Квартира

               
Данная история никогда не происходила, но близка к прожитому...  Фамилии героев вымышленные.
 Глава первая.

    По середине комнаты стоял простой гроб обитый синей фланелью. Покойницу накрывала белая фата до самого горла. Лицо умершей казалось румяным и свежим. Красивые губы застыли в растерянности и вопросе; - Разве так можно, люди?

    Её не пугали досужие разговоры о безнадёге нынешнего офицерства. Она чувствовала в них скрытую зависть, и ни разу не дала повода, чтобы излишние заботы о её судьбе вылились на отношения между ним и ей. Она молча уходила от обсуждений и назойливых поучений, как бы унося с собой тайну. А это - раздражало собеседников.
И вот, по весне, случилось! Он сделал ей предложение!
Казалось, всё вокруг стало радужным и легким. Она вставала, и ложилась с чувством неописуемого счастья. Она приходила на работу, выполняла ей порученное и ещё что-то, но она уже не жила в этом мире, в мире смуты, расчетливости и злой зависти… Она жила в будущем. Она уже в мечтах обшивала и одевала своего принца. Она до мельчайших подробностей силилась представить их совместный угол. И, как они будут потихоньку покупать мебель, занавески, скатерти, посуду. Ей ужасно хотелось купить чайный сервиз с большими желтыми подсолнухами, она видела такой в Универмаге. И ещё, …ещё ей хотелось длинную белоснежную фату. Она явно представляла; как они выйдут из ЗАГСа, он - в парадной форме с кортиком, а она - в белом платье и длинной фате. Ветер лихо подхватит легкую ткань и закружит, закружит…

   Свадьба состоялась в июле. Он был в парадной форме с кортиком, а она в белом, и ветер действительно играл в лилейных складках длиной фаты.


На Север они приехали в августе. И началась служба.
Лодка, на которую распределили Юрия, стояла в ремонте на одной из Заполярных судоверфей. Две недели они пожили в гостинице, но деньги быстро кончились, и пришлось перебираться на ПКЗ. ПКЗ – это большая плавучая казарма, на ней жили экипажи подводных лодок, что стояли в ремонте.
Молодым выделили маленькую каюту, похожую на вагонное купе. Металлические и обшарпанные стены, которой, по утрам - «плакали» от инея образовавшегося за ночь, а по вечерам - сотрясались и мелко дрожали от работы дизелей в трюме. Рядом, за тонкой переборкой, жили ещё три молодые лейтенантские семьи. И в одной из них был грудничок, мальчик. Он то и скрашивал дневное одиночество четырех женщин.
Такая жизнь была для них новинкой и вначале пугала её казенность, но через месяц как-то образовалось все само собой. Дамы уже не реагировали на наглых корабельных крыс снующих повсеместно, на громкие команды из динамиков в коридоре, на топот матросских сапог по металлу палуб, и на скрежет и скрип швартовых при сильном ветре. Они «врастали во флот», как выразился командир лодки, на которой служил Юрий.

    Они врастали, и постигали тяготы и лишения. Чаще дикие по своему происхождению и не оправданные долгом государства перед этими людьми, охранявшими это государство. Чаще тупые и бессмысленные со стороны высшего командования, к кому в подчинение попали эти люди. Чаще… ох, как бы хотелось, реже повторять это – чаще.
На второй месяц после прибытия они, наконец-то, получили причитающиеся им подъёмные и часть месячной зарплаты. Зарплату подводникам выплачивали не регулярно, а если и давали, то не всю, частями. Страна взращивала олигархов, перекачивала миллиарды в банки Европы и Америки. А здесь!? Военные подводники?! Ну, подводники… подождут.

    А в то время, когда изворотливые СМИ на всех каналах и печатных разворотах обсуждали судьбы «героев нашего времени». Тех, которые, присосавшись в нужном месте, через год становились миллионерами, или тех, кто при помощи одного десантного батальона пытался унизить целый народ, втягивая тысячи в кровавую бойню. СМИ, как экзотические попугаи, нажравшись гречневой каши и русских наваристых щей, раздували обсопленные щёки и пели с чужого голоса, стараясь как можно хитроумнее запутать информационное поле. Им платили, и они старались; предвосхищая слово – свобода, и глумясь над словом – любить. Вот в то самое время, в развороченной ремонтом офицерской кают-компании была пущена по кругу шапка – собирали на отсечный расходный инструмент. Технический отдел флота не мог обеспечить им боевые корабли. В экипаже, посовещавшись, приняли решение; …но командир атомохода распорядился – С вновь прибывших лейтенантов денег не брать. Лейтенанты насупились, и лица их посерели, …и они впервые не выполнили распоряжение старшего. И экипаж это принял, принял, как само собой разумеющееся.

 - Милочка, у Вас всё хорошо! Вы вполне здоровы! А зачатие, девонька, зачатие в вашем возрасте – дело случая, – сказала пожилая врач женской консультации, открывая дверь своего кабинета и выпуская из него Ольгу, - Дело случая… - и заметив мнущегося в коридоре Юрия, добавила, - С таким богатырем Вам и вовсе опасаться нечего! Проходите, пожалуйста, следующая…

   Заснеженный Мурманск привычно зяб в свете уличных фонарей. Холодный ветер с моря нес запах рыбы и голубую мглу Полярной ночи. Заиндевелые дома жались к каменистым сопкам, выставляя на показ картины изрисованных морозом окон и витрин. Там, с изнанки этих картин, жили и работали судьбы, и у каждой судьбы была своя жизнь. Жизнь, которую дал Его Величество Случай.
Молодые долго ходили по магазинам, примеряясь к красивым вещам. Но денег на их покупку не было и оставалось только - мечтать. Но теплый стеганый халат китайского шелка они купили. Он понравился им обоим, и деньги на него были. Покупка была, не ахти какая, но нужная.
 - Ну! За покупку! – произнес Юрий, держа локоть параллельно пола, так делал его отец.
Они чокнулись. Звон взвился к потолку, и на душе стало торжественно. Они пили дешевое сухое вино и закусывали жирным палтусом. В маленьком кафе было тепло и уютно. Ольга смотрела, как сильная мужская рука по-хозяйски работает ножом и вилкой, разрезая прозрачный натюрморт заливного, и как та же рука заботливо и красиво выгружает ей на тарелку лучший кусочек.
«Нет, нет, вы и не догадывайтесь, - мысленно обращалась Ольга к прошлым оппонентам, - вы и представить себе не можете, как просты и благородны, эти люди в черных шинелях… Они надёжны. Они надежны и проницательны… - вам и не снилось! И жизнь у нас на утлом ПКЗ куда лучше, чем у вас в просторных и обставленных комнатах… Вам хотя бы раз дарили обалденные ветки орхидей в лютый мороз?! Орхидеи за Полярным кругом! Да, мне жалко тех денег, которые на них тратят офицеры с экипажа… Жалко. Но вы бы видели их глаза! Нет, нет – вы не видели их глаз! …И вовсе мы не влачим здесь своё существование… и опять вы не правы! Не влачим. Мы живём… трудно, но счастливо! А как хорошо бывает, когда они собираются вместе. Нет, это не гости… и вам этого тоже не понять…»
 - Оля, ты куда-то улетела?! Ешь, горячие остынет.
Они выпили ещё. И терпкость вина на какое-то время усилила обоняние. Ольга впервые так сильно ощутила корабельный запах идущий от кителя мужа. Это был запах сурика и железа, очень тревожный запах, запах искушающий судьбу. И она начала понимать, что судьба мужа обязательно должна иметь надежную основу. Основу любви и веры.
 - Ваш кофе, - сказала подошедшая официантка, - как и просили.
Ольга замерла от неожиданности. На столе стояли чашки и блюдца с большими желтыми подсолнухами.
 - Пока только так… - произнес Юрий, - но ты не грусти. Купим мы с тобой такой сервиз, купим! Вот схожу в море, может и морские выплатят. Обязательно купим!


    В конце февраля на пирс к ПКЗ подкатил автобус ЛАЗ. Четыре женщины и их мужья стояли поодаль в окружении чемоданов и дорожных сумок. Из автобуса вышел пожилой матрос-контрактник и постучал стоптанным сапогом по колёсам.
 - Когда я буду умирать, я обязательно закажу автобус в нашем тылу, - зло и иронично произнёс подошедший командир лодки, - Просил к 12-ти, сейчас на часах 16.30, в чём дело?
Контрактник промолчал и лишь надвинул шапку на брови.
 - У нас выход в 17.00… Ты это понимаешь?! Выход… и у меня, там, у пирса, далеко не автобус. Ладно. Начинайте погрузку! – сказал он шестерым матросам, которые вытаскивали с борта ПКЗ огромные тюки, - Всё расположить так, чтобы было удобно ехать женам лейтенантов. Ясно! Выполнять! Проверю лично.
Когда погрузка закончилась, один из шести матросов притащил крупного полугодовалого щенка неизвестной породы. Он водрузил его на верхнюю ступень в салоне и потрепал за ухом.
 - Э! – закричал водитель-контрактник, - Насчёт собак уговору не было! На черта он мне здесь?!
 - А тебя ни кто не спрашивает, - сказал мичман, спускаясь по трапу ПКЗ, - Это член нашего экипажа, понял? И мы всегда в ответе за тех, кого приручили. Товарищ командир, прошу разрешения на отъезд?!
 - Добро, Сарычев. И аккуратней на дороге. Халтурил полдня, сейчас гнать начнёт, - отозвался командир, - И останавливайтесь по требованию дамочек. Понял?
 - Так точно!
 - Тогда, с Богом!
Дверь закрылась, и автобус начал газовать, разогревая застывший мотор. Из ворот завода выбежал матрос в сатиновом РБ на голое тело, спешно подбежав к двери постучал. Дверь снова распахнулась.
- Товарищ мичман! Шноркелью пайка в дорогу! – и он вынул из-под полы куртки запотевший целлофан с чем-то съестным.

   Военный городок принял молодые семьи неприветливо. Свободного жилья не было. В гарнизоне давно ни чего не строили. Начатое когда-то строительство двух больших домов было заброшено и стояло белым холодным памятником среди таких же заснеженных холодных сопок.
  Мичман Сарычев всех четырех привел в свою однокомнатную квартирку.
 - Принимай пополнение, - сказал он жене, - а я поехал готовить казарму. Наши придут завтра, на рассвете!
И ушёл. Жена встретила незнакомок приветливо, но сдержанно. Так как не представляла, как всех устроить на ночь. Места в маленькой комнатке не было. Но разместились. Женщины даже помыли ребенка. Этому процессу больше всего радовалась четырехлетняя Даша, дочка хозяйки. После долгих разговоров за чаем, устроились. Единственный диван был отдан молодой маме с сыном. Дашка, не отходившая целый день от малыша, уснула в своей деревянной кроватке. А все остальные – на полу, застелив его всяким тряпьём.

    Мужья возвращались со службы поздно вечером, а уходили – рано утром. Женское население городка вело тихую и размеренную жизнь. Улицы в гарнизоне оживали ближе к полудню. А до этого на них голосили только дети. Одни, проваливаясь в снег, несли в школу объёмистые ранцы, и были сосредоточены и неторопливы, другие, попроворнее, выбегали на улицу, вооружившись совками и лопатками, тут же начинали что-то строить и ломать, весело вереща, а иногда и оглашая бескрайные просторы тундры впечатляющим рыданьем.
Четыре магазина – разной направленности, один дом офицеров – с обновленным репертуаром старых и надоевших кинофильмов, деревянная, блистающая янтарём сосны часовенка с синей маковкой, да пяток ларьков притуленных в сугробах – вот и вся практикующая жизнь архитектура. Правда, встречается и не практикующая. Забитое листами крашенного железа здание бассейна, с огромными щербатыми буквами на фасаде, отгадав которые, можно узнать что « Спорт – ты мир». Четыре пятиэтажных здания старой силикатной кладки, с выломленными оконными проёмами, удивляясь которыми они глазели на мир. Да искорёженный скелет старой котельной, с грот-мачтой изъеденной ржой трубы, символизирующей картину «Приплыли». И над всем этим жилым комплексом – бескрайнее небо. В сильные морозы, залитое всполохами Северного сияния, а при обычных температурах, тяжелое и серое, похожее на новую крышку от сковородки плотно укрывающую секретный закрытый гарнизон.

     За месяц проживания в закрытом гарнизоне особых перемен не произошло. Молодая мама с мальчиком уехали к родителям в Питер, до лучших времен. А остальные три лейтенантские семьи расселились кто где, потеснив прибытием владельцев в своих квартирах. Ольгу и Юрия взяла на постой семья боцмана с их экипажа. Мичман Трофим и его жена Нина жили здесь давно, с морковкина заговенья, как они говорили. Они помнили ещё отца Юрия, который служил в соседнем с Трофимом экипаже. Помнили они и Юрия. Нина вспоминала; как на похоронах отца Юрия и двух погибших с ним в отсеке, он тащил за рукав обезумевшую от горя мать, рухнувшую на запаянный красный гроб… «Пошли мамка, папка скола плидёт из автономки. А ты здесь плачешь. Пошли…» - и Нина вытирала слезу с морщинистой щеки шершавой натруженной ладонью.
Ольге и Юрию отдали комнату сына, который учился в Питере в военном училище на штурманском факультете. Но и Юрий, и Трофим были редкими гостями дома. Лодку вышедшую из ремонта надо было ввести в компанию. То есть, сдать все положенные боевые задачи. Испытать системы и механизмы на «горячей» - работающей установке, отработать и скоординировать действия экипажа во всяких мыслимых и немыслимых ситуациях, пройти мерную милю. Подводная лодка и экипаж – учились ходить заново. А это был труд, труд каждодневный, требующий вдумчивого подхода от каждого. Командование торопило. И экипаж, отрекшись от благ земных, чаще отрабатывался в море. Сдав все полагающиеся задачи, лодка начала готовиться на боевую службу.


 - Есть информация, что три экипажа из дивизии будут переводить в Видяево, - обрадовал пришедший со службы Юрий встречающею его жену, - может из высвобождающихся квартир и нам что-то обломится! Рапорт мой, в дивизии все подписали, в списки «безквартирных», я занесён…
 - Хорошо бы! - обрадовано согласилась Ольга, - А когда их будут переводить?
 - Говорят в ближайший месяц, - Юрий раскрыл портфель и вынул шесть банок консервов, - Вот, помощник выдал, по три на брата… Доп пай! Рыбные, правда, но на фосфор богаты!
 - А где, мой-то? – спросила Нина из кухни.
 - Гидравлику загружают, придет попозже.
 - Знаем мы, его позже… ждите! Под дверь подсунут! Юрк, ты бы хоть на него повлиял, ведь пить начал почём зря! А у него ведь – желудок… опять по ночам стонать будет.
 - Да я говорил. Не слушается. Говорит, язву этим только лечить надо…
 - Этим!? Да он её уже десять лет всё… этим! Всё, сил моих больше нет! Последний год, и хватит, все сроки уже три раза выслужили. Дом в Витебске не достроен, а он всё – этим! Ужинать будите без меня, я на ферму пошла, …Зорька у меня что-то захворала. Вот я ей сейчас тепленькое поило сделаю, и пойду.
Нина загремела посудой, и с кухни распространился по комнатам дух заварного хлеба и овсянки.
 - А мы тебя проводим, - громко сказал Юрий, переодеваясь в свитер, - заодно и прогуляемся.
 - Это было бы хорошо! - отозвалась Нина, - Я тогда и одеяла с собой возьму… отел скоро.

    Нина работала дояркой в гарнизонном маленьком подсобном хозяйстве. Пришла она туда давно, пришла помочь подруге попоить телят... И подруга, та, давно на «большой земле», и телята, те, состарились, а Нина так и осталась при буренках. Любила она их. Любила, их влажные и теплые носы, большие и всё понимающие глаза, в которых отражался и жил многообразный мир бессловесности. И их характеры, разные, но в отличие от людей, всегда прощающие и всегда участливо понимающие внутреннее человеческое состояние. Любила. И животные отвечали ей тем же.
Хозяйство когда-то было большим, и работать в нём считалось престижно. Но грянула «перестройка», и плевки плюрализма в одночасье смыли и без того расшатанный фундамент, как коровников, так и государственности. За ней грянула «демократия» и «суверенитеты», которые быстро доломали то, что ещё оставалось. И остались на этих развалинах только любящие… любящие на уровне генной памяти. Любящие - на совесть, а не во благо. Оставшиеся при хозяйстве три женщины обеспечивали 18 коров всем необходимым. Работали они, не считаясь со временем и с зарплатой. Работали, как подсказывала совесть. И считали высшей наградой звонкие голоса детей на заснеженных улицах, которым и поставлялось цельное молоко, а с утренней дойки и парное в детское отделение гарнизонного госпиталя.

 - А это у вас, что за техника такая? – спросил Юрий, глядя на кучу металла в углу примитивной котельной.
 - Былая роскошь! – ответила Нина, - Доильные аппараты… теперь-то, они не к чему. Руками – быстрее. Юр, раз уж пришли, посмотри ворота, что-то плохо стали закрываться. - Пошли, я тебе свою красавицу покажу, - обратилась она к Ольге, наполняя шприц из пузырька, - Хворает моя Зорюшка, - и Нина потрепала коровью шею, - сейчас, сейчас, моя лапонька, я тебя уколю… - Оля, придержи её за рога, да не бойся, она у меня смирная. Вот и хорошо! - На-ка, попей тепленького, - Нина поставила ведро у коровьих ног, - попей, попей… - Зорька начала аккуратно слизывать верх парящей жижи, - Вот молодец, вот умница!
Ольга ощутила на себе взгляды жующих сено коров. Они смотрели на неё с любопытством, как бы оценивая, и её, и красиво расшитую бежевую дублёнку. А одна из них, черная с большой белой отметиной на лбу, смешно вытянула губы и промычала.
 - Это Звездочка, - сказала Нина, - подойди, тебя зовёт.
Ольга подошла. Корова перестала жевать и как-то очень пронзительно и печально посмотрела в глаза Ольги. Ольга вздрогнула.
 - Она у нас скоро мамой будет! – продолжила Нина, поправляя сенаж в кормушках. – Но модница! Это видеть надо… Летом на выпасе выберет лужок с цветами, ляжет и лежит, цветы нюхает. Она и быка то к себе не подпускала, пока я того духами не побрызгала… Та ещё девка! – рассмеялась Нина.
 - Ну, вот… ворота отремонтировал, - сказал Юрий, вытирая руки о тряпку, - А вот петли надо бы смазать, скрипят.
 - А и пусть скрипят, - отозвалась Нина, - хорьки да горностаи меньше сюда шастать будут. Коровы-то к скрипу привыкли. Эх, витаминные добавки нужны, ночь Полярная кончилась, коровы ослабли без солнышка…
 - А где вы их берете? – спросила Ольга.
 - Раньше тыл этим нас обеспечивал, а теперь у них денег нет, - вздохнула Нина, - Надо в Мурманское хозяйство ехать, просить. Те тоже на ладан дышат от безденежья, может, выделят, если есть. Да и ветеринара надо, пусть хоть осмотр сделает, ведь четыре коровы стельные.
 - А у нас, что, и ветеринаров нет? – спросил Юрий.
 - Да была, - вздохнула Нина, - в Спутнике у ракетчиков, а их же сократили год назад, …а теперь-то, только в Мурманске и остались – ветеринары. …Совсем всё развалилось! Куда идём, не знаю!? …Позабыли нас, позабросили! Вот мой Вадька закончит учиться, а служить будет негде. Зачем в военные пошёл? Упрямство всё! Да и жить здесь стало – не за понюшку… ни денег, ни уважения! Куда это наши правители смотрят?!
 - На Запад! – иронично отозвался Юрий.
 - То-то и оно, что на запад, - опять вздохнула Нина, - а надо бы на восток смотреть, откуда солнце всходит, и где большая часть земли нашей… Может, я и не понимаю чего, но Запад спокон веков нам только войны да разорения приносил… Запад?! Кукольники они там – на Западе. Всего у них много, только души нет, а теперь вот, смотрю по телевизору, и совесть исчезает… Эка, как они о войне-то заговорили!? Пусть мы тоже что-то не так делаем, но их Гитлера наши отцы и деды разбили, а не Запад. …А сейчас, послушаешь, так вроде и зря воевали, через полвека, оказывается, они победители?! А мы – оккупанты. Запад!? – Нина поправила прядь волос, выбившуюся из повязанного пухового платка. Открыла кран, пуская воду в поилки, и горячо продолжила, - А всё ведь начинается с малого... Начни я сейчас нашим коровам западную музыку играть – всё, надои падают…
Молодые только сейчас заметили, что из динамика на стене звучит тихо музыка.
 - Как это? – удивляясь, спросила Ольга.
 - А так! – и Нина хитро улыбнулась, - Анюта, наша напарница, целый год с музыкой экспериментировала, благо, что музыковед по специальности, консерваторию в Москве закончила. Три месяца коровам всякую попсу гоняли, у моего Вадима этих дисков навалом. Коровы доиться плохо стали и нервничали сильно. А вот, как на русскую классику перешли, совсем другое дело! Они без «Времен года» теперь не могут, а с утра им русские наигрыши в исполнении Дербенко подавай, иначе, такой рев устроят, почище ваших дискотек! А под баян, да инструменты народные они и доятся спокойнее, и в глазах у них ромашки цветут!
 - Нин, ты прям, как поэт коровий! – усмехнулся Юрий.
 - Ну, поэт не поэт, а когда животине – хорошо, чувствую. Ладно, Юрк, подбрось-ка уголька в топку, что-то Михалыч сегодня запаздывает. Тоже, что ли, язву лечит? Ох, уж, эти мужики! Ведь – сопьётся до получения квартиры…
 - А кто этот Михалыч? – спросила Ольга.
 - Михалыч-то?! Капитан 3 ранга бывший, сейчас демобилизован, на пенсии… - Нина взялась за метлу и стала убирать проход между стойлами, - Истопником у нас подрабатывает. Бомж – союзного масштаба, как сам себя он называет…
 - А это почему? – удивился Юрий.
 - Бомж-то? А потому, - вздохнула Нина, - вы ведь нужны до тех пор, пока служите. …А как уволитесь – о вас сразу все забывают. И государство, и Министерство Обороны, а про чиновников – я уж и не говорю… Михалыч-то, после увольнения, угробил здоровья больше, чем за всю службу. Демобилизовавшись, поехал в Таджикистан пенсию оформлять, квартира у них там от родителей осталась. На воинский учет встал, паспорт тамошний получил, прописался. Сына лейтенанта с Камчатки дождался, хотели ремонт начинать, а тут их басурмане чертовы… с ножами да с кольями… Не дали жить. Выгнали. Говорит, в какую сторону не поверни – ни где правды не сыщешь. Националисты везде – вплоть до властей. Уехали. Хорошо хоть Гюльнара в поселке осталась, ждала, когда дочка школу закончит. Сюда обратно и вернулись… Юрк, полей-ка из леечки, пылю ведь! …Гюльнара поехала, решила продать квартиру, какие ни какие – всё деньги. Какой там! Все изрублено, да разломано, что своровать не успели. Так и приехала ни с чем. Михалыч-то, год пороги обивал в инстанциях, в Москву ездил, доказывал – что и как. А там, ему везде в нос тыкали его таджикским гражданством. …Ох уж! Таджик – Прохор Михайлович Сидоров! Смех! Вот и запил мужик, а ведь на лодках, почитай, двадцать годков с гаком. Да кому это всё сейчас надо?! – Нина поставила метлу в угол коровника и привычно заправила выбившуюся прядь волос, - Надо Анюте сказать, чтобы с утра Звездочке соломки побольше постелила, родит ведь девка, ишь как глаза то увлажнились…
Звездочка, услышав эти слова, кокетливо обмахнула покатые бока кисточкой хвоста и промычала, соглашаясь.

    В море ушли ранним утром. Без особой суеты и торжественных проводов. Рабочий буксир галантно подхватил элегантную стать, чуть-чуть подышал пожизненным перегаром дизелей, и особо не утруждаясь, вывел субмарину на широкий простор Мотовского залива. Подводная лодка грациозно проплыла по тихой глади, и вдруг, встрепенувшись, на мгновение замерла, переложила рули на погружение, приняла балласт в носовые, …глубокий реверанс, и, воды Баренца сомкнулись тяжелым занавесом.

    «Прощайте, красотки! Прощай небосвод!
     Подводная лодка уходит…
 - Вот привязалась! – Шноркель покрутил головой и фыркнул, - Без сентиментальностей. Пора бы привыкнуть… - он с собачьей грустью посмотрел на светлеющий горизонт и потянул носом, - Кроме запахов моря и бакланьего дерьма, больше ни чем…?! Значит, погрузились… Пора бы привыкнуть…
…Подводная лодка – морская гроза!
Под черной пилоткой стальные глаза».
 
Глава вторая.
 
    Бурно вступившая на большую землю Весна, не спешила в белое Заполярье. Изредка, по утрам, кокетничая с сугробами-исполинами, она озоровала, щекоча их угрюмые расползающиеся груды теплым лучиком, и наигравшись, убегала опять к югу. Её ожидание было томительным. Заваленные снегом сопки лоснились подтаявшей корочкой на вершинах, ухали уползами в расщелинах и храбрились звоном ручьёв у подножий. Но не долго. К вечеру хмурилось небо, невесть откуда взявшийся ветер нес снежные заряды, и на всем этом безмолвии уже царствовала опять Зима. Зима – как рок, как вечность, как возмездие…

   Ольга лежала на разложенном диване. Ей было тошно и тоскливо. Месячные пришедшие с задержкой, но пришедшие, опрокинули багаж накопленных мечтаний, превратили надежды в мираж… и, вот, накатила тоска, вымела всё из головы, не оставляя и толики радостных мыслей. Казалось, весь мир смеется над ней, всё окружающее потешается над её женской природой. А только ведь два дня назад всё ждало и надеялось, надеялось поздравить, поздравить будущую маму. Тоска, тоска и разочарование, в теплящихся когда-то упованиях…
Она перевела взгляд на мутно освещенный подоконник. За окном серой пеленой бушевала снежная буря. Казалось, и небеса хохочут над ней, издеваясь, они проносят облака и у самой створки её окна, свистят, и сминают их в уродливые формы.
 - Вот и ты отвернулся от меня! - от этой мысли захотелось разреветься, - Отвернулся, как от никчемности. Ну, что же мне делать? Что?? - она схватила сидевшего на подоконнике плюшевого мишку и прижала к груди, - Ну, не молчи же! Не молчи! Родной мой! Мы же с тобой всегда вместе… всегда, с детства…
 Ольга потрясла бархатистое тельце. Она впилась глазами в полусферы-пуговки, но ответа так и не дождалась. Только нитка игрушечных губ улыбнулась ей в ответ тихой и печальной улыбкой. И она разрыдалась.
Наревевшись досыта, она почувствовала облегчение. Что-то липкое и неприятное отлило от головы, впуская свежий воздух, стало спокойно и просторно. Плюшевый мишка «задышал» в грудь теплотой и уютом, «совсем, как Юрка...», подумала Ольга, и заснула.
Она заснула, и сон рассыпал веером картинки-фантомы…
…Вот она с берестяным туеском полным земляники входит в дом своей крестной. Та, смотрит на неё ласковыми голубыми глазами, и с трудом ворочающие губы шепчут; «Олюшка, как помру, ты здесь не оставайся, …уезжай. А то родители твои непутёвые и тебя с панталыку собьют… Пьянствовать – последнее дело. Уезжай…» И вот она уже видит испитые родительские лица. Те, куражатся, пускают пьяную слезу, тянут трясущиеся руки и от их оголтелого крика холодеет душа; «Дом-то кумы, дом продала… А деньги, деньги где…» И скачут, скачут в бесовской пляске уродливые фигуры и алчно повторяют; «Деньги… деньги…» Ольга старается обнять иссохшее тело матери, прижать его к себе, и срывается с уст; «Прости мама, прости, но, я уезжаю…» Но та, отталкивает её, и только хохот, дикий и неистовый хохот матери заставляет её оттолкнуться и лететь. И, она летит. Её душат слезы отчаяния, её обуревает жуткий страх за оставленных там, на Земле, немощных и безвольных родителей, но полет успокаивает, а шелестящий шепот крестной обволакивает эхом; «Надо жить, Оля, надо достойно жить…» И вот она уже идёт по сиреневым лабиринтам, идёт легко и свободно. Всё залито ярким солнечным светом. Ольга видит впереди маленького мальчика, тот тянет розовые ручонки и, прижавшись к животу, улыбается. «Мама! Мама!» слышит она, и ей становится удивительно хорошо. Они плывут, плывут вместе над розовыми полянами и от вида с высоты захватывает дух. Ольга, боясь потревожить радостное видение, осторожно поворачивает лицо к мальчику «Это же Юрка! Маленький Юрка…» и эта мысль маленькой капелькой счастья растворяется где-то в области живота. Но вот какое-то седьмое чувство приносит тень тревоги, и желтые блики уже взволновались, вспенились и неистово рассыпались на тысячи горящих свеч. «Что это?! Что это?» и Ольга крепче сжала ладонь малыша. Предчувствие ужаса сковало движения. «Надо бежать! Бежать…» и тугой и вязкий ветер ударил в лицо. «Бежать! Бежать!» и они побежали. Но страх, как невидимая паутина опутал ноги, руки… навалился тяжестью на шею… и не пошевелиться, не выдохнуть… «Спрятать, укрыть ребенка…» и Ольга, преодолевая боль и окаменелость, стала раздвигать твердь, молясь и причитая, в образовавшуюся щель, запихивая чадо. «Удалось!» и заныло где-то под сердцем и несказанно стало спокойнее. Но невидимая тень группировалась из каких-то мелких черных песчинок, и вот образовав огромный ком, покатилось вслед за ползущей Ольгой. Из последних сил Ольга дотянулась до белой скатерти накрывающий невесть откуда взявшийся стол, стянула её и стала обматываться ею, превращаясь в кокон. Она видела, как со стола полетели чашки, блюдца – падая, они разбивались на тысячи мелких осколков, а нарисованные на них подсолнухи увядали и скукоживались. А тень, вдруг, обернулась огромным белым медведем. Он встал на задние лапы, и его клыки и когти уже рвали тонкую ткань… 
И она проснулась. Струйки пота стекали за бюстгальтер и нестерпимо жгли соски. Ольга, провела рукой, стряхивая капли на пол, и ослабила бретельки. Ей показалось, что на потолке у крюка, на который должна вешаться люстра, вьется синий злой огонек. Он извивается тоненькой змейкой, злобно шипит и ищет убежища. Она включила бра. Огонек юркнул в дырку, из которой торчали два заизолированных провода, и шипение прекратилось. «А может, мне показалось? – подумала про себя Ольга, - Да нет, точно, показалось…» и она села на край дивана. Настенные часы показывали полдень.
 - Ой, что же это я, сейчас ведь Нина придет! – она быстро надела халат и туго подпоясалась длинным поясом, - Вот ведь соня!
Сон моментально забылся не оставляя и крохи приснившегося. И Ольга заторопилась на кухню.

 - Ты сиднем-то не сиди, - назидательно проговорила Нина, складывая тарелки в раковину, - совсем завянешь. Осунулась и глаза вон больные. Захворала что ли?
Ольга тихо улыбнулась в ответ и промолчала.
 - Мужики-то не шибко о нас думают. Свинтили в моря, и трава не расти! А придут, пить будут неделю. А потом, то охота, то рыбалка… Герои! Наш-то, Прохор Михайлович, в госпиталь угодил… с отравлением…
 - Чем же он? – удивляясь, спросила Ольга.
 - Водкой, чем же ещё!? До седых волос всё никак напиться не могут. А теперь и вовсе одурели, коммерческие киоски ей круглосуточно торгуют. Продают всякую дрянь.
 - Круткой её называют…
 - Во-во. Накручивают одни, а раскручивают другие, если в ящик не сыграют! Давай-ка, разливай чай, будем пить с цукатами азиатскими, Гюльнара угостила. Эх! Мужики, только ведь забот бабе прибавить стараются.
Нина отправилась в коридор и вернулась с кульком сладостей. Она высыпала их в розетку и подмигнула Ольге
 - Гулять, так гулять! Сейчас мы с тобой чайку попьем и за луком в овощной пойдем. С утра туда хороший лук привезли, тамбовский, сухой. Купим килограмм десять – до осени хватит.
 - Чай не пил, какая сила? Чай попил, совсем ослаб! – сказала Ольга, наливая кипяток в заварочный чайник.
 - Это, точно! А пить будем вот из этих чашек, – она выставила на стол красивые пары тонкого китайского фарфора, - Трофим на двадцатилетие нашей с ним мученической жизни подарил! Двадцать лет – подумать-то страшно!? Рано, рано я замуж выскочила, ох и рано…
 - А сколько тебе было?
 - Восемнадцать. Только школу закончила, этот кровопийца и заграбастал! Такой ведь черт ласковый был, такой ласковый…
 - Он у тебя и сейчас хороший, - встала на защиту Ольга, разливая чай.
 - Хороший то хороший, когда зубами к стене и не пьёт, - вздохнула Нина. Но по счастливым лучикам у глаз было видно, что наговаривает баба, наговаривает.
За окном, как по мановению волшебной палочки, всё стихло. Ещё через минуты разбежались низкие облака, и солнечный яркий свет фантастическими бликами вспыхнул на белом снегу. Он в мгновение заполнил кухоньку такими объёмами, что стены сами были вынуждены раздаться и исчезнуть в желтом мареве.
 - Ну, в каких нарядах пойдём? – Нина внимательно разглядывала себя в зеркало и автоматически раскладывала косметику на столик.
 - За луком-то? – удивилась Ольга, - Пальто накинем, так и пойдем…
 - Э! – Нина достала карандаш и прикидывала, как лучше очертить им брови, - Женщина вышедшая на улицу должна быть одета так, будто каждую минуту ей грозит смерть под трамваем…
Ольга скептически улыбнулась.
 - Так, вроде, я мужа жду…
 - Вот, именно, ждешь! - и Нина привычно отчертила бровь, - А не отпеваешь! – и она отчертила вторую, - Учись у старой клячи!
Ольга рассмеялась.
 - А, сейчас! – она вбежала в комнату и раскрыла чемодан, - Сейчас, сейчас мы изобразим упаковку! За луком, как по подиуму… и от бедра, от бедра!
Её смех заставил улыбнуться и Нину. Она чуть смазала тени под глазом, но изящно подправила оплошность мизинцем.
 - Нин, я тут джинсы со строчкой люрекса купила, да вот великоваты они мне, в поясе - Ольга лукавила, джинсы она купила под ожидаемую беременность, - может, померишь? Если понравятся, подарю!
 - Ну, да, с моей растоптанной кормой только джинсы и носить!? – но, немного подумав, вдруг согласилась, - А давай! Примерим.
Ольга вышла из комнаты в трусиках и бюстгальтере, неся свой брючный костюм и джинсы в прозрачной упаковке. Нина окинула молодое тело подруги и смутилась, «вот ведь – молодость! А я, как клуша в лоскутках…» - подумала она, но виду не подала.
 - Ты посмотри-ка! Как влитые! – Ольга чуть поддернула пройму пояса с боков, - Всё! Дарю!
 - Влитые, говоришь? – Нина повернулась боком и посмотрела в зеркало, - А ну-ка, глянь, сзади висячих садов Семирамиды не наблюдается?
 - Подденешь пояс, и всё будет как в лучших домах Парижу… - порекомендовала Ольга, натягивая мягкую ангорскую водолазку. Она запустила руки под воротник и вскинула копну волос.
 - А и то правда, - согласилась Нина, - Это ж я теперь и полушубок беличий носить смогу! Который год висит. – Нина раскрыла гардероб, и достала вещь. Она приложила его к плечам, не снимая с вешалки. – Ну, как?
 - Супер!

     Солнечная погода оживила сидевшую по квартирам женскую половину. И узкие тротуары, похожие на белые коридоры без начала и конца, заполнились их авантажными фигурами. И запестрели на безбрежно белом – цветастые шали и платки, немыслимых фантазий шляпки и меховые кепи, а тонкие каблучки вязли в снежном крошеве, толкая впереди себя коляски и санки. А если это были следы не от каблучка, а сплошной микропорки, то их след являл собой – осторожную осторожность, и весеннее светило с завидной нежностью относилась к этим особам, подчеркивая не только округлость живота, но и покой природы в радужках глаз.
Здесь, на краешке земли, где экстрим необузданной природы изначально соперничал с ратной спесью, только они, женщины, умели примирять обе эти стороны, увещевая и дополняя одну и даря надежду и смысл другой. Это они, женщины, даже здесь, за Полярным кругом, могли так изысканно разъять сложный белый цвет на цвета и полутона радуги. Радуги, которая, изогнувшись подковой судьбинушки, летела благовестом над бескрайними просторами России, звоном малиновым, звоном набата.

 - Ну, что, Петровна, солнце в темя и «сумчатые» вышли на тропу боевого траления?!
 - Я вот посмотрю на тебя, если твоя Светка «трал обломает», что ты из тарелки черпать будешь!? – Нина чуть замедлила шаг у теплоузла, - А вы, ироды, опять, горячую воду перекрывать собираетесь?
 - Уже перекрыли. Клинкет потек. Менять будем.
 - Клинкет!? Все ремонтируйте, ремонтируйте, конца и края не видно. Когда мы в этом поселке жить по-людски будем, не знаешь? Помыться и то проблема! – она остановилась и с усмешкой посмотрела на трех матросов в засаленных ватниках, верхом сидящих на цинке изоляции больших труб.
 - На пенсии, Петровна, на пенсии… Уедите с Трофимом в свою бусляндию, там вам и вода будет горячая и троллейбусы на асфальте и магазинов – за день не обежишь! …Белоруссия! Белый бусел летит… - запел начальник ремонтной бригады, но, увидев, как матрос откручивает гайки, вдруг строго прокричал, - Ты молотком, молотком постучи по концу ключа! Гайка закипела, не видишь что ли?! Турбинисты! И чему вас теперь на лодках учат?! Специалисты!? …Вот так и живем, Нина Петровна. А у вас никак променад?
 - Ну а что ж в такую погоду дома-то сидеть? Ты мне вот что скажи, Николаич, какой там у вас в домоуправлении порядок на получение освобождаемых «дикой дивизией» квартир?
 - Да какой там к черту порядок?! – начальник размял в пальцах папиросу и дунул в бумажный мундштук, - Ни какого! Всё на откуп начальнику ОМИС. Квартиры ищите сами, заключаете с квартиросъёмщиком договор в свободной форме, и если жилкомиссия дивизии дала «добро», к начальнику на ковер… вот и весь порядок. А он ещё покочевряжится, дать или не дать. А ты – порядок! Плутократия с мордой полковника… Ты графитовую набивку-то молоточком, молоточком обстучи, и кладите в одну нитку! – начальник опять зыкнул на матросов, - А ты, чой-то, Вадиму жильё уже присматриваешь?
 - Вадиму?! Ему ещё учиться – год. А потом, он вообще в Видяеве служить собрался, новые проекты ему подавай… Вот, Юру Авдеева с женой устроить надо бы… Славу Авдеева помнишь?
 - Помню, а как же… - начальник на мгновение замолчал, и его глаза печально увлажнились, - Это уже сын его заплавал?! Вот время!
 - Заплавал. Он в нашем экипаже…
 - В морях значит. Это уже – похвально! В море ходить стали, как в космос слетать… совсем обнищали! Черти чего творится! А у Славки, значит, сын не подкачал! По нашей тропе пошёл…
 - Только что-то, тропа ваша, стала как плешина на Лысой горе. Ни черта ведь вы государству не нужны. Ох, Володя, не трави душу! А начальник ОМИС, как, нормальный?
 - Нин, да ты со своими коровами, совсем, что ли в поселке не живешь? Нормальный?! Дрын дрыном! И не из наших, …за очередной звездой приехал. И из «блатных» по-моему. Полковника получать приехал, и поворовать, что ещё осталось. Надо жильем и коммуникациями заниматься, а он с женой на пару, водочный бизнес налаживает, да цветными металлами больше интересуется. Нормальный?!
 - И что это сюда пришлых повалило? И в тылу всё какие-то нездешние… своих кадров, что ли нет?
 - Свои-то есть, да служить уже не хотят. А при таком отношении к флоту скоро все разваливаться начнет. Молодые лейтенанты контракты со скрипом подписывают. А как только это звено выбьют, так всё сыпаться начнет. Когда лодки к пирсам приросли - это каюк плавсоставу… Они скоро в море будут бояться выходить, - начальник в сердцах рубанул воздух и обломал папиросу, - Глаза бы мои ни на что не смотрели! Как только в Твери дом построят, ни дня здесь не останусь, хватит…
 - А мой, все никак ненаморячится, - пожаловалась Нина и как бы ища поддержки, спросила, – Сколько можно?
 - Сколько? – бригадир достал новую папиросу, - Да я бы ещё лет десять в морях сидел, лишь бы этот бордель не видеть…
Нина грустно усмехнулась, хотела ещё что-то добавить, но передумала
 - Пойдем мы, Николаевич. К вечеру-то воду дадите?
 - А как же, дадим.

     У ржавого длиннющего пирса, бок о бок, сиротливо стояли две подводные лодки. Их черные и когда-то спрямлённые спины ссутулились под тающими сугробами, а жалобный стон толстых швартовых наводили тоску на одиноко бродившего караульного. Это были лодки отстоя. Их судьбу решили давно, два года назад, там, в Москве, за пыльным фасадом здания на Большом Козловском, в кабинетах Главного Штаба ВМФ. Решили просто, одним росчерком пера; «К – боевой номер такой-то, и К – боевой номер такой-то, вывести из боевого состава Флота… готовить к утилизации…» И стенало железо из носа в корму, и покрылись влажным хладом подволоки и трюмы, и скрипели тысячи соединений и механизмов… «Как?? Как? Мы же ещё можем! Мы – в боевом, …как утилизировать?» …и не понимала, не понимала вещая сталь неумолимого слова «сокращение». - Как? Как? Двадцать лет отроду… наплаванная и боевая… и вдруг, вывести из компании? - недоумевал экипаж. И напрасно, носилась над заливом белая чайка, кричавшая о чем-то небесам, и остервенело, бросалась в пену холодных волн… напрасно. «…Вывести из боевого состава ВМФ…»
Всё затихло, когда, каменея от навалившейся памяти, командир тихо выдохнул
 – Флаг спустить.
И железный корпус безвольно обмяк, безутешно сжимая в глубине цистерны балласта. И замер корпус, уже больше волнуясь за боцмана, который пав на колено никак не мог дрожащей от волнения рукой отцепить полотнище от флагштока.
…Сокращение…
Это потом, прочитав как приговор в средствах информации «…подводная лодка К - … доставлена на завод для разделки…» молодой муж, будет, стесняясь молодой жены, скрывать накатившую слезу, и мешковато доставать свой дембельский альбом с заветной полки. Он, совершенно машинально, погладит его срезы рукой и, не отрываясь от фотографии, будет ласкать глазами каждый кусочек почти забытого им железа. Железа, которое было в его судьбе три года. Это потом, старая и сварливая жена офицера-подводника в отставке, вдруг осекшись, уйдет с кухни и оставит мужа одного, а тот молча нальет полный стакан водки и также молча выпьет, не закусывая. Он долго будет курить, бессмысленно взирая в окно. А утром, сбривая щетину, обнаружит на седых висках добавленный за ночь пепел.
Это будет потом, а пока, пока все они - сохранены в пустом и гулком прочном корпусе. Там в глубине за массивным рубочным люком – они живут, живут памятью прикосновений, эхом команд, болью утрат и смехом флотских баек и шуток. Живут в памяти железа, с судьбой которого они переплелись за все двадцать лет его существования.
«Что?! Трудная штука – ждать!? - Шноркель оторвал голову от мокрых лап и оглянулся, но по близости ни кого не было, - Ты не горюй пес, они вернуться. Вернуться! Это говорим мы…»
Шноркель понял, это говорят оттуда, из воды. Он привстал и потянулся до дрожи в передних лапах. «А я и не сомневаюсь! – ответил пес, - Да и вы не плачьте, может, может всё ещё будет…» - и он подмигнул сочащим коричневой слезой глазницам крышек торпедных аппаратов двух атомоходов. Те улыбнулись, тихо пряча улыбку в отражении волны. «Вот и хорошо!» – кинул им пес на бегу и помахал хвостом.

Глава третья.
 
Давид Самуилович давно заприметил молодого аккуратного лейтенанта, и он ему сразу понравился. Высокий, с чуть рябоватым лицом и неимоверно пронзительным взглядом, лейтенант, когда проверял финансовые ведомости и накладные, всегда что-то смешно бубнил. Если находил неточности в отчете или пересортицу на складе, никогда не повышал голоса а, долго подбирая слова, пытался выяснить, как же случился такой казус. И от угощения никогда не отказывался, а скромно заходил в комнатку, и откушивал, и балычок и икорку, да и рюмкой не брезговал. Жаль только, присылали его к Давиду Самуиловичу не часто. Чаще приезжал маленький чернявый майор калмык. Тот слов не подбирал и особо не миндальничал с пожилым завскладом. Наковыряет, наковыряет кучу неточностей в отчете и разбросает листы по всему кабинету, и сразу – на повышенные тона. А уж о пересортице и говорить страшно.
 - Ну, чистый Мамай! – сетовал про себя Давид Самуилович, - Иго татарское!
А когда хлопала дверь кабинета, за которой простывал след кривоного майора, Давид Самуилович спешил в комнатку, сдвигал в сторону нетронутые яства и срочно набирал номер начальника политотдела…
 - Али Айвазович! – со всхлипом в голосе жаловался завскладом, - Я попрошу Вас огородить меня от рекрутчины. Я человек больной, войну прошёл, а ваши военные всю совесть потеряли…
Дальше шла подробная интрига драмы - «Взбесившейся ревизор и честный завскладом». Начальник политотдела Мамедов Али Айвазович сочувственно цокал на другом конце провода, а по завершению разговора тут же набирал номер начальника тыла и с пол-оборота вставлял ему деталь из инженерии человеческих душ. И уже к вечеру кривые ноги подчиненного майора выпрямлялись на ковре начальника тыла.
Нравился, нравился молодой лейтенант Давиду Самуиловичу, да и виды на него имелись кое-какие…
И вот однажды, после очередной проверки склада, он решил с ним поговорить на чистоту. Да и повод был выше всяческих похвал – лейтенант был «окрылен» ещё новенькими, не обтертыми погонами старшего лейтенанта.
 - Арсений Иванович, такой повод, а мы как-то не по-советски, не по-братски! - просто начал Давид Самуилович, - Вы, вон, уже старше меня по званию… Я то, лейтенантом войну закончил. Так что, молодой мой друг, позвольте пригласить Вас к себе, домой. Я уже и жене позвонил, она стол готовит, посидим. Да и не надоело Вам в столовках-то питаться?! Моя Нона Эдуардовна так замечательно гуся фарширует, язык проглотишь! Так как?
 - Ну, если гуся… - стеснительно протянул старший лейтенант, - это, конечно, можно. Да только, от вас в гарнизон добираться далековато, к вечеру-то туда ни какой транспорт не ходит, а в общежитие пускают только до 24-х.
 - Насчет этого, даже и не думайте. У моего соседа «Москвичонок» - враз доставит.
На том и порешили.

   Унылая гарнизонная жизнь старшего лейтенанта после посещения типового строения на берегу Балхаша закончилась. Радушие и забота хозяев пленили. Дочка хозяина, далеко не очаровашка конечно, но вполне созревшая девица, сразу и бесповоротно запала на стеснительного офицера. И после знакомства взяла его в крутой оборот.
А ни кто и не возражал!
Арсений, сын уборщицы и кочегара, так он любил подчеркивать свое пролетарское происхождения, был всегда вкусно накормлен, если надо – обстиран. А потом опять же танцы, обжиманцы, кино, вино… Дело-то молодое.
Нона Эдуардовна, грезившая обустройством единственной дочки, стелилась мягким войлоком и, закатывая черные маслины глаз, с пафосом вещала подруге, жене начальника политотдела кстати…
 - Такая пара! Такая пара!
…и тут же начинала выпрашивать перспективной карьеры у супруги повелителя душ.
Дочка, Софочка, с трудом справляясь с томлением в груди, понимала; упусти шанс и просидишь в вековухах, с такими-то данными… ну, если только грудь?! Грудью и брала. Это больше Арсения – ею, а родителей – чаще капризами, да упреками, мол, поселились в такой глуши, на сто верст ни развлечений, ни женихов.
Резон был и у Давида Самуиловича; тут тебе и связь – склады военторга и непредсказуемые проверки хозяйственников тыла, тут тебе и смысл всего накопленного «непосильным» трудом, да и, в конце-то концов, сколько можно девке носить родовую фамилию Бляхман.
Свадьбу сыграли через три месяца. С размахом! Молодых поздравляло всё начальство гарнизона, аж, четыре дня! Гостей перебывало – чуть ли не полк! Не было только родителей Арсения Ивановича. Не пригласили. Арсений Иванович подумал; – Зачем? Ни денег у них, ни одежды приличной, да и путь сюда не близкий. Так что, кочегар да уборщица к этой компании, совсем не в масть. Выкормили, выучили, последние крохи на дорогу собрали – что ещё нужно? А происхождение пролетарское, так оно ведь всегда со мной… и на том спасибо!
…А во-первых строках письма, вам сообщаю – женился…
Стеснительный был старший лейтенант Чугунов Арсений Иванович, стеснительный.

    Так и стала Софья Бляхман Софьей Чугуновой. А Арсению Ивановичу был куплен автомобиль «Жигули» и карьера его военная с тех пор двигалась как глиста по пищетракту, задерживаясь только там где вкусно. Нона Эдуардовна способствовала.
Способствовала.
 Слетал на месяц в Афганистан – вернулся с орденом. Только год капитаном походил – Академия тыла. И в выводе наших войск из стран Варшавского договора поучаствовал. И войска вывел и для себя чуток вывез. А когда советская власть обвалилась, Арсений Иванович уже хорошую должность занимал, хлебную. Что-то рушится, что-то строится – по философии-то жизненной… Арсений Иванович особнячок задумал на берегу живописном. Озеро Балхаш, лесок какой-никакой, землицы сто соток нарезал, уже пару этажей вывел, только крышу покрыл, а тут мать-Родина на героические подвиги его потребовала, должность полковничья, но в тьму-таракании, на Крайнем Севере. Подумали, подумали, Софья Давыдовна с Арсением Ивановичем, да и согласились. Оклад полуторный много погоды не делал, …но гражданство российское сохранить требовалось, и не ради патриотизма, а ради выгод и привилегий. Какой уж там патриотизм?! Когда трясти надо…
 
Что государство российское офицеру дать может? Офицеру, как ратных дел мастеру – ничего. Доктрины военной, видишь ли, у нас ещё нет, говорят, мир во всём мире на весь мир обрушился – экая дурилка демократическая. А вот офицеру тыла – может многое. Ибо новоявленный капитализм российский такие возможности открывал во всех тылах, такие возможности, что магнатам американским или европейским такое и в кошмарном сне не приснится. «Что не запрещено, то разрешено…» Во как!

    Пошил себе Арсений Иванович форму военную из черного материалу, зеленый у моряков не тот эффект вызывает, и поехал. В ОМИС (отделе морской инженерной службы) Северного флота получил наставления и указания и к месту непосредственного командования двинул. Приехал, и сразу к командующему флотилией во всей красе парадной представляться пошел, как и положено.
 - Подполковник Чугунов Арсений Иванович – представляюсь по случаю вступления в должность начальника отдела морской инженерной службы флотилии – отрапортовал подполковник с иголочки, и каблуками щелкнул.
Сивый как лунь адмирал окинул взором новоявленную стать, без особого энтузиазма прочел в глазах подполковника самодовольную молодцеватость, даже притворную подобострастность расшифровал, и как бы конфузясь, спросил тихо
 - Арсений Иванович, а значок «За дальний поход» в степях Казахстана получали?
Подполковник, смущаясь, потрогал знак на груди и не ответил.
 - Сними, сними, - по-отечески мягко сказал адмирал, - этот знак – не цацки… - и, подойдя совсем близко, вздохнул, - Да, Арсений Иванович, в непогожее время Вы на эту должность прибыли… строить-то, мы уже ничего не строем… все ломаем больше. Печальное время, печальное. Но задачи Вам ваше ведомство поставило, надеюсь?
 - Так точно.
 - Ну, а в остальном – обращайтесь, чем можем, поможем. Единственное что попрошу, подготовить жилищный фонд, для передачи органам местного самоуправления. О нем Вам тоже должно быть известно?
 - Так точно. Через полтора года его должна принять городская администрация, со всеми вытекающими…
 - По большей части – протекающими… - перебил его адмирал, - Раньше сами справлялись. И деньги были и службы. Теперь все под сокращение… Все коммуникации хорошего ремонта требуют, в котельных – котлы поизносились, да и с энергоносителями нынче проблем много. А о военных объектах поговорим, когда в курс дела войдете. Более не смею Вас задерживать.
Вот так и оказался Арсений Иванович в диком Заполярье. Кто-то подумает, не фартит с карьерой, но это как посмотреть… «Судьба играет человеком, а человек играет на трубе», а на трубах нынче не только играют, но и баснословный барыш выдувают, когда дуют в нужную сторону.
А уж куда дуть Арсений Иванович знал. Осмотревшись, заключил с подрядчиком договор на ремонт котельной и помещений ОМИС. Это раньше – два солдата из стройбата заменяли экскаватор, теперь-то все фирмы и ООО выполняли, только плати. Поохав, заплатили из кармана государственного. Каждый отщипнул сколько смог. Арсений Иванович в своей служебной квартире евроремонт с дизайном сделал. Новую мебелишку вроде как в служебное пользование приобрел. Народец в ОМИС работающий пошушукался, пошушукался, да и смолк. С рабочими местами туго стало, а в закрытом гарнизоне и тем паче, тут и отродясь о рабочих местах не думали, будто женам военных стаж рабочий и не нужен вовсе и приехали они сюда, как княгини Волконские – Трубецкие, «хранить гордое терпенье».
 
    Через месяц после полного обустройства и София Давыдовна прикатила. Пока ехала, все из салона своего джипа тундрой любовалась. Смотрела, да охала, «…грибов-то, грибов! – удивлялась бизнес-вумен, - А ягод-то, ягод! – притормаживая на буераках восторгалась она, - Столько добра! Столько добра и дела ни кому до этого нет?! Деньги под ногами…»
Обжившись и осмотревшись – начала с другого конца, с водки.
Коммерция – дело светское, а для военного гарнизона и вовсе – цирлих-манирлих. Торгаш в погонах – это ж анекдот, «вето для пистолета»… Вот и взяла этот позор на себя Софья Давыдовна. К тому времени уже надоевший во всех отношениях ейный муж, и подвальчик выделил, и оборудовал всё за две копейки. Отщипнув малость с казахских счетов, в Мурманске ООО зарегистрировала, с названием «Субмарина». Для подводников название привычное, не расхожее, правда, так как они эти субмарины все больше «железом» обзывают, но тут уж – кто как, кто за металл гибнет, а кто и в металле…

- Ты совсем ссучилась, - Арсений Иванович недовольно поерзал, скрипя кожей кресла, - дома, как в гостях, ни пожрать толком, ни тебе супружеский долг исполнить, - он зло мотнул стаканом, и хрусталики льда выбили стаккато о тонкое стекло, - Тебе Мурманск дороже семьи стал…
- Ссучилась?! – Софья Давыдовна влетела в комнату разъяренной барсучихой, - Ты, Чугунов, выбирал бы выражения! Мне свой ночной халат стало противно одевать. На нем каких только волос нет, но только не моих!? У твоих ****ей, что, весенняя линька началась? О супружеском долге он вспомнил! Тьфу! Сволочь ты, Чугунов, самая, что ни наесть, последняя сволочь! – Софья Давыдовна метнула тарелку с едой на журнальный столик, - Вот, жри, а то он о супружеском долге вспомнил! С чего бы это вдруг?!
Арсений Иванович притих, аккуратно отрезал кусочек от отбивной и макнул его в красный соус. «Совсем со своим бизнесом стервой стала, слова не скажи… - подумал Арсений Иванович, - Все ей – деньги, деньги, …а зачем? Сын – на игле четвертый год, отморозок балхашский… да и дочка не известно чем в Питере занимается, квартиру купили, обставили… Студенчество?! Ну-ну…»
- Ты бы, там, в Мурманске, зашла, поговорила с эстонцами, - Арсений Иванович, как ни в чем не бывало, изменил тон на преисполненный, - я на драг содержащие металлы цену поднимаю на 10%...
- Да хоть на 20! - равнодушно ответила жена из коридора, - У них поставщиков, как на Маланьину свадьбу, из всех военных околотков! Думаешь, только ты один умный? Да и дело это скоро «долго жить прикажет», вот только таможню в Мурманске поменяют, и каюк…
Арсений Иванович вздохнув, плеснул в стакан из вычурной бутылки.
- Ты бы, Арсений, штоленку в устье Лицы от военного дерьма освободил, да под особый контроль её взял…
- А это зачем?
- Да вот подумали мы с лав-озеровскими партнерами там спиртовой заводик организовать… не век же нам спирт покупать, когда свой производить можно…
- Вы что сдурели? Это же охраняемый объект!
- А ты мне ещё про секретность расскажи! Ты, подготовь, подготовь, а за нами дело не встанет, знаем, кому и сколько дать… Мы и оборудование уже закупили. Подумай, подумай, а не коньяк стаканами лакай!
Софья Давыдовна демонстративно подошла, убрала бутылку в бар и вышла. Арсений с тоской посмотрел на не полный стакан, но промолчал.
- Отбивные в холодильнике, гарнир сам приготовишь, - через некоторое время она вкатилась в комнату благоуханным колобком, - На-ка, убери от греха подальше, - положила на стол две упаковки клофелина, - партнеры просили достать. Всё отдавать – им жирно будет. И друг твой, Хохлов, из госпиталя, совсем оборзел, такую сумму за эти таблетки запросил…
- Каждый выживает, как он может, - сквозь зубы поцедил Арсений Иванович и подозрительно посмотрел на жену, - И как действует?
- Не знаю. Говорю же – партнеры попросили достать. – Софья Давыдовна аккуратно сунула оставшуюся большую часть упаковок в пустой пакетик из-под женских прокладок, перетянула резинкой и убрала в парчовый ридикюль. – Ну, вот, я поехала. Вернусь через два дня. Дел полно! В случае чего – позвоню.
Но прежде чем уйти из квартиры, Софья Давыдовна демонстративно прошла в спальню и вынесла оттуда шелковый халат, открыв ванную комнату, шумно бросила его в короб для грязного белья.

    Между казармами, на плацу, стояла парадно одетая шеренга моряков. Весенние лучи резались на мелкие блики об наглаженные матросские одежды и буравили золото пуговиц на бушлатах. Легкий ветерок раскладывал пасьянс из кончиков черных лент на бескозырках то, открывая то, закрывая золотые якоря. Это стояли дембеля. Нетерпение, радость, грусть, собственную значимость и неверие в превосходство случившегося, и всё в одном «флаконе», выражали их лица. Ожидание было томительным. Ждали командира дивизии – с прощальным, напутственным словом и… по домам. Отслужили!
Шнорхель, не умаляя сего момента, гордо прогарцевал вдоль шеренги и, зайдя с правого фланга, подошел к каждому стоящему, не опуская глаз. И только после того, как в его крупной, кудластой голове, как в картотеке, отложился код-запах каждого, он позволил себе отойти от строя.
Солнце, плашмя выпавшее на мокрый асфальт, было ослепительно, и Шнорхель не стал дожидаться бравых речей вечно занятого комдива. Он размашисто и ходко пронесся по мокрому плацу, обдавая стоящих искрами золотых брызг, как в награду. В награду за то, что стоящее в парадной шеренге сделали своё мужское дело. Сделали, как могли, но сделали честно. Не откосили дурно пахнущими слизняками - в военкоматах, покрылись потом, но не струсили – при первом погружении, проклиная и матерясь - не отходили от своих боевых постов, когда неожиданный господин случай делал выбор между «или» и «или». В строю стояли мальчишки, мальчишки, которые теперь уже по праву могли называться мужчинами. И все они – были вторыми, вторыми после Бога. Первым – был командир. А они – вторыми, т.к. в такой судьбе как подводник – третьих не было, не было. Ибо, там, под толщей воды, в прочном корпусе, все одинаково равны перед смертью, как нигде в этом мире, и счет три - там непозволительная роскошь.
Шнорхель подбежал к крыльцу казармы и оглянулся. Черно-золотой строй замер для встречи и пунктир из офицерских золотых и черных матросских погон отпечатал морзянкой слова в весеннем разливе - Будьте спокойны!


(Продолжение следует)