Золушка-Снегурочка

Эта новогодняя история произошла лет восемь тому назад.

Я работала тогда в Пушкинском Доме. Это было основное место работы. Точней, это было место жизни и любви. Тогда мне было важно не просто писать о литературе, а писать, служа там.

Попутно я подрабатывала. В гуманитарной сфере платят в основном не густо. Подработки были преимущественно по редакторско-корректорской части, но случались и виражи «не в ту степь». В тот год я надумала открыть себя в клининге.

Ну а почему нет-то? — размышляла я, натыкаясь на призывные объявления клининговых компаний. Во-первых, работа не «глазная», глаза отдохнут. Во-вторых, сплошное движение, а то читаешь сидя, пишешь сидя... Задача понятная. Заказы можно брать по собственным силам, в том районе, в каком тебе удобно: хочешь — маленькие, денег немного, зато не устанешь; хочешь — крупные, устанешь, зато заработаешь. Брать пару-тройку заказов в неделю, глядишь, десятка заработана. Мелочь, а приятно. И сама работа мотивирует, помимо денег: пришла — грязно, ушла — чисто.

Словом, я прошла собеседование (всё всерьез), потом обучающие курсы и экзамен по теории уборки. К экзамену я, припомнив уже подернутые дымкой кандидатские минимумы, подошла, гася юмор в зародыше. Выдержала. Получила инструктаж, бытовую химию, инструменты. Велено было приобрести смартфон: клинеры нынче летают не просто на метле и даже не просто на пылесосе, если вы так подумали, а предварительно входят в специальную программу и набирают себе заказы онлайн. Смартфон — первый в жизни — я приобрела. И полетела на помеле, руля совком.

Летала я по большей части одна, иногда случалось быть на заказе по двое-трое. С коллегами по клинингу было легко. Они говорили то же, что и я:

— Мне что в этой работе нравится: пришла — грязно, ушла — чисто.

Но в остальном выходило с этой подработкой, конечно же, не так, как виделось на подходе.

Я находила жирненький заказ возле дома, и вдруг оказывалось, что он передан другому, а мне нужно ехать на очередную дешевую «поддерживающую» через весь город, а то и в ближний пригород. Случались заказы в центре, в домах без лифта. Я волокла на пятый или шестой этаж старого фонда свой рабочий чемодан на заплетающихся колесиках и внушала себе, что он не тяжелее пипидастра. А под конец уборки могли позвонить из фирмы и попросить срочно поехать еще по одному адресу. В другой конец города. О да, физическую активность эта работа обеспечивала.

Был пакет стандартных услуг при заказе «поддерживающей уборки»: полотнища дверей протереть, по горизонтали все поверхности обеспылить, фасады мебели протереть. Плинтусы и пол — влажная уборка, мягкая мебель и ковры — пылесос, кухня — вымыть посуду, столешницы, кафель, плиту, протереть дверцы шкафчиков; прихожая, ванная, туалет, это до блеска... Была услуга «генеральная уборка» и даже «генеральная премиум», но заказывали практически всегда «поддерживающую»: «ну там пыль протереть, полы тоже протереть, ничего особенного». Уложиться надо было в полтора часа, или в два, или в три, смотря по метражу квартиры и прочим подробностям; время, расход химии и перчаток рассчитывал технолог. Мое дело было прийти, оценить фронт работ и по возможности сговорить добрых людей на дополнительные услуги, в которых они, по совести, нуждались, но не всегда это осознавали, делая заказ: дополнительно — мытьё окон; лоджии; холодильника; духовки; вытяжки; верха кухонных шкафчиков. В затруднительном случае надо было сфотографировать ландшафт на смартфон, попросив его не пугаться, фотографию «ничего особенного» послать в офис, а там менеджер на глаз определяла адекватность формулировки и вносила поправки в заказ. На окна-духовки накидывалось дополнительное время и дополнительные — символические — деньги, но даже на хорошей скорости уложиться в отведенные часы было нереально практически никогда. И много раз я вспоминала собеседование, на котором очень интеллигентная, очень умная и доброжелательная дама, расспросив меня о мотивации, «в лоб» задала вопрос:

— А Вы понимаете, что Вам придется убирать, извините мой французский, очень засранные квартиры?

Так вот, по-французски говоря, такие они частенько и были.

Обычно я брала заказы в выходные, но ближе к Новому Году меня вызванивали каждый день. В Пушкинском Доме в начале двадцатых чисел прошли годовые отчеты, и после них я выдохнула, распушила швабру и вышла на вахту.

В предпоследний день года меня направили на очередную «поддерживающую». К моей радости, через дом от меня. В одиннадцать утра я позвонила в дверь, мне открыли, и, перешагивая через порог, я поняла, что до Нового Года здесь можно не успеть.

Прихожая была завалена, завешена и заставлена обувью, коробками, пыльными пальто, еще чем-то и сверху еще чем-то. Пыль была давняя, пыль была желто-жирная: рядом находилась кухня, и дверь была распахнута, по-видимому, постоянно. Длинный светильник под балкой был залеплен этой пылью настолько, что свет от него был мутным, серо-желтым.

Открывший мне человек стоял рядом со мной. Он показался мне старым и странным: странная походка, странная речь... Одет — если можно так выразиться — он был очень затрапезно и бесформенно; казалось, по квартире неровно двигаются мятые складки старой ткани, старого трикотажа темного, пыльного цвета. Мы пошли осматривать фронт работ.

Войдя в кухню, я призналась себе, что такое я вижу впервые в жизни. Кляксы жира и клубки пыли, горелые комки вокруг горелок, горы грязной посуды, заплеванная жиром техника, стены, пол и даже пластиковые комодики под столом. Я подумала, что моющих средств мне может и не хватить. Хорошо, если здесь есть.

Зайдя в туалет, я потеряла дар речи. Метафора в устах собеседовавшей меня дамы здесь перестала быть метафорой.

Я подумала, что попала в одну из конюшен царя Авгия, которую Геракл пропустил.

Старик, ненадолго отошедший от меня, нарисовался рядом с горшком. Я отстранилась. Содержимое горшка было выплеснуто, но не слито водой.

Я увидела такую усталость, нося которую, человек экономит даже незначительные усилия.

Мы прошли по короткому коридору. Справа и слева было по комнате. Старик кивнул направо:

— Там прибирать не надо.

Там, в небольшой продолговатой комнате, стояло пианино, секретер, платяной шкаф, комод, инвалидное кресло, велосипед, обыкновенное кресло, заваленное полиэтиленом, сушилка для белья, тазы с кастрюлями... Тусклый свет, падающий из коридора, был деликатен к деталям.

— Только ту комнату, — он кивнул налево. Мы вошли.

Большая комната не менее предыдущей была заставлена и завалена. Слева от двери тянулась полированная «стенка», а на ней — книги, журналы, книги, стопки бумаг, книги, газеты, буклеты... Справа — сложенное инвалидное кресло, табурет с банками-кружками, нечто вроде тумбы, которой не видно было из-под пакетов и коробок, и журнальный стол, покрытый старой газетой, густо усыпанной крошками. У стены стоял разобранный застеленный диван. На нем полулежала, опираясь спиной на подушки, пожилая женщина. Глаза ее показались мне отсутствующими.

Осмотревшись, я попросила разрешения сфотографировать комнату и кухню и перезвонила менеджеру.

— Здесь о генеральной уборке речи быть не может, всё захламлено до потолка, но говорить о поддерживающей даже не смешно. Химия уйдет вся, если еще ее хватит на все про все, и работы здесь не то что не на полтора часа — тут сутки убить, и то мало.

— Ой, я понимаю, — тут же завела она тоном почти мольбы. — Но это очень важный заказ. Это очень важные для нас заказчики! Пожалуйста, вы сделайте там всё! Договор не переписывайте, а мы учтем дополнительный объем работ. И сегодня вас не тронем, вы только там!

Я вернулась в комнату к двум старикам.

— Я переговорила с менеджером. Сегодня я работаю у вас до конечного результата. Это будет долго. Сами понимаете. — Они понимали. — Мы начнем с комнаты. По нашим правилам я не трогаю ваши вещи, но я попрошу вас кое-что передвинуть, когда будет нужно.

Переодевшись, я приступила. «Стенка» была безнадежна: протертые полированные фасады заблестели, но в складках неровно лежащих бумаг угнездилась пыль, не выметаемая пипидастром, не убираемая тряпкой. Я попросила разрешения встряхнуть верхние бумаги и сложить ровнее. На полу под моими кедами что-то похрустывало. Сделав что могла, я подобралась к дивану.

— Хорошо бы стол подмести, — сказала я старику.

— Сейчас.

Он стал двигать что-то стоявшее вокруг, отодвинул столик от дивана.

— Теперь давайте сметем крошки. Встряхнем газету. Вот на пододеяльнике крошки, тоже можно щеточкой в совок...

Женщина поглядывала на меня, давая подмести постель. Отодвинула пододеяльник, я смела крошки с простыни. Женщина уселась, спустив ноги, и стала убирать лекарства и прочие мелочи с заставленной столешницы на одеяло подле себя. Она молчала, но лицо ее уже не казалось мне отсутствующим.

Мы прибрали столик, она легла, я подмела пол.

— Пока не придвигайте. Я подмету всю комнату, а затем влажным протру.

Пол мы со стариком протирали, как в игре «в пятнадцать»: отодвинули вещь на клеточку, протерли; отодвинули — протерли.

Комната посвежела. И в лице у женщины что-то неуловимо изменилось. Мне показалось, стало больше жизни. Молчаливой, нелегкой, взглядом внутрь себя, но жизни. И даже — взглядом сюда, где на чистой газете аккуратно встали какие-то привычные ее причиндалы, паркет вспомнил, какого он цвета, а стопки книг опять выглядели книгами, а не пыльным бумажным хламом.

Старики смотрели, как я мою мыльной губкой рифленое дверное стекло, как светлее и светлее становится под моей тряпкой крашеное полотно двери.

— Пылищи-то было, — улыбнулась я им. — Сейчас другой воздух будет.

С комнатой было закончено.

— Теперь прихожая, — сказала я. — По правилам я иду от чистого к грязному: сначала жилые комнаты, потом прихожая, потом кухня, потом ванная и уборная.

И начала со светильника. Стоя на табуретке, осторожно отмывала и оттирала жирную шубу с мелкоребристого пластика. Он освобождался, становился белым, из промытых губкой окошек брызгал и лился ясный свет. Старик вышел в прихожую и заулыбался.

— Вот так будет повеселее, — прокомментировала я.

Вообще-то это была самодеятельность. Мыть светильники не предусматривалось никакой программой. И утомительно всё это для пожилых людей, многочасовая эта уборка... Но какая тоска была в этом тусклом свете, не могшем пробиться сквозь пыльный налет!

— Давно не прибирались, — сказал старик. — У меня инсульт был. Я поднялся. Одна рука не очень. Но по дому немного могу. А она, — кивнул он в сторону комнаты, — лежачая. Вот, заказали уборку...

— Осилим.

Он что-то еще говорил, поглядывая на яркий белый светильник. Прихожую тоже осилили. Я двинулась было в кухню, он — к жене, которая подала голос.

И тут у меня зазвонил телефон.

Кто говорит?

Слон?

Не угадали. Звонили из Пушкинского Дома.

— Мария Юрьевна! Вы не могли бы подъехать?

— Когда?

— А когда Вы можете? Дело в том, что к нам едут телевизионщики. Снимают новогоднюю программу. Сюжет о Снегурочке. Надо им что-нибудь рассказать. Они сказали, что подъедут, когда мы скажем. Мария Юрьевна, Вы можете?

Могу ли я... О Снегурочке сто лет я не думала... вру, не сто, года три тому назад на елке для детей в Пушкинском Доме я Снегурочку изображала. В правильной шубке и кокошнике. Ну, положим, вспомню что знала. Вызов меня для рассказа чего-нибудь телевизионщикам — дело привычное. Но я, видите ли, сейчас в костюме и функции клинера занимаюсь клинингом. В переводе на русский — в уже насквозь промокшей футболке отдраиваю доисторические напластования. Нет, ну какая удача, что я живу в десяти минутах ходьбы от этих напластований!!

— Часа в четыре.

— Хорошо, спасибо, Мария Юрьевна! Мы им скажем, они приедут к четырем. Это недолго!

Я окинула взглядом кухню, затем прихожую. Самое грязное пока стоит нетронутым. А я должна ехать. И объяснить это двум больным, усталым людям, уже поверившим, что сегодня у них станет чисто.

Уйдя на кухню, я перезвонила менеджеру, проговорив быстро и почти шепотом:

— Мне сейчас позвонили с основной работы. Я должна туда подъехать. Туда и обратно. Здесь еще прилично работы, но я вернусь и останусь до победного.

И вошла в комнату.

— Мне позвонили с работы, — объяснила я максимально спокойным тоном, не вдаваясь в подробности. Старики смотрели на меня и молчали. — Надо, чтобы я туда сейчас подъехала. Но совсем ненадолго. Фактически туда и обратно. Я оставлю здесь мой чемодан, вернусь и закончу уборку. Всё успею.

— А куда на работу? — спросил старик.

— В наш офис. — Я назвала адрес офиса клининговой фирмы. — Это от меня не зависит. Извините, что приходится прерваться. Но вы от меня немножко отдохнете. Я не задержусь.

Иногда заказчики спрашивали меня, единственная ли это моя работа — клининг. И иногда я отвечала, что — нет, не единственная, но на основной работе, любимой и интересной, маленькая зарплата, поэтому — плюс уборка...

Но не могла я сейчас сказать, что у меня есть другая работа и что я еду туда.

Я сказала:

— Ждите. Не прощаюсь.

Дома я надела свежую блузку, уложила в сумку новую бутыль моющего средства и, присев к компьютеру, быстро собралась с мыслями.

Приехала. В Большом Конференц-зале стояла высоченная наряженная елка. Почти никого не было.

Телевизионщики приехали вовремя. Быстро поставили аппаратуру, сказали, где и как стать мне.

Поговорили о Снегурочке, о фольклоре, об Александре Николаиче Островском и о берендеях.

Телевизионщики уехали, и я следом. И вот снова я звоню в дверь, старик открывает мне и улыбается. А я не в рабочей футболке, а в блузке.

— Вернулась, — говорю ему. — Забежала домой, переоделась, взяла химию, а то у меня заканчивается. Съездила на работу, и теперь до победного конца я здесь. Я живу близко, так что, в случае чего, от транспорта не завишу.

— А что там понадобилось? — спрашивает он.

— Да ведомости подписать. Нужно было сегодня успеть, — вру я на голубом глазу.

Ну неудобно мне ему сказать, что я в перерыве между уборкой его прихожей и кухни ездила в Пушкинский Дом, чтобы канал «Культура» взял у меня интервью для сюжета о Снегурочке в новогодней передаче.

И телевизор у них еще в большой комнате все время работает. Хоть бы они другой какой канал смотрели...

— Принимаюсь за кухню, — объявляю я и принимаюсь за кухню.

А потом за ванную. Потом за туалет.

Час уже поздний, но старики не выражают ни малейшего нетерпения, или усталости, или невольного раздражения. Жена что-то иногда говорит, негромко и неразборчиво, но он ее понимает и отвечает. Он то с ней, то выходит ко мне. Радуется. Рассказывает о себе.

Книг в квартире много. Они оба связаны были с наукой. Называет область, в которой они работали, — я слушаю с интересом, но от усталости сразу же забываю подробности. Живут вдвоем. Дети далеко. Я так поняла, за границей. Не в ссоре — просто дети там работают и живут. А старики здесь — уже не работают. Но живут. Болеют. Она не ходит, ну, когда надо, в кресле. Он вот поднялся и ходит по квартире. Так живут.

— Слушай! — вдруг восклицает он. — А приходи к нам на Новый Год! Будем шампанское пить!

Его жена что-то негромко говорит. Что-то мягко укоризненное: мол, ну что ты предлагаешь, наверняка у человека свои планы...

Я аккуратно благодарю: спасибо, но я родным обещала... Перевожу разговор на другое. На какую-то мелочь.

Уборка подходит к концу. Я осилила, как обещала.

На днях у одного заказчика отскребала квартиру, в которой жил его папа: тот носил из кухни в комнату очень сладкий чай. Носил и расплескивал. Чайная тропа от порога и поляна вокруг дивана выглядели бедственно-коричнево-черными. Я извела стакан концентрированного геля, и открылось миру, что на полу постелен светлый линолеум в виде деревянных плашек. Провожая меня, хозяин квартиры произнес: «Ну Вы боец!».

Нынче я боец-боец. Мне этого не говорят, но темные глаза женщины сейчас не выглядят отсутствующими, а старик доволен и не похож на складки пыльного трикотажа. Просто старик. Улыбающийся и, несмотря на неотменяемый инсульт, бодрый. Наверное, до болезни он вообще был зажигалка.

Меня еще раз приглашают заходить — пусть это только фраза вежливости, она сказана «на теплом дыхании».

И я выкатываюсь со своим чемоданом на улицу.

Час ночи. Темное небо. Вкусный морозный воздух. Яркими обрезками алмазной фольги блестит снег. А в темном небе несколько таких же крошечных сверкающих обрезков — звезды.

Успела закончить. Суматошный день. Нарочно не придумаешь... Хорошо, что он не стал расспрашивать...

А почему мне неудобно было бы ответить? Ведь и то работа, и это работа, всё по-честному. Я не играю в исследователя русской литературы девятнадцатого века — я люблю это поле и честно его пашу. Я не играю в уборщицу — я выбрала себе такую вторую работу, да, для заработка, но мне и нравится...

Потому что не столько у них душевных и вообще жизненных сил, чтобы брать в голову эти сложные коллажи и коллизии. Эти мои переключения и условия существования в науке и прочее.

Им просто нужно было, чтобы стало чисто. Вообще, ну и тем более перед Новым Годом. Без мысли о том, та ли она (то бишь я), за кого себя выдает, и доделает ли она уборку. И уборка ли это, понятная, как хлеб насущный, или костюмированное представление.

Дети верят в Деда Мороза и Снегурочку. А старикам хочется верить в клинера.

Поэтому — без «или». А известно что: «Прибери в комнатах, вымой окна, натри полы, выбели кухню, выполи грядки, посади под окнами семь розовых кустов, разбери семь мешков фасоли (белую отдели от коричневой), познай самое себя и намели кофе на семь недель».

Всё было правильно.

Снег скрипит, я бреду к дому. Забавно... Снегурочка. Она у Островского любить не умела. Она в конце пьесы попросила мать, Весну, научить ее любить. И растаяла. Без любви была нежить. А решилась на жизнь — решилась на смерть, но в эти секунды умирала уже другая.

Я когда-то, в юности, в минуту жизни трудную... да долгая была эта минута... я о Снегурочке размышляла. Она казалась мне воплощенной обреченностью. Мне казалось, что, когда она это поняла, она ощутила такую безысходность... такую бессмысленность...

Снегурочка сидела у воды.
Был день студеный, но над лесом где-то
светило солнце, обещая лето,
и черная вода лизала льды.

«Мне тропочка протоптана простая:
Судьба Снегурке пережить капель,
увидеть, как других целует Лель,
и меж ладоней милого растаять.

Зачем же греться, на руки дышать?
Ведь вскрылась речка, будто вена вскрыта!
Я летом даже с пальцев буду смыта!
Зачем и чем себя мне утешать?

Ведь я дышала, я по тропке шла,
я жизнь свою до кромочки держала!
А кромочку водица обежала.
А тропка прямо в прорубь привела.

Невинною попыткою любить
я не спасу судьбы ненастоящей.
За что же мне сосулькою блестящей,
На что же мне чужой забавой быть?»

…Но нет, еще не кончилась зима.
И плачет, плачет над водой Снегурка.
Поляна. Прорубь. Хрупкая фигурка.
И светит солнце, обещая май.

Но, между прочим, май обещан. А это значит — со знанием близкой смерти она остаётся жить. Ненадолго, как все мы. Но любовь ее последние минуты будет осенять.

7 января 2025 г. Р. Х.