Терновый крест

Роман основан на вымышленных событиях,
однако в нём присутствуют элементы
реальных исторических фактов, взятых
из различных источников.

Часть первая. Эпоха и судьбы.
В этой части описаны яркие моменты,
так или иначе повлиявшие на судьбы
наших героев.
##Вступление
   Россия — великая и могущественная империя с бескрайними просторами и плодородными землями. Казалось бы, живи да радуйся, народ! Однако крепостное право раскололо русский мир, разделив его на два враждующих лагеря.
   Тяжелые, унизительные условия жизни доводили крестьян до отчаяния. Нищета, слезы наполняли чашу народного гнева. То и дело вспыхивали кровавые стычки, горели барские усадьбы. Царская власть, стремясь подавить мятежи, не щадила мятежников, жестоко подавляя их силой. Российские суды неустанно выносили суровые приговоры тем, кто восставал против господ.
   Сразу же за Уральским хребтом раскинулась матушка Сибирь. Именно она стала местом наказания непокорных. Через Тобольск днем и ночью тысячи каторжан шли по этапу, умирая от простуды и болезней. Весь Сибирский тракт был усеян людскими костями.
   Так, в 1697-м году «боярский сын» Петр Мелешкин повел из Тобольска в Нерчинск этап ссыльных в числе шестисот двадцати четырех душ, но к месту назначения пришли только четыреста три человека.
   Из двух тысяч пятисот арестантов, отправленных из Соликамска опять же в Нерчинск, за семь недель этапа умерло от голода и болезней пятьсот семнадцать ссыльных.
   Либеральные реформы царя Александра II оборачиваются еще более резким всплеском численности ссыльных в Сибирь – около трехсот тысяч человек за период с 1862 по 1881 годы, то есть около пятнадцати тысяч в год.
   Доставкой колодников в Сибирь ведал Сибирский, а затем Сыскной приказ.
В 1812-м году на том месте, где сливаются Иртыш и Ульба, посланец царя Петра I майор Иван Лихарев заложил Усть-Каменогорскую крепость. Названа она была так потому, что в этом месте Иртыш как бы вырывается из объятья каменных гор и гонит дальше свои воды по равнине – спокойно и величаво. Но вырывались здесь и вольно текли лишь сибирские воды, но безжалостна была судьба узников этой крепости, немногим из них удалось выйти на свободу. В 1823 г. здесь для военнослужащих, осужденных на каторжные работы, отстроили особое Усть-Каменогорское военно-каторжное отделение. Невиданной жестокостью прославился этот острог. Невыносимые условия и тяжёлый труд на каменоломнях сводил заключённых с ума, превращал их в зверей, заставляя бежать.

## Беглец
   Первое массовое заселение Алтая началось во времена всевластия Акинфия Демидова. Пронюхав про его несметные богатства, алчный Демидов отстроил здесь Змеиногорскую и Колыванскую крепость. Укрепившись от джунгар, не мешкая, Акинфий начал своё рудное дело. В сентябре 1729 года, на реке Белая (крепость Колыванская), он дал империи первую алтайскую медь. Со временем производство разрасталось. Ну, а с ростом производства росла и потребность древесного угля. Бездонным кладезём для его производства стал барнаульский бор. Заплакали под топорами алтайские березы, закурились дымком «волчьи ямы» (1). Рекой потянулись к Змеиногорску прокопченные угольные обозы.
  Чуден человеческий мир и подобен дикой природе. Вот, к примеру, возьмем травинку. Нес ее грешное семечко буйный ветер. Зацепилась она по божьей воле в голом поле. Глядь, а уж через пяток лет щетинится, зеленеет это пустое место.
  Так произошло и на Алтае. Как паук впился в него Демидов, создавая всё новые и новые поселения. Центром его паучьего царства стала крепость Барнаульская, возведенная на реке Обь. Сюда он стаскивал все добытые алтайские богатства. Отсюда он отправлял их в казну империи. Возведенные на рудниках рабочие казармы положили основу человеческого жилья.
  Можно сказать, что с приходом Демидовых начал свое движение Алтай. Обозами шли стрельцы, казаки, а с ними и вольные землеробы. Облюбовав в округе пригодные земли, ставили они свои станицы и села.
   Февраль. Змеиногорский уезд. Год 1864 от рождества Христова. Суровой для всего живого выдалась нынешняя зима. Старики давно не помнили таких зим. Жуткий холод сковал и обездвижил всё живое. Падала, замерзая на лету, оголодавшая птица. В деревушках, вокруг «прокуренных» березняком изб, густо чернели окоченевшие воробьи. Но природа милостлива, и к концу января потеплело. Морозы сменили буйные метели. Белая пелена затянула небо. Гудел лес под напором ветра, скрипели вековые сосны, с треском роняя промерзшие сучья. Голодный волчий вой заполнил обезлюдившую степь. Упаси боже кому-то в это время оказаться вдали от жилья. Сибирь — дикий край, здесь от села до села не докричатся.
  Верст восемьдесят на запад от Змеиногорской крепости, на кромке бора, дымил трубами поселок Александровка. Недалече от поселка, вторя ему, коптил пургу лесной «застенок» (2), прозванный в народе «кардоном». Хозяйничал здесь смурый объездчик Федор Колычев, зять александровского старосты Ивана Титка. Этот жилистый, бородатый мужик был грозой всей округи. Жил он с женой Еленой и перезрелой дочкой Анфисой. В народе слыл человеком нелюдимым, с темным прошлым. За все годы своей жизни сдружился он лишь с местным охотником Мишкой Власовым. По сей причине ходили о нем разные сплетни.
  — Тять, а тять! — расталкивала в ночи храпевшего навзничь отца Анфиса.
    — Чего тебе? — буркнул Фёдор и, сонно хрюкнув, повернулся на бок.
    — Во дворе у нас. Слышь, будто в дверь кто-то шаркает, — дрожащим голосом прошептала во тьме дочь.
    — В голове у тебя шаркает, — сердито одернула ее разбуженная Елена. — Перезрела девка. Мужа бы ей. Да где взять? Придурошный тятька всех распугал. Иди спи!
    — Цыц ты! — рыкнул на нее Федор, наострив уши. — Надысь и вправду кто-то шкребется. Дойду-ка до двора, гляну. Ну-кось! — сопя, перелез он через жену, оттолкнув ее к стенке.
В углу, лизнув зад хозяина, замычал разбуженный телок.
    — Кызь ты, шалава! — раздраженно пнул его Федор, шаря в печи валенки. Найдя их, обулся и, накинув тулуп, шмыгнул за порог. Вслед ему через дверь ворвалась снежная буза. Ощутив голыми ногами ее холод, Анфиса слегка поежилась, но продолжала, чуть дыша, вслушиваться в темноту. С улицы доносился лишь вой ветра. Вдруг резкий скрип прервал любопытство испугом, она вздрогнула. В дом вернулся Федор.
    — Анфиса! — с выдохом соскреб он пятерней налипший снег. — Одевайся, пособишь. Человек там упал. В дом надо занести. Одному не осилить.
Обув наспех ноги, сняв с гвоздя старенькую доху, дочь тенью скользнула во двор. За порогом, швыряя липкие хлопья, бушевал буран. Сдерживая его силу, неистово бился с ним могучий сосновый бор.
   В шагах трех от сеней, свернувшись калачиком, чернело чье-то тело.
   — За ноги бери! — сквозь вой пурги проорал Федор.
Оторвав от снега, шатаясь под порывами, они с трудом втащили незнакомца в избу. Елена запалила лучину. Тусклый мерцающий свет выхватил из темноты исхудалое тело мужчины, облаченного в обледеневший тюремный зипун. Его заросшее лицо было мертвецки бледно. Признаки жизни подавали лишь снежинки, тающей слезой стекавшие с русой бороды. Стоявшая в сторонке Анфиса жадно всматривалась в черты незнакомца.
  «Это он! Это он!» — вдруг истошно забилось ее сердце.
   — Отец! Да он же беглый! — прервав ее думы, ахнула Елена и быстро осенила себя крестом.
   — Беглый не беглый, нам какая разница? Человек это божий, — промолвил в ответ муж.
   — А как за этим божьим человеком казаки нагрянут? Тогда как? Вместе с ним в каталажку?
   — Да уймись ты! Не умирай загодя, — сопя, стягивал с вялого тела промокшую одежду Федор. — Откуда он у него?! — вдруг удивленно вскрикнул он и вопросительно повернул голову к жене.
   — Чего? — не поняла Елена.
   — Да крест, говорю, у него, Фролки, брата моего!
На обнаженной, исхудалой груди беглого темнел старообрядный деревянный крест.
   — Знамо, неспроста он к нам шел. Ну да ладно! Опосля про то познаем. Перевяжи-ка теленка и стели ему доху у печи. Анфиска, жир барсучий давай!
   Анфиса, шлепая по глине босыми ногами, метнулась к висевшему шкафчику. Принеся батьке чаплыжку, скрылась за его спиной. Затем, прячась в темноте, принялась разглядывать обнаженное тело. Это было ее первое знакомство с интимными местами мужчины. От увиденного груди ее вдруг наполнились, рука машинально скользнула между ног, а по телу пронеслась истомная дрожь. Не в силах сдержаться, застонала Анфиса в этот сладостный порыв.
   — Чаво вылупилась? Брысь отсюда! — услышав стон, прервал ее блаженство Федор.
Пыхнув жаром от стыда, Анфиса ужом скользнула в свою комнату и забилась под одеяло.
   — На! — растерев беглеца, протянул Елене чаплыжку Федор и тут же со знанием дела укутал его в тулуп. — Ну вот и всё. Теперь он в руках божьих. Выдюжит, значит, будет жить. Пусть спит, и мы ложимся, утро вечера мудренее.
   Перекрестившись, Елена задула лучину. И зевнув, вслед за мужем рухнула на кровать. Не успела ее голова коснуться подушки, как она уже сладко захрапела. Поразительным был сон у этой пары.
   Не спалось лишь одной Анфисе. И на то у нее были свои причины. Два месяца назад ходила она к бабке-гадалке. А в сочельник, уединившись в горенке, гадала на суженого. Исполняя наказ бабки, зажгла Анфиса свечку. Трижды прочла молитву. Выполнив бабкин наказ, она закрыла глаза. Поначалу пред ней предстала темнота, в центре которой медленно разрастался желтый манящий круг. Сила его была так велика, что она без боязни шагнула в этот золоченый омут. Холод иглами пронизал тело. Перед ее взором выплыло белое лицо бородатого мужчины. Ледяные сосульки свисали с его русой головы, а на щеках застыли бусинки слезы. Мужчина вдруг открыл свои голубые глаза, посмотрел на нее и сквозь посиневшие губы издал жуткий крик: «Замерза-ааю я, любимая-ааа»!
Вскрикнула в ужасе Анфиса. Ноги ее подкосились, и она с грохотом рухнула на пол. На шум прилетела перепуганная спросонок Елена, обозвав дочь перезрелой дурой, задула свечку. С той поры лишилась девица спокойствия. Жила она в ожидании какого-то страшного события. «Неужто это свершилось. Неужто это он?» — мучилась в догадках Анфиса. Томно ворочаясь в постели, она ненароком вспомнила про бабку.
— «Бабка! Вот кто может всё истолковать! Завтра же схожу к ней». От этой мысли ей стало легче, и она уснула.
    (1) «Волчьи ямы» — для отжига древесного угля отрывались ямы, в эти ямы закладывали сухие сучья и березовые стволы, затем их поджигали и присыпали землей. Эти ямы в Сибири назвали «волчьими».
    (2) «Застенок» — хутор.

##Анфиса
    Анфиса в семье Колычевых была единственным ребенком. Ее рождение для Григория Титка, было исконно радостным событием.
    Впервые свет она увидела утром под весенние раскаты грома. Вопреки бурной природе, появилась Анфиса тихо. Принимавшая роды бабка-повитуха сразу же это приметила.
   — Славная у тебя, Мироновна, внучка. Смирная будет.
   — Твои бы уста, Михеевна, да до Бога! — перекрестилась та, вспомнив то час крутой норов своего чада.
Последнее время Олеся Мироновна жила при дочери, карауля ее на сносях. Под вечер, с клубами пыли, прилетел на кордон вспотевший дед, Титок Иван Григорьевич
   — Где внучка? — кинулся с порога он.
   — Спит, — поправила косынку побледневшая после родов Елена.
   — Дай хоть глазком взгляну, — шагнул к люльке дед.
   — Да пошел ты! Как черт вонючий. Сглазишь еще! — преградила путь Мироновна. — Иди-ка лучше отца поздравь. Вон, кажись, Федька с объезда вернулся.
До утра пил Титок, обмывая рождение внучки.
   — «Нет, батя, кукиш тебе! — говорил он злобно сам себе, до одури глотая полугар под цветущей черемухой. — Плевал я на твое проклятие, будет наша с Олеськой любовь жить!»
   — Федька, ты даже не знаешь, как меня уважил, — пьяно икая лобзал он макушку зятя. — Теперь мне и помирать не страшно. Мы одной семьей должны держаться. Олеська пусть за внучкой приглядывает, дурного не будет. Да я, ежли что, любому горло порву! Правильно я говорю?!
Но охмелевший зять лишь изредка поднимал обвисшую голову. Крепкая сивуха без особого труда сломила непьющего Федора.
   Так и выросла Анфиса на два двора. Впитывая в себя ласку бабушки и грубое общение родителей. А в мае, когда ей исполнилось шестнадцать годков, на кордон неожиданно завернул друг отца Михайло Власов. Пробыв немного, обсудив с. родителями что-то, распрощавшись, уехал. В скорости под вечер прикатил он со своей женкой. Елена накрыла стол. Спрятавшись в горнице Анфиса слышала, как, чокаясь, они шумно обсуждали ее сватовство. Но в этот самый разгар вдруг у ворот заржал конь. Скрипнула дверь, и в дом вошел дед Иван.
   — Что это вы здесь за посиделки устроили? — недобро взглянул он с порога.
   — Да вот Анфиску пропиваем. Присаживайся к нам, батя, — почувствовав неладное, затрусил перед ним Федор.
   — Во как!? А с нами вы посоветовались? Или родители вам уже не в счет?
   — Сыну мому, Митьки, приглянулась ваша Анфиса. — «Как цветочек, говорит»! Вот хотим породнится, — влез в разговор подвыпивший «новоиспеченный» сват.
   — Не этот цветочек твому Митьки рвать, — оборвал его радость Иван. — Пущай пока растет. Конец сватовству! Поворачивайте оглобли до дому.
Побледнел Михайло Власов.
   — Забижаешь, Григорич! Мы хоть не служили в казаках, но люди не последние. Смотри, не прокидайся. Митька мой, жених видный, за него любая пойдет.
   — Вот и ступайте с миром, выбирайте ему любую. О нашей пока никакого толка не будет, — решительно отрезал Иван, приоткрыв дверь.
Озлобленно хлопнув калиткой, вылетел со двора Михайло.
   — Батя, зря ты так! — понурился Федор. — Не по-человечески это.
   — Вечно ты не в свои сани лезешь! — поддержала мужа разозлившаяся Елена.
   — Поговорите мне еще! — строго осадил их Титок.
Дурная слава об этом сватовстве вмиг разлетелась по округе. И вот уже свой двадцатый год ходила в девках Анфиса.

##Сибирское казачество
   Когда-то привел в Сибирь свое войско атаман Ермак. Укрепившись по Иртышу, двинулись казаки к подножью Алтайских гор. По древним славянским поверьям, таилось здесь где-то у горных озер чудное Беловодье. Проливая кровь в сечи с кыргызами (1), рыскал Ермак в поисках этой райской обители. Но так и не найдя райского уголка, погиб он в пьяной стычке.
   Потеряв атамана, разбрелись казаки по Алтаю. Блуждая по диким местам, прибились они к чалдонским дворам (2). С подозрением отнеслись те к пришлым братьям. Но вскоре сблизил их единый русский язык. К тому же в местных поселениях женская половина испытывала мужской голод. Тяжелый быт и свирепый климат первыми вырывали из семей мужчин.
Переженились казаки на местных девках. Осели на Алтае и разбили свои первые поселения. Сытно зацвели их станицы. По округам паслись стада овец и коров, нагуливая вес изобилием сочных трав.
   Вот так и положили выжившие ермаковцы и их дети основу Сибирского казачества. Особый рассвет получили станичники с приходом Демидова. Окрепшие в морозах, хорошо владевшие оружием, они стали лучшей охраной для перевозки грузов и городовой службы. Испокон богатства Сибири манили чужеземцев. Пользуясь бесконтрольностью границ, потянули они свои грязные лапы к несметной кладовой России. Тогда-то, наконец, и встревожились в Питере. Огромную роль для сибирского казачества сыграл посланный Петром I князь М. П. Гагарин. Хоть и повешен был Матвей Петрович, но сделал он для укрепления Сибири немало. При нем закладываются и строятся новые крепости: Омская, Железинская, Ямышевская, Семипалатинская, Устькаменогорская, Бийская, Петропавловская и Пресногорьковская. По ходатайству Гагарина начинается создание линейного казачества. Он же добивается введения должности единого сибирского атамана. Позже им становится сотник Железинской крепости Федор Анциферов. Началось массовое заселение сибирской пограничной линии. И уже к концу текущего столетия было сформировано Сибирское Казачье Войско. По новому положению оно носило название «Сибирское линейное казачье войско». Впервые в истории сибирское казачество получило правильное военное устройство в составе десяти отделов мирного времени. На тот момент на службе в Сибирском линейном казачьем войске состояло около шести тысяч человек.
   Величайшим указом был определен служивый статус:
— каждый курень получал пожизненное право на земельный надел от шести десятин на душу;
— на службу в казачьи полки зачислять с семнадцатилетнего возраста;
— служивых наделить жалованием: для низших чинов от шести рублей, взводным урядникам от восемнадцати рублей, вахмистру от двадцати шести рублей. С оплатой один раз в два месяца. В военное время казачье жалование удваивалось;
— ежегодно выдавать казенный паек по три четверти муки на каждого в год; — для. конного состава
– фураж по семь четвертей овса на год; — закрепить право заготовлять сено по цене две копейки за пуд и беспрепятственно ловить рыбу на всех сибирских реках. В военное время отделы преобразовались в конные полки.
   В 1809 году полкам пожалованы десять знамен в виде бунчуков, а войсковым знаменем стало знамя томских казаков, полученное в 1690 году.
   С 1812 года отделы были ликвидированы и переименованы в десять казачьих полков.
   За заслуги перед Россией сибирское войско было удостоено особой форменной одеждой уланского типа, не имевшей аналогов ни в каких других казачьих войсках. Кроме того, только сибирским казакам разрешили носить оружие по старинному обычаю сибиряков — карабин на левой стороне, а боеприпасы на правой.
   За «усердие и исправность к службе» войско получило свою первую награду — флюгера на пики с надписью «В ввящее отличие, усердие и исправности в высочайшей службе».
   В начале девятнадцатого века открыли первые школы для казаков действительной службы, а через два года после их открытия было введено обязательное начальное образование. Для подготовки офицеров в Омске в 1813 году создали войсковое училище, и уже в 1830-х годах образовательный уровень офицеров-сибирцев был выше, чем у их сослуживцев по Киргизской степи — уральцев и оренбуржцев. Тогда же войско стало выделяться образованностью урядников и многих рядовых казаков.
   Но не только караульную службу и охрану границ несли казаки, но возродили они и культуру земледелия. Казацкая косуля впервые резанула девственные алтайские земли. Тесня вековые ковыли, густо заколосились хлебные поля. Не виданное доселе зерно получили сибирские казаки. Каравай с его муки имел божественный вкус, а хлебный дух разносился до семи верст в округе.
   Еще сама императрица Екатерина Великая, отведав сибирский ситный, с восторгом воскликнула: — Это изумительно! — и посмаковав немного, добавила властно, — пора вам, господа, пересмотреть свои колониальные взгляды на Сибирь и взять ее под заботы империи. Ибо скоро она может стать яблоком раздора за право владеть ею.
    (1) кыргызы, — так славяне называли местные народы тюркских племен.
    (2) чалдонцы, — часть славян, сбежавшая в Сибирь после разгрома Золотой орды. К ним смело можно отнести Емельяна Пугачева, Кондратия Булавина. В дальнейшем так стали называть и староверов, всех тех, кто не признавал власть Москвы.

##Григорий Титок
    Стекая с вершин Алтайских гор, сливаясь в пути с мелкими речушками, берет своё начало река Алей. Спустившись с гор, стремительно несет он горные воды в Приобское плато. Название «Элей» (1) эта река получила в пятнадцатом веке от прибывших в Сибирь чалдонцев. Подметили они, что скользки его воды. Как масло, ускользает река, найдя новое русло. До их прихода местные племена джунгаров не давали названий, а всё, что текло, называли «катунью» (2). Вьюнком льется Алей по алтайским степям, то появляясь, то неожиданно исчезая за поворотом. Быстры и сильны его воды. Здесь когда-то проходил караванный путь из Бухары до Томска. А в конце восемнадцатого века осуществлялись попытки доставки грузов с Змеиногорского рудника на Барнаульский сереброплавильный завод.
   На заре тех времен облюбовал этот дикий уголок казацкий сотник Бобок. Заимкой (3) стали казаки у зарослей речной поймы. Выбранное место и впрямь дивным. Хоть и не широк Алей, но богаты рыбой его бурные воды. Косяками изобиловали в нем стерлядь, хариус, таймень, судак, сазан, карп. А по округе плещутся воды степных озер. Щедра была и природа. В густых зарослях черемухи и калины сплошным ковром чернела ежевика. Дикая ягода стелилась так, что негде было ступить. В тени забоки кружит голову запах черной смородины, гнущейся под тяжестью своих плодов. И вокруг божественная тишь, лишь белые березки шуршат, перешептываясь с водами реки.
 На взгорке, неподалеку от берега Алея, в зелени дички и черемухи кутается пятистенок Григория Титка. Рядом с домом рубленный амбар на пятьсот пудов, конный двор до шести голов, глиняный пригон для скота. Чуть поодаль от дома, у излучины реки, пихтовая банька. Ладное хозяйство. Большая часть которого досталась Григорию Макаровичу по наследству. Уютно в его доме, чисто во дворе. Умна и красива его жена Марфа Тимофеевна. Когда-то «выкупил» (4) он ее у староверов. Выкупил не забавы ради, приглянулась она ему.
 В свою молодость служил (5) Титок в Змеиногорске. За хорошую службу по лету дали ему побывку домой. Дорога до дому лежала через кумандинские земли. Неспокойно там было в то время. Кыргызские кочевники то и дело чинили свои разбойные набеги. Опасен был путь в одного. Ходили обозом. Но до чертей приелась казаку колива (6). Не вытерпел он, рискнул: «Карабин и шашка при мне, отобьюсь, ежли что. Не отобьюсь, так Калмык (7) вынесет».
Не стал Титок дожидаться обоза и двинулся в путь один. Налегке прошел верст десять от «Змеевки», отлегла от сердца тревога. «Ну вот, до Курьи уж рукой подать, а там и дом видно», — радостно думал Григорий, покачиваясь в седле.
Но радость его была преждевременной. Едва обогнул он очередной скальный горб, из зарослей березняка заржала чья-то кобыла. Не успел Титок прикинуть, что к чему, как на него уж пятеро верховых несутся. Рванул казак повод, чтобы повернуть коня, но вновь в половой охоте (8) заржала кобыла. Ответил ей Калмык, заржал и, танцуя, потянул его к кыргызам.
— Ах ты ж, сучье вымя! — люто стеганул коня Григорий и выпрыгнул из седла. Не мешкая, вскинул карабин, снял ближнего, да перезаряжать уж время нет. С гиком налетели на него кочевники. Взяли в «карусель» (9). А один из них, привстав на стременах, закрутил свой аркан. Но не прост был казак и остра его шашка. Увернувшись от броска, кинулся Титок к «ловцу» и кончиком шашки достал его. Вскрикнул, обливаясь кровью, упал на гриву «косоглазый». Обозлились кыргызы, выхватили сабли, а молодой, скуластый, оскалившись, метнул в него дротик. И предстать бы Григорию пред божьим судом, но не судьба. Видно, ангел его был в этот час где-то поблизости. Побили кыргызов, отбили Титка возвращавшиеся с охоты курьинские староверы (10). Привезли в общину, отходили травами.
Вот там-то и приглядел он местную красавицу Марфутку. Ох и красива была девица! Стройный стан, русая коса до пояса, а с лица только божью росу пить. А глаза, что с иконы Христа. Любая княгиня позавидовала бы сему дару природы.
Едва зажило пробитое плечо, кинулся к её двору Григорий. Не страшась отказа, подчиняясь казацкой натуре, смело шагнул через девичий порог. На его удивление, отец курьинской красавицы быстро дал свое согласие, но по старому обычаю запросил с него «калым» (11).
— Деньги у меня ни шиша. Возьми моего коня, — предложил казак. — Двадцать целковых калмыкам отвалил.
— А мне он зачем? — усмехнулся его будущий тесть Тимофей. — У меня свои не хуже. Девать некуда.
— А что же ты тогда хошь?
— Ружье мне отдай и припасы к нему. Может, и сговоримся.
Не пожалел, отдал Григорий ему свой новенький тульский карабин.
 Так ли сильно полюбил ее Титок? На этот вопрос он не мог бы ответить даже самому себе. Тогда ему ясно было лишь одно — она ему нравилась. А всё, что ему нравилось, он стремился получить любой ценой.
    Человеком милейшей души оказалась Марфа Тимофеевна. Трех сыновей и дочку родила она Титку. Дочь Марию, что родилась за старшим Петром, замуж выдали. Живет в Старо-Алейской не хуже других, трех внучат им родила. Из всех деток остался при нем лишь младший — Ванька. Ох и хорош выдался «подскребыш»! Родился всем на зависть. Лицом в мать, рослый, широкоплечий, силы немереной. По службе шел в рост. И уж к двадцати годкам получил чин вахмистра. По чести сказать, не лизоблюдством, а смелостью и отвагой добился он сего. Зауважали его казаки, а местные девицы, в надежде вздыхая, сохли по нему в ночи. Но острый глаз Григория Макарыча уж сыскал в этой девичьей густоте истинную красавицу.
На Пасху не шибко верующий Титок с утра вдруг засобирался к молитвенному дому. У его крыльца (как бы случайно) встретил Панкрата Крылова. Панкрат Крылов слыл в народе как человек уважаемый. Имел он близкую родню на Дону, а некоторые языки поговаривали, что даже и в самом Питере.
    — Христос воскресе, Панкрат Гордеич! — раскинул руки в объятиях Григорий.
    — Воистину воскресе, Григорий Макарыч! — по-христиански облобызались казачки.
    — Как поживаешь, Панкрат Гордеич? — начал осуществлять свою цель Титок.
    — Да ничего, справляемся, — сняв фуражку, вытер лысину Панкрат. — Ну и жара стоит нонче, прямо как на югах.
Титок никогда не был на югах и поэтому не придал словам никакого значения.
    — Недавно Дашку твою встретил. Вон какая вымахала! — хитро клонил он разговор в свою сторону. — Не планируешь ее замуж отдать? Девки-то они товар скоропортящийся.
    — Не волнуйся, моя не залежится. Ее красота от Бога, да и приданым не обижена. Женихи все пороги уж обили. Пока не вижу достойного.
    — Ну а Иван тебе мой как? — вытянул шею по-гусиному Григорий.
    — Иван-то!? — пауком впился в него глазами Панкрат.
Напрягся Титок. Нет, он не боялся, он стыдился быть униженным отказом.
    — Отчего ж не породниться, сын у тебя недурен, — снял, наконец, напряжение Панкрат.
Выдохнул облегченно Григорий Макарович. Счастливый стал этот день для него. Еще бы! Первую красавицу с одного захода увел он для сына. Такую радость Титок испытывал всего лишь раз, три года назад, когда с коньком «нагрел» шурина. Так и сговорились в тот день казаки. Дали слово, ударили по рукам, а сватовство назначили к покрову.
   Но не всё так гладко шло в семействе Титка, не обошло и горе его двор. В двенадцатом повел на Бонапартия добровольную(12) сотню старший сын Петро. Перед уходом заскочил на ночку с женой да сыном попрощаться. А поутру заехал к батьке с мамкой, крепко обнял их, на последок вскочил на коня и ушел в галоп. Ушел не один, привязался к нему младший брат Мишка. Семнадцать годков всего лишь было тому. Сгинули они оба где-то под Бородино. Лукерья, женка Петра, как только получила казенное извещение, заколотила окна своего двора и пришла в дом тестя.
    — Как хошь, батя, гони нас с Ваней, не гони, а мы всё одно с тобой жить будем.
Выдавил слезу Титок, поклонился ей за верность мужу.
    — Сколь хошь живи, ну а коли сватать станут, тебе решать.
    В том же году прирубил он к куреню трехстенок. Вот уж десять годков живет в нем вдовая сноха. Приезжали сватать ее не раз, но осталась она верна своему мужу. Подрос и Ванюшка, сын Петра, ну прямо вылитый батя. Даже походку отцовскую взял. Смотрит на него Григорий, а из груди стон так и рвется: — Э-э-эх! — протяжно сглатывает он горький ком.
Тяжела ноша — смерть сынов. Не приведи Бог кому-нибудь испытать это при жизни. «Не уберег!» — как ржа, гложет отцовскую душу чувство вины. Смог бы тогда этот старый, израненный в сечах казак, как отец, спасти, удержать своих детей? Отговорить их от похода? Как отец — наверно, смог бы. Но не сделал он этого как воин, как защитник Отечества. Ибо защита России для него была святым делом.
Тяжко бы пришлось Титку доживать свой век, если бы не его младший сын. Всю свою отцовскую любовь и заботу посвятил он ему. Эх, знать бы тогда ему, чем всё это обернется!
    (1) Элей — со временем Элей стали называть Алей, так как буква «А» была более приемлема для местного населения.
    (2) Катунь — в переводе река.
    (3) Заимка — занятое место.
    (4) Выкупил — заплатил калым.
    (5) Служил — все казаки проходили обязательную службу в линейных полках с семнадцати лет.
    (6) Колива — казацкая казарма.
    (7) «Калмык» — имя коня.
    (8) В половой охоте — брачный период, в котором кобыла допускает к себе жеребца.
    (9) В карусель — скакали вокруг него, стараясь закружить жертву, чтобы с легкостью набросит свой аркан.
    (10) Староверы — православные, не принявшие реформу Никона.
    (11) Калым — компенсация отцу за то, что он растил дочь, этот обычай частично сохранен до сих пор.
    (12) Добровольная сотня — официально сибирские казаки в войне 12-го года не участвовали, на них была возложена охрана границ. Но несколько сотен добровольцев всё же было отправлено на защиту России. 

##Иван Титок
Младший сын Григория Макаровича родился 19-го мая 1806-го. При крещении змеиногорский поп отец Василий нарек его Иваном. О чем тут же шустрый дьячок Арсений, приняв чарку за здравие, сделал запись в метрической книге.
В Титковом семействе рос Иван любимым чадом. Гордились им Титки.
Редко природа дает миру личность, в которой заложены человеческие качества. Личность, наделенную силой Света и Тепла. Веками к таким тянулся народ, а их лидерство признавалось вселюдно. К такой личности смело можно было отнести его младшего сына Ивана. Получив от бога материнскую красу и дар души, унаследовав силу казацкого рода Титка, он резко выделялся из людской среды. От сего не стыдясь, прилюдно хвалился им Титок.
По тем временам в Боковской, как, впрочем, и по всей Руси, любимым занятием стариков был спор о мужицкой силе. Собравшись за чаркой в «шинкарке», они до хрипоты отстаивали своих кандидатов. Хитрый Титок до поры отсиживался в этих спорах. Но если выбор был не в его пользу, то с ходу бил «под дых».
— Сильный казак, спору нет, — нараспев как бы соглашался он. — Но всё же на чуток послабже будет моего Ивана.
Хоть и недолюбливали его многие за наглость, но под давлением совести согласно кивали.
— Да. Сын у тебя, Григорий, что надо. Редкой породы казак!
Эти победы возносили его до небес. Домой Титок летел как на крыльях.
— Тимофевна! — кричал он с порога. — Мечи на стол всё, что есть. А то я голодный, как волк.
— Ты, часом, Макарыч, не в шинке ли оголодал? — видя приподнятость мужа, спрашивала, принюхиваясь, жена. — Веселый ты сегодня больно.
— Какой шинок, Тимофевна? Вот приедет на побывку Ванька, тогда приму. Для души.
    На службу Иван поступил по исполнению семнадцатилетнего возраста. 19-го мая 1823 года приказом войскового атамана был приписан к Змеёвскому крепостному гарнизону. Службу начал в чине казака линейной службы. Но уж через год на первую побывку в дом прибыл с нашивкой урядника. Его приезд стал праздником для Григория. Никому из местных казаков до коли не удавалось в год достичь таких высот. На радостях в сей день упился он до «поросячьего визга».
    — Петро с Мишкой показали, кто мы такие, а Ванька еще больше покажет! — орал во всё горло Титок.
    — Мы, Титки, еще с Еремой сюда пришли! Мой дед...
    — Уймись, отец! — успокаивала его жена. — Ваня, сынок, снеси его в постель.
Заматерел, возмужал Иван за год службы. Как ребенка, под колени схватил пятипудового отца и уложил на овечий тюфяк.(3)
    — Хватит бурчать. Спи, батя.
Подчиняясь его словам, стих утомленный сивухой Титок и тут же захрапел.
    Но не только радостью пьяного отца запомнил Иван свою первую побывку. Этот приезд на долгие годы зарубил в его голове образ любимой женщины. Так частенько встречается в среде «однолюбов». Наверное, потому, что они выбирают свою половину раз и навсегда. Но не приведи господь, когда злой рок отнимает их идеал. Мучаясь, ищут они его на всем жизненном пути, но редко находят и умирают в тоске.
 В вечер перед отъездом собрался Иван на вечёрку. (4) На пути столкнулся он с вдовушкой Глафирой Лучковой. Пять лет назад мужа её, урядника Мишку Лычкова, срубили киргизы на Колыванской линии. На восьмом месяце была Глашка. Увидев мужа поперёк седла, впала бедняжка в истерику. Бабковские бабы едва отлили её водой. Отлить-то отлили, но не доносила Глашка Мишкиного дитя. Выкидыш вышел. Года два не выходила в люди. Кроме подружек в дом никого не пускала. Но со временем понемногу оттаяла, стала общительней. Ох и чертовски красива была казачка! Даже горе не стёрло её красы. В тот вечер смотрела она на закат, оперевшись локтями о калитку своего двора.
    — Доброго вечера, Иван Григорьевич! — увидев Ивана, поприветствовала Глаша. — На вечёрку путь держите?
Её слова на миг смутили казака. Между ними разница в годах была всего шесть лет. Глашка никогда не называла его по отчеству.
    — Здравия желаем! — быстро подавил смущение Иван. — Зорькой любуетесь, Глафира Петровна?
    — Ваня, ну ты скажешь тоже! Какая у меня теперь любовь? Пирожков напекла, самовар запалила. Вот вышла подышать. Может, составите компанию? — с надеждой посмотрела Глаша, чуть приоткрыв калитку. — Таких же, что ты мальцом крал у меня на свадьбе.
Будто бес толкнул Ивана под ребро. Наскоро оглядевшись, он вошел в ее дом.
Ох и скора была Глаша! Люто истосковалась ее плоть по мужской силе. С ходу затащила она Ивана в постель. Сладко охнув, раздвинула согнутые в коленях ноги и, ощутив его в себе, принялась страстно двигаться тазом. А тот, впервые испытывая блаженство близости, извергаясь, выпадал из нее. Затем, стыдясь своего бессилия, сполз с её разгоряченного тела. С жадно бьющимися сердцами они молча лежали в темноте, пока природа вновь не взяла своё.
    — Погоди, Ваня. — легонько отстранила его руку Глаша. — Я сейчас.
Разгоряченный женской плотью, томясь во тьме, слушал Иван плеск воды у кадки. Летевшие минуты казались вечностью. Наконец-то освеженная Глаша расслабленно бухнулась рядом с ним.
Второе и последующие их сближения происходили уже как-то по-иному. Нет, страсть не угасла, просто они научились чувствовать друг друга. Редко кому в первую ночь удается достичь такой гармонии. Видно, природа идеально подобрала их друг для друга, как мастер подбирает ключ к замку. Лишь под утро, утомленные, они уснули «без задних ног».
Очнулся Иван лишь во второй половине дня. Солнце уже перевалило в сторону заката. Стараясь не потревожить, он осторожно снял с плеча вялую руку Глаши. Приподнявшись, тихо присел на край кровати. Но чуткое сердце казачки пробудило ее. Откинув одеяло, Глаша уселась рядом. Прижавшись друг к другу, они молча наслаждались близостью. Но время торопило Ивана. Казаки ушли еще поутру. Первой их блаженство прервала Глаша.
 — Ваня, ты прости меня. Не случайно мы встретились. Положила я глаз на тебя. И, как оказалось, не зря. Ох и налюбилась я! За все шесть лет вдовьих слез. Как святой водой смыл ты с моей души печаль одиночества. Спасибо тебе за эту ночку. Вряд ли она у нас повторится.
    — Это как сказать. Я тебя никому не отдам. — обнял на прощание её Иван.
    Прокравшись тропкой вдоль забоки, ужом скользнул он в калитку своего двора. На ее скрип из двери сеней вынырнул племянник.
    — Живой? — обрадованно вылупил глаза. — Дед тебя с самого утра похоронил. Часа два уж по «корягам» (5) багром шарит. Думает, утоп. Где был-то?
— Не твоего ума дело! — отмахнулся от него дядька, входя в дом.
Мать, увидя его, сразу же поняла всё. Не зря говорят, что материнское сердце чувствует свое дитя, будь оно хоть за тридевять земель.
— Ванятка! — шумнула она топтавшемуся во дворе внуку. — Поймай «Гнедуху». Объедь берегом да покликай деда. А то будет до потемок блукать по старице.
Подчиняясь её воле, внук как угорелый рванул седлать кобылу.
   Через час в дом влетел злой, промокший протухшей тиной Макарыч. Застыв у порога, он молча стоял с открытым ртом, жадно хватая воздух. Увидев живого и здорового сына, его думы раздвоились. Одна половина требовала выпороть стервеца, вторая — прыгать от счастья.
 — Ииии... — наконец прохрипел Титок. — Спасибо, сынок. Хорошо из отца веревки вьешь! — в сердцах махнул рукой и вышел во двор. До отъезда сына он больше не произнес ни слова.
Утром следующего дня Иван оседлал коня. Привязав дорожную сумку, обнял у ворот мать. Не оттаявший от обиды отец со двора не вышел.
   По приезде в крепость его вызвал комендант, капитан Кокорин. После приветствия он сразу перешел к делу.
— Урядник Титок, почему отстали от взвода?
Иван спокойно воспринял вопрос и, глядя в глаза, ответил.
— Виноват, господин капитан. С женщиной был.
— Впервые? — учитывая его юность, усмехнулся комендант. — Понимаю тебя, братец. Эти бестии такие. Не оторвешься. Ну что ж! — немного подумав, вынес решение комендант.
— На первый раз я вас прощаю. В дальнейшем пощады не ждите! Спасибо за прямоту.
С той поры прочно зацепил Ивана образ Глаши. Его сердце неистово рвалось к ней. Дума о предстоящей встрече нежно сглаживала служивый быт. Получив наконец долгожданную побывку, по приезду он первым делом рванул к ней. Но её двор встретил Ивана заколоченными окнами. Чуть позже, расспросив Ванятку, узнал, что Глашу увезли в рудный поселок Панфилово. Оказывается, что еще до их встречи сосватал ее какой-то вдовец. А дня через три после его отъезда увез ее в свой двор. Тяжелую душевную рану нанесла она ему. Два года мучился Иван. Стремясь вырвать ее из головы, он по уши погрузился в службу. За свое рвение не раз был отмечен наградой и произведен в вахмистры (6). Атаман Куделин вскорости сулил ему офицерские погоны. И достичь бы казаку Ивану Григорьевичу Титку высот, но судьба повернула иначе.
В «петровки» вел он с дозора свой разъезд. Духота стояла, сил нет. Сморились в седлах казаки. А рядом Алей журчит, манит своей прохладой. Не вытерпел Иван и, как только прошли Оловишниково (7), высмотрел тропинку к берегу.
— Ну что, браты, может, передохнем, искупаемся? — предложил он, повернувшись в седле.
Казаки сонно:
— Не! Лучше дома. Тут езды на полседла осталось.
— Ну смотрите. Ваша воля. А я скупнусь!
Передал Иван командование красноярскому уряднику Максиму Ярагину и повернул коня к берегу. Спешился у раскидистой вербы. Привязал Воронка в ее тени, и едва он успел спуститься к реке, как услышал за спиной чьи-то шаги. По тропинке, мягко ступая, спускалась девица. Стройная, в вышитом сарафане, проплыла она мимо остолбеневшего Ивана. Подойдя к воде, сняла коромысло и загорелой ножкой пощупала воду. На миг ошалел казак. Её сходство с Глашей поразило его. А девица подол ручкой приподняла и в воду. Зачерпнула ведро, взор свой перевела.
— Эх ты, кавалер! Стоишь, глаза таращишь, нет бы девушке помочь!
Вспыхнул от ее слов Иван, кинулся в воду. Звонко засмеялась девица.
— Ты хоть бы сапоги скинул, жених!
Подлетел он к ней, выхватил ведра, до краев наполнил их сильной рукой. Смутилась красавица.
— Ну че пристал, пошутила я! – легонько толкнула она в грудь казака.
— Как тебя зовут, красавица? — ловил ее взгляд Иван. — Ты оловишенская? Что-то я тебя раньше не примечал.
 — Важный ты больно, потому и не замечал! — усмехнулась красавица.
    — Прям уж так! — поймал ее глаза казак.
    — Олеся я, дочь Мирона Петренко, — смутилась девица, отводя глаза.
    — А я Иван. Из Бобковской. Сын Григория Титка.
    — Ладно, Иван Титок, пойду я, — заторопилась Олеся. — А то мамка будет тревожиться. Боится она вас, казаков, говорит, что вы девок крадете.
    — А если я захочу украсть. Как тебя найти?
    — Если захочешь, найдешь! — обернувшись, крикнула Олеся.
    С этого момента всё изменилось для Ивана. Вытеснив горечь утери, любовь вновь проникла в его сердце. Запела восторженно, взлетела его душа.
    Расставшись с Олесей, Иван разделся и запрыгнул в воду. С силой оттолкнувшись, с головой ушел в хладное русло реки. Вынырнув почти на середине, он мощными гребками прошел от берега до берега. Остудившись, вылез и, обсохнув чуток, тронулся в путь.
Солнце уже склонилось, когда Иван подъехал к дому. У крыльца его встретила счастливая мать. Обняв сына, нежно облобызала свое чадо.
    — Ну хватит, мам! — легонько отстранил ее смутившийся сын.
    — Пойдем в дом, сынок. Ты же голодный небось, — засуетилась Тимофеевна, по-девичьи скользнув в дверь. Годы щадили, не старили ее.
С порога Ивана встретил родной запах. Пахло молоком и свежим хлебом. Сняв амуницию, он присел к столу.
    — А где все?
    — По заре еще уехали на покос. Явятся по потемкам. Отец как сбесился, все луга в округе выкосить хочет. Совсем Лушку с Ваняткой заездил. — Гремя крынками, делилась новостями Тимофеевна.
Поев молока с хлебом, утомленный дорогой, Иван прилег на полати. Он не слышал, как приехал отец со снохой и внуком. Как радостно лаял Волчок, оповещая хозяйку о своем возвращении. Иван крепко спал. Радужные сны снились ему в эту ночь. По утру снилась ему бескрайняя степь. Взяв крепко за руку, вел он по ней Олесю. Его сердце пылало любовью, а над их головами светило солнце. Вдруг небо потемнело, закружил ураган невиданной силы. Сцепив руки, крепко прижал Иван свою любимую к груди...
    — Вставай, соня! — пробудил в этот миг его племянник.               
    — Ты что, засранец! — скрипнув полатями, недовольно повернулся к нему Иван. — По ушам хочешь?
Ванятка был на пять лет моложе. Потому в отношении считал себя равным с дядькой. Наделенный от природы колючим языком, племянник частенько стремился поддеть его.
    — Кто засранец? У тебя самого еще молоко на губах не обсохло. Вставай, а то сейчас дед с кочережкой придет, — пуганул ершистый племянник.
Скинув ноги с полатей, Иван спрыгнул на пол и выглянул в окно. На дворе растекался малиновый рассвет. Где-то по близости настырно горланил проснувшийся петух.
Поочередно переставляя ноги, Иван натянул шаровары и вышел из спальни. На кухне у стола сидел отец.
    — Ну что, со свиданьицем! — поднялся он и развел руки. — Мы уж с бабкой заждались тебя! — Шагнув, радостно обнял сына.
    — Здорово, батя! — прижал его Иван.
    — Надолго?
    — Куделин на десять дней отпустил. По окончанию должны быть в «Змеевке».
    — Ну давай, сполоснись и завтракать с нами. Пора на покос. — перешел Макарыч к делам насущным. — Ванятка! Лушка, к столу!
Молча перекусив тем, что бог послал, семейство Титка встало из-за стола.
    — Батя, вы езжайте. Я вас на Воронке догоню, — омрачил отцовскую радость Иван.
    — Ху ты! Вечно не как у людей! — возмутился Титка. — Поехали бы вместе, за дорожку о жизни потолковали.
    — Успеем еще, за день натолкуемся, — отмахнулся сын.

##Олеся Петренко
По отъезду отца Иван оседлал коня и тронулся вслед. Причиной ехать врозь стала его встреча с Олесей. Он не желал, чтобы назойливый расспрос о служивых делах прерывал его сладостные думы.
   Сенокос — праздник для души и тела человека. Сколько песен сложено о нем в народе! Как праздник стал он у народа. Испокон русский мужик поверял в нем свою волю и силу. Здесь даже малец, впервые взявший косу, чувствовал себя взрослее и гордился этим. Скошенный запах трав до последней минуты хранится в нашей памяти.
   Три дня без устали брил луг Иван. Стройный образ красавицы возбуждал в нем небывалые силы. Густой валок ложился за его спиной. Любуясь, улыбался довольный отец.
   К концу недели, наметав четыре стога, Титки управились с покосом. Увязав макушки (1), Григорий Макарович деловито оценил:
   — Ну вот, кажись, всё! Теперь можно и до дому. Ванятка, запрягай!
Загнав в оглобли полусонного мерина, внук уселся на воз. Уложил инвентарь, прикрыв его сенцом, следом влез на телегу Макарыч со снохой. Ванятка взмахнул кнутом. Сивый, протрусив немного, тут же лениво перешел на шаг. Иван, покачиваясь в седле, ехал им вслед. Но у развилки он остановился и повернул коня на Оловишниково.
— Ты куда?! — крикнул отец. — Вот ведь натура «кержацкая», всегда свою линию гнет!
— Да будет, батя! — заступилась за шурина Лукерья. — Казак он, ему вольный ветер друг, а не пыль за телегой.
В галоп летел Иван к Оловишинской с желанием увидеть Олесю. На подъезде к селу встретил казачий дозор. Дозор несли урядник Васька Кныш и пожилой казак Тихон Меркушин.
— Здоровы, браты! — приостановил коня Титки.
    — Добренького здравия и вам! — ответил Тихон.
    — Куда намылился? — протянув руку, полюбопытствовал Кныш.
    — Не твоего ума дело. — прирубил его любопытство Иван.
    — Тут большого ума и не надо. — обиделся Кныш. — К «оловишенской» Оксанке. Смотри, Ваня, с норовом девка. Но мы по-дружески можем тебе помочь. Подкараулим вечерком и в кусты. Ну а опосля она посговорчивей будет.
Злоба хлынула к сердцу Ивана.
    — Только попробуй ей худое сделать, до седла разрублю! — стиснул зубы казак.
Страх мелькнул в глазах Васьки.
    — Тю, дурень! Да пошутил я. — испуганно оправдывался Кныш.
    — Гляди у меня! — сурово предупредил Иван.
Подойдя к Оловишинской, остановил коня у знакомой ветлы. У реки сидел лишь конопатый малец, удивший рыбу.
    — Эй, малый, иди сюда! — позвал его Иван.
    — Чего тебе? — недовольно повернулся тот, разглядывая казака из-под козырька поношенного картуза.
  — Как тебя зовут?
    — Федькой.
    — Слушай, Федька, ты Олесю Петренко знаешь?
    — Почему ж не знаю. Это сестра моя. А зачем она тебе? — скосив голову вопросительно сощурился малец.
    — Не твоего ума дело. Смог бы ты ее сюда позвать?
    — За так не пойду. Тятька прознает — выпорет. Пятак дашь — тогда вызову.
    — Ежли она придет, я тебе рубль дам. — уверил его Иван и вынул из кармана  «ефимок» (2).
    — Не соврешь?! — вскочил удивленный Федька.
    — Слово казака.
Бросив снасть, стрелой полетел Федька к дому. Томясь ожиданием, застыл у ивы казак. Временами, прикрывшись рукой от лучей уходящего солнца, с надеждой выискивал знакомый силуэт. Но на тропинке было пусто. И уж было решив, что Федька его надул, он вдруг увидел Олесю. Она была еще прекрасней, чем в первую встречу.
    — Зачем звал? — спросила девица, как только смылся ее сметливый братец.
    — Приглянулась ты мне!
 — Напрасно, казак, ты Федьке рубль отдал! Меня тятька за другого выдать хочет.
    — А это мы еще посмотрим. Я свое никому не уступлю!
    — Ой ли! — Притворно удивившись, захохотала Олеся.
В этот миг невиданная сила потянула Ивана к ней. Не в силах сдерживать себя, обнял он ее девичий стан и нежно коснулся ее губ. Вздрогнула девица, оттолкнула его.
    — Эй, казак! Больно скорый ты. Еще раз сделаешь, больше не приду!
    — Прости меня, Олеся. Я случайно, — смутился Иван..
Его первая близость с женщиной была иной. Глаша знала, чего хочет, и управляла им. Олеся же была невинна, и Иван терялся. Служба поглотила его, в свои двадцать он не знал, как вести себя с девушкой. Его порыв создал их неловкое молчание. Первой его нарушила Олеся.
    — Я вправду тебе нравлюсь?
 — Да. И очень давно.
    — Врешь, казак. Где же это?
    — Я много раз видел тебя в своих снах. — Взглянув в глаза, ответил ей Иван.
    — Так не бывает, — грустно вздохнув, не поверила Олеся.
Стремительно летит время у влюбленных. Лазоревое небо сменил малиновый закат. В сгущающихся сумерках, по тропинке к ним бежал Федька.
    — Олеська, иди домой! — Отдышавшись, крикнул он. — Мамка ругается!
    — Мне пора, — улыбнулась на прощание девица.
    — Завтра после полудни, под этой ивой. Я буду ждать тебя! — Махнул ей рукой Иван.
    — Я приду! — Пообещала ему Олеся.
С этого времени стали встречаться Иван с Олесей. С каждой минутой, все крепче и крепче сближались их сердца. Желание быть вместе, усиливала тоску ожидания встречи. Все труднее и труднее становились их расставания. Но отпуск подходил к концу. Ивану нужно было отъезжать в гарнизон.
   — Ты куда это, сынок, мотаешься? — Почуяв недоброе, спросил как-то Макарыч. — Сходил бы на вечеринку. Поухаживал за Дашкой что ли.
   — Успеется! — выводя Вороного, отмахнулся Иван. — Мне коня нужно объезжать. А за Дашкой пусть Ванятка пока поухаживает. Всё же ему повеселей будет, чем из под лопухов подглядывать.
   — А не боишься, что отобью? — Взъерошился в ответ племянник.
   — Ростом не вышел. — Улыбнулся Иван.
   — Ну почему же. Ты Иван и я. Ты Титок и я, в чём разница?
   — В том разница, что женилка у тебя ещё не выросла.
   — Выросла не выросла, а поболее твоей будет! — Нагло огрызнулся племянник, прячась за спину деда.
Захохотал довольный Макарыч, — Вот бисова душа. Весь в батю!
   — Сынок, ты хоть последний вечерок побыл с нами, — Попросила сына подошедшая мать. — Ванятка прогуляет твоего коня.
   — Ванятка пусть козла Борьку прогуливает. К моему коню подойдет, я ему уши оборву!
— Нужен мне твой куцый мерин! — Обиделся племянник. — Дед сказал, что мне Игреньку отдаст.
— Конечно, отдаст! Когда у него все зубы выпадут, — Съязвил в ответ Иван.

   (1) Увязав их макушки — на крест, связал на стогу верхушки срубленных берёз, испокон веков на Руси так уберегали от ветров уложенное сено.
   (2) «Ефимок» — На Руси, а позже в России так называли серебряный рубль.

##«Игренька»
   «Игренька» был любимым жеребцом Григория Макаровича, доставшийся ему по «случаю».
Пару годков назад ездил он с женой к закадычному другу в Змеиногорск. Погостив немного, завернули Титки на ярмарку. Закупив кое-что по мелочам, выехали домой. На обратном пути упросила Тимофеевна мужа заскочить к своим, проведать да завести гостинцы. Хоть и недолюбливал Григорий жёнкину родню, но на сей раз уступил. Но вскоре пожалел об этом, почти у самой Курьи застал их ливень. Укрыв на возу жену, полчаса прятался он под телегой. Изрядно вымокший и злой подъехал Титок ко двору младшего Марфиного брата Степана.
   После радостной встречи с братом и снохой Евдокией, жена засобиралась побывать на кладбище. Повидать могилы отца и матери.
— Ты, Марфуша, сходи с Дуняшкой, по пути по-бабьи посудачите, — отклонил ее приглашение Титок. — А мы тут со Степкой поговорим.
Не сильно-то огорчившись, жена, увязав узелок, ушла со снохой на погост.
Между родственниками нависло молчание. Разговор, о котором говорил Титок, явно не клеился.
— Может, за встречу? — прервал холодок зять.
— Оно бы можно было, конечно. Да где взять? — вздохнул шурин.
Хоть в поселке давно уж не праздновали все строгости канона, но за варку «бурды» (1) могли запросто турнуть из общины. И потому староверы всегда испытывали нужду в спиртном.
— Есть у меня. Неси посудину. — неожиданно раздобрился Григорий.
К восторгу шурина, пошарив немного в возу, он достал купленную в Змеиногорске четверть (2). Степан нащипал лучку и свежих огурчиков.
Усевшись на сутунок, родственники откупорили бутыль. После первого ковша лед тронулся. Подвыпивший шурин начал хвалиться своим хозяйством. Что, дескать, одна из его кобыл покрылась от донского жеребца. Есть у него «стригунок» (4) редких кровей.
— Врешь! — отмахнулся от него Григорий, зная его склонность к хвастовству.
— Не веришь? — вскочил во хмелю Степан. — Пойдем, посмотрим!
Пробравшись кое-как по грязи, Титок остановился у огромной лужи, метрах в десяти от загона. На сей раз не врал шурин. Сквозь редкие жерди ограды он сразу же приметил в табуне годовалого красавца. И положил на него глаз.
— Ну и что в нем донского? — сощурился Макарыч.
Но Степан, не слушая его, зашлепал по луже. Подойдя к загону, подманил к себе стригунка.
— Вишь, какой красавец. Иди поближе! — усевшись на жерди, позвал он Титка.
Нет, наверное, в мире казака, который бы не любил лошадей. Испокон веков красота лошади магически притягивала их.
По зову Степана, как завороженный, шагнул Григорий в лужу. Не обращая внимания на окончательно раскисшие сапоги, стал рядом с ним. Жеребчик, к его удивлению, не сбежал, а лишь скосил свои чернющие глаза. Защипало под ложечкой у казака. Протянул он ладонь. Лизнул её губами стригунок.
   — Дааа, хорош! — восхищенно протянул Макарыч. — Сколько за него хочешь?
  — Нисколько. У меня на него покупатель имеется. По осени заберут. — оборвал его торг шурин.
Неуютно стало от этих слов Титку. Не по нраву было упускать добычу.
Осмотрев Степанов табун, родственники продолжили веселье. Но после выпитого ковша Титок заткнул четверть.
— Всё! Это мне для дела нужно. — отрезал он сникшему шурину.
Проста и щедра душа русского человека. Но гнетет ее серость повседневного быта. Рвется она из этих тисков, хочется ей взлететь. Как ключ от этой темницы, придумали люди хмельную утеху. Взлетела на миг душа Степана, но прервал ее полет хитрый Титок. Зависла она где-то на середине, толкая его на необдуманный шаг.
— Погоди! — остановил он зятя. — Давай десять рублей серебром, и конь твой. Ставь магарыч!(5)!
Ждал, ох как ждал этих слов Григорий! Нагло он вел свою игру, но все же вел он ее по совести.
    — Не кидайся добром Степан. Тридцать целковых за него дам. Ну и четверть с меня. По рукам!
    — По рукам! — воскликнул обрадованный шурин.
На следующие утро, выехали Титки до дому, а позади их воза, робко трусил в узде молоденький жеребчик.
Как родное дитя лелеял и любил этого конька Макарыч. За свой рыжий окрас получил он имя Игренька. За два года, превратился Игренька в стройного красавца.
   (1)бурда — бурдой называли забродивший хлебный солод, сырье для выгонки полугара.
    (2)четверть — в России, основной единицей измерения водки, было ведро равное 12,3 литра. Четверть (ведра) — 3,075 литра.
    (3)стригунок — жеребенок, подросток.
    (4)магарыч — угощение вином по поводу заключения выгодной сделки. Его ставит сторона, получившая прибыль. На Руси магарыч выставлялся обычно при купле-продаже лошадей.   
               
...
   Анфису разбудил грохот пустого ведра. Через тусклые окна пробивался солнечный свет. На дворе стояло утро. Буран стих.
   Поднявшись с постели, Анфиса вышла из горницы. Родителей не было. Привязанный к кровати телок катал опрокинутую бадью. У печи, на раскинутом тулупе, в бреду метался ночной гость.
   Отняв у телка ведро, Анфиса на цыпочках подкралась к незнакомцу. Став у головы, она с интересом принялась разглядывать его. На вид, он был старше её. Худое неухоженное лицо покрывала пышная борода. Длинные русые волосы космами прилипли к испарине лба. Жар исходил от его теля.
Видя его немощь, Анфиса, проникла к нему жалостью.
— «Какая же я дура»! — с стыдом вспомнила она вчерашнее. — «Боже помоги этому несчастному. Исцели его».   
Ее любопытство прервал громкий топот. У дверей кто-то шумно счищал снег с валенок.  — «Наверное, тятя», подумала  Анфиса и тотчас отошла к столу.
Но в раскрытую дверь вошла раскрасневшаяся Елена. В доме запахло свежим морозом.
    — Выспалась барыня? — с ехидцей произнесла с порога. — Мать снег ишачит, а ваше высочество почивать изволит.
  — А тятя где?
    — Тятя твой затащил в избу беглого, а сам в бор смылся. А ну как его казаки ищут? Вот ведь волчара кержацкий! Сам вечно в бегах и такого же сюда занес. Федор Колычев был потомком старинного русского рода. Его предки бежали из Москвы от последователей никоновской реформы..Сбегала бы ты, Анфиска, к деду, пусть подъедет.

##
  Шестьсот лет потребовалось Злу, чтобы проникнуть в сердце православия. И в этом значительную услугу ему оказал род Романовых. Род Романовых пришел на царствование по случаю (3). Понимая это, второй из Романовых, Алексей, пошел на хитрость. Используя свою власть и посулы он протаскивает на Патриархшей престол своего кумира архимандрита Никона(4).               
 Новый патриарх отличался не столько своими познаниями, сколько жестокостью и властолюбием. Он буквально бредил идеей неограниченного правления. Именно эти качества толкнули его на проведение реформ российской церкви. Перво-наперво он убедил царя в том, что в ходе вековой переписки богоугодные писания подверглись искажению и требуют правки.
   Добившись одобрения от Алексея Михайловича, в 1654 году Никон начал проект своих реформ. Но отнюдь не для исправления каких-то погрешностей, а для подмены всех русских церковных чинов и обрядов. Для этих целей он пригласил на Русь иезуитов во главе с греком Арсением. Никон прямо указал Арсению: «Правь, Арсен, хоть как, лишь бы не по-старому». И Арсен правил, кривдой по правде:
— Двуперстие было заменено на троеперстие, символизирующее единство Отца, Сына и Духа Святого.
В старых писаниях Христос не значился как сын Бога, а был всего лишь его посланником. Да и сам Радомир нигде не упоминал, что он был зачат от Бога.
— Отменен древний обычай избрания духовных лиц приходом.
По Никоновским реформам, они стали назначаться Синодом, что дало возможность Патриарху управлять всеми церквями.
— Признание светской власть главой церкви.
Царь уже не избирался земским собором, а признавался по праву наследства,(короновался) главой церкви. Таким образом Романовы получали вечное правление Россией.
— Разрешены браки с иноверцами и родственниками.
До сего действовал законы Рода. По этому, браки с иноверцами и родственниками считались смертным грехом.
— Восьмиконечный крест заменен на четырехконечный. Восьмиконечный крест символизировал единство восьми мировых церквей.
— Во время крестных ходов стали ходить против солнца.
Русы считали себя детьми солнца и всегда следовали за ним. .
   Введенные новшества «реформатора», напрочь отвергали законы инглингов(5) прописанные Христом. Конечно же это не могло не возмутить истинных верующих. Большая часть поповства не приняла чуждых реформ. В результате произошел раскол.
   Но эти предложенные новшества, сразу же были одобрены светскими властями. И сторонники Никона, начали свой диавольский ход. Огромные кострища, запылали по всей Руси. Бесценные летописи семитысячной истории славянского народа, горели вместе с вековыми образами святых мучеников. Тысячи писчиков монахов, были зверски убиты в староверческих монастырях. В России  полилась кровь. Начались гонения, а крестьяне окончательно попали в кабалу крепостного права. Такого вандализма и жестокости, мировая история еще не видывала. Своими реформами Никон расколол русский Мир, создал жирующую знать, а на народ одел ошейник рабства. Сотни тысяч христиан, покидали  родные места уходя в глубь России. Самым массовым убежищем для непокорных стала Сибирь.
   (1) — познавший силу Сета.
   (2) Царь, царит — в древности излучающий Свет.
   (3) имеется в виду смутное время
   (4) в миру Никита Минов сын мордовского крестьянина.
   (5) последователи древнего учения Славяно-Арийской веры. В основу которой заложена свобода человека

.##Василий
   Род Колычевых не принял никоновской бестии. В первые же годы гонений бежали они за Урал. Но и здесь нашли их скит «кукишники» (1). Двинулся со стрельцами на них в поход тюменский воевода.
За день до его прихода, отслужив молебен, надели старики и немощные белые одежды. Да вместе с попом Иоаном предали тела огню. Не пожелали осквернить себя поклоном власти «антихриста». Ища спасение, семейство Колычевых направилось на Алтай.               
   После длительных мучений вышли они в небольшой лесной скит. Радушно приняли страдальцев единоверцы. Помогли отстроиться, обжиться. Лишь только в алтайском лесу почувствовали Колычевы себя «как у Христа за пазухой». За сто лет их род впервые вздохнул свободно, избавившись от угрозы жестоких гонений.
Здесь и впрямь были райские места. Вокруг стояла мирская благодать, которую лишь изредка омрачали казаки, рыскавшие в поисках беглых. Но им было все равно, кто кому и как молится. По тем временам на Алтай стеклись почти все этносы, зародившиеся в мутном потоке времени. Сам чёрт бы ногу сломал, разбираясь в их культуре преклоненья.
В крестьянских же селениях царской власти не было. Во главе стояли законы общины, которыми управляли старосты, избранные общей сходкой.
Довесок к идиллии свободы составляла богатейшая природа, принадлежащая Отцу Всевышнему. Лес укрывал, давал жилье и корм. В благодарность назвали староверы обитель Кормихой.
   Много воды утекло с тех пор, как Колычевы впервые появились на Алтае. Расстроилась, разрослась Кормиха. Среди вековых сосен, на берегу озера Белое, то и дело росли новые избы. Скрываясь от гнета господ, народ бежал в Сибирь. Всех недовольных светской властью принимала община.
   Недалеко от часовенки в почерневшем бревенчатом доме одиноко доживал свой век старец Василий. Последний из непокоренного русского рода Колычевых.
Было ему за шестьдесят. От роду бог наделил его силой духа и тела, потому, несмотря на свой возраст, выглядел он вполне прилично. Старила Василия лишь лысая голова да пышная борода, густо усеянная проседью.
Пуст и сиротлив его дом. Но когда-то и в нем было счастье. Имел он семью, жену красавицу Арину и двух сыновей: Фролку и Федьку. Но жестокий ход событий не пощадил Василия и как катком прошелся по его жизни.
Оставшись в одиночестве, старец не скис, восприняв жестокие удары судьбы как испытание божье. Умиротворением его израненной души стал лес. Бродя по исхоженным тропам, он мысленно общался с теми, кого уже давно не было с ним. В трудные моменты лес звал его к себе. Под успокоительный шёпот сосен едкая тоска отступала, ему становилось теплее и уютнее.
   После Ивана Купала в очередной раз сильно потянуло Василия в лес. На дворе стояла пора, когда птица и зверь растили новый приплод. Любил старец эту пору. Подкравшись к норе зверя или к гнезду птицы, он, упиваясь, любовался их миром.
С утреца, прихватив ружьё, направился Василий по заветным местам. После полудня, изрядно утомив ноги, повернул домой. И оставалось уже не более трёх вёрст, как вдруг чёрные тучи затмили лес. С треском понеслись раскаты грома, ослепительно заполыхали молнии. Решив пересидеть грозу, повернул Василий к ближайшему укрытию на «Заячью елань» (2). Там ещё с отцом срубили они там небольшую «зимовку» (3). Под ломанный свет молнии вышел старец на поляну. Вышел и обомлел.
У избушки с прикрытым лицом неподвижно лежала женщина. А из её распахнутой двери доносились судорожные рыдания. В этот миг гроза стихла.
   — Свят... свят! — перекрестился Василий, стаскивая с плеча ружьё.
   — Кто ты, дьявол или человек? Отзовись! — устрашающе крикнул он.
Но в ответ доносились лишь всхлипы и плач. Уняв страх, шагнул старец через порог. Кислый запах избушки отрезвил его возбуждённый разум. Василий осмотрелся. На лежаке из сосновых жердей сидела девочка. На вид десяти годков. Склонив голову к лежащей на коленях иконке, она рыдала. Из её голубых глаз капали слёзы.
    — Кто вы? — спросил крестясь Василий.
 — Путники. Я Мария, а это моя бабушка Арина. — Всхлипнув, повернула голову к двери девчушка. — В скит мы шли. У бабушки там родня.
Услышав это, кинулся старец за дверь. Пал на колени у хладного тела. Снял осторожно с лица платок и обомлел. Предстал пред ним образ его любимой женушки Арины.
   — Краса моя ненаглядная, — склонил голову Василий, смахивая горькую слезу. — Вот и свиделись.
Прижал он к своей груди руку покойной и замер в безмолвии. Перед закатом старец поднялся и позвал Марию:
   — Собирайся, дитя. Нам пора.
Поднял осторожно Василий на руки иссохшее тело своей любимой и бережно понёс его в их дом. Следом за ним, крепко прижимая к груди узелок, шла Мария. В скит они зашли под лучи уходящего солнца. Весть о возвращении мёртвой Арины стремительно облетела всю общину. Покрыв головы платком скорби, к дому Колычевых потянулись старушки. Омыв тело покойной, одели они Аринушку в белый сарафан и украсили её головушку белым платком. Завершив омывание, занесли покойницу под образа в часовне. До утра в свете свечей отпевали старушки её душу.
Погруженный в тяжкие думы Василий всё это время сидел на крыльце. Вся их жизнь с Ариной колесом крутилась в его голове. Память неустанно шагала по следам прошлого.
Арина рано стала сиротой. Её семья вымерла, когда ей было восемь лет. Страшный мор приключился в тот год. Староверы вымирали семьями. Сироту приютила Акулина Чупахина, прозванная в народе как «Чупашиха». В общине она занималась знахарством. Хоть и в скиту Акулина была не единственной целительницей, но её дом был известен каждому. Круг белой епархии считал её самой сильной. Частенько другие знахарки, осмотрев хворого, говаривали родственникам: «Я вам не помогу, тут надо к Чупашихе, она посильней меня». Её молитвы и отвар творили чудеса. К тому же лучше, чем она, в округе не сыскать другой повитухи. Половина общины ходило с пупками, завязанными «Чупахиной». В благодарность за её заботу люди подносили ей прокорм.
Не раз она пыталась передать Арине свои знания. Собирая лесные травы, рассказывала ей о их целебности, учила готовить отвар. Но приемная дочь была противоположностью ей. Арину не манило затворничество, её тянуло к мирской жизни. С утра сбежав с глаз Акулины, приемная доня до темна бегала со сверстниками, радуясь прелестям светлого дня.
В детских играх и забавах прикипел к ней душой Василий. Хоть и старше он был на три года, но не было для него краше и ближе человека, чем Арина. К семнадцати годам Арина выросла в красу-девицу. Лицо как у богини. Русая коса до пояса легла на её стройный стан. Василий все это время ждал её зрелости.
За день до Ивана Купалы обнял её он и, глядя в лазурные глаза, спросил:
— Любушка моя, готова ли ты принять мой венок?
   — Да, — тихо промолвила Арина.
Вспыхнул от счастья Василий, прижал к себе, истошно забилось его сердце.
День Ивана Купала считался в общине днем влюбленных. В эту ночь на берегу озера собиралась весь скит. Разжигали большой костер. У костра в белом одеянии, раскинув руки, стоял старец. Брачующиеся парами подходили к нему и обменивались венками. Прошептав молитву про огонь и воду, осенив пару крестом, старец срезал с невесты косу и передавал жениху. Под чудное пение общины во славу Богу избранники соединяли руки.
В ночь на Ивана Купала Василий и Арина обменялись венками. А через год у них родился первенец, сын. Белокурый, лицом в мать, лишь только стать взял отцовскую. Крепким родился младенец, весом двенадцать фунтов. В день раннехристианского мученика Фрола(5) погрузила «Чупашиха» его в воды Белого озера и нарекла его именем. Со словами «Да сокрушатся пред силой твоего креста все диавольские сети» надела на Фролку старинный терновый крест. А еще через пару лет по такому же обряду окрестила она и второго колычевского сынишку, Федора.
Годы летели. Василий охотничал. Ну а как подрос старший, Фролка, стал брать его с собой. Смышленым вырос сын, быстро освоил промысловые тонкости. Зорок его молодой глаз, да и силушкой бог не обидел. К девятнадцати годкам за сто верст уж хаживал. Шкуру редкого зверька добывал. Младшего больше к рыбалке тянуло. Со сверстниками, бывало, до подводы карася в общину привозили. Аринушка оказалась знатной мастерицей. Такие холсты ткала! Тонкость их вызывала восхищение даже у известных мастериц. Василий был счастлив. Ничто не предвещало беды, пока по лету не прихворала приемная мать Арины. Колычевы хотели было перевезти её в свой дом. Но та наотрез отказалась.
— Здесь я родилась, здесь я и умру. Даст бог, придут ещё силы, — воспротивилась их уговорам Чупашиха.
Но богу видно было не до Акулины. С каждым днем ей становилось всё хуже. Временами начал мутнеть её рассудок. Связав узелок, она стала бродить по скиту, бормоча про какое-то паломничество. По несколько раз на дню Арине приходилось навещать её. Глядя на её чудачество, Василий не вытерпел: «Хочет не хочет Акулина, но нынче же, Аринушка, забираем её к себе».
— Хорошо, Вася, — согласилась жена. — Сейчас дойду к ней и приведу.
Протоптанной тропкой Арина направилась ко двору Чупашихи. Войдя в дом, она увидела лежащую на полу Акулину.
— Мама! — кинулась на помощь к ней Арина. Но та движением руки остановила её.
— Не теряй времени, дочка, — хрипя прошептала старуха. — Принеси образ и узелок, что под ним.
Арина, повинуясь её воле, выполнила желание. Акулина посиневшими губами поцеловала икону, сняла с себя терновый крест и протянула Арине.
    — Прими этот крест, дочка. Он укажет тебе путь. Образ Христа, будет хранить тебя и придаст тебе силы. А теперь слушай меня. это поведала моя бабушка.
... — Недоговорив, старуха вдруг закорчилась в конвульсиях. Её предсмертный взгляд в поисках блуждал по избе.
   — Руку... Руку... — Тянулась она к Арине.
   — Мама, я здесь. — Произнесла та, поймав её руку.
   — Отче наш... — спешно зашептала старуха древние. Закончив шептать, поймала взгляд Арины и широко раскрыла глаза. — Согласна ли ты, дитя божье, принять дар мой?
— Да, я согласна.
После этих слов, похорошев лицом, Акулина смиренно затихла.
На сороковины поминовения Чупашихи стояло солнечное утро. Звонко щебеча в лесной зелени птицы предвещали хороший день. В этот хороший день и случилось то что круто изменило жизнь семьи Василия Колычева.
Готовясь к поминкам загодя, Арина испекла хлеба. Утром, помолившись у образа, поставила покойной кружку с водой и рядом положила блин.
Накормив семью, засобиралась Арина на могилки.
— Вась, ты присмотри за домом, — попросила она мужа. — А я блины раздам да помолюсь в часовеньки за душу усопшей бабушки Акулины.
— Да будет ей царствие небесное, — перекрестился Василий.
Не смотря на рань у часовенки собралась толпа. Раздав блины Арина вошла внутрь. Под образами алтаря поп Онуфрий и две знахарки изгоняли беса. На деревянном ложе с пеной у рта бился в судорогах обнаженный малец Еремейка. Его лицо было белым, а помутневшие глаза наполнились безумством.
— Изыди! Изыди! — махая рогозовой щеткой, кропил мальчонку поп.
     — Изыди! Изыди! — вторила ему толпа.
Неведомая сила толкнула Арину к алтарю. Еремейку бил младенец.
     — Тихо! — крикнула она властным голосом. — Воды мне, чистой, живо!
Повелеваясь ее голосу, все умолкли, умолк даже поп Онуфрий. Кто-то сбегал и подал ей ковш родниковой воды. Поставив воду у головы Еремейки, Арина положила на его лоб свою правую ладонь. Мальчик утих, судороги прекратились.
— Отче наш... — тихим голосом начала она свой молитвенный заговор.
От слов молитвы притихли, крестясь общинники. В часовне нависла божья тишь.
   ...Силы Христа Силы Света исцелите душу младенца Еремея...
Её молитва творила чудо. Лицо мальчика на глазах стало приобретать румянец, а в карих глазах засветился здравый блеск.
   ...Пусть отныне хранит его ангел. Во славу Отца нашего, матушка, да будет так! — Отчитав молитву Арина трижды осенила крестом ковш. Подняв его сделала глоток, перекусив воду. Усадив Еремейку омыла голову завороженной водой. Малец ожил, сбросил ножки с лавки и посеменил к своей матери.
   — Мама! мама я ангела видел.
   — Знамение! — вдруг блаженно заорал ослепший в детстве Никита Хромов. —  Христа вижу! — тыкал он пальцем в сторону Арины.
   — «Это знак мне»! искрой пронеслось в сознании Арины. 
В этот день у неё проснулся Акулинин дар.
Староверы почтенно склонили пред ней головы. В миг слава о ее божественной силе разлетелась по всему скиту.
Неведомой силы оказался дар Арины. Тянул и звал он её в невиданные дали. Тесно ей стало в скиту, заскучала затосковала она по миру. В один из вечеров, не вытерпев, обратилась к мужу: «Прости меня, Василий. Не могу я более так. Судьбу, как видно, не изменишь. Выбрала меня бабушка, приняла я у неё дар. Зовет он меня исполнять свое предназначение. Исцелять немощных в странствии».
Следующим утром, связав узелок, Арина ушла.
После её ухода тоска поселилась в душе Василия. А по осени, видя мучения отца, засобирался в путь Фролка.
— Пойду я матушку сыщу. Сыщу, домой приведу. А ты помогай тяте по двору, — наказал он напоследок Федьке.
  Ушел, больше они его не видел. Как в воду канул.
  (1) «Кукишники» — так староверы называли тех, кто крестился тремя перстами. Они считали, что молящийся показывает Богу кукиш.
  (2) местное название лесной поляны
  (3) Зимовка — место, где зимовали охотники, летом — место отдыха и ночлега.
  (4) год мора — период массовых заболеваний.
   (5) 31 августа