и постаревшей, но здоровой и даже грамотной. А сама Ирина утверждала: она, дескать, всегда такой была. Стала  послушницей. Жила тут недалеко, в скиту. А пять лет назад преставилась. Царство ей Небесное!

Поблагодарив отца Андрея, я вышел из церкви, как заново рождённый. Тело моё, казалось, взмывает ввысь вместе с облегчённой душой. Не сделал  и десяти шагов, как  навстречу попадается молодой, в чёрной рясе то ли монах, то ли послушник. Уставился в меня и вдруг – бух на колени. Перекрестился, вскакивает и протягивает ладони ковшиком:
- Благословите, отче!
- Да это я у вас…, - вырывается у меня.
Но взглянув в безумно горящие глаза встречного, на всякий случай, осеняю его крестом.
- У вас, отче, - спешит выговориться он, - у вас, отче, лик такой небесной радостью и любовью сияет, такой, что только вам и благословлять нас, убогих и грешных!

Выхожу за церковные ворота. С возвышенности смотрю на хутор. Крыши домов, дворы, улицы, переулки… Тут и там копошатся, передвигаются по двоё, троё, кучками, а чаще – в одиночку люди. Обыкновенные, смертные. «А ведь в каждом из них, - думается мне, - целый мир. В одном человеке – единство бытия всего человечества. В нём – замысел и промысел Божий. Помнили бы об этом те, кто намеренно или по другим причинам покушаются всего лишь на одну-единственную  людскую жизнь».
- Господи, помоги встать на путь, назначенный мне твоею волею! – прошу я вслух и схожу вниз по тропе, ведущей к хутору. К людям.

Через час, невесть откуда появившийся в хуторе новенький, празднично сверкающий автобус, мчал уже меня в станицу Крутоярскую. В пути звонок. Из Москвы. От старого моего друга Анатолия Шиншилова:
- Василич, привет!.. Слушай, дорогой, тебе моя Людмила на днях, случайно, не звонила?.. Ну, насчёт железнодорожного транспорта?
- Не-е-т, - отвечаю.
О том, звонила ли Людмила моей Инне насчёт отличия паровоза от тепловоза, Анатолий меня не спросил.

Москва – Минеральные воды, станица Красногорская.  28 января 2015 г.

(Глава из моего произведения "Бобровая падь. Роман в записках полковника Чапыжникова").