Эльбезген

Эльбезген проснулся глубокой ночью, вынырнув из беспокойного сна, и судорожно оглядел комнату. Темнота мягко обнимала стены, привычные очертания мебели выглядели призрачно. Осознав, что это был всего лишь сон, он тяжело вздохнул и начал бормотать что-то сам себе под нос. От очередного внутреннего диалога сон ушёл окончательно. После томительных попыток уснуть на месте, он не выдержал, встал с постели, включил свет и стал лихорадочно искать ручку и лист бумаги.
После недолгих пои сков он всё-таки вспомнил, что накануне вечером оставил свои писательские принадлежности на подоконнике кухни. Тогда он в очередной раз трудился над посланием в районную прокуратуру — теперь уже и сам не помнил, какая это жалоба по счёту за последние несколько лет.

— Я напишу ещё одно письмо. В конце концов, они должны хоть раз мне ответить! — прошептал он, будто обращаясь к самой Судьбе.

Эльбезген искренне верил, что его слова, идеи и предложения важны и заслуживают внимания. Всё в его жизни было подчинено одной единственной цели, которую он упорно преследовал уже больше тридцати лет. Он мечтал стать тем человеком, который будет решать судьбы людей в своём селе. Глава местной администрации – вот кем он всегда хотел быть. Казалось, эта должность волшебным образом вобрала в себя всё, о чём он когда-либо грезил: власть, признание, уважение односельчан.
Но реальность не была столь благосклонна. За много лет у него так ни разу и не получилось занять это место. Каждый раз что-то становилось преградой: то жители не разделяли его взглядов, то другие кандидаты умелее вели предвыборную кампанию. Сам Эльбезген в такие моменты не понимал, в чём дело. Бывали минуты, когда он даже задумывался: может, проблема в нём самом? Ведь он был не таким, как все. Его прямолинейность часто отталкивала людей, а бурный поток идей казался окружающим хаотичным и слишком сложным.

На последних выборах, которые стали очередным разочарованием, результаты оказались особенно горькими. Из всего села за него проголосовали лишь 21 человек. Эта цифра глубоко осела в его сознании, словно тяжёлый камень. Он часто подсчитывал, сколько это процентов от всех жителей, и каждый раз результат причинял почти физическую боль.

Но даже это не сломило его настойчивости. В эту ночь, сидя за столом с ручкой в руках, он думал о том, как однажды всё изменится. Нужно лишь верить и продолжать действовать. Он сжимал ручку, будто магический жезл, который однажды откроет дверь в мир власти и уважения.

Этот сон не был просто сном, хотя глаза Эльбезгена уже давно открылись. Он лежал в темноте, вполголоса разговаривая сам с собой. Мысли, казалось, захватили его в крепкие тиски.

— Так не должно быть! — прошептал он в пустоту. — Уже через три месяца выборы. Я должен готовиться. Главное — убрать конкурентов.

Мысль была произнесена с явной долей сомнений.

— Как? Не убить же их? Нет... Пусть лучше прокуратура найдёт на них управу. А я найду способ, как её натравить на них, — мрачно размышлял он. Эта ущербная логика давно стала его личным методом. Не теряя времени, Эльбезген опустился за стол, достал ручку и начал писать очередной донос, в котором вновь мешал личные обиды с домыслами и подозрениями.

— Пусть прокуратура проверит, например, нынешнего главу. Вот все считают его достойным, а он даже в школе был неучем! Университет он окончил только благодаря деньгам отца. А главой-то стал почему? У него тухум большой, вот и всё. А помните дороги, что он асфальтировал? Пусть ответят, откуда деньги? Может, он часть их в карман положил? — вслух размышлял Эльбезген, нетерпеливо строча обвинения. Его предположения были зыбкими, но разве он сам себе в этом признается? Главное, чтобы в прокуратуре обратили внимание и начали копать. Было бы хватко — найдут.

Это была вся его жизнь. Решая чужие судьбы и пытаясь приуменьшить достоинства других, чтобы возвысить себя, он терял связь с реальностью. Сам Эльбезген часто твердил, что у него всё не так, как у нормальных людей. Над этим он сетовал ещё с детства. Когда он видел, как знаменитый Эсенбаев вызывал бурю восторга, танцуя лезгинку, он тоже мечтал быть таким. Но отец жёстко пресёк эту мечту, сказав: "Это не твоё дело". У Эльбезгена была мысль стать зоотехником, ведь работа с животными казалась ему душевной. Но отец снова решал за него — отправил учиться на экономиста.

С годами Эльбезген превратился в человека, который старался замечать недостатки исключительно у окружающих. Его жизнь была наполнена жалобами, обвинениями и недовольством другими. Были ли у него самого изъяны? Конечно. Но просто подумать об этом для него значило потерять чувство важности и собственного превосходства.
— Быть идеальным невозможно, — говорили ему разные люди. Однако эта истина для Эльбезгена была пустым звуком. Он видел только себя и своих "врагов". Любой человек, который осмеливался даже намекнуть ему на его несовершенства, автоматически становился объектом очередного доноса. Он вертел добротой других, как орудием мести, натравливая на тех, кто осмелился посмотреть на него не так, как он хотел.

Убрав готовый донос в ящик стола, Эльбезген снова улёгся в кровать. Его не покидала надежда: а вдруг его удивительный сон продолжится и покажет ему свои финальные аккорды? Ведь именно из-за этого странного видения он резко вскочил глубокой ночью.
Во сне он находился в огромном зале, полном людей. Он входил туда уверенно, как истинный джентльмен: в строгом костюме, идеально завязанном галстуке, с важным видом. Толпа бросилась к нему, как к герою из сказки, обступив со всех сторон, чуть ли не аплодируя. Лишь один человек выделялся из этой массы. Он стоял в тени, в углу комнаты, внимательно, почти пристально смотря на Эльбезгена. От этого взгляда шла какая-то тревога. Но тут картина во сне резко изменилась, как бывает только в таких странных моментов.

Оба оказались в избирательном участке. Шёл подсчёт голосов, и Эльбезген урывками замечал, что он обгоняет своих соперников с большим отрывом. Радость переполняла его. В груди всё ликовало: «Я сделал это! Я лучше всех!» Но, несмотря на это, его не покидало странное чувство. Тот человек, всё тот же из угла, стоял неподалёку, сверля его своим загадочным взглядом. И тут он резко выкрикнул что-то.

— Ты всё подкупил, Эльбезген! — прозвучал голос громко, как гром среди ясного неба.

От этого крика Эльбезген подскочил с кровати. Сердце колотилось как сумасшедшее. Он вытер лоб и пробормотал:

— Бывают же вещие сны… А вдруг он правда был вещим? Ещё немного, и я бы увидел, выиграл ли я выборы!

С этими мыслями он завернулся в простыню, как в кокон, намереваясь вновь погрузиться в сон. Кто знает, возможно, продолжение вот-вот настигнет его. Но стоило ему сомкнуть глаза, как из мечети раздался голос муллы, призывающего на утренний намаз. Этот призыв в его голове звучал как самый несвоевременный звонок.

— Ай, нашёл время, — раздражённо пробормотал он. — Ещё если встану, омовение сделаю, точно не усну до самого утра. А мне это надо? Сон важнее!

Он демонстративно закрыл глаза, делая вид, что совсем ничего не слышит. Простыня плотно укутала его, словно служила укреплением его принципу: "Сперва сон, потом всё остальное". Но в глубине души его всё-таки немного грызло... Хотя кому до этого есть дело? Ведь кто ещё займётся такими делами, если он не выспится?
Эльбезген все никак не мог уснуть. Он ворочался, переворачивался с боку на бок, но сон упорно не шел. Необычные мысли, тревоги и неопределенность заполняли его голову. Он вспоминал события последних дней, перебирал варианты развития событий, продумывал, как лучше поступить... Но все это только лишало его сна. В какой-то момент ночная темнота потекла по стенам, и вот уже через открытую штору утро робко заглянуло в комнату.

Утром Эльбезген встал с постели, так и не уснув, как обычно, умылся, почистил зубы и позавтракал с большим куском домашнего лепешки и крепким кирпичным чаем. Это была его утренняя рутина, которую он не нарушал ни при каком настроении. Затем он снова достал свою заветную бумагу — ту, к которой он возвращался весь вечер накануне. Он внимательно перечитал каждую строку. Что-то в тексте его все еще смущало. Он долго смотрел на текст, будто выискивая ошибки. Наконец, словно озарение пришло к нему. Схватив ручку, он дописал одну-единственную фразу: "Если вы не ответите на мое обращение, то я обращусь на вас в Москву."

Чувствуя себя увереннее с новым окончанием письма, Эльбезген быстро переоделся, накинул пиджак и устремился на улицу. Будучи человеком ответственным и аккуратным, он решил сразу же отнести свое письмо в прокуратуру. Однако, едва он прошел несколько шагов, как его осенило: письмо-то он забыл дома! С досадой развернувшись, он вернулся в дом. Торопясь, он даже обувь с ног не снял, а сразу схватил бумагу со стола и спрятал ее внутрь кармана пиджака. Только удостоверившись, что документ на своем месте, он снова двинулся в сторону автостанции.

Когда он шел по утренней улице, его мысли снова вернулись к документу. Эльбезген волновался о том, какое впечатление произведет письмо, о том, как его воспримут в прокуратуре. Но размышления были прерваны, когда рядом остановилась машина. Из окна выглянул водитель и спросил:

— Куда собираешься, Эльбезген?

— В райцентр, — отозвался он.

— Садись, я как раз туда же еду, — предложил водитель.

Эльбезген без колебаний принял приглашение, ведь это сэкономило бы ему и время, и силы. Сев на переднее сиденье, он первым делом обратил внимание на шофера. Это был Рашит, его сосед, человек известный в округе, почитаемый за свои знания, умение находить общий язык с кем угодно и, главное, с большим «тухумом», как любили говорить здесь. Эльбезген сразу подумал, что встреча с ним как нельзя кстати. Этого человека полезно иметь в союзниках, особенно теперь, когда грядут выборы.

"Главное — правильно к нему подойти, найти нужные слова и не спугнуть возможное сотрудничество," — подумал он.

Однако начинать разговор Эльбезгену долго не пришлось. Машина только вырулила на основную дорогу, как Рашит сам заговорил:
— Ну как, Эльбезген, дела-то? Что нового у нас? Люди во время выборов, как всегда, напряженные ходят.

Разговор наливался как крепкий чай в пиалу. Эльбезген понял, что это его шанс привлечь Рашида на свою сторону. Одна мысль успокаивала его: самое главное — правильно воспользоваться моментом.

Как только представился шанс завязать разговор, Эльбезген решил начать издалека, как у него это было принято. Он всегда стремился раскручивать тему постепенно, осторожно ведя собеседника к тому, о чем хотел сказать.

— Помню, как хорошо жилось людям в советское время, — начал он, с легким вздохом глядя вперед. — Тогда ведь у всех была работа. И порядок был, и справедливость. Дело свое знали. А главное — заботились о всех. Никому не приходилось бегать по заморским землям за хлебом насущным. Да я сам, между прочим, все время старался для своего села, как мог. Не руки, а золото, сколько я пахал!

Эльбезген говорил уверенно, с ноткой гордости в голосе. Но его слова, казалось, не столько предназначались для собеседника, сколько для того, чтобы он сам почувствовал свою значимость.

— Даже парторгом три месяца был, — неожиданно добавил он, подняв брови. — Чтобы ты понимал, не каждому так доверяли. Хотел благо навести, чтобы людям жилось лучше.

Однако он, конечно, умолчал о том, как именно закончилась его карьера парторга. Уж очень эта история была неприятной для него. Тогда, в тот период бурных перемен, Эльбезген решил "пойти до конца" ради справедливости и написал донос на директора совхоза. Но верхушка, вместо того чтобы оценить его рвение, решила избавиться от так называемого "горе-работника".

"Мог бы я тогда знать — они ведь и сами друг друга не жалели, что уж про меня говорить," — мрачно пронеслось у него в голове.

Справедливости, как оказалось, не было и в то время. Это воспоминание подмочило его слова о величии советской эпохи, и Эльбезген начал сам себе противоречить.
— Хотя... ведь и тогда не у всех жизнь медом была. Справедливость только на словах. Вот и я тогда остался ни с чем, хоть тоже все для людей делал, а что взамен? — сказал он, глядя в окно.

Рашит бросил на него короткий взгляд, но не перебивал. Эльбезген почувствовал, что собеседник его слушает, а значит, можно продолжать.
— А разве сейчас справедливость есть? — вдруг резко произнес он, с осуждением махнув рукой. — Вот скажи, справедливо, что у нас в селе этот "неуч" стал главой, только потому что у него тухум большой? Люди ведь все видят. Он ничего не понимает, ничему не учился, а теперь нос задирает.

Эльбезген раздосадовано покачал головой.

— Для отвода глаз он, конечно, асфальтировал три дороги. Ну и зачем в селе асфальт? Асфальт должен быть в городе, а у нас — и так хорошо было. Уверен я, что он это сделал, чтобы побольше денег прикарманить. А людям эта показуха зачем? Вот из-за таких мы и живем так.

Он бросил взгляд на Рашита, словно ждал от него поддержки. Тот молчал, но кивающе драл за руль. Подбодренный этой реакцией, Эльбезген продолжил с нарастающим воодушевлением:

— Да вот и иду в прокуратуру, — прибавил он, сжимая губы. — Пусть разбираются. Хоть там разберут по полочкам, кто чем дышит. Надоело мне все. Хоть бы порядок навели в этом нашем селе!

Эльбезген замолчал, поерзав на месте. Он выжидал реакцию собеседника, готовясь при необходимости аргументировать свою правоту. Машина мягко катила вперед, заполняя тишину урчанием двигателя, но внутри Эльбезгена бушевали мысли — может, наконец, кто-то услышит его, поддержит? Может, именно это его первый шаг к переменам? А если нет? — эта мысль всегда оставалась с ним рядом, как тень...
Эльбезген, заметив, как Рашит выслушивает его поток жалоб молча, с надеждой повернулся к нему. Он уважал мнение односельчанина, ведь Рашит всегда говорил правду. Это была его черта — не скрывать мысли, а высказывать все в лицо. Именно поэтому Эльбезген ожидал поддержки, и теперь, когда он разогрелся, промолчать было бы невозможно.

— А где справедливость?! — почти выкрикнул он, проникновенно глядя в окно. — Вот скажи, Рашит, куда ни глянь — везде чья-то земля, чей-то забор. Нет, ты только вдумайся: у меня ведь был участок, и прямо в центре села. Да и его не стало.
Эльбезген тяжело вздохнул, чтобы усилить драматизм.

— Взяли и отняли. Построили там детскую площадку, парк, понимаешь ли. Как будто они важнее, чем мое право на этот участок! — добавил он с досадой, постукивая пальцами по дверце машины.

Однако он даже не упомянул, почему дело обернулось именно так. Ведь участок этот всегда был "на словах". Документов на него ни у Эльбезгена, ни у других не бывало. Да и не могло быть — участок находился на территории школы. Но Эльбезгену это даже в голову не приходило, ведь главное, думал он, не в бумажках, а в "справедливости".

Рашит в этот момент перевел взгляд на дорогу, но не выдержал и пробромотал:
— Асфальт-то ведь хорошо. Особенно, когда осень — грязищи не наберешь по дороге... Смело ходить можно, не боясь застрять.

Эти слова прозвучали как небольшой укол. Эльбезген даже на мгновение замолк, чтобы переварить это "предательство". Однако спустя пару секунд резко повернулся к Рашиту и чуть ли не вскрикнул:

— В чем ты разбираешься? Кто тебя, может, подкупил?! — его голос стал набирать обороты, и в тесной кабине машины это чувствовалось особенно остро. — Из-за таких, как ты, мы все в грязи тонем, не движемся к лучшей жизни. А могла бы быть справедливость.

Он на секунду задержался, прищурив брови. Потом уже спокойнее, но с явной укоризной продолжил:

— Смотри, вон в соседнем селе как память предков чтут. Улицы носят имена заслуженных людей, тех, кто делал для всех, а не для себя. А у нас что? Ничего. Пустота.

Рашит лишь сильнее сжал руль. Было видно, что он не хотел разжигать спор еще больше. Он отвернулся к дороге, молчал, но напряжение чувствовалось. От попытки втянуть его в спор отказался, перевел разговор в действие.

— Приехали, — сообщил он, кивнув куда-то вперед. — Мне, видишь, дальше в другую сторону нужно.

Эльбезген удивленно огляделся:

— До райцентра доехали? — спросил он, пытаясь придать голосу саркастичную нотку.
Услышав утвердительный ответ, он едва заметно вздернул уголки рта в своей фирменной манере и добавил:

— Так знаешь, сосед, думай там, что лучше для села сделать. Мне-то что, я-то думаю о вас, об односельчанах.

Закрыв свое послание легким самодовольным взмахом головы, он подтянул рукава своего немного застиранного пиджака, важно вышел из машины и направился в сторону прокуратуры. Его шаги были уверенными, а в голове громкими хором звучали благие намерения.

Эльбезген даже не заметил, как дошел до прокуратуры. Его мысли полностью поглотили недавний спор в машине и планы на будущее. Он всегда считал себя человеком дела, а главное — мечты. Но эти мечты требовали не просто действий, а своего рода хитроумных стратегий.

Поднимаясь по ступенькам старого здания, Эльбезген уже чувствовал, как напряжение в груди усиливается. В приемной сидела секретарша, с которой он давно был знаком. Их встречи здесь происходили нередко, и порой Эльбезгену даже казалось, что она уже и сама знает о содержании его жалоб, как будто наперед.

— Прокурор на месте? — выдохнул Эльбезген, пытаясь показать, что в его словах скрывается какая-то срочность.

Секретарша медленно подняла взгляд, осмотрел его с головы до ног и в привычной ровной манере ответила:

— На месте. Но сейчас идет совещание, и он не скоро освободится.

Эльбезген нахмурился. Такого ответа он явно не ждал. Ему не терпелось передать письмо лично и удостовериться, что оно точно дойдет до адресата. Этот документ, казалось, имел решающее значение для его будущего. Ведь время поджимало: до выборов главы села оставалось каких-то три месяца. Три месяца на то, чтобы сделать свой главный рывок и обойти конкурента.

И хотя на словах Эльбезген мог убедить кого угодно, будто он «работает на благо села», все прекрасно знали — у него была четкая цель: самому занять кресло главы. Это было не просто амбициозное желание, это была его мечта, выстраданная годами и переполненная тайными планами. А чтобы мечта сбылась, он должен был любыми способами избавиться от своего соперника.

Прокурор, как считал Эльбезген, был надеждой в этом непростом деле. Нужно только вовремя поставить его в курс событий, и, может быть, начать решать проблемы на официальном уровне. Однако сотрудник полиции оставался непоколебим.
— Все письма регистрируются здесь и передаются прокурору для реагирования, — холодно заключила она, упирая взгляд на бумаги на столе, явно показывая, что разговор окончен.

На мгновение Эльбезген замер. Он чувствовал разочарование, но попытался взять себя в руки. Все равно выхода другого не было. Поджав губы, он вытащил из кармана сложенное письмо и аккуратно передал его секретарше, добавляя с некоторой угрозой в голосе:

— Только обязательно передай. Поняла? Это дело срочное.
Сотрудник равнодушно кивнул и положил письмо в стопку других документов, даже не поднимая глаз. Эльбезген смотрел на это с недоверием, будто оценивая, действительно ли его слова будут услышаны.

Спустившись с крыльца, он бросил последний взгляд на здание прокуратуры. Ощущение, будто здесь снова упустили его шанс, терзало его изнутри. Но сдаваться он не собирался. "Все только начинается", — заключил он про себя, поправляя галстук и двигаясь уверенным шагом к своей следующей цели.

Всю дорогу он не мог избавиться от суетливого потока мыслей о своих планах. Каждое решение, каждый шаг сейчас казался невероятно важным. "Может, я ошибаюсь по поводу прокуратуры?" — со скепсисом думал он, буквально сверля глазами стены вдалеке. Если они не реагируют, если дело стоит на месте, значит, может быть, что-то не так.

Эльбезген внезапно поймал себя на мысли: "А что, если они заодно с главой?" Этот вопрос больно кольнул его, словно незаметный занозой. Ну не может же так быть — прокуратура, да еще районная, и настолько равнодушна к явным нарушениям. Или это вовсе не равнодушие?

"Не может человек, работая на такой должности, жить только на одну зарплату," — размышлял он, недоверчиво качая головой. Разумеется, там тоже свои подводные течения. Еще и какие. Но просто так это не разглядеть. "Надо капать глубже," — как будто приговаривал он сам себя.

И мысль о следующем шаге пришла тут же, неожиданно явная, как будто кто-то шепнул ему на ухо: "Писать наверх." Да, это же логично! Все начинается с мелких рычагов: район, республика. А что потом? Потом Москва, естественно. И тогда даже сам глава будет вынужден заслушать от кого надо, что называется, со всеми вытекающими.

Улыбка мелькнула на его лице. Теперь у него был четкий план. Осталось только разложить все по полочкам. Пока он продумывал детали, ноги сами привели его к автостанции. Под навесом лениво дожидалась маршрутка в сторону села. Эльбезген присоединился к очереди ожидающих и быстро сел в салон. Машина тронулась, мягко покачиваясь на выбоинах, а он вновь погрузился в размышления.
 
Когда наконец маршрутка остановилась на знакомой остановке, Эльбезген, полный энергии, выпрыгнул из транспорта. На селе было еще только полдень, а дел — уйма. Он закинул взгляд на солнце, высоко стоявшее в ясном небе, и на мгновение ощутил прилив мотивации.

В первую очередь ему нужно было заглянуть в администрацию. Там, скорее всего, он сможет увидеть председателя УИК. "Выдвижение — дело тонкое," — подумал Эльбезген, направляясь к зданию. Необходимо было взять образцы нужных документов, выяснить нюансы оформления всех бумаг, чтобы ничего не упустить.
Но это было только начало.

"Подписи... да, подписи собрать — вот что самое сложное," — размышлял он. Это не просто формальность, а настоящая миссия: убедить людей, заручиться их поддержкой, польстить тому или другому, а порой и найти подход к самым несговорчивым.

Дел было действительно много, и все они требовали не только времени, но и кропотливой подготовки. Эльбезген даже не заметил, как начал ускорять шаг, будто уговаривая сам себя, что все успеет. В его голове каждая задача выстраивалась в четкий список, а почти машинальные движения рук поправляли ворот рубашки, будто это могло усилить его уверенность в собственных силах.

Сейчас, в этот самый момент, его жизнь зависела от грамотно выстроенного плана. И он был готов изо всех сил сражаться за то, чтобы его мечта, его будущее наконец-то стали реальностью.
Эльбезген застал председателя в тот момент, когда она уже собиралась уходить на обед. Это была своего рода случайность, но, как он тут же подумал, весьма удачная. Впрочем, удачной эту встречу было бы сложно назвать для нее — едва заметив его силуэт в дверном проеме, председатель попыталась отпустить краткое объяснение, мол, уже обеденный перерыв, и скрыться. Однако Эльбезгену было не до дипломатии.

"Недолго вам тут осталось работать, эх, недолго," — громко произнес он, останавливая ее на пороге. Глаза его сверкали таким холодным огнем, что председатель поняла: уйти сейчас не выйдет.
"Всех я отсюда вышвырну, нахлебники," — добавил он с раздражением и небрежным махом руки.

Она попыталась, хоть и не очень решительно, заметить, что у нее обед, что она уполномочена закрыть кабинет хотя бы на небольшой перерыв. Но Эльбезген не дал ей уйти, тут же поднимая тон:

"Ничего, не умрешь с голоду," — сказал он, сверкая улыбкой, от которой, впрочем, было неуютно. — "Мне только образцы документов нужны для баллотирования. Мне некогда каждый день ходить, понимаешь? Пока я нормально прошу, но если ты отказываешь — письменно мне напиши свой ответ, а потом посмотрим, как ты выкрутишься."

Поняв, что спорить бесполезно, председатель сдержала вздох. В ее взгляде мелькнуло что-то вроде усталой обреченности. Она понимала, что от этой встречи ей уже не уклониться, а потому, стараясь выглядеть спокойной, вернулась за рабочий стол.

Эльбезген наблюдал за каждым ее движением, не упуская возможность бросить очередной язвительный взгляд или ухмыльнуться, только усиливая ее дискомфорт. "Жаль, конечно, обеда лишиться, но с таким лучше дела не иметь," думала она, лихорадочно заходя в базу данных на своем компьютере.

Шуршание принтера прервало напряженную тишину кабинета. Еще через пару минут она торопливо сунула ему в руки распечатанные образцы документов, едва ли уделив внимание тому, чтобы объяснить какие-либо детали. Главное для нее сейчас было лишь одно — избавиться от его присутствия.

Эльбезген, напротив, чувствовал явное превосходство. Он даже специально задержал движение, как будто нарочно дразня ее своим видом. В конце концов, он медленно поднял документы на уровень глаз, изучая их с выражением, полным самодовольства.
"Вот так с вами и надо разговаривать," — мысленно отметил он, покидая кабинет уверенным шагом. На пороге здания он выпрямил спину и поднял голову еще выше, будто наслаждаясь своим маленьким триумфом.

"Эти люди понимают только силу," – продолжал он размышлять, выходя на улицу, залитую ярким солнечным светом. – "Они вежливость за слабость воспринимают."
Достаточно этих игр, когда уговариваешь, соглашаешься на их правила, ломая себя. Теперь настало время действовать иначе. Пора было показать, кто он на самом деле.

Он шагал по улице уверенными, громкими шагами, его лицо озаряла самодовольная улыбка. Новый этап его жизни начался. И пусть все знают: он больше не собирается быть тем, кем был раньше.

По пути домой он решил зайти к своему школьному другу. Много лет прошло с тех пор, как школьный звонок собирал их вместе в один класс. Они сидели за одной партой, делились учебниками, мечтали о будущем, не подозревая, как раздробит их судьба. Дружба их была крепкой, проверенной временем – от школьных шалостей до совместной службы в армии, но позже, с годами, эта связь почему-то стала слабеть. Теперь Эльбезген, ощущая тягость одиночества, понимал, что, возможно, именно Саид сможет дать ему  той поддержки, в которой он так нуждался.
Скрипнувшая дверь впустила в тихий дом дуновение прохлады. Саид как раз находился дома, сидел за обеденным столом, молча доедая остатки вчерашнего ужина. Услышав шаги в прихожей, он отложил ложку и встал. Улыбка тепла заиграла на его лице, когда он увидел Эльбезгена. Как полагается гостеприимному хозяину, Саид радушно поприветствовал друга, крепко обнял его и жестом указал на стол.
"Садись, садись. Немного осталось, но на двоих хватит," – с легкой улыбкой произнес Саид, усаживая Эльбезгена.

"Как нельзя кстати я к тебе заглянул," – ответил Эльбезген, примечая скромный стол с простой посудой. Он не спешил рассказывать о своих трудностях, но чувство внутренней пустоты было написано на его лице. – "Да я, честно говоря, еще не успел и пообедать. Дома делать ничего не хочется, готовить самому и подавно."
В слова друга Саид вложил понимание. С тех пор как умерла жена, Эльбезген жил один, словно корабль, потерявший якорь. Просторный дом стал холодным и пустым, в нем больше не слышались шаги или смех. Дети его приезжали редко, лишь на короткие отпуска. Сам Эльбезген уже давно не ждал от этих визитов тепла – порой дежурные, сухие слова детей лишь добавляли ему тяжести. А уж нравоучения, с которыми те пытались наставить его на "правильный путь", он слушал и вовсе нехотя.

Саид понимал его, возможно, как никто другой. Прошлое многих сближает, но именно пережитая совместная боль и одиночество делают дружбу настоящей. Разговор сам собой начался за тарелкой супа – разговор на те же, привычные темы о школе, юности, студенчестве. Они вспоминали, как школьными пацанами мечтали покорять мир, как поступали в университет, а после – служили в армии, где в любую беду угодить было легче, чем выбраться из нее. А там, после службы, началась взрослая жизнь – свадьбы, рождение детей.

"Интересно," – мельком подумал Эльбезген, – "как же так получилось, что в последние годы мы почти перестали общаться? Ведь когда-то нас не разлить было. Жизнь, наверное..."

Саид, уловив его задумчивость, будто прочитал мысли. Он грустно вздохнул, пока пальцы нервно вертели чайную ложку.

"Да… Были времена," – медленно произнес он, опершись локтем на стол. Его глаза смотрели куда-то вдавину воспоминаний.

– "Помнишь, как в школе мы с тебя списывали? Ты тогда физику так хорошо знал, лучше всех в нашем классе."

Эльбезген улыбнулся. Воспоминания о прошлом будто зажгли в комнате теплый свет. Но радость от этих мыслей была недолгой. Саид, снова тяжело выдохнув, перевел уже тусклый взгляд на друга.

"А теперь что? Жизнь – она знаешь, какая коварная штука… Сегодня не заболел – значит, день прошел хорошо. А завтра? Завтра опять эта болезнь, эти дочерние советы, от которых горчит. Да и кому я нужен с этими болячками, кроме как самому себе?" – произнес он, задавая риторический вопрос, на который сам же и не ожидал ответа.

Саид, в отличие от Эльбезгена, к своему возрасту успел построить понятную и благополучную жизнь. Да, у него была семья – любящая жена, дети, которые не только жили рядом, но и навещали его чуть ли не ежедневно. Весь их род за долгие годы укрепился на одном месте, все устроены, работают в районе, поддерживая друг друга. Если посмотреть со стороны, Саид словно был любимцем судьбы, который не знал бед – дом полная чаша, работа, достойное уважение односельчан. Да еще и несколько депутатских сроков за плечами, которых он добился почти без особых усилий.

Эльбезген видел это и понимал, что жизнь друга сложилась как нельзя лучше. Сидя за столом и ведя долгие разговоры по душам, он чувствовал, как в нем поднимается что-то горькое и тяжелое, давящее изнутри. В какой-то момент он, уже не сдерживая себя, задал Саиду вопрос, который не раз прокручивал в своей голове.
"Скажи мне, Саид," – начал он, задумчиво перекатывая в руках ложку – "Ты ведь мой друг, мы с тобой учились вместе, служили бок о бок. Чем ты лучше меня? Почему жизнь тебе дала всё, а мне – ничего? Посмотри на себя: депутат, уважаемый человек, дети все живут рядом, обустроены. А у меня? Мои дети за тысячи километров в холодной Сибири, годами про отца не вспоминают. Разве это справедливо?"

Эти слова вырвались у Эльбезгена почти непроизвольно. Глубоко внутри он давно жил с этой мыслью, но вслух никогда не произносил. Ему было стыдно признаться даже самому себе, что он завидует Саиду. Зависть эта была застарелая, почти болезненная – она выливалась в раздражение, обиды, которые Эльбезген частенько направлял именно на друга. Последние годы он даже перестал ходить в гости к Саиду. А когда тот однажды зашел к нему вместе с другими школьными друзьями, он и вовсе выставил их за порог, не желая слушать, как ему казалось, нравоучения.
Саид помолчал немного, глядя в чуть потухшие глаза друга. Он понял, что эти слова – результат долгих раздумий, боли и разочарования. Но, несмотря на свою привычную мягкость и желание помочь, Саид не мог солгать в ответ. Он тоже выдохнул, сложив руки на коленях, и спокойно сказал:

"Эльбезген, твои слова... Знаешь, ты прав в одном. Я не могу спорить, что мне повезло. Но ты вопрос задал, я тебе прямо отвечу. Вот ты спрашиваешь про выборы и про помощь. Но нынешний глава села Шарап – это родственник моей жены. Понимаешь? Если ты выставишь свою кандидатуру, я, хоть ты мне и друг, ничем не смогу помочь. Это дело такое, ты же знаешь, политика – дело грязное."
Эти слова, возможно, Саид хотел сказать осторожнее, но они прозвучали слишком прямо. Эльбезген вздрогнул от услышанного, и по его лицу тут же прокатилась тень негодования.

"А! Вот оно!" – воскликнул он, резко кладя недоеденную ложку на стол. Его голос потяжелел, а глаза наполнились гневом. – "Вот оно как! Из-за таких, как ты, я и остался никем. Везде вы, такие, как ты, перешагивали мне дорогу! У меня семьи нет, дети далеко – и вы в этом виноваты! Вот сегодня я пришел к тебе за помощью, за советом, а ты говоришь мне такое! Что сделал для села ваш Шарап? Только собственные карманы наполняет! Ну ничего, Саид, погоди, обо мне ты ещё услышишь!"

Ветер отрывистых слов оглушил Саида. Не давая ни заступиться, ни ответить, Эльбезген выскочил из-за стола с такой быстротой, будто сидение здесь причиняло ему невыносимую боль. Он стремительно прошагал к двери и, не оставив друга даже попытки успокоить его, захлопнул её за собой.
Саид остался сидеть на месте, ошарашено глядя перед собой. Ложка в его руке всё ещё была поднята, но друга уже не было рядом. Несколько секунд он сидел в полной тишине, пытаясь осмыслить громкие слова Эльбезгена. Ведь он даже не хотел его обидеть – он просто сказал, как есть.

И всё же в глубине души Саиду было немного грустно. Он понимал – это не про политику и не про выборы. Это боль друга, неустроенность, которая догнала его через года. Это зависть и обида, которые накопились за все эти годы молчания. Саид встал, машинально подошел к окну и посмотрел вслед уходящему Эльбезгену. Где-то далеко вдали скрывалась фигура друга, съежившаяся от собственного негодования.

Разгневанный и переполненный эмоциями, Эльбезген вернулся к себе домой. Не разуваясь как следует, он буквально сбросил обувь с ног, разметав ее по разным углам. С глухим стуком притворив за собой дверь, он прошел к столу и плюхнулся на стул. Раздражение и злость кипели в нем, не давая отдышаться, словно всем телом он был окутан огнем. Ему нужно было действие, срочное, яркое и решительное.

Наугад схватив со стола свою любимую ручку – ту самую, которой, как ему казалось, ещё предстоит сыграть великую роль, – Эльбезген открыл чистый лист бумаги. Перед ним стояла цель: написать то, что невозможно проигнорировать, то, что заставит всех пошатнуться, а Шарап наконец поймет, что его время истекает.
"И зачем размениваться на мелочи?" – подумал он, приподнимая бровь. – "Не буду возиться, переходить сразу к району... Нет! Надо идти выше, сразу к Главе республики писать. Пусть побегает этот Шарап, пусть носится, оправдывается. Чтобы ни минуты у него не осталось на свои предвыборные дела."

Он глубоко вдохнул и начал писать. Первые строки давались тяжело – не столько из-за отсутствия мыслей, сколько из-за их избытка. Эльбезген не знал, с чего лучше начать – с проблем улиц? Или с мечети? А может, напомнить про состояние школы? Пару секунд он потер пальцами висок, а затем вывел на бумаге несколько первых предложений.

Строчка за строчкой, он начал оживлять свои мысли. В его письме постепенно выстраивалась картина – он не оставил без внимания ни одной уязвимости, которую, по его мнению, можно было найти в работе местной администрации. Он писал неумолимо, без жалости – каждое предложение было как удар по имиджу главы села.
Когда лист оказался исписанным с обеих сторон, Эльбезген перевернул его и взял второй. "Главное, чтобы наверху заинтересовались," – подумал он. – "Пусть хоть раз проверят все как следует." Он тщательно перечислил и расширил свои мысли, вплоть до мелочей.

Остановился он только тогда, когда увидел перед собой итог – два плотных листа, текста которого хватило бы, чтобы у кого угодно началась проверка. "Да," – проговорил он, немного ослабнув. "Это только для главы республики. Но этого мало."

Обернувшись по сторонам, Эльбезген нашел еще несколько пустых страниц. В его голове созрел новый план. Он решил написать письмо не только вышестоящему руководству, но и самому народу – своим землякам, жителям села. Пусть и они знают правду, пусть их глаза откроются на то, что происходит на самом деле.
Теперь текст был другим. Эльбезген занялся не только фактами, но и эмоциями. Он начал вспоминать советские времена – те дни, когда его родное село жило полной жизнью. Когда местный совхоз был сильным, когда у жителей было всё необходимое. Он описывал, как люди работали, улыбались, жили одной большой семьей. Но как только пришли новые времена, все начало рассыпаться. И во всем этом виноват был, по его мнению, именно Шарап.

"Пусть отвечает за всё!" – писал он, сжимая ручку так, что она оставляла глубокий след на бумаге. – "Он глава села. Что с того, что в те времена он был ребенком? Сейчас пусть думает и за те времена, и за то, что наворотил сам! Он распродал остатки совхоза, запустил улицы, забросил село. Он должен платить за это!"

Когда написанное было закончено, Эльбезген не замедлил: он отксерокопировал свое произведение в десятках экземпляров. Бумаги легли ровной стопкой – этими листами он хотел раскидать по всему селу правду, пусть каждый житель узнает, каким на самом деле был и остается Шарап.

Сначала он начал раздавать свои творения соседям, затем – людям из дальних улиц. Тем, кто брал лист праздно или колебался, чтобы прочитать, Эльбезген добавлял свои агитации:

"Читайте," – говорил он, заглядывая в глаза каждого. – "Сколько можно молчать? Пора что-то менять, нельзя больше терпеть это безобразие. Всё ясно написано – посмотрите, в каком состоянии наше село. Это уже не жизнь, так и загнуться можно в этом забытом уголке. Всем давно пора встать и что-то делать!"
Каждое его слово несло за собой гремучую смесь обид, злости, эмоций, накопленных годами. Он словно искал соратников, союзников в своей борьбе. И, кажется, теперь у него был шанс сделать то, чего не смог раньше – заставить других задуматься и возмутиться. Он хотел одного – перемен. И если ради этого придется бросить вызов любому, даже добивать тех, кто когда-то был ему близок, он готов был идти до конца.

Каждое утро Эльбезген начинал не с молитвы и не с завтрака, как это делали другие, а с борьбы. Его день был расписан до мелочей – он заходил в каждый дом, в каждую лавку, в любое место, где могли собраться люди, начиная там свои жаркие речи. Он говорил об одном: в селе нужны перемены, и лишь он способен взять на себя этот тяжкий груз, который никто другой не потянет.

Эльбезген уверенно заявлял, что только он знает, как вывести село на новый уровень, что только его воля способна разрушить устаревшие порядки и сделать село более сильным, богатым и счастливым. Многие соглашались с ним, кто искренне, а кто из-за страха перед его взрывным характером – они знали, что спорить с Эльбезгеном себе дороже. Те же, кто осмеливались не соглашаться, предпочитали просто удалиться, чтобы не расшатывать свои нервы.
Если Эльбезген начинал свою пламенную речь в чьем-то доме, хозяева порой даже просили его уйти. Они не хотели превращать уют своего жилья в арену споров. Но это его не останавливало – он неизменно находил других слушателей, закипая всё сильнее с каждым разом. Многие смотрели на него со смесью уважения и опасения – Эльбезген был не человеком, а вихрем, силой природы, сметающей всё на своём пути.

Тем временем его письма, написанные с таким рвением и страстью, дошли до адресатов – высоких чиновников и руководства региона. Те, недолго думая, отправили проверяющих лиц, обязав их проверить каждую строчку его обвинений. Хотя Эльбезген этого ещё не знал, судьба его письма начала разворачиваться весьма непредсказуемо.

Проверяющие прибыли с намерением основательно изучить обстановку. Они начали со школы, о которой Эльбезген писал с особым возмущением. Однако, к их удивлению, школа оказалась в идеальном состоянии. После того, как впервые за всю её историю был проведён капитальный ремонт, крыша сияла свежей жестью, стены внутри блестели чистотой и свежей краской, классы были оборудованы мебелью, явно купленной недавно. "Но-но," – думали проверяющие, – "похоже, тут всё в порядке".
Затем они обратили внимание на дороги, ведь в письмах Эльбезгена они упоминались с такой резкостью, как будто каждую яму на них он берет чуть ли не на личный счет. Но и тут им пришлось удивиться. Все главные улицы оказались асфальтированы, а второстепенные – искусно отгравированы. По меркам села, где о нормальных дорогах многие забыли ещё в 90-е, это было не "хорошо", а действительно замечательно.

Электричество? Проблем не обнаружено. Водоснабжение? На твёрдую четвёрку. Даже освещение на улицах вело себя чинно – ни мигающих ламп, ни перепадов напряжения. Проверяющие тщательно фиксировали все свои выводы, методично вычеркивая из списка жалоб Эльбезгена пункт за пунктом.
Единственное, что вызвало у них вопросы, – это размер зарплаты главы села. Оказалось, Шарап всё это время получал меньше, чем положено по закону. Этот момент и попал в итоговый акт о проверке, который руководители передали наверх.
Когда Эльбезген получил ответ на свои письма, это стало для него настоящим потрясением. Чиновники, которым он доверял хоть какую-то надежду, прислали выводы, которые разбивали все его обвинения о камень. “Всё хорошо”, – говорилось в отчёте, – “даже более чем. Единственный момент – зарплата главы села требует пересмотра”.
Это вспыхнуло в нём пламенем возмущения. Швыряя письмо на стол, он ходил из угла в угол своего дома и кричал: "Да все они за одно! Все они пьют кровь таких, как я! Шарап и его шайка договорились! Они всё подстроили, чтобы меня выгородить идиотом. Это нельзя терпеть!"

Но как бы он ни кричал, истина была другой. На самом деле жизнь в селе, по мнению большинства его жителей, действительно улучшилась. Школьники радовались новым условиям, даже взрослые с одобрением отмечали состояние дорог, не цепляя брюзжащее прошлое. Свет, вода, дороги и общественная инфраструктура выглядели достойно. Люди начали замечать, что село стало хоть немного напоминать место, где можно нормально жить.
Эльбезген же не мог принять увиденного. Ему казалось, что всё это – обман, заговор сильных мира сего. Он ходил по селу, раздавая жалобы на несправедливость, на нечестную игру администрации, но всё реже находил слушателей. Все словно переживали о повседневном и предпочитали не вдаваться в чужие распри.

Так они и подошли к главному дню — дню выборов. Для Эльбезгена это было не просто событие, а финал той борьбы, частью которой он жил последние два месяца. Он и сам не заметил, как пролетело это время. Оно было наполнено встречами, бесконечными разговорами, уговорами и громкими обещаниями. Вот он, долгожданный момент.

Ровно в восемь утра он уже стоял у порога избирательного участка. Дрожа от возбуждения, но стараясь выглядеть уверенно, он готовился войти в здание, где должна была свершиться его мечта всей жизни. Рядом с ним, в качестве доверенного лица, находился его друг — единственный человек, кому Эльбезген доверял без остатка. Только этот друг разделял его мысли и поддерживал его в борьбе, только ему можно было поручить столь важную миссию.

Начались выборы. Народ шёл активно, гораздо активнее, чем Эльбезген ожидал. Особенно его обнадёживало то, что среди приходящих он видел тех, кто ранее в его доме, на улице или в своих дворах кивал ему в ответ на вопросы, поддержат ли они его кандидатуру. Эльбезген встречал их у порога избирательного участка, крепко жал руки, сажал в их души уверенность, что они делают правильный выбор, и провожал до самого входа.

Было их немало. В конце концов, за эти месяцы он успел пройти почти каждый дом, заглянуть почти в каждую семью — хотя бы для того, чтобы хотя бы раз задать свой привычный вопрос: "Вы поддержите меня?" И многозначительный кивок, которым ему отвечали, казалось, обеспечивал победу уже тогда, задолго до этого дня.
Этот день был для Эльбезгена чем-то большим, чем борьба за кресло главы села. Все это время его не отпускал тот странный сон, с которого всё началось. Именно он, как яркая вспышка в памяти, не давал ему покоя. Этот сон стал его путеводной звездой, его знаком судьбы, который будто бы обещал победу и новый этап жизни.
Так день длился, пока он не услышал знакомый звук — звук закрывающейся двери избирательного участка. Это был знак того, что голосование завершилось, и теперь оставалось самое важное — подсчёт голосов. Эльбезген торопливо вошёл внутрь, чтобы лично следить за процессом, который решит его судьбу.
 
Но тут случилось нечто странное. Ловким взглядом, за углом, он заметил человека. Мужчина стоял в тени, как будто нарочно скрывался, но пристально следил за происходящим. Эльбезген сразу его узнал — это был тот самый человек из его сна. Это был тот, кто в его видении кричал ему, что все голоса куплены.
Зрение его словно замутнилось. Сердце забилось быстрее, а в голове зазвучали слова сна, даже громче, чем тогда, во время самого видения. Этот человек из тени — он был символом предательства, символом обмана и тех сил, которые, как казалось Эльбезгену, незримо управляли всем процессом выборов. "Он здесь! Всё сбылось! Сон был вещим," — подумал он, и от этого убеждения ему стало и страшно, и невыносимо любопытно.

Члены избирательной комиссии начали подсчёт голосов. Эльбезген, несмотря на бурю эмоций внутри, напряг всё своё внимание, следя за каждым движением. Одну за другой они разбирали бюллетени, разделяя их на две стопки. Но скоро стало понятно: большинство голосов уходило в одну из стопок. Вторая же практически пустовала. Больше того, с каждым новым бюллетенем становилось всё очевиднее — вторая стопка наполняется так медленно, что казалось, будто туда складывают лишь испорченные голоса.

Эльбезген не мог поверить своим глазам. Он смотрел, как его мечта рушится перед ним, как каждый новый бюллетень буквально разбивает его надежду в прах. И всё же он не мог оторвать взгляда от мужчины в тени. Того самого "вещего" незнакомца, который записался в его сон, а теперь казался главной фигурой этой драмы.
Итак, момент истины приближался. Заседание комиссии подходило к концу, подсчёт почти был завершён. Эльбезгену казалось, что стены помещения начинают давить на него, что воздух стал тяжёлым и удушливым. Тем не менее, он терпеливо ждал, пока прозвучат итоги, будто ища подтверждение своей версии.

Внутренне он уже знал результат, знал его с того самого сна. Но вопрос был не в числах — вопрос стоял глубже. Неужели всё это действительно было куплено? Неужели каждый, кто кивал ему в ответ, в момент выбора предал его? И что тогда — был ли он сам в этой борьбе всего лишь пешкой в чьей-то игре?
В какой-то момент он сорвался. Дрожащим голосом, сквозь ком обиды и гнева, который стоял в горле, Эльбезген едва сдерживаясь спросил:

— Чьи голоса во второй стопке? Неужели все меня обманули? Может быть, на самом деле всё наоборот, и это за Шарапа проголосовало столь мало людей?
В зале повисла напряжённая пауза. Даже члены комиссии замерли, как будто боялись сделать лишнее движение. Шарап, против которого Эльбезген начал свою борьбу ещё в самом начале пути, сидел, сохраняя привычную холодную маску на лице. Но вот председатель комиссии, женщина, с которой Эльбезген успел поругаться ещё на старте предвыборного процесса, подняла на него взгляд. В её глазах было больше презрения, чем сочувствия.

— Вышвырнуть нас всех ты сможешь, — ответила она сдержанно, выдерживая театральную паузу, — но не сегодня.

Эти слова прозвучали как удар. Ещё больнее, ещё ниже, чем он мог представить. Эльбезген словно окаменел. Он знал, что проигрыш оставался возможным, но услышать это так, прямо, с таким унижением... Он стоял в центре зала, спиной к бюллетеням, лицом к своим мечтам, которые теперь рушились. Всё, к чему он стремился эти проклятые два месяца, — всё это было перечёркнуто в один миг.
Ему стало тяжело дышать. Масса разочарований и вопросов навалилась, как обрушившаяся стена: "Где я ошибся? Что я сделал не так? Может быть, я чего-то не успел? Нужно было отправлять письма повыше — в Кремль, например. Может, тогда они прислали бы людей, которые бы исправили это, которые бы сняли Шарапа с выборов..."

Он не находил ответа ни на один из этих вопросов. Зацикленный на разрушенном будущем, он прокручивал в голове одно и то же, будто надеясь найти ошибку в этом ужасном беспорядке. И неожиданно для самого себя он сорвался:
— Все продажные, ВСЕ! — закричал он на всю комнату так, что его голос эхом отразился от стен. — Если вы думаете, что я проиграл, вы ОШИБАЕТЕСЬ! Я всех вас посажу! Всех до единого! Вот увидите!

Все замерли. Люди переглядывались, не зная, как реагировать на его вспышку. Кто-то отворачивался от прямого взгляда, стесняясь этого зрелища, кто-то осуждающе качал головой, а кто-то просто смотрел с жалостью. Молчание в зале тяготило ещё больше, как будто само пространство тяжело вздохнуло в ответ на его крик.
Эльбезген, не сказав больше ни слова, резко развернулся и пошёл к выходу. Его шаги звучали слишком громко в этом зале, где он голосовал лишь пару часов назад, исполненный надежды и веры в победу. Сейчас же его победа превратилась в боль, унижение и злость.

За ним встал его друг, молчаливый и смущённый. Он знал Эльбезгена долгие годы, но никогда не видел его таким подавленным. В глазах друга было столько сочувствия, но и какое-то чувство беспомощности. Он пошёл следом, оставив за спиной пустую комнату, полную осуждающих и жалобных взглядов.
 
А что оставил за собой Эльбезген? Впечатление, голоса, разговоры. Люди в зале начали шёпотом высказываться.

— Он так и не понял, где допустил ошибку, — говорили одни, качая головами. — Все эти два месяца шли куда-то мимо него, он просто не слушал других.
— Жалко его, — вздыхали другие, увлечённые интонацией его последнего крика. — Как человека жалко, понимаешь?

Эти слова догоняли Эльбезгена даже тогда, когда он уже выходил из здания, оставляя за собой первый отсвет ночного неба и чувство пустоты внутри. Место, где его мечты разрушились, остались позади.