Век переписки ещё не прошёл...

Это – из моего старого трёхстишия в прозе:
 
«Век переписки ещё не прошёл,
Ещё находятся люди,
Стучащие по клавишам своих ноутбуков».

Оно похоже на «хайку», но всё-таки по многим признакам не относится ни к одному из жанров классической японской поэзии.

Со временем, в процессе переписки с друзьями и просто знакомыми, проводя некоторую часть времени за своим ноутбуком и относя себя к той самой когорте людей, «стучащих по клавишам своих ноутбуков», я стал ощущать, как в своём воображении постепенно проникаю в чью-то жизнь.

Например, овдовевшая молодая русская женщина в далёкой Франции и её шестилетняя француженка-дочь в моём воображении не то чтобы постепенно становились моей семьёй, но в процессе работы над письмами я часто представлял, как гулял с её дочерью, провожал её в школу и встречал её после уроков, покупал свежие продукты на рыночной площади одного из городов южной Франции, в котором они проживали, по утрам готовил завтрак ей и её матери, фотографировал их во время воскресных прогулок на фоне живописных селений, садов, прудов или старинных замков.

В другом случае, общаясь в инете с живущей в России одной знакомой ровесницей, я представлял, как прогуливался с ней по московским бульварам и улицам.

Я держал её за руку. Мы посещали небольшие музеи-квартиры, приобщаясь к давно исчезнувшей культуре покинувших этот мир известных людей, вчитываясь в лежащие под стеклом рукописи или слушая звуки старинных роялей, иногда оживающих под пальцами молодых пианистов, играющих для небольшой группы избранной публики.

Я познакомился с её дочерью ещё до того, как после долгих поисков в инете нашёл её саму, ту самую мою ровесницу, с которой полвека назад учился в одном институте, по окончания которого, наши пути, казалось бы, навсегда разошлись.

Её дочь показалась мне весьма примечательной молодой женщиной.

В свои тридцать два года совершившая подвиг рождения первого ребёнка, она некоторое время любезно предоставляла нам свою страничку в социальной сети, на которой мы общались с её матерью до тех пор, пока та впервые в жизни не приобрела ноутбук и не стала писать на нём свои письма.

Уже из первых сообщений моей давней сокурсницы я поразился остроте и ясности её мыслей, её способности облекать их в небольшую литературную и афористическую форму. Мне показалось, что в этот, впервые появившийся в её жизни момент общения в инете, в ней неожиданно всколыхнулось что-то накопленное в себе за долгие годы молчания и вот неожиданно прорвалось наружу, – хотя это было всего лишь моим предположением.

Иногда из Франции я получал запросы о своём здоровье и своих делах и, хотя это были стандартные вопросы вежливости, в них ощущался упрёк в моём давнишнем отсутствии в социальной сети или в отсутствии моих сообщений.

Однажды я написал этой далёкой от меня соотечественнице и корреспондентке, в совершенстве владеющей французским и английским, что она вполне могла бы написать небольшую книжку о своей жизни во Франции, о своей любви, замужестве и внезапной трагической смерти мужа, француза, в браке с которым она в свои тридцать семь лет впервые родила свою единственную дочь.

По моему мнению, это была бы книжка о теперешнем её одиночестве, в котором, впрочем, вследствие тех или иных обстоятельств, часто пребывают многие женщины.
Я ссылался на то, что она когда-то писала неплохие рассказы и публиковала их на одном из литературных сайтов в России, а также приводил ей в качестве примера для подражания книжку Анн Филип «Одно мгновение», вдовы рано скончавшегося знаменитого французского актёра пятидесятых-шестидесятых годов прошлого века Жерара Филипа, сыгравшего в своё время в кино роль бессмертного Фанфана-тюльпана.

Я предлагал ей прочесть эту книжку, чтобы прочувствовать и вобрать в себя стиль этого произведения и, оттолкнувшись от духа и стиля прочитанного, написать свою историю, – обязательно по-французски.

Она написала мне о том, что подобная мысль не раз приходила ей в голову после смерти мужа, и что она уже продолжительное время обдумывает эту идею, чтобы её маленькая дочь когда-нибудь смогла бы больше узнать о своём покойном отце, чьи изданные на собственные средства несколько книжек с фотографиями и текстами к ним хранятся в фонде главной библиотеки Прованса.

Она обещала найти и прочесть эту книжку о Жераре Филиппе.

Не скрою, но в процессе общения с моими корреспондентками во мне возникали сентиментальные и даже любовные чувства.

К молодой русской женщине из Франции, однажды явившейся мне во сне в образе опытной и умелой подруги, пожелавшей вступить со мной в любовную связь, чтобы зачать и родить от меня ребёнка.

К моей российской ровеснице, которая однажды, очень давно, в жаркую пору подготовки к экзаменам позвонила мне и попросила встретиться с ней, а когда, бросив всё, я приехал к ней на другой конец города, всего лишь иронично улыбнулась мне в лицо в благодарность за мою исполнительность.

Я помню, как тогда стоял перед ней, беспечно сидевшей на подоконнике приоткрытого окна, и, опираясь рукой на стену, молчаливо смотрел ей в глаза. Почти нависая над ней, я наблюдал, как улыбка постепенно сходила с её губ. Во всём её облике теперь проступали ощущение вины и покорность, и долгие годы я помнил этот сюжет, в котором мне всегда чувствовалась упущенная возможность какой-то сиюминутной, случайной и необыкновенно острой близости с этой девушкой.

Была ещё одна история в моей жизни. В шестнадцать лет, проведя с родителями несколько дней летних каникул у дяди в Москве, я расстался с его дочерью с щемящим чувством влюблённого юноши.

Такие случаи во многом описаны в литературе. Тогда я ещё не знал, что моё чувство к двоюродной сестре протянется так долго, – почти десять лет, потом успокоится, но навсегда не угаснет.

После той, единственной встречи, я расстался с ней на полвека. У каждого была своя жизнь, и мы не общались с ней ни электронно, ни письменно.

Спустя полвека, уже «стуча по клавишам своего ноутбука», я впервые за много лет расставания, разыскивая её, написал ей письмо и удивился тому, как она неожиданно и тепло мне ответила. Мы стали рассказывать о себе, делиться впечатлениями, и к каждому письму я прилагал кое-что из той музыки, которая была в моей небольшой фонотеке.

Ей нравились мои письма, и, может быть, успокоенный этой похвалой, я перестал замечать, как эти мои послания всё более и более приобретали литературные черты и становились небольшими законченными произведениями, неважно о чём я говорил в них: о каких-то событиях, о кино или о серьёзной музыке, которую со временем пристрастился слушать в концертных залах.
 
Меня никогда не отпускала мысль о примерах подобных отношений «из жизни», и однажды я написал ей об истории отношений и переписки Бориса Пастернака и его двоюродной сестры Ольги Фрейденберг. Ведь имя моей двоюродной сестры было таким же.

Я помнил эту историю по старым «толстым» литературным журналам, которые во множестве выписывал и читал во времена перестройки.
 
Да, – это была более чем сорокалетняя переписка поэта и автора «Доктора Живаго», нобелевского лауреата, в своё время под давлением отказавшегося от этой престижной премии, Бориса Леонидовича Пастернака (1890-1962) и его двоюродной сестры, Ольги Михайловны Фрейденберг (1890-1955), жившей в Ленинграде (там же в войну пережившей блокаду) и работавшей на кафедре Ленинградского университета. Переписка, охватывавшая период с начала десятых до середины пятидесятых годов прошлого, двадцатого, века.

Вероятно, в моём сознании давно уже что-то замкнуло на этих двух именах – Бориса и Ольги. Я представлял, что эти два имени уже давно перекликаются с моей историей и исподволь искал выхода из этих своих ассоциаций.

Мне хотелось посмотреть, как это было у них, как это происходило у этих двух, родственных друг другу людей, поначалу во многом влюблённых друг в друга и потом, с течением времени изменившихся, но сохранивших до конца своих дней в своих отношениях какое-то очень тёплое чувство.

Читая их переписку, я всё время задерживался на каких-то её отдельных фрагментах, фразах, словах, отрывках из неё. Очень часто к ним возвращался, отбрасывал то, что не интересовало меня, и оставлял для себя только то, что рождало во мне какое-то впечатление или отзывалось во мне каким-то чувством.

И вот я много раз возвращался вот к этой фразе Ольги Фрейденберг и много раз её перечитывал: «Я привыкла к Бориной любви и нежности, к увеличенным похвалам и гиперболам чувств, оценок меня, признаний».

Это очень ранняя её фраза, ещё десятого года прошлого века: им обоим по двадцать, и она пишет об этом очень откровенно, как бы обнажая беспристрастную правду о своём отношении к Пастернаку, но не ему в письме, а записывает это в своём дневнике: «Всё, что у меня произошло с Борей в течение июля, было большой страстью сближения и встречи двух, связанных кровью и духом, людей. У меня это была страсть воображения, но не сердца. Никогда Боря не переставал быть для меня братом, как ни был он горячо и нежно мною любим. Какая-то черта лежала за этим... Да, братом... Я не могла бы в него никогда – влюбиться. Когда же у него это появлялось, он становился мне труден… неприятен, не хочется говорить этого о нём, но... отвратителен, - конечно, бессознательно, даже вопреки сознанию и воле, но где-то внутри, в темноте чувств, в крови... Я была ему страстно преданной, любящей - сестрой.

И случилось так, что он предупреждал меня против «недоразумения», но его-то и не было.

Мне становилось душно от его писем и признаний. Сначала я была в «трансе», и такая лирика могла бы продолжаться дальше, если б не встала реальность с билетом в Москву и обратно. Она охладила меня. Я стала думать и о других реальных вещах: пыльная квартира; я с Борей вдвоём на 6-7 комнат; он будет поить меня чаем из грязного чайника; как я буду умываться? Что скажет тётя, когда узнает? и т.д.

Уже один этот репертуар вопросов говорил о безнадёжности положения... К тому же я никогда не любила растянутых сюжетов. Страсти любят законченность, не меньше, чем фабула. Мне хотелось ухода. Я была молода, и самая вечность мне казалась привлекательной при условии её непродолжительности. Так я себе говорила. Но дело было проще: я его не любила».

Именно эту историю, слово в слово, я и поведал сестре, и через несколько дней получил от неё ответ:

«Дорогой Боря! Действительно, то, что ты читаешь интересно и удивительно. Борис и Ольга – совпадение. Ты мыслями за это зацепился и выискиваешь моменты в этой переписке, ищешь какие-то совпадения и противоположности, противоречия. Ты в этом очень трогателен, ты действительно сентиментален. Я помню тебя совсем юношей, на несколько дней появившемся в моей жизни. Я была молодой, смешливой и готовящейся к вступительным экзаменам восемнадцатилетней девчонкой. После той встречи была целая длинная жизнь, у каждого своя. С ее взлетами и падениями, радостями и трагедиями. Теперь она, эта самая жизнь, течет быстро, но значительно спокойнее. Я всякий раз вспоминаю о тебе с большой теплотой. Ты мой любимый братик».

...Прошло несколько лет, и теперь, раздумывая над этим, я спрашиваю себя, чем закончились все эти истории?

Моя корреспондентка из Франции разбила машину, когда-то принадлежавшую её покойному мужу, и на мои вопросы об этом событии, в котором она, слава богу, не пострадала, ответила, что она решила её не восстанавливать, но купить новую, и навсегда, в связи с этим событием, перевернуть страницу своей прошлой жизни.

С течением времени мои эпистолярные общения с моей давней сокурсницей и кузиной постепенно становились всё более редкими, и я замечал, как постепенно успокаиваются чувства, не имеющие реальной цели, но понимал также и то, что они не проходят бесследно, потому что этим чувствам отдана какая-то часть жизни и время работы над ними, чтобы когда-нибудь, позже, принять их в другом облачении.

Я дал моим адресатам возможность раскрыться и выразить свои мысли и чувства, проявить свои знания, мудрость, поведать о личном.

И когда я думаю о том, что же есть наиболее примечательного в моей жизни, то не нахожу ничего другого, как только эти мои послания, мои письма, моя способность, преодолевая пространство, стучать по клавишам своего ноутбука.