Шёпот северных ветров Глава четвертая

Глава четвертая


     Успели. Все-таки успели. В полной тишине уходили с палубы смертельно уставшие матросы; перебрасываясь отдельными словами, покидали корабль плотники. Через несколько минут уже никого не осталось на верхней палубе, и само судно, казалось, погрузилось в сон.
     Ни одного огонька, только кормовой фонарь бросает оранжевые блики на темную воду за бортом. От резкого порыва ветра неровное пламя вспыхнуло, высветив очертания фигуры, одиноко стоящей на корме. Это был капитан. Облокотившись на фальшборт, он молча смотрел в темноту, словно пытался различить на её фоне смутные образы из прошлого.


    Робер-Алексис-Франсуа де Рейми. Так его звали когда-то. Хотя мать всегда звала его Алексей, а еще Эли, когда они оставались наедине, и ей приходило в голову поговорить по-русски, и Семен – бывший поверенный его матери. Старая княгиня Вронская десять лет назад, впервые увидев чуть живого внучатого племянника, долго неодобрительно качала головой, когда он едва слышно представился ей. И потом, немного скривившись, сказала:
     - Что это еще за имя такое басурманское? Гнали, гнали Бонапарта. А теперь мне тебя по-французски величать? – тетка много потеряла после недавней войны с Наполеоном и к тому времени испытывала неприязнь ко всему, что ей об этом напоминало. – Крест-то нательный православный носишь, значит и имя у тебя должно быть православное! Настасья писала, что Алешкой тебя нарекла.
     Он, действительно, носил маленький золотой нательный крест, как воспоминание о матери. Пожалуй, это единственное, что у него осталось от нее. А еще большой концертный рояль в поместье.
     Его считали одаренным ребенком. У него рано проявился талант к музыке, а за счет невероятной памяти он легко справлялся с языками. Мать, а потом и мачеха делали все возможное, чтобы развить его способности, и с тринадцати лет он подолгу оставался в Париже, приезжая в родовое имение в Бордо все реже и реже. Все это время он был слушателем на расширенном курсе математики в Университете Сорбонны и брал уроки игры на фортепиано в Консерватории у Жана Луи Адана[1]. Пожалуй, именно музыкой он занимался с бОльшим усердием, чем точными дисциплинами.
     Это был 1814 год. Семья барона де Рейми еще зимой покинула Париж, а он остался, не желая прерывать привычных занятий. Поражение Наполеона, вход союзных войск – все это, конечно, он не мог проигнорировать совсем и с любопытством ходил смотреть и на въезд императоров [2], и на русскую Пасху [3], и на казаков, расположившихся лагерем на берегу Сены. Но едва ли в то время эти события его сильно взволновали. Скорее, он был расстроен тем, что в самые насыщенные и тревожные для Парижа дни приходилось сидеть дома, отказавшись от привычного расписания.
     Однако с мая письма его сестры, регулярно приходившие из Бордо, стали более тревожными. Она писала странные вещи: что в доме часто стали появляться необычные визитеры, что в ее расписании добавили занятия верховой езды и фехтования, а для уроков математики отвели больше времени, и что она стала плохо спать. Это не было похоже на обычное расписание маленькой девочки. Эли, конечно, была очень необычным ребенком, и занятия математикой для нее были просто забавой, но фехтование? И что это за визитеры?
     В последнем письме она вообще написала: «Не задерживайся в Париже! Скоро что-то случится! Приезжай!». И он нехотя покинул Париж, чтобы поздним вечером седьмого июня 1814 года оказаться в Бордо. Имение было в одном из пригородов, и он, чтобы никого не беспокоить, заночевал в городе. И лишь ранним утром снова увидел свой дом: старый дом из светлого камня с шестью колоннами, скрытый в глубине английского парка, светлый и радостный, как сон счастливого ребёнка. В то утро он в последний раз видел его таким.


     Пошёл дождь, по-летнему частый, но ещё по-весеннему холодный. Ремизов поднял пылающее лицо к бездушному небу и закрыл глаза.


     Тогда тоже прошел дождь, и лес, по которому он ехал верхом, направляясь к дому, был наполнен хрустальными звуками падающих капель, свистящим гомоном проснувшихся птиц и яркими бликами светлых солнечных лучей, отраженных мокрой листвой. Воздух был напоен свежим ароматом молодой травы и тонкими сладкими нотками жасмина, который как раз готовился зацвести в полную силу. Жасмин был повсюду: в парке, перед домом, вдоль дороги, у реки, в лесу… Куда ни посмотри - везде дрожали эти молочно-белые, наполненные предвкушением жизни бутоны и едва раскрывшиеся восковые чашечки упругих цветков.
     Он с наслаждением вдыхал эти знакомые с детства ароматы, вслушивался в пение птиц, всматривался в утреннюю суету проснувшегося леса. Тогда он еще мог улыбаться. Тогда он был счастлив.
     Стараясь никого не разбудить, он тихо вошёл в большую гостиную на первом этаже и остановился, залюбовавшись причудливой игрой золотистых лучей на старинном паркете.
     - Ну, наконец-то! - раздался сердитый детский голос. – Сколько можно тебя ждать? Ты должен был приехать еще вчера!
     В большом кресле в центре комнаты он увидел светловолосую девочку лет семи. Босоногая, в одной ночной сорочке, она сидела, обхватив колени руками, и, насупившись, смотрела на брата.
     - Эли! Ты опять не спала? - спросил он, подходя к креслу.
     - Я сижу здесь с вечера, - она все еще сердилась. - Почему ты задержался?
     - Я не хотел никого беспокоить. Кто меня будет ждать среди ночи?
     - А я? Я всегда тебя жду! - она удивленно распахнула глаза цвета пасмурного неба и умилительно надула губы.
     - Ах, Эли! Прости меня! - он подхватил ее на руки и закружил с ней по комнате. - Я так рад, что ты меня ждешь!
     Она зажмурилась от удовольствия и чисто по-детски взвизгнула, когда он легко подбросил ее вверх. Все-таки она была всего лишь маленьким ребенком.
     - Что ты мне привез? - она деловито устроилась у него на руках и заглянула в глаза. - Что-нибудь интересное?
     - Ну… - она застала его врасплох. -  Курс лекций по математике подойдет?
     Она нахмурила носик.
     - Фи! Математики мне и здесь хватает! Что-нибудь еще?
     - Новый атлас ночного неба?
     - Уже лучше… но, нет!
     - Политические новости?
     - Они уже три дня, как устарели…
     - Тогда… - он подошел к роялю. -  Может быть, ты послушаешь кое-что?..
     Он осторожно сел на танкетку и поднял крышку рояля. Слегка провел рукой по клавишам. В Париже в особняке семьи де Рейми у него был другой инструмент, заказанный у известного мастера специально для него. Этот остался от матери. Немного западали клавиши ми третьей октавы и ре-диез второй. За семь лет никто так и не удосужился его починить.
     Он заиграл тихий медленный вальс: нежный и немного печальный, как воспоминание о матери. Эли немного поерзала у него на коленях и стала клевать носом.
     - Знаешь, - сонно сказала она, - Почему бы нам не убежать отсюда?
     - И что же мы будем делать? - он продолжал играть, уже импровизируя на основную тему.
     - Ты будешь давать концерты. А я буду ходить вместо тебя на лекции…
     - Вместо меня? - он даже улыбнулся, представив, как она, во всех своих оборочках и бантиках проходит по мрачному коридору Сорбонны. - А тебя туда пустят?
     - Ну, я решу пару твоих задач для профессора, он увидит, что я лучше справляюсь, и отдаст мне твой курс… - она непритворно зевнула и положила голову ему на плечо.
     - А-ха-ха! Это было бы здорово! - музыкальная композиция стала более легкой и игривой. - А на что мы с тобой будем жить?
     - Ну, как же? - она, видимо, все давным-давно просчитала. - Ты будешь давать уроки игры на фортепиано и выступать в Консерватории. А я буду играть на бирже…
     - Играть на бирже? - он остановился на середине пассажа и внимательно посмотрел на сестру.
     Лицо слишком бледное, веки покраснели, под глазами залегли мягкие тени, золотистые волосы поблекли и лежали короткими неровными прядями. И вся она словно совсем и не выросла за эти полгода.
     - Ты играешь на бирже? - он почувствовал, как в груди поднимается какое-то неприятное тревожное чувство.
     - Нет, не я, - она снова зевнула, - отец. И еще эти его новые друзья, которые постоянно приходят к нему… Они постоянно просят, чтобы я им подсказала… Но нужно много считать и нужно много информации… Они такие глупые… Не могут сами…
     - Эли, сколько ты не спала? - спросил он, начиная что-то понимать.
     - Дня два, может, три, - пробормотала Эли. - Мне не хотелось спать… Да и читать нужно было много … Но это не важно, - она вдруг встрепенулась. - Есть что-то очень-очень важное…
     Она повернулась к нему и, наклонившись к самому уху, прошептала:
     - Я нашла Жюли! И мы играли в шахматы! - и тут же, уронив голову на плечо, мягко засопела.
     - Жюли? - он почувствовал, как по спине пополз холодок. - Как это может быть?..
     Жюли была ее младшей сестрой-близнецом. И она умерла в возрасте трех лет.


     - Это вы, Алексей Филиппович? Ну конечно, это вы! Я так и знал, что найду вас именно здесь!
     Ремизов вздрогнул и резко обернулся.
     - Михаил Борисович? - удивился он, увидев добродушное лицо судового врача. - Что-нибудь случилось?
     - Нет. Пока нет, - отозвался тот. - Но вполне может случиться.
     Михаил Борисович Корнев. Жизнелюб и весельчак, чьё лицо ежеминутно расплывалось в улыбке, был серьёзен! Это само по себе казалось невероятным, ведь Корнев, этот прирождённый авантюрист и неутомимый путешественник, даже в самых драматичных обстоятельствах находил повод для шутки!
     - Что же может случиться, Михаил Борисович? - спросил Ремизов.
     Вместо ответа тот взял его руку и вынул часы. Немного погодя, он покачал головой и, убрав часы, выпустил его руку.
     - Плохо. Очень плохо, - сказал он и непритворно вздохнул.
     - Что, плохо? - спросил капитан.
     - Плохо, что вы так волнуетесь, - Корнев снова вздохнул. - Еще мой дед говорил: «Когда человек волнуется, болезнь точит зубы». А вы, к тому же, слишком легко одеты и совсем промокли...
     - И что же? - нетерпеливо перебил его Ремизов.
     - Я бы посоветовал вам немедленно спуститься к себе в каюту, переодеться, выпить стакан рома и лечь спать, - сказал Корнев и стал ещё серьезнее. – Не знаю и не буду допытываться, что же вас так гложет. Но раз уж так получилось, что именно мне довелось сохранить вашу жизнь десять лет назад, я имею право настаивать, чтобы вы относились к этой жизни немного бережнее. Не думаю, что назначение командиром корабля господина Гашевского вследствие вашей очередной болезни или безвременной кончины пойдет команде, да и всей эскадре на пользу.
     Ремизов ничего не ответил и опять повернулся в сторону реки. Корнев, действительно, вылечил его тогда, десять лет назад, хотя все были уверены, что шестнадцатилетний мальчишка, случайно оказавшийся на борту русского фрегата, крейсировавшего недалеко от устья Гаронны, едва ли сможет выжить. Он был очень обязан Корневу, очень обрадовался, когда тот два года назад изъявил желание перейти на «Чайку». В другое время он, несомненно, прислушался бы к совету судового врача, но сейчас... Он не желал понимать Корнева. Он не желал его видеть и слышать. Ему было тягостно чье-либо вторжение в мир его переживаний и боли.
     - Алексей, послушай... - Корнев не оставлял попыток достучаться до него.
     - Оставьте меня! – Ремизов повысил голос и тут же раскаялся: обижать судового врача он ни в коем случае не собирался. - Прошу вас, Михаил Борисович, оставьте меня одного!
     Корнев не стал спорить. Он понял, что ничего не добьется, и тихо отошёл, безмолвно сетуя на упрямство молодого капитана.
     Некоторое время Ремизов стоял, напряжённо всматриваясь в темноту. В какой-то момент ему показалось, что она становится всё гуще и плотнее, надвигаясь на него огромной душной массой. В ужасе он отпрянул от фальшборта и сделал несколько шагов по направлению к фонарю.


     - О! Роберт! Это ты? - в дверях гостиной стояла красивая темноволосая женщина лет тридцати в закрытом пеньюаре и цветастой индийской шали, наброшенной на плечи. – Мне показалось, что я слышала рояль…
     Она подошла к нему и протянула руки к Эли, собираясь забрать ее. Но он проигнорировал этот жест и еще крепче прижал Эли к себе.
     - Вот, где она! - сказала женщина и несмело погладила светлые растрепанные волосы Эли. – Наконец-то заснула. Она всегда засыпает под твою музыку, Роберт…
     Вторая жена барона де Рейми, урожденная леди Памела Ронглесс, всегда называла его и Эли на английский манер: РОберт и Элли. Это, пожалуй, была ее единственная причуда, с которой все просто смирились. Она совсем не была злобной мачехой из детских сказок. Напротив, потеряв способность иметь детей уже после первой неудачной беременности, она не озлобилась и всю нерастраченную материнскую нежность направила на Эли и Жюли, которым тогда было около двух лет. Она тяжелее всех переживала смерть Жюли, а Эли, странного и непростого ребенка, практически боготворила. К нему же она относилась, скорее, как к младшему брату и обычно общалась с ним легко и свободно.
     - Что это значит, мадам? – холодно спросил он. - Почему Эли в таком ужасном состоянии?
     Тонкие пальцы протянутой руки задрожали, и мадам Памела вся как-то неловко сжалась.
     - Тебе… тебе стоит поговорить об этом с бароном, - она опустила глаза и вновь погладила Эли по голове. - Я… я ничего не могу с этим поделать… Ты же знаешь, он меня совсем не слушает…
     Голос был мягкий и какой-то скорбный. Он только сейчас заметил ее бледность, глубокие тени под глазами и явно обострившиеся скулы. Видимо, бессонницей в этом доме страдала не только Эли.


     Ремизову показалось, что его окликнули. Он быстро осмотрелся по сторонам - никого. Всё та же тьма, те же тёплые блики на смолянистой воде... Дождь закончился, и со стороны реки потянуло промозглой сыростью. Его трясло, как в лихорадке. Может быть, стоило прислушаться к совету Корнева?  Уж слишком пронизывающим был холод. Или ему это только показалось?
     Капитан медленно обошёл корабль, как делал это всегда, отправляясь спать. Матросы, несущие вахту, с удивлением посмотрели на него, когда он проходил мимо, так как считали, что в такую погоду всем свободным от вахты на верхней палубе делать нечего. Дождавшись, когда он спустится по трапу вниз, один из матросов пробормотал:
     - Кажется, на нашего капитана опять нашло затмение...
     - Это точно, - подтвердил второй. - Много бы я дал, чтобы узнать, что его так гложет... Словно совесть нечиста!
     - Ты балда, Грошев! - возмутился первый. - Я три года хожу с Алексеем Ремизовым, но ничего дурного о нем не слышал! Это тебе не наш старпом!..
     Пока шёл этот разговор, Ремизов добрался до своей каюты и теперь сидел на краю койки, обхватив руками голову. Воспоминания не хотели оставить его. Они были безжалостны, как приговор.


     - Зачем Эли фехтование? - он бросил список с занятиями сестры на стол перед отцом. – Я еще могу понять верховую езду! Но фехтование? И что вы сделали с ее чудесными волосами? Почему они острижены?
Барон де Рейми – высокий темноволосый мужчина с хорошей осанкой и высокомерным выражением лица - немного скривился и холодно посмотрел на сына.
     - Это тебя не касается, Робер, - сказал он. – Это рекомендации ее доктора. Он считает, что активные движения полезны для развития ее разума.
     - Что еще за доктор такой? – Алексей нахмурился. – Откуда вы вообще его взяли?
     - Это профессор медицины из Сорбонны, - сказал барон, немного помедлив. - Он самый большой знаток нервных болезней, знаешь, как у Эли…
     - Эли не больна! – он разозлился. – Она просто особенный ребенок! Очень несчастный особенный ребенок!
     - Ну… Ты же знаешь, что случилось с Жюли? - мрачно проговорил барон. - Для Эли это просто вопрос времени…
     - И именно поэтому вы изо всех сил нагружаете ее ненужными занятиями и сомнительной игрой на бирже! - он уже кричал. - Она не спит по три дня! Она валится с ног от усталости и почти не растет! О каком развитии разума вы говорите?!
     - Не смей кричать на отца! - теперь уже рассердился барон. - Что ты понимаешь, бесполезный мальчишка! От твоих занятий вообще нет проку, я только теряю время и деньги, пока ты развлекаешься игрой на рояле! - он вскочил со стула и угрожающе наклонился к сыну. – У Эли великолепные способности! Но сколько это продлится, никто не знает. Может, уже завтра она замкнется в себе, как Жюли, и никто ничего не сможет сделать!
     Барон помолчал, потом зашагал по кабинету, нервно сжимая и разжимая кулаки.
     - Наполеон повержен, - сказал он. – А его конец означает начало моего. Как только союзные войска покинут Францию, а старое дворянство вернется из эмиграции, начнется череда расправ, - барон нервно усмехнулся. - Если, конечно, господа роялисты не доберутся до меня раньше…
     Алексей с изумлением слушал отца. Он был настолько далек от политики, от всех этих империй, реставраций, роялистов и либералов. Какое это имело отношение лично к нему?
     - На берегах Гаронны вот-вот вспыхнет пожар, и дом Рейми вполне может стать той искрой, которая его разожжет, - продолжал барон. - А вместе со мной погибнете и все вы! Не пощадят никого! Даже Эли… Когда-то я совершил несколько больших ошибок… Жиронда… потом Робеспьер… потом Наполеон… Я совершал промах за промахом… Я предавал и продавал союзников, соратников, друзей!.. Все, что угодно, лишь бы выжить! А теперь… не осталось никого… Бежать уже некуда…
     Он слушал молча и никак не мог поверить, что это говорит его отец! Отец, которым он всегда гордился! Уважаемый всеми человек чести, образец благородства! «Я предавал и продавал союзников, соратников, друзей!» - эти слова жгли хуже каленого железа. Он почувствовал, как сердце болезненно сжалось.
     Тем временем барон продолжал говорить.
     - Режимы и правители меняются, друзья становятся врагами, а государства рассыпаются в прах и восстают! Но! Всегда остается одна неизменная сила! – он говорил, возбужденно жестикулируя, даже не замечая выражение ужаса и отвращения, все явственнее проступавшее на лице его сына. – Деньги! Это деньги! На них можно купить абсолютно всё и абсолютно всех! - он захохотал. – А наша маленькая Эли может из сотни франков сделать миллион! Ты понимаешь?! Миллион!!! Всего за несколько дней! Это же чудо! Это мой шанс на спасение!
     Он уже едва сдерживался, чтобы не ударить отца, не понимая, безумен ли тот или говорит вполне серьезно.
     - Эли рано или поздно сойдет с ума и погибнет! Такие дети – это извращение природы, это какой-то парадокс, который не может долго существовать! Но сейчас! Сейчас она может спасти меня… нас всех!..
     Он попятился, дрожа и задыхаясь. Сердце подпрыгнуло и с силой толкнулось, словно хотело вырваться из груди. Какое-то странное ноющее чувство зашевелилось внутри: словно кто-то небрежно повёл смычком по расстроенным струнам...
     Наконец он сорвался с места и помчался по коридору. Кажется, отец звал его, но он не остановился. Выскочив в сад, он бежал, не разбирая дороги, пока боль в груди от сбившегося дыхания не заставила его остановиться.
     Его душили слёзы, в висках гулко стучала кровь, а в ушах все еще звучал безумный смех отца. Это просто не может быть правдой! Не может!!!
     - Робер! Робер! Что ты тут делаешь? - он узнал голос Эли.
     Когда это она проснулась? Прошло же всего несколько часов?
     Он не хотел, чтобы она видела его слёзы, но Эли изловчилась и выскочила на тропинку прямо перед ним. Она уже была в очаровательном бледно-голубом шёлковом платьице и с лентой того же тона в коротко остриженных волосах.
     - Ты плачешь? – спросила она, с любопытством рассматривая его лицо.
     Сама Эли плакать не умела. Совсем. Она просто не знала, как это делается. Улыбалась она редко и почти никогда не смеялась. Но плакать не умела совсем. У неё были проблемы с проявлением эмоций, и это пугало окружающих. Даже среди прислуги поместья к ней относились крайне настороженно, не понимая ее увлечений, и между собой называли «дьявольское дитя».
     - Ты плачешь, потому что тебе грустно? Или песок в глаза попал? – педантично допытывалась она, всматриваясь в его лицо. – Смотри, что я нашла! – она протянула ему веточку жасмина. – Здесь пять лепестков! Это неправильный цветок... Парадокс природы!
     «Такие дети – это извращение природы, это какой-то парадокс, который не может долго существовать!» – слова отца ясно прозвучали в его голове, вызвав новый приступ рыданий.
     - Зачем же ты плачешь? – удивилась она – Это нелогично. Цветок неправильный. Но разве от этого он перестал быть цветком? Он ничего не потерял. Наоборот, у него на одну плоскость симметрии больше...
     Ах! Ему нужно было тогда просто схватить её в охапку и унести подальше от этого дома! Они бы уехали в Париж, он давал бы уроки игры на фортепиано, а она бы просто делала, что хотела! Читала, играла в шахматы, решала уравнения или учила новый язык... Ну и что, что она не умеет плакать! Зато она ещё не забыла, как смеяться! Он сделал бы все, чтобы она смеялась как можно чаще, чтобы она не забыла, что она тоже цветок, просто с ещё одной плоскостью симметрии!
     Слезы текли и текли, а Эли продолжала стоять рядом, слегка нахмурив брови.
     - Знаешь, если тебе грустно, я могу тебя развеселить, – сказала она. - Мне тоже было грустно. А потом я нашла Жюли.
     Он вздрогнул и испуганно посмотрел на неё. Она снова заговорила об умершей сестре.
     - Она по-прежнему не говорит и кажется очень слабой. Но с ней так интересно играть в шахматы! Представляешь? Я ей проиграла!
     Он снова почувствовал, как внутри провели смычком по расстроенным струнам. Даже он проигрывал Эли в шахматы. А Жюли... Жюли страдала слабоумием. Она не то, чтобы в шахматы играть, она даже говорить и держать ложку не научилась... «Эли рано или поздно сойдет с ума и погибнет,» – в голове снова прозвучали слова отца. Рано или поздно. Неужели...
     - Эли, тебе нужно успокоиться, – сказал он.
     - Да, нет же! Это тебе нужно успокоиться! – она непонимающе смотрела на него своими ясными серыми глазами. – Пойдём, я отведу тебя к Жюли! Ведь ты тоже скучал по ней!
     - Эли... - он почувствовал, как снова задрожали у него в душе расстроенные струны. – Ты же помнишь, что Жюли больше нет? Уже четыре года...
     - Нет же! – она сердито топнула ногой. – Она здесь! Она никуда не пропадала!
     - Эли... - он попытался её обнять. – Давай уедем... Как ты хотела...Я увезу тебя в Париж, и ты будешь ходить в Университет... И я буду играть для тебя каждый день… И никогда-никогда не оставлю тебя одну!
     - Но тогда нужно забрать Жюли, - последовал ответ. - Пойдем!
     Она взяла его за руку и потянула за собой. Он почувствовал, как накатывает волна паники.
     - Эли, послушай, - он освободил руку и попытался говорить спокойно. - Нет никакой Жюли. Это игра воображения. Ты просто устала.
     Нет! Не то! Совсем не то нужно было сказать!
     Эли нахмурилась и исподлобья посмотрела на него.
     - Ты тоже? - сказала она и взгляд ее потемнел, словно грозовое небо. - Ты тоже меня боишься? Ты тоже думаешь, что я парадокс природы и мне нет места среди вас?
     Он молчал. От чувства безнадежности закружилась голова.
     - Ты тоже считаешь, что я дьявольское дитя, и меня нужно просто спрятать? Как Жюли?
     Ее голос был холоден, до ужаса холоден! Взгляд, тяжелый и мрачный, был совершенно невыносим на этом прелестном детском личике!
     - Не подходи сегодня ко мне, - сказала она. - Я буду злиться.
     Она отвернулась и побежала к дому. А он даже не окликнул ее. Он просто смотрел ей вслед, а внутри все рвалось и билось под звуки расстроенной скрипки.


     Ремизов с трудом оторвал голову от подушки и прислушался. Было, наверное, около половины пятого утра, и порт уже стал заполняться звуками дневных работ. На "Чайке" тоже началось движение. Вот по верхней палубе простучало несколько пар ног... Совсем близко стукнула дверь - это Буравин, возвращаясь с вахты, зашел разбудить Ломакина. Кажется, он что-то спросил, и Ломакин ответил ему, бормоча спросонок. Капитан подумал, стоит ли ему встать сейчас же. Обычно такого вопроса даже не стояло: «Чайка» отправлялась в путь, и место капитана на шканцах. Однако сейчас он все больше склонялся к мысли, что для него было бы лучше остаться в постели. Он уронил тяжелую голову на подушку. В красноватом утреннем свете все предметы в каюте теряли реальные очертания, отчего окружающее пространство стало призрачным, потонуло в кровянистой дымке... Или ему это только кажется? Какое странное чувство... Наверное, он просто плохо выспался, не стоило вчера так долго стоять под дождем...
«Почему так холодно?..» - подумал он, кутаясь в одеяло, и закрыл глаза. Почти в то же мгновение кровавое зарево в клочья разорвало черноту.


     Дом был охвачен пожаром. Пламя быстро перекидывалось от окна к окну, шторы мгновенно вспыхивали и взлетали к небу огненными клочьями. Лужайка перед домом была ярко освещена багровыми отблесками. Мелькали тени испуганных людей. Гул и треск жаркого пламени смешались с криками ужаса и боли, мольбами и проклятьями. Никто не пытался потушить огонь, и он разгорался все выше и выше, жадно дотягиваясь до самых дальних уступов черепичной крыши.
     Задыхаясь, он выбежал к лужайке перед домом и буквально застыл от звериного рёва барона.
     - ЭЛИ-И-И!!! ГДЕ ЭЛИ?!!!
     Вцепившись руками в растрепанные волосы, с безумным взглядом и перекошенным от крика ртом тот стоял вполоборота к дому и то ли рыдал, то ли смеялся. Перед ним, закутавшись в изодранную, обгоревшую шаль сидела мадам Памела. Обхватив себя руками, она покачивалась, словно в трансе, и безудержно рыдала.
     - Где моя дочь?! – продолжал кричать барон, угрожающе замахнувшись на несчастную женщину.
     Он успел подбежать и схватил отца за руку. Барон развернулся в его сторону.
     - Ты-ы-ы!!! – он яростно вырвал руку и замахнулся уже на него. – Это ты виноват!!! Это ты!!!
     Он отшатнулся, и барон, не удержав равновесия, рухнул на колени. Вместо того, чтобы подняться, тот так и продолжал стоять, тяжело дыша и сжимая голову руками.
     - Где Эли? – у него все внутри сжалось от дурного предчувствия.
     Баронесса всхлипнула и, заикаясь и вздрагивая, проговорила:
     - Я... я не смогла открыть дверь… Она заперлась у себя в комнате с вечера и не отвечала... Там… все уже было в огне... Прости… Роберт… я не смогла открыть...
     Она закрыла лицо руками, и он только теперь заметил, что руки ее были обожжены до локтей, а волосы с одной стороны были подпалены почти до корней. Кажется, она сама еле выбралась из дома.
     Он обернулся в сторону особняка. Левое крыло, где находилась детская, уже наполовину было охвачено огнем, но второй этаж пока не сильно пострадал. Он рванул было к дому, но баронесса вцепилась в него, не желая отпускать.
     - Не ходи! - она дрожала, отчаянно пытаясь удержать его за руку. - Не надо! Хотя бы ты!..
     Он все-таки вырвался и побежал, слыша за спиной ее крики и проклятия отца. Внезапно крики смолкли. Он обернулся. Какие-то люди выбегали к дому из парка. Двое держали барона за руки, не давая ему подняться с коленей, третий что-то говорил ему, угрожая пистолетом. Мадам Памела лежала на земле в неловкой позе, словно переломанная кукла. Со всех сторон неслись какие-то дикие вопли и грохот выстрелов.
     Кто-то схватил его за руку и потащил в сторону деревьев. Он даже не сопротивлялся, продолжая смотреть в сторону отца и мачехи. Он видел, как барон попытался вырваться и на пару мгновений сбросил с себя державших его людей, но его тут же повалили на землю и, кажется, начали бить.
     Грохот обломившейся балки заставил его очнуться - огонь подбирался ко второму этажу, где еще темнело нетронутое пламенем окно детской. Эли… Эли закрылась в детской и не выходила… Она могла быть еще там…. Она могла просто испугаться и спрятаться, ведь она еще ребенок… Он остановился. Его продолжали тянуть в сторону, но он упрямо застыл на месте, не желая подчиниться.
     - Пойдемте, барин, уже ничего не поделать! - рядом кто-то заговорил по-русски. – Бегите, тут только до реки добраться!
     Он обернулся и увидел красное, покрытое потом и копотью лицо Семена – старого приказчика его матери, который после ее смерти оставался при нем.
     - Сестрицу вашу жалко, слов нет! Дитя дитем еще! – тот говорил быстро, изо всех сил вцепившись в его руку, не давая вырваться. - Не уследил я, не уберег Лизаньку! Мой это грех! Мой! Знал же, дурак, что придут за вами, ироды проклятые! И не уберег! – его голос дрожал, на страшном, перекошенном лице блестели дорожки слез. - Мне отвечать за это перед Господом да перед Настасьей Алексевной, Царствие ей Небесное!.. Обещался я… Хоть вас-то уберегу! Пойдемте же!
     - Эли... Лиза... Она там… Я не могу снова оставить ее одну...
     Воспользовавшись тем, что Семен ослабил хватку, вытирая рукавом мокрое от слез лицо, он вырвался и бросился ко входу в дом, уже загромождённому горящими балками. Сзади послышались крики: "Вон там! Побежал к дому!" - а впереди стеной встало пламя. Закрыв лицо руками от невыносимого жара, он успел проскочить в узкий проход, прежде чем рухнул потолок. Сзади кто-то жалобно вскрикнул.
     Обернувшись, он увидел чумазого парнишку немного младше него самого. Тот оказался в ловушке у стены, когда рухнула потолочная балка. В руках у него была набитая сумка, с которой он никак не хотел расстаться – какой-то мелкий воришка, потерявший от жадности голову.
     Он попытался к нему пробраться, но жар от горящей балки не давал даже приблизиться. Наконец, ему удалось протянуть тому руку, но в это же мгновенье рухнула вторая балка, перебив несчастному воришке спину. От его дикого истошного вопля у него подкосились ноги и зазвенело в ушах. Он снова попытался до него дотянуться... Но паренёк вдруг перестал кричать, уставившись на него неподвижными, широко раскрытыми от ужаса и боли глазами.
     Он не сразу понял, что тот уже мёртв. Очнулся он от жгучей боли в спине - кажется, его накрыло волной пламени от падающей обивки. Жар стал настолько сильным, что было больно дышать. Он в панике осмотрелся и понял, что стоит недалеко от лестницы. Эли! Она тоже могла оказаться в такой ловушке... Он помчался наверх, перескакивая через несколько ступеней... Вот и дверь детской... Ещё не тронутая пламенем... Он остановился лишь на мгновение – сердце билось где-то у самого горла, перед глазами накатывали кровавые волны, все тело дрожало и требовало, чтобы он немедленно выбрался отсюда...
     Он навалился на дверь, и она с треском опрокинулась внутрь комнаты, подняв тучу жарких искр.
     Комната была практически выжжена. Обивка облетала огненными клочьями, паркет дымился, ковёр обуглился и тлел, испуская мерзкий запах паленой шерсти... Кровать полыхала, а на кровати... Маленькое хрупкое тело уже обуглилось... Нетронутыми почему-то были только волосы... Светлые волосы цвета спелой пшеницы... Как у него... как у их матери...
     У него закружилась голова, ему казалось, что он теряет рассудок... Беззвучный крик словно застрял в пересохшем горле. Он не мог пошевелиться. Не мог заставить себя зайти внутрь.
     Внезапно со звоном лопнуло стекло, и снаружи в комнату ворвался огненный вихрь, мгновенно выжигая остатки тлеющих стен и паркета.
Плотной волной жара его отбросило в коридор, к противоположной стене.
     Подчиняясь скорее какому-то звериному инстинкту, чем осознанно, он побежал по коридору. Лицо жгло от жара, лёгкие болели и не желали вдыхать горячий воздух, по спине разливалась обжигающая боль...
     Лестница рушилась у него под ногами, он едва успел перепрыгнуть через перила и выскочить в проход на первом этаже. Там был тупик. Только маленькое окно в комнате прислуги в самом конце. Кажется, пламя ещё не добралось туда...
     Выбив стекло, он протиснулся в узкое окно, упал на жесткую землю возле стены и зашёлся в приступе кашля. В ушах стоял гул пламени и предсмертный вопль того воришки, горло и нос саднило от запаха горелой плоти и волос… Его стошнило, после чего стало легче дышать.
     Медленно поднявшись, он куда-то пошёл, никого не встречая на своём пути, ничего не слыша и ничего не видя вокруг... Он шёл до тех пор, пока не подкосились ноги, и он не упал на холодную от росы траву. Больше он ничего не помнил. Только потом, много позже появился этот настойчивый, сладковатый, слегка тошнотворный запах, возвещавший о возврате жизни. Запах жасмина.
     «Господи! Зачем я проснулся?» - подумал он и открыл глаза.


     На столе рядом с его койкой лежала смятая веточка жасмина, которую он купил накануне. Возможно, это её запах разбудил его, а может быть…
     - Алексей Филиппович, с вами всё в порядке? - заглянул в каюту Ломакин. - Я четверть часа не могу вас разбудить…
     - В самом деле? - пробормотал Ремизов. - Я не слышал...
     Ломакин куда-то исчез, и капитан попытался определиться во времени и пространстве.
     Из порта доносился привычный шум царившей там суматохи. На «Чайке» тоже все пришло в движение. Корабль готовился к отплытию, и капитан не должен заставлять себя ждать.
     Ремизов тяжело поднялся. Какая-то странная, тягучая слабость разлилась по всему телу, настойчиво требуя, чтобы он снова лёг. От боли голова готова была разорваться на тысячи маленьких кусочков, все предметы медленно раскачивались в глазах, как маятники, а в ушах стоял низкий колокольный гул. Да, накануне ему, действительно, стоило послушаться Корнева... Или он просто не выспался?..
     - Вы хорошо себя чувствуете? - услышал он голос Ломакина.
     Видимо, он не заметил, как тот снова вошёл. Или он не выходил?..
     - А почему… вы спрашиваете? – Ремизов прислонился к переборке, ноги его явно не слушались.
     - Вы плохо выглядите, - отозвался тот. - Может быть, позвать Михаила Борисовича?
     - Нет, не стоит. Я вполне здоров...
     Пару мгновений он ещё пытался сосредоточиться на какой-то мысли, отчаянно ускользавшей от него, а потом... Потом всё провалилось в вязкую, душную темноту, и не осталось ничего, кроме слабого аромата жасмина...


КОММЕНТАРИИ:
[1] Жан Луи Адан (фр. Jean Louis Adam, 1758-1848) – французский пианист, композитор и музыкальный педагог, профессор Парижской консерватории в 1792-1842 гг, отец композитора Адольфа Адана.

[2] Въезд императоров - после штурма Парижа и капитуляции Наполеона Бонапарата 31 марта 1814 г состоялось торжественное вступление союзных войск во главе с императором Александром I, королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом III и князем Шварценбергом, представлявшего австрийского императора Франца.

[3] Русская Пасха- 10 апреля 1814 г Православная Пасха совпала с католической и протестантской, и император Александр I приказал отслужить пасхальную литургию на площади Конкорд с большим православным хором, в присутствии русских войск и толпы горожан.

предыдущая глава http://proza.ru/2025/01/08/1500
продолжение: http://proza.ru/2025/01/10/2028