История в представлении крестьянина-одиночки

Когда философ, соблазнившись близостью к политике, становится идеологом, он рискует оказаться только средством для достижения целей.
Миронов В.В. Вопросы философии.2018. № 12


                К третьей четверти девятнадцатого века родился в глуши земли сибирской Иван  Андреевич Выгузов, крестьянин-одиночка, признававшийся в зрелом возрасте  по праву естественного приобретения уж хозяином тех десятин пашни и угодий, какие отводила каждому своему жителю сельская община деревни Грановщина Уриковской волости, Иркутского уезда,  Иркутской губернии, Российской в те времена империи.
                К началу двадцатого столетия житель Грановщины  мог рассчитывать  на  надел в  полтора десятка  десятин на душу мужского населения.
Из них:
Пахотной -:  около  четырёх
 и сенокосной -; около полутора десятин земли.

 Доход же с одной десятины ржи составлял около 9 рублей,
 да ещё картофеля каждый дом собирал до 60 мешков при цене мешка в Иркутске - около рубля;
а вот лук ценился вчетверо дороже картофеля и его одна хозяйка могла продать на  300 - 500 руб, да ещё табаку собирали до 10  пудов  по 2-3 руб. за пуд.   

                Весьма скромны были доходы от тяжёлого крестьянского труда.

                Можно с уверенностью предполагать, что жизнь Ивана и его семьи отражалась в его крестьянском сознании, как естественный поток обычаев, не им устанавливаемый, да и устанавливаемый ли вообще-то кем-либо кроме боженьки, к которому он обращался разве что в самых крайних случаях. То есть жил он так же как жили его родители, как жили вообще люди его деревни и деревень округи. Это повеление традиций было исчерпывающим и предопределяло закон дней и ночей человека труда на земле.

                То обстоятельство, что в городе-то жили как-то по-другому может быть и интересовало его, однако так же, как и прочие обычаи иного мира, представали непостижимыми, а потому и не подлежащими осмысливанию.

                Однако прельстительные хищные вещи наступившего  века двадцатого придвинулись как-то вплотную и к Ивану - со всё нарастающими ожесточением, притом что у природного пахаря и в семье-то уже образовалось с десяток едаков;  да  ни одного из них настоящего помощника рядом.

                От природы ли, от выработанной ли под грузом забот стратегии выживания, был Иван Андреевич человеком педантичным. Хозяйство своё содержал в абсолютной исправности, а с оравой детей расправлялся немилосердно, но без нарочитой жестокости, а (как бы мы сейчас назвали)   инстинктивно мог так отвесить иному баловнику да неслуху, что мало не покажется.

                А, между тем, где-то уже произошла революция, громыхала там гражданская война, а у Ивана  всё шло своим изначально заведённым чередом, а возникающие откуда-то новые сложности, воспринимались им как естественные капризы природы, испытующие его то засухой, то сеногнойными дождями, то из ничего образовавшегося недорода или болезни скота.

                Только однажды, привычно существующие в этой местности бандиты с Весёлой горы - которые промышляют обычно на спуске к городу – заместились вообще невероятно тем, что кто-то угнал самого его лучшего  коня.

                Не чувствовал ещё Иван, горюющий о самом верном своём помощнике, что это только начало усугубления его бедствий.

                И только однажды, поддавшись общей сумятице в умах сельчан, собрался вдруг среди зимы, посадил свою бабу на сносях в плетёную большую корзину (в которой обыкновенно вывозился навоз от стайки со скотом в огород) да и рванул по дороге к лесу, спасаясь от русских каких-то войск – то ли белых, то ли красных, что в сущности для него было всё равно. Но баба-то его в корзине и опросталась. Так что вернулся Иван в дом уже с приплодом.



                Потом как-то болезненно забурлила деревня, и стало не до пахоты да сенокоса. Откуда-то объявившиеся странные люди стали обзывать сельчан лодырями, одураченными деревенскими богатеями из эксплуататоров трудового народа. От того и трудности ваши – говорили они. Одно для вас спасение – коллективный труд в совместном хозяйстве.
-Да, да – возбудились самые взаправдашние среди сельчан лодыри. Давай-ка все вместе в одну коммуну.

                Слово то это их не нашенское, н
о нелепее его представлялся этот призыв сдать своё хозяйство в общую кучу.

                Некоторое время пособирались деловые мужики, подымили самосадом, тугими своими мозгами пораскинули, да ничего и не придумали – уж слишком тёмная для их ума пришла эта новая напасть.

                Бабы этих мужиков оказались проворнее, то ли сердцем, то ли ещё чем-то своим нежным угадали они выход из этой беспросветной темноты.
- Удавлюсь, если не вступишь в коммуну – твёрдо заявила одна из них соседка с очередным младенцем на руках.
 - То есть как это? А ребятишек-то на кого?   
               
                Чего уж тут? Коммуна так коммуна.

                Теперь Ивану оставили только огород – детей же  надо кормить даже и  при  коммуне– а самого его определили в конюхи обобществлённого табуна.
                И надо ж было такому случиться – иной раз приходит с конюшни Иван (темнее тучи его лицо) молча уткнётся в угол сарая и видно по всему, что плачет этот человек, прежде наводивший страх на ребятню своей семьи.
                Выведали старшие из них причину такой его странности.

- Жалко – сознался он –добрых с в о и х коней. В артельном стаде дошли они до погибели, от изуверского обращения с ними   бесшабашными коммунарами.

                Однако-же привычке своей работать на совесть и тут не изменял Иван, так что даже в Москву на выставку свозили его перед войной, когда вся детвора его подросла, да благополучно и сбежала из деревни кто куда: кто в город, кто в армию. Одна бедолага Манька изо всех прикипела к деревне в утешение отцу с матерью, где и хлебнула лиха покруче чем любезные лошадки Ивана Андреевича Выгузова.
               
                Такова уж реалия человека в интерьере эпохи.



                А как же размышляют обо всём таком учёные люди?
                Оказывается, что современные исследователи социальной реальности сталкиваются с проблемой изменчивости того, что они называют категориальный аппарат, то есть понятий наук о людях, взятых в некоей совокупности.
                Много чего обнаруживают в свойствах современных обществ ученные люди.

                С содержательной точки зрения, понятийный аппарат социологии можно представить следующим образом:
вот есть отдельно взятый человек, который идёт по деревне в кооперативную лавку за солью или спичками,  и оказывается что одновременно с этим  он пребывает в сложной системе  синхронно действующих и взаимно пересекающихся состояний своего существования:


-     это универсальные и фундаментальные представления о мире, которые могут быть использованы при осмыслении социального бытия: (вселенная, ноосфера, общество, мир) ; 

-    это и цивилизация, формация, культура - как категории качества, показывающие уровень освоения мира, эффективность и рациональность организации общественной, групповой и индивидуальной жизни;

- а также социальные отношения, социальное развитие, социальные процессы, социальные явления и институты, которые конкретизируются сущностью и содержанием той исторической эпохи, в которых живет и действует человек;

- сознание, личность, классы. Уж они-то характеризуют активное, творческое, заинтересованное начало в деятельности общества;
- ну и категории изменений (управление, регулирование, социализация) характеризуют механизм, направленность, способы и методы осуществления преобразований.


                Короче, уж лучше бы тот человек как хер по деревне не шёл никуда: ни в сельпо, ни на собрание миноритарных акционеров, а сидьмя сидел бы на завалинке, да никого не трогал, а только покуривал самокрутку да остановившимся  невидящим взором взирал сквозь голубой её дымок в никуда. Потому что смотреть куда-либо – рискованно для всех видов его здоровья.

                Ну а так, как повезло бы такому сидельцу, если и бывает кому  в жизни, то уж до крайности редко.

                А чаще всего этот человек, если даже он нетронутый никак и ни кем, .то путается под ногами у исследователей социума, своими телодвижениями создавая для учёного люда некоторое знание, которое они и пытаются выразить  в разработанных ими понятиях.


                Вот и говорят они что
«социальный мир меняется на наших глазах и те принятые в обществе структуры, для которых существовали апробированные понятия, изменились настолько, что проблема соответствия знания социальной реальности снова оказывается актуальной в методологическом плане. Ведь если мы постулируем (утверждаем - так для простоты) , что сегодняшнее общество меняется с катастрофической быстротой, то все устоявшееся, наработанное предшественниками знание (включающее и понятийные образования) о социальной реальности просто оказывается ненужным. Однако мы и сегодня понимаем актуальность социально-философских рассуждений Платона и Аристотеля, Вебера и Маркса, Парсонса и Макиавелли. Есть в исторически состоявшихся рассуждениях о социальной реальности то, что остается важным для нас, что прошло проверку временем и стало общезначимым. Сохраняется историческая преемственность философского опыта. А еще в истории всегда остается пласт рефлексивного осмысления социального мира, который нами не освоен и требует актуализации. И мы должны приложить герменевтические усилия, чтобы перевести этот оставшийся в истории опыт на язык современных социально-философских дискуссий.» 

                Не правда ли – мудрено здесь  сказано?

                Предпримем же и мы попытку воспроизвести исторический поток, но уж через примитивные представления об историческом переходе нашего народа из времени во времена последнего века.


                В то время как Иван Андреевич сложно решал свою проблему своего выживания, онтологически создавалась общественная среда, в которой суждено было существовать уж его потомкам.
 
                Настолько причудлив оказался этот процесс существования людей, что для понимания его хочется обратиться с специалистам, которые, однако же ещё больше подпускают морок такой замудрённости  ( вроде той, сквозь которую мы продирались вот только что).

                Но, как это часто бывает, яснее всех вместе взятых экспертов существо вопроса выразил, простихосподи, поэт.
                Песня на его слова о романтике боя на языке батарей настолько понравилась нам, что слушать её и даже напевать и сейчас доставляет большое удовольствие. Что-то в ней есть такое, что отзывается в душе таким гармоническим резонансом, что смысл слов уже сам по себе не важен. Но уж подсознании-то поживает тайной своей жизнью. И тогда легко  пролетаем мы сквозь тот парадокс, что, в командой своих товарищей отобрав у народа естественное право на землю, некий мечтатель

-  /хату покинул / потому что  /пошёл воевать /.
 А зачем это ему надо?
- /Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать /.

                И в это-то время, когда в далёкой Гренаде никто даже и не помышляет о существовании проблемы передела собственности. Точно также как Иван Андреевич ни сном ни духом не подозревал о том, что наступит то  время когда, сглотнув слёзы нормально приручённого невольника бывшей своей земли, окажется на острие социального прогресса, как участник колхозной Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.


                А между тем, пока народ распевает бодрые песни созидания и битв за светлое будущее, над миром под знаменем демократии начинается игра в поддавки двух вождей социалистических рабочих партий.

                Причём у одного из них шансы  возвыситься абсолютно мизерны, так как он едва только вышел из тюрьмы на свободу со своей совестью, которая возбуждает в нём  мировые амбиции.

                У другого же такого вождя эти шансы велики едва ли ни до беспредельности. Так что его-то амбиции имперскими назвать прямо запрещено.  Интересно ему какая из стран мира последней республикой войдёт в состав нерушимого союза республик свободных.

                Для   этого у него в руках все ниточки управления интернационалом национальных предателей. Каждый из лидеров этого сборища  в своей стране готовит презент вождю мирового пролетариата. А уж когда придёт пора этому вождю действовать, то   его властью оказывается возможным  сделать с любым членом интернационала всё что угодно, вплоть до лагерной пыли или даже пули в затылок. Но все вокруг всё больше обожают вождя и уже кажется, что готовы на любые жертвы. А первая из них –  народ счастливой страны, стоящей в авангарде социального прогресса. Этих–то ему, Великому Вождю Всех Времён и Народов и расстреливать-то нет особой надобности. Разве что так, потренировать исполнителей верноподданнических приговоров, как действенным средстве плодотворной советизации стран, не ведающих о своём предстоящем счастье.

                И вот между этими двумя Вождями внезапно (говорят все всё правильно понимающие эксперты) вспыхивает война. И первые дни сражений вдруг показали, что народ Великого Вождя действует вопреки своим намереньям, а как-то панически в небесах, на земле и на море. Теперь-то уж и весь мир обречён выбирать к кому из этих двух монстров примкнуть, как злу теоретически меньшему.
                И вышло так что победил Вождь, который теперь ещё и Генералиссимус.
                Но победа-то эта, несмотря на безмерные жертвы послушного народа, вышла какая-то кособокой. Целей освобождения всего цивилизованного мира от гнёта эксплуататоров достичь не удалось. Даже и для того, чтобы утвердиться на зоне собственной оккупации, приходилось изрядно потрудится, и в первую очередь увлечь её народ прелестями жизни под властью советизации. Для этого у народа-победителя - и без того изрядно подотощавшего -   надобно изъять жизненных ресурсов, необходимых для окормления контингентов лагеря победившего социализма, да подготовки к грядущим победам по всем фронтам наступившего мира.

                Но к этому времени Иван Андреевич, не дождавшись возвращения с фронта троих своих сыновей , почил с миром на руках у бедолаги Маньки - едва живой от постоянных трудовых мобилизаций, где всё для фронта, всё для победы.

08.01.2025 20:30