Херманн Хессе. Сиддартха. Гл. 10 Сын

      С боязнью, в слезах, мальчик смотрел, как совершали мамин похоронный обряд, хмуро и боязливо слушал Сиддартху, когда тот приветствовал его как сына и радостно объявил, что теперь они вместе заживут под гостеприимной кровлей Васудевы. Бледный, он по целым дням просиживал у погребального холма, отказываясь от еды, с замкнутым взглядом, с замкнутым сердцем, протестуя и упираясь, не желая мириться с судьбой.
      Сиддартха мальчика щадил и оставил в покое, он уважал его горе. Он понимал, сын не знает его и не может любить как отца. Мало-помалу он всё яснее видел, что одиннадцатилетний этот парнишка - избалованный маменькин сынок, выросший в привычках богатства, приученный к изысканной пище, к мягкой постели, привыкший приказывать слугам. Сиддартха понимал, что снедаемый горем изнеженный мальчик не свыкнется так просто и сразу с чуждой ему и скудной жизнью. Он его ни к чему не принуждал, делая за него то, другое, выбирал для него кусочек получше, надеялся завоевать его постепенно, благожелательностью и терпением.
      Богатым назвал он себя и счастливым, когда появился мальчик. Но время шло, а мальчик по-прежнему оставался замкнут и хмур, и по мере того как тот выказывал сердечко надменное и строптивое, не желая делать какой-либо работы, не проявляя почтительности к двум старикам и совершая грабительские налёты на плодовые деревья Васудевы, начал Сидартха осознавать, что не счастье пришло к нему и не мир, а страдание и тревога. Но он любил его, и ему милей были страдание и тревоги любви, чем счастье и мир без мальчишки.
      С тех пор как с ними в хижине стал жить мальчик, старики поделили труды. Васудева опять один справлял службу на перевозе, а Сиддартха, чтобы быть возле сына, исполнял всякую работу по дому и в поле.
      Долгое время, долгие месяцы ждал Сиддартха, что сын наконец-то поймёт его, примет его любовь, а может, и ответит любовью. Долгие месяцы ждал Васудева, наблюдая, ждал и молчал. Как-то раз, когда мальчик Сиддартха снова порядком намучил отца своим упрямством и капризами и, чтобы ему досадить, расколотил обе их чашки для риса, Васудева вечером отвёл друга в сторону, заговорил с ним.
      - Прости меня, Сиддартха, - сказал он, - по дружбе сердца я обращаюсь к тебе. Вижу, как ты терзаешься, вижу, как тебе горько. Твой сын, дорогой мой, заботит тебя, заботит он и меня. К иной жизни, к другому гнезду привычна эта юная птица. Он не бежал, подобно тебе, из отвращения и пресыщенности прочь от богатства и города, не по своей воле пришлось ему всё это покинуть. Я спрашивал реку, о друг мой, много раз спрашивал. Но смеётся река, насмехается надо мной, насмехается надо мной и тобой, прямо покатывается над нашей глупостью. Вода влечётся к воде, молодость к молодости, не там твой сын, где было бы ему хорошо подрастать и взрослеть. Спроси-ка ты сам у реки, послушай и ты её!
      Сиддартха огорчённо глядел в приветливое лицо, во множестве морщинок которого всегда жила светлая радость.
      - Да как же мне с ним расстаться? - спросил он тихо, пристыжённо. - Дай мне ещё немного времени, дорогой! Пойми, я борюсь за него, я стучусь в его сердце, хочу завоевать его любовью и ласковым добрым терпением.  Однажды ведь и с ним заговорит река, ведь и он призван.
      Улыбка Васудевы цвела всё теплее.
      - О да, и он призван, и он причастен вечной жизни. Но знаем ли мы, ты да я, к чему он призван, к какому пути, к каким свершениям, к какому страданию? Немалым, видимо, будет его страдание, с его столь гордым и чёрствым сердечком, таким приходится много страдать много плутать, совершить много неправедного, отяготить себя многим грехом. Но ответь мне, мой милый: а ты не воспитываешь сына? Не принуждаешь его? Не бьёшь? Не наказываешь?
      - Нет, Васудева, ничего подобного я не делаю.
      - Как я и думал. Ты не принуждаешь его, не бьёшь, никогда не приказываешь, потому что знаешь: мягкое сильнее, чем твёрдое, вода сильнее скалы, любовь сильней, чем насилие.  Очень хорошо, честь тебе и хвала. Вот только не заблуждаешься ли ты, полагая, будто не неволишь его, не наказываешь? Не опутываешь ли ты его цепями своей любви? Не стыдишь ли его день за днём, не гнетёшь добротою своей да терпением? Не заставляешь разве его, этого своенравного избалованного мальчишку, жить в какой-то лачуге с парой престарелых жевателей бананов, для которых и рис-то превеликое лакомство и чьи мысли не могут быть его мыслями, чьи сердца по-старчески тихи и совсем иной имеют ход, нежели его сердце? Не принуждение ль это, не наказание?
      Сиддартха опустил смущённо глаза, тихо спросил:
      - И что же мне, по-твоему, делать?
      Сказал Васудева:
      - Отведи его в город, отведи в материнский дом, там ещё, вероятно, есть слуги, препоручи его их заботам, а коли нет их уже, так отдай к учителю, не учения ради, но чтобы быть ему с другими мальчиками, с девочками, и в своём, в привычном для него мире. Никогда не думал об этом?
      - Ты глядишь в моё сердце,  - грустно сказал Сиддартха. - Я часто об этом думаю. Но, посуди, как мне его отдать, с его и так не смиренным сердечком, в тот мир? Не впадёт ли он в гордыню и высокомерие, не покорится ли чувственности,  жажде власти, не повторит ли ошибок и заблуждений отца, не пропадёт безвозвратно в сансаре?
      Лицо перевозчика осветилось улыбкой; он чуть притронулся к запястью Сиддартхи, сказал:
      - А ты спроси у реки, друг! Послушай, как она рассмеётся! Неужели ты и вправду считаешь, будто затем совершал свои глупости, чтобы избавить от этого сына? Да разве в силах ты оберечь его от сансары? И как? Молитвой, наставлением, увещанием? Родной мой, ты что же, совсем позабыл ту историю, ту поучительную историю о брахманском сыне Сиддартхе, которую мне когда-то рассказывал, на этом самом месте? Кто оберёг от сансары саману Сиддартху, - от греха, от алчности, глупости? Смогли его оберечь отцовское благочестие, учительские увещания или собственное знание, собственный поиск? Да какой отец, какой учитель мог бы оградить его от того, чтобы он сам жил свою жизнь, сам загрязнил себя жизнью, сам взвалил на себя свою ношу вины, сам выпил бы этот горький напиток, сам нашёл бы свой путь? Уж не думаешь ли ты, дорогой, будто кто-то бывает избавлен от этой дороги? Или, может быть, твой сынишка? Потому что ты его любишь и так бы хотел оградить его от страдания, боли, разочарования? Да умри ты хоть дюжину раз вместо него, тебе не избавить сына и от малой толики его судьбы.
      Никогда ещё не произносил Васудева так много слов. Дружески поблагодарив, Сиддартха с нелёгким сердцем отправился в хижину, долго не мог уснуть. Васудева не сказал ему ничего такого, о чём бы он и сам  не подумал, чего бы не знал. Но то было знание, которое он не мог обратить в действие: сильнее, чем вся эта мудрость, была любовь к сыну, сильнее были нежность к нему и страх возможной разлуки. Да разве он когда-либо так терял от чего-нибудь голову, любил так хоть одного человека, так слепо, так страдая, столь безответно и тщетно, и всё же - с таким счастьем?
      Не мог Сиддартха последовать совету друга, не мог отказаться от сына. И позволял мальчику помыкать собой, позволял не считаться с собой. Молчал и ждал, день за днём вступая в бессловесную битву доброжелательности, в безмолвную войну терпеливости. Молчал и Васудева, ждал,­ приветливо, умудрённо, невозмутимо. В терпении были оба они мастера.
      В один из дней, когда лицо мальчика особенно напомнило Сиддартхе Камалу, ему вдруг пришли на память слова, давным давно, в пору их молодости, произнесённые однажды Камалой: "Ты не умеешь любить", - сказала она, и он с ней согласился, и сравнил себя тогда со звездой а людей-детей с летящими листьями, но почувствовал он в её словах и упрёк. Он и вправду не умел до конца увлечься, забыв о себе, совершая из-за другого безумства любви; никогда он этого не умел, и в том-то и было, как ему тогда представлялось, великое различие, стоявшее между ним и большими детьми. А с тех пор как здесь его сын, стал и он, Сиддартха, вполне стал большим ребёнком, страдающим из-за другого, любящим другого, совершенно захваченным любовью, утратившим от любви всякий разум. На старости лет, впервые в жизни, и он испытал наконец эту наиболее могущественную и самую удивительную из страстей, мучился ею, мучился жалко, но был и восхитительно счастлив, стал обновлённее и богаче.
     Он чувствовал, понимал, что эта любовь, его слепая любовь к сыну, есть страсть, нечто весьма человеческое, сансара, мутный источник, тёмная водица. И всё-таки, одновременно чувствовал он, была она не вовсе никчёмна, была необходима, шла из самого его существа. Требовала и эта жажда избыть её, исчерпать, требовали и эти муки быть вкушены, со всеми их глупостями и неразумием.
     Сын же тем временем предоставлял ему сколь угодно совершать свои глупости, добиваясь ответного чувства, день за днём унижаться, потакая и покоряясь его капризам. В таком отце не было ничего достойного восхищения, не было и того, чего следовало побаиваться. Да, он был хороший человек, этот его отец, хороший, добрый и кроткий, благочестивый человек, может быть даже святой, да только всё это было не из тех достоинств, что покорили бы подростка. Тоска ему была с этим отцом, державшим его в неволе в своей несчастной лачуге, скучен он был ему, скучен, а что на любые пакости он ответствовал улыбкой, на непочтительность лаской, на любую зловредность добротой, как раз и было самым ненавистным коварством старого пролазы. Мальчик предпочёл бы угрозы и жестокое обращение.
      И пришёл день, когда всё это прорвалось и юный Сиддартха окончательно взбунтовался против отца. Тот дал ему поручение, послал собрать немного хвороста. Но мальчик идти не пожелал, отказался вообще двинуться с места, он упрямо и злобно топал ногами, сжав кулаки и в диком порыве швыряя отцу в лицо ненависть и презрение.
      - Сам собирай свой хворост! - выкрикивал он в ярости. - Я тебе не прислужник! Я знаю, ты меня не побьёшь, духу не хватит, я знаю, ты так всё время и норовишь меня наказать, придавить этой своей смиренностью, своим терпеньицем. Так и хочешь, чтоб я такой же стал, как и ты, такой же благочестивый, такой же кротенький, такой же мудренький! Да я лучше - слышишь ты?! - я лучше назло тебе стану разбойником на дороге, убийцей стану и попаду в ад, чем буду такой же, как ты! Ненавижу тебя, ты мне не отец, будь ты хоть десять раз возлюбленник моей матери!
      Злость и горечь били в нём через край, сотней гадких и злобных слов выплёскиваясь на отца. Затем мальчик выбежал вон и лишь к ночи вернулся обратно.
      А наутро исчез. Исчез и двуцветного лыка небольшой туесок, в котором лодочники держали свои медяки да серебряные монетки, полученные в уплату за перевоз. Исчезла и лодка, Сиддартха разглядел её на другом берегу. Мальчик сбежал.
      - Пойду следом, - сказал Сиддартха, всё ещё дрожа от горя после вчерашних нападок мальчика. - Нельзя, чтобы ребёнок один шёл через лес. Он пропадёт. Надо нам, Васудева, плот сделать, чтобы переправиться на ту сторону.
      - Мы сделаем плот, - сказал Васудева, - чтобы забрать нашу лодку, которую угнал паренёк. А он - пусть себе бежит, друг мой, он уже не малое дитя и сумеет за себя постоять. Он рвётся в город, и он прав, не забывай этого. Он делает то, о чём не изволил позаботиться ты, сам заботится о себе, идёт своим путём. Ах, Сиддартха, я вижу, как ты страдаешь, но ты страдаешь от боли, над которой впору смеяться, над которой скоро и сам посмеёшься.
      Сиддартха не отвечал. С топором в руках он уже принялся строить бамбуковый плот, и Васудева помог ему связать стволы травяными канатами. А потом они поплыли на ту сторону, их далеко отнесло, и они поднимались вдоль берега вверх по реке, волоча плот за собой.
      - А ты для чего топор взял? - поинтересовался Сиддартха.
Васудева сказал:
      - Весло от лодки могло потеряться.
      Но Сиддартхе было понятно, что имел в виду его друг. Тот думал, что мальчик, может быть, выбросил весло или сломал, чтобы отомстить и задержать погоню. Весла в лодке и в самом деле не оказалось. Васудева указал рукой на дно лодки, с улыбкой взглянул на друга, как бы желая сказать: "Вот, разве не видишь, что говорит тебе сын? Видишь, не хочет он, чтобы его догоняли?" Однако словами он этого не сказал. И принялся тесать новое весло. Сиддартха, махнув на всё рукой, пустился на розыски беглеца. Васудева не пытался его остановить.
      Когда позади осталась немалая часть лесного пути, Сиддартхе пришло в голову, что искать бесполезно. Либо, рассудил он, мальчик намного ушёл вперёд и уже добрался до города, либо, коли ещё в пути, то будет держаться тайком от него, своего преследователя. Поразмыслив ещё, он обнаружил, что сам он отнюдь не беспокоится за сына, что в глубине души знает: тот не погиб, и не угрожает ему опасность в лесу. Но, так или иначе, он всё шагал и шагал, всё дальше, без передышки, не для того уже, чтобы его спасать, а подгоняемый лишь тоской, просто в надежде ещё хоть разок взглянуть на него. И так он шагал, пока не приблизился к городу.
      Выйдя под самым городом на широкую дорогу, он замедлил шаг и остановился у входа в нарядный сад, принадлежавший когда-то Камале, там, где впервые увидел её в носилках под балдахином. Всё минувшее всколыхнулось в душе, он вновь видел себя, того молодого, бородатого, голого саману с волосами, забитыми пылью. Долго стоял там Сиддартха, глядя через растворённые ворота в сад, на то как расхаживают под прекрасными деревьями монахи в жёлтом облачении.
      Долго стоял так, размышляя, видя картины, вслушиваясь в историю своей жизни. Долго стоял, глядя на монахов и видя вместо монахов молодого Сиддартху, видел, как прогуливается под высокими деревьями юная Камала. Ясно видел себя, как угощает его Камала, как он получает от неё первый поцелуй, как гордо и презрительно оглядыавется назад, на своё брахманство, как гордо и нетерпеливо вступает в мирскую жизнь. Видел Камасвами, видел слуг, пиры, игроков в кости, музыкантов, видел клетку с певчей птицей Камалы, переживал всё ещё раз, опять вдыхал воздух сансары, снова становился постаревшим и утомлённым, снова чувствовал отвращение, снова испытывал желание истребить свою жизнь и опять находил исцеление силой священного Ом.
      Долгое время простояв перед воротами сада, Сиддартха осознал, сколь неразумен был порыв, пригнавший его сюда, что не в силах он помочь сыну и не вправе себя навязывать. Глубока в сердце, чувствовал он, подобная ране, любовь к беглецу, и одновременно чувствовал, что не затем дана ему рана, чтобы её бередить, а что придёт ей час обратиться в цветок и сиять.
      И оттого что в этот час не цвела ещё рана, не сияла, был он печален. На месте заветной надежды, влекшей его вслед беглецу, воцарилась пустота. Он печально опустился на землю, чувствуя, как нечто умирает в сердце, ощущая растущую пустоту, не видя впереди ни радости, ни цели. Сидел, погрузившись в себя, ожидая. Этому он выучился возле реки, только этому: ждать, быть терпеливым, вслушиваться. И он сидел, вслушивался, посреди дорожной пыли, прислушиваясь к сердцу, как оно там постукивает, устало, печально, и ожидая голоса. Не один час просидел он так, вслушиваясь, больше уже не видя картин, уходя вниз, в пустоту, отпустив себя падать, не видя никакого пути. А когда чувствовал, как горит рана, молча произносил Ом, наполняя всего себя Ом. Сидящего приметили монахи в саду, и так как он всё сидел, час за часом, и на седых волосах оседала пыль, то один из монахов подошёл, тихо ступая, и положил перед ним два писанговых плода. Старик его не заметил.
      Из оцепенения пробудила прикоснувшаяся к плечу рука. Сиддартха тотчас узнал это прикосновение, лёгкое и застенчивое, пришёл в себя. Он поднялся, приветствовал Васудеву, явившегося следом за ним. И глядя в приветливое лицо Васудевы, испещрённое множеством мелких, сплошь будто заполненных улыбками морщинок, в ясные радостные глаза, улыбнулся и он. Увидел лежащие писанги, поднял их, протянул один перевозчику, сам принялся за другой. Потом молча пошёл с Васудевой обратно в лес, возвратился домой на перевоз. Никто не заговаривал о происшедшем, никто не произнёс имени мальчика, никто не упоминал о побеге, никто не говорил о ране. В хижине Сиддартха прилёг на постель, а когда немного спустя Васудева приблизился к нему с чашкой кокосового молока, он уже спал.