Кеша и рыжий кот Куба

Кузнецова Н.Г.

Кеша и рыжий кот Куба.



Матерый рыжий кот по кличке Куба долго сидел в виноградных  кустах, выжидая момент, чтобы проскочить к крыльцу.
Наконец хозяева ушли в дом, и Куба тенью проскочил в дверь, ведущую наверх, в мансарду.
Лестница была красивая и чистая с точеными балясинами, а весь пол наверху был застелен коврами и ковриками.
Персидские, наверное, -  с завистью подумал Куба.
Про невиданной красоты, персидские ковры Куба слышал от своего хозяина, который всю имеющуюся живность своего холостяцкого подворья называл Куба, пса тоже звали Куба.
В молодости хозяин был морским пехотинцем, и служил на острове Кубе, и эта прекрасная страна стала центральным событием его жизни.
Он мечтал снова увидеть Гаванну, и романтический сплин, усиленный самогоном, порождал в нем необыкновенной красоты песню:
Когда из Гаванны милой отплыл я в даль
Лишь ты угадать сумела мою печаль
Заря золотила небес края
И ты мне в слезах шепнула «Любовь моя…»
Друзья-собутыльники не знали этой песни и мрачно молчали, сочувствуя  в душе командиру.
Хозяин ничего не знал и не видел лучше Кубы и всю жизнь тосковал о ней. На этой Кубе все было замечательным – океан, теплый ветер, белый песок, красивые смуглые женщины, молодость…, наверное, и персидские ковры тоже были оттуда.
На мансарде они застилали весь пол, и лапам было уютно и нежно.
А еще здесь были диван, кресла и большая кровать, застланная розовым атласным покрывалом с вышитыми диковинными длиннохвостыми птицами и большими, как эмалированное блюдо, цветами.
На кровати в полной расслабленности лежал хозяйский кот Кеша.
Во сне Кеша был ещё более изящен и красив гордой и нездешней сиамской статью. Темно палевые передние лапы лежали одна на другой, как руки у балерин в «Лебедином озере».
Кеша был городской кот, невероятно наивный, в меру капризный, но добрый и не воображулистый. У него были оч-чень серьёзные клыки и ещё более серьезные и острые, синевато-коричневые, как сабля, когти, которыми он даже не пользовался в обыденной кошачьей потасовке, боясь поранить друзей-соперников. Он просто показал их однажды на утренней прогулке всей кошачьей братии, выпустив во всю длину из, казалось бы, узкой лапы.
Местные коты почтительно посмотрели на сверкающие лезвия сиамских когтей и больше не лезли на его территорию без приглашения и спроса.
С Кубой Кеша был в дружеских отношениях, и когда на кухне не было хозяев, охотно угощал его вискасом, который среди деревенских котов считался совершенно недоступным лакомством.
Вот и сейчас, почуяв Кубу, он лениво открыл глаза и пригласил Кубу отдохнуть на кровать. Что за прелесть была эта кровать – мягкая перина, на которой тело было невесомо и парило, как на облаках, нежное гладкое покрывало гладило и ласкало шерстку, пахло приятно – свежим ветерком и цветущим лугом на бугре. Никогда в жизни Куба не испытывал такого блаженства, его собственный хозяин был суров и вел жизнь почти аскетическую.
Куба, конечно, спал у него в ногах, как и полагается домашним котам, и никогда особенно не мерз, но одеяло было колючим и крепко пахло сигаретами «шипка» и еще каким-то особенным хозяйским запахом.
А здесь…, здесь легкий ветерок шевелил белоснежную тюлевую занавеску, и они лежали, дремотно потягиваясь, и перебрасывались ночными деревенскими новостями.
Куба рассказал Кеше, как Барсик стащил в принципе никому не нужную вяленую рыбу и попался, как Вовка, с редким для котов человеческим именем, добрался до хозяйской сметаны и теперь прячется в овраге, пережидая хозяйкин гнев, ну, и разное другое.
Они одновременно почуяли шаги на лестнице и увидели белобрысую Кешкину хозяйку в розовом халате.
Она сказала «ая-яй» и хлопнула в ладоши, Куба стрелой проскочил мимо неё на лестницу с балясинами, в три прыжка выскочил в сад, спрятался за пионовый куст и стал подслушивать.
Белобрысая долго и строго выговаривала Кеше за то, что он водит к себе друзей, у которых всегда есть блохи, а может быть еще чего-нибудь и похуже. Куба понял, что она очень боится, как бы Кеша тоже их не нахватал.
Чего она их так боится, да они у всех есть, и у Кешки есть,  да у неё самой их, небось, полно, а то чтобы она их так ругала.
Да он сам видел, как она чесалась на веранде, всю ногу исчесала, и мазала её чем-то вонючим.
Хозяин у Кубы вообще не обращал на блох ни малейшего внимания, а, впрочем, они не выдерживали крепкого и специфического хозяйского запаха и мигом куда-то исчезали с их общего колючего одеяла.
Впрочем, одеяло не всегда оставалось общим, иногда хозяин «принимал на грудь» с друзьями, некоторые из них потом оставались ночевать, а потом с надрывом подпевал старенькому радио. Подпевание было наполнено драматизмом, тоской и зубовным скрежетом. Если, например, по радио пели песню про Катюшу, то у хозяина получалось просто душераздирающе:
Расцветали яблони груши, - пело радио
Гр-р-рющи! – камнепадом подтверждал хозяин
Поплыли туманы над рекой, - продолжали петь
Р-р-рекой! – тигром рычал хозяин Кубы.
Выходила на берег Катюша, - заливался певец.
Катьющя, -  гулко ударял он себя в грудь.
Тяжело вздохнув, он не успевал за следующим куплетом и, сбившись, объявлял:
Порка мадонна! Салапекин бич! Байн байн  пленти тайм! ГВФ!
(гражданский воздушный флот), - потом сбивчивое бормотание на грузинском и греческом языках и… чудовищный храп, похожий на яростный протест взнузданного коня.
Какаголик! Холера! Разъязвить тебя в душу – в сердцах плевала в сторону открытого окна соседская бабушка Анастасия Гавриловна.
Иногда вместо приветствия Куба многозначительно и угрожающе говорил соседке:
Ничего мамаша, на Шипке все спокойно.
От этого выражения она дрожала рассыпчатой дрожью, хотя на сигаретной пачке зубчатая башня была похожа на безобидную шахматную фигурку.
Бойкущая и языкатая соседка без стеснения выговаривала окружающим её людям все, что она о них думала, будь то родня или соседи, потому что никого и ничего не боялась.
А не боялась она никого и ничего потому, что не знала за собой никаких провинностей, был у неё всего один изъян –
она не выговаривала правильно два слова алкоголик и троллейбус.
Вместо алкоголик она говорила какаголик, а вместо троллейбус – тормоз или термос, в зависимости от ситуации.
Жить ей это не мешало, а себя она успокаивала:
У Нюрки Немковой один глаз косой – и нечё.
Зато все другие слова она могла говорить со скоростью пулемета – и нечё!
Какаголик было слово правильное и содержательное, «кака» – всем понятно, что это такое, «голик» – веник без листьев, которым двор метут. Таким и был сосед - ни имущества, не жены, ни детей – голик.
Кот Куба вообще не обращал на соседскую бабку никакого внимания и не боялся её, руки коротки у неё, застукать его на месте преступления.
А место преступление было – миска бабкиного кота, из которой Куба ел, как из собственной.
Бабкин кот прозвищу Мазай был оборотистым деревенским котом, втихаря ловил мышей, и с аппетитом лопал их, но перед хозяйкой изображал себя болезненным и несчастным.
Развалившись на кружевном покрывале, покрывающим, пушистую бабкину перину, он тихо постанывал от удовольствия благополучной жизни. Анастасия Гавриловна его стоны толковала по-своему и подозревала, что у кота грыжа, а к ненастью болят кости, поэтому по-своему жалела Мазая. Она даже пыталась натирать его самогонкой, на что кот так орал, что хозяйке пришлось пить корвалол, а сам Мазай, как припадочный, с воем катался по полу.
Разругавшись со всей родней и подругами, Анастасии Гавриловне жалеть и воспитывать было некого, поэтому жалела и ругала она исключительно Мазая.
А раз жалела, так и кормила, миска у него всегда была полной, хотя и не без укора, бабка укоряла его за капризность в еде, неопрятность и другие провинности.
Мазаю сладко дремалось под бабкино ворчанье, Анастасии Гавриловне нравилось Мозайкино смирение и незлобливость, а также отсутствие мышей в доме.
Еды хватало и на Кубу, Мазай не жадничал и от души угощал соседа.
Они с Мазаем жили дружно, каждый знал свои права и обязанности, а также свою территорию, с неё-то все и началось.
Каждое лето к бабке приезжала её племянница Валентина, которую бабка звала Валькой.
Валентина жила в городе и работала на большом заводе,
По железу работает, - разъясняла бабка и горестно кивала головой.
Валентина работала слесарем-инструментальщиком, работа не женская и тяжелая, а платили мало, на отпуск не хватало, вот и приходилось ей «отдыхать» у тетушки.
Весь отпуск, с утра и до темна, трудилась она на бабкином огороде, а когда попросила её выделить ей грядку под картошку Анастасия Гавриловна строго ей выговорила:
- Вот заимей свой участок, там и сажай.
Где же она заимеет свой-то участок, Валентина оглянулась и увидела соседский участок с не вскопанной землей, соток, эдак, пятнадцать.
- А что, если взять у соседа землю в аренду, посажу картошку, половину урожая ему отдам, обеим нам выгода, - подумала Валентина. Она уже было направилась к соседу поговорить об этом, но вспомнила, что не знает, как его зовут, тетушка зовет «какаголик», остальные Куба.
Никто в округе имя его не знал, все Куба, да Куба, пришлось идти узнавать в поссовет.
Торкватос Леонид Гаврилович, военный пенсионер, подполковник запаса, проживает по улице Мира, 12, дом получил в наследства от матери, Торкватос Ольги Ивановны, - ответила секретарь, и с любопытством спросила, - а что за дело у вас к гражданину Торкватосу?
- Да дело пустяковое, соседское, просто не знаю, как обратиться, ну, не Куба же.
- Да ему все равно, не поймет он, как вы к нему обратитесь, пьет беспробудно, все пенсию пропивает, а она у него немаленькая.
На следующее утро Валентина, вежливо постучавшись в дом Кубы, нашла его за столом чуть ли не в обнимку с закопченным угольным самоваром.
В воздухе витал сложный запах похмелья и холостяцкого быта.
Куба жадно пил крепкий горячий чай, отдуваясь и обливаясь потом. Несмотря на суровый бабкин приговор, он себя не считал алкоголиком, потому что никогда не опохмелялся.
- Ну валяй, копай, сажай, - милостиво разрешил Куба в ответ на Валентинино предложение.
- Половина урожая ваша Леонид Гаврилович, - пролепетала обрадованная Валентина.
- Да не надо мне вашего урожая, меня и так в поссовете попрекают, что я землю не использую, а картошку я покупаю, мне много не надо, - Куба неожиданно перешел на «вы» с соседкиной конопатой племянницей.
- Сколько земли можно вскопать, - шепотом спросила Валентина и покраснела.
- Сколько сможете, - ухмыльнулся Куба.
Несколько лет необрабатываемая земля на участке была настоящей целиной, за час работы Валентина вскопала маленький лоскуток и сломала тетушкину лопату.
Идти домой за новой лопатой она боялась, поэтому присела на ветхую скамейку в саду как бы отдохнуть.
Куба все еще чаевничал, время от времени поглядывая в окно на конопатую бабкину племянницу.
- Ну, что? Артель «Бесполезная работа»? – Куба ехидно посмотрел на Валентину, которая смирно сидела на скамейке, растирая натруженные руки.
Первое, что бросалось в глаза во внешности Валентины, были веснушки, они усеивали все лицо, как говориться - «курочке негде клюнуть».  Зато, где кончалось лицо, там кончались и веснушки, ни на шее, ни на руках, ни да других частях тела их не было. Везде, кроме лица кожа была гладкой и нежно розовой, как у греческих богинь.
Куба, человек бывалый, все это сразу заприметил, а также разглядел её лицо - симпатичное и стеснительное.
- Не копайте, сидите здесь и ждите, пока я не приду, - приказал Куба, а Валентина только кивнула.
Ему понравилось, что племянница без звука согласилась выполнять его приказание, Куба вышел из калитки подполковничьей походкой, развернув плечи, давно он так не ходил.
Трактор «беларусь», на котором приехал Куба, вместе с щупленьким трактористом, вспахал участок за полчаса на два раза, да еще проборонил вдобавок.
- Двойная оплата, - напомнил тракторист.
- Байн байн плэнти тайм, - подтвердил Куба.
Пахоту Куба и тракторист праздновали до самой ночи, брошенный трактор с раззявленной нараспашку дверью стоял у разобранного забора, в который он въехал.
Наутро хмурый тракторист уехал, Куба проводил его напутствием:
- Пока, салапекин бич.
- Так ты что, целый огород развести решила? - Анастасия Гавриловна сто раз пожалела, что не выделила племяннице грядку под картошку, вот всегда так, грешный её язык до добра не доводит.  Если Валька затеет огород у Кубы, так кто ж её собственный огород обихаживать будет?
- Не знаю, вскопали вот… а я, тетя Стюра, я везде буду, сначала у вас вскопаю, гряды сделаю и посажу, а потом там…
- Нет, девка, эдак тебя не хватит, земляная работа тяжелая, здесь питание крепкое нужно, а я тебя за чужой огород кормить не буду, и весь сказ, - отрезала Анастасия Гавриловна.
Куба сразу заметил заплаканные глаза у Валентины:
- Что случилось?
- Простите, пожалуйста, что зря вас побеспокоила, что с места стронула, что землю вспахали, а картошку я садить не буду…
Как не хотела Валентина, но пришлось рассказать, про бабкин приговор, про то, что задерживают на заводе зарплату, а жить как-то надо… 
Не могла она ослушаться, когда он ей приказывал, подполковник все-таки, военный командир.
- Значит так, Валя, попрощайся с тетушкой вежливо, культурно и переезжай ко мне, дом большой, живи в молельной комнате моей матушки, у неё отдельный выход в сени. Я ничего такого не позволю, слово офицера, а прокормиться -  прокормимся, не сорок первый год.
- А чтобы ты не чувствовала себя нахлебницей – сваришь раз в два дня похлебку, вот тебе и плата за постой.
- Да что вы такое говорите, Леонид Гаврилович! Что вы! Как можно! А за трактор я вам заплачу, зарплату дадут, я и заплачу, - растерялась Валентина, замахала руками и покраснела.
Веснушки от нагрева растеклись по розовым щекам, и лицо стало похоже на драгоценный эгейский мрамор.
- Погодите руками махать, Валентина… как вас по батюшке?
- Мартыновна, правильнее Мартиновна, мой папа эстонец, был - Валентина стеснялась своего отчества, поэтому покраснела еще больше.
- Так вот, Валентина Мартиновна, я о вас знаю почти все, ко мне, знаете ли, народ приходит посидеть, поговорить… ну и все такое прочее. Скажу вам по секрету, мужики любят поговорить не меньше женщин, поселок маленький, все о всех знают, о вас тоже разговор был, подробный.
- Ну, и что такого секретного вы обо мне узнали? – испугалась Валентина.
- Да речь не о вас, а о вашей тетушке. Вот, к примеру, чем она вас вчера кормила, когда вы целый день работали в огороде?
- Всем кормила – и суп, и картошку, и чай с хлебом, - перечислила Валентина.
- То-то и оно, когда вы приезжаете, она в магазине берет только хлеб и постное масло, а зимой и колбаску дорогую, и курочку, и даже рыбу семгу позволяет.
У Валерки Гусева жена продавщица, не захочешь, так узнаешь.
- Зимой холодно, я зимой мясо тоже ем, у нас в заводской столовой хорошо готовят…
- Вот с чем вчера, к примеру, суп был? – не унимался Куба.
- С крапивой, снытью, очень полезный, - оживилась Валентина.
- Полезный, - огласился Куба, - но без сметаны горло дерёт, тетушка-то ваша хоть чем забелила супчик?
 - Она мне добра желает, - вступилась на тетку Валентина.
- Есть возможность проверить, чего она вам желает, - ухмыльнулся Куба.
Валя и сама знала все то, о чем ей так безжалостно и откровенно рассказал подполковник запаса Таркватос.
В тетушкином доме Валя чувствовала хорошо, когда тетушки не было в доме, или она сама была не в доме, а в саду или огороде, потому что Анастасия Гавриловна испытывала неиссякаемую потребность учить Валентину уму-разуму.
Делала она это ядовито и оскорбительно, называя племянницу рыжей, мартышкой, бестолковщиной, и кикиморой болотной.
По её мнению все беды в поселке, городе и стране происходили именно из-за всяких таких  беспроких, как её племянница.
Валентина притерпелась к теткиным нападкам, но сейчас ей особенно не хотелось возвращаться туда, за глухой корявый забор, в тетушкин двор.
- Она меня срамить станет, - голос Валентины дрожал, а на глаза навернулись слезы.
- А как же, всенепременно.
- Вот вы смеетесь, а мне-то как? – спросила Валя, как будто уже дала согласие на побег.
- Да никак, собака лает, а караван идет, извините, я не в том смысле, что ваша тетушка собака.
Покойная моя матушка говорила мне, что когда нас незаслуженно ругают, оскорбляют, клевещут – это нам полезно, если смиренно терпим, конечно.
Тогда, говорила матушка, за нас сам Господь заступается и берет под свою защиту.
Вечером Валентина не решилась, в открытую, уйти от тетки, которая демонстративно не позвала её к ужину.
Сумку с одеждой она тихонько ночью перенесла в дом Кубы, а утром, после того, как её не пригласили и к завтраку, дрожащими губами еле выдавила из себя:
- Спасибо, тетя Стюра, за все, простите, если чем обидела вас, ухожу я, комнату сняла у Леонида Гавриловича, огородом займусь, даст Бог картошка на зиму будет, - и, не дождавшись ответа, почти выбежала из дома.
Анастасия Гавриловна не сразу опомнилась, а когда побежала за племянницей, то уже не успела, калитка во двор Кубы за ней захлопнулась. Сам хозяин возился около сарая, что само по себе было делом для него невиданным, пометавшись вдоль забора, она вернулась домой. В душе у неё все горело, она приникла к корявому забору со своей стороны и выследила-таки, когда Куба выйдет со двора.
Подставив садовую скамеечку и повиснув на непролазном заборе, она стала орать такие непотребные ругательства, которые женщине нельзя не то что говорить или слушать, а даже и подумать. Итоговым приговором её проклятий и ругательств было то, что на Вальку мог позариться только какаголик, а нормального мужика от её веснушек тошнит. Забор был высокий, скамеечка низкая, висеть тяжело, а ответов из-за забора не было, и Анастасия Гавриловна устала.
- Бесстыдница! Из-за бесстыдства твоего, без огорода по миру пойду, но у тебя милостыньку не попрошу – тетка кинула на соседний участок увесистый камушек упрека, зная жалостливый характер племянницы, но ответа не получила.
Дома было пусто, ругать было некого, и впервые в жизни она укорила себя за излишнюю справедливость, простоту и доброту.
- Прошу пани до виселицы, - Куба улыбался веселый и довольный.
- Чего? – испугалась Валентина.
- Завтракать пошли, вот чего.
На столе пыхтел самовар, была постлана чистая газетка, на которой лежал нарезанный свежий батон, на цветастенькой тарелке пачка сливочного масла, сахар в пакете, и банка шпротного паштета, в который Куба навтыкал для красоты, а может быть для полезности короткие перышки свежего лука.
На удивление себе Валентина ела с аппетитом, а Куба все подкладывал ей огромные ломти батона, щедро намазанные маслом и пришлепнутым сверху шпротным паштетом.
Крепкий горячий чай все не кончался, большой заварочный чайник солидно сидел на самоварной конфорке, день начинался утвердительно.
- Вот тебе ключ от маманиной светелки, устраивайся, - сказал Куба после завтрака, - постельный комплект я тебе выдам.
- Какой постельный комплект, - удивленно спросила Валентина.
- Обыкновенный, какой положено, - отрезал Куба
Дом, в котором жил Куба, показался Валентине каким-то закупоренным. 
Окна, кроме кухонного, были закрыты выцветшими газетами, а на всех дверях, кроме кухни, были замки.
На удивленный её взгляд Куба, ничуть не смутившись, ответил:
- Бывает, что друзья выпьют лишнего, так чтобы искушения не было, вот я в маманины комнаты двери и позакрывал, там, как при ней все было, так и есть.
- Память о ней бережете?
- Дело житейское, там убираться надо, а я не люблю, живу на кухне, мне хватает, а там вовсе не мемориал, как вы подумали.
- Ничего такого я не подумала, просто оглянулась посмотреть, откуда вы будете брать этот комплект, здесь ни шкафа, ни сундука.
- Все правильно, вот ключи – в шкафах и сундуках все есть, командуйте.
- Да неудобно мне…
- Вам-то как раз удобно, а вот офицеру российской армии тряпками заниматься не очень.
Когда Валентина слышала от Кубы слово «офицер», она почему-то чувствовала себя солдатом новобранцем, поэтому возражать не стала, а молча, взяла ключи.
Вместо того чтобы обустроить себе комнату, она стала возиться на кухне, чтобы расчистить место для приготовления обеда.
Работы было много, но по сравнению с заводской, она была легкой, к обеду кухня блестела чистотой и уютом, на столе красовалась новая клеенка, которую она нашла в хозяйском сундуке.
Видимо, покойная матушка Леонида Гавриловича была рачительной и запасливой хозяйкой, сундуки и шкафы были заполнены новыми вещами: постельные комплекты, полотенца, хлопчатобумажные чулки и носки, отрезы всевозможных тканей и другие полезные предметы. Все это было с невзрачными этикетками советских времен. Мыла и соли было запасено ящиками, а в подполе, куда хозяин велел ей слазить за вареньем, она обнаружила заваленные соломой два ящика московской водки с зеленой наклейкой по цене два рубля восемьдесят семь копеек.
- Я сам сладкое не ем, а вы берите, если не пропало, оттуда вообще все надо повыкидывать, руки все не доходят, - почесал Куба кудлатую голову.
Про водку Валентина решила пока не говорить, и торопливо затрусила ящики соломой.
Куба куда-то уходил, а когда вернулся, то не решился зайти, потому что на еще влажном полу были постелены полосатые домотканые половики. Он положил на пороге пакет и пробормотал:
- На уху, - и снова куда-то ушел.
Уха получилась наваристой, а запах от неё плавал душистым облаком даже по двору.
Рыжий кот Куба не выдержал и осторожно прокрался на кухню, он, как и хозяин, встал у двери, не решаясь пройти по чистым половикам.
- А вот рыбка, нашему коте, - рыжая квартирантка поставила у печки миску с вареной рыбой.
Кот Куба ничего такого не ожидал, он, конечно, рассчитывал в лучшем случае на остатки ухи…
Крадучись кот Куба подошел к миске и понюхал, потом посмотрел испытующе на квартирантку и снова понюхал рыбу.
- Ну, что ты, уже остыло, ешь, - квартирантка наклонилась и погладила Кубу.
Изо всех сил, Куба старался не набросится на рыбу, которая одуряюще пахла и кружила голову, а есть культурно, не торопясь, как Кеша, но не смог, и с урчанием очистил миску за три минуты, а потом трескуче потряс ушами.
После того, как с рыбой было покончено, Кубе нестерпимо захотелось спать, но выходить во двор из теплой и чистой кухни не хотелось, и он увидел…
То, что он увидел, навеки покорило его сердце – давнюю мечту всей его кошачьей жизни, старый пуховый платок!
Валентина пристраивала его на лежанку у печки поверх старой хозяйской фуфайки.
Потом она взяла Кубу на руки, погладила ему шейку, сказала, что он золотко и положила его на платок.
На свете нет ничего теплее, мягче и ласковей старых, выношенных пуховых платков, поэтому Куба уснул мгновенно и не видел, как хозяин и квартирантка обедают.
Сквозь сон он слышал голоса, хозяин что-то рассказывал смешное, потому что квартирантка   беспрестанно фыркала и смеялась.
Из засахарившегося варенья Валентина сварила кисель и товарищ Торкватос, который не ел сладкого, выпил его после ухи целую пол литровую кружку.
Глаза его осоловели, и невольно стали приглядывать место, где бы прилечь, везде было чисто, лежбище его тоже было застелено новым пушистым пледом. Помаявшись, он прокрался в открытые комнаты, и прилег, как гость, с краешку, на диване в горнице.
Кот Куба на ватных от сна лапах, приплелся, как и положено, к хозяину, и залег в его согнутых коленях, как в окопе.
Крохотная комнатка, которую хозяин назвал молельной, была увешана иконами, старинная, железная узкая кровать с узорными спинками, стул и тумбочка – вот и все убранство.
Бережно протирая икону Пресвятой Богородицы, Валентина поцеловала краешек ризы, а потом упала на колени и стала горячо молиться, чтобы послала ей Пресвятая Дева семью, мужа, доброго, заботливого, непьющего…
Торопясь, как будто не успеет, она рассказывала о нерадостном одиночестве, о своей ненужности, о тяжелой работе на заводе, о пустых праздниках, о телевизоре, где передачи, словно соревновались между собой, чтобы побольнее уязвить её.
-Что глаза красные? Опять слезы по бабушке Стюре? Отставить!
Потому что сюрприз – шашлык из цыпленка на ужин ись будем, как говорит твоя тетка. Сам буду делать, а ты занимайся женскими делами, у тебя здорово получается, - похвалил Куба и добавил, - я так понимаю, что на Шипке все спокойно.
Сам он был трезв, ореховые глаза блистали огнем, белки глаз промылись от желтизны, отросшие волосы кудрявились и были расчесаны.
Пару раз во двор заглядывали его постоянные гости и собутыльники, проверяя, не вернулась ли Валентина к тетке, но увидев подметенный двор, вымытые кухонные окна, забеспокоились:
Слышь, Куба, ты чего поджениться решил? И тебя весна в бараний рог скрутила? Да мы не возражаем, одно другому не мешает, а подруге твоей мы можем и вина купить, пока она к самогонке не привыкла, - мужик в кепочке снял свой головной убор и от нетерпения почесал затылок. Лысая головка с непонятным пухом на куполообразном черепе и бахромой волос на затылке выжидательно посмотрела на Кубу. Второй, с заросшим до бровей лицом местного философа и в засаленных спортивных штанах двинулся было к желанному крыльцу.
Отставить! – рявкнул Куба, - на чужое я не пью, знаете, это раз, моя личная жизнь никого не касается, это два, я к вам в жизнь не встреваю, и вам в мою не советую, это три. На счет три всем стало все понятно! – нижняя губа Кубы угрожающе отвисла.
- Ребята, этот квас не про нас, ну ничё было б вино, а пьяны будем, -  бородатый в спортивных штанах и лысина с пухом  бочком проскользнули в калитку.
Кот Куба проводил давно опостылевших гостей, от которых лично ему не было никакого прибытку, до соседнего забора и мстительно потряс напоследок хвостом.

               


               


.



Толкуша.

- Дядя Володя, вас баба Маруся ищет, к ней тетка городская приехала помирать, красивая, спасу нет, - пацан на велосипеде крикнул мужику в кепочке и проскочил мимо.
- Пошли что ли, Владимир свет Этьенович, посмотрим на умирающего лебедя, - предложил второй, до глаз заросший бородой.
У калитки любимой тещи Владимира Этьеновича  Макарова и единственной его родственницы, переминалась рослая  и вся в модном рыжеволосая женщина.
Она шарила рукой у щеколды и никак не могла открыть ее, нетерпеливо толкала калитку коленом.
- Вам кого, гражданка? – густым басом спросил бородатый.
- Благодетель, - всплеснула руками рыжая, золотые кольца на каждом пальце и десяток золотых же браслетов звенькнули, а малиновые ногти, размером чуть ли не с косточку домино щелкнули костяным.
- Батюшка! - рыжая со звоном скрестила руки на груди у бухнулась на колени перед бородатым, - не погуби, помоги.
- Помогу, -  кротко пообещал бородатый.
- Миленький, родненький, все отдам, - рыжая голова с красным махристым  цветком-заколкой в волосах уткнулась в землю.
- Ну отдай, - меланхолично согласился бородач.
Рыжая покарячилась фигурным задом, поднялась с колен и отряхнула  полотняные брючки, расшитые стразами и еще чем только можно.  Снова зазвенело, теперь на шее, где висел солидный золотой крест, золотая икона Николая чудотворца и большая, тоже золотая, с половину детской ладони икона Богородицы, как у архирея.
От таких упражнений в нежной расщелине груди рыжей хрипло засипело, она тяжело дышала, прерывисто и с посвистом, и не могла начать говорить от нехватки воздуха. Наконец отдышалась:
- Вот, милостивец, с виду, так меня палкой не убьешь, а внутри ровно гармонь, да меха у ней  сломатюты.
Я к вам от Виктора Давыдыча, у него на учете состою по силикозу этому проклятому, - и томно взглянув на бородатого медовыми глазами, добавила – лучше бы по сифилису, его сейчас лечат.
- Насчет сифилиса не могу поспособствовать, - честно признался бородач.
- Значит так, Лидка я, из Пьянухи, тут недалеко деревня наша, соседи мы с вами, я, конечно в городе сейчас живу, да меня все там знают и тут многие, и я вас знаю. Трава мне ваша нужна, Давыдыч сказал, что вы излечились травой-то этой, - выговорив приличествующие случаю антимонии, Лидка перешла на деловой тон
- И не излечивался я и не болел, - бородач кротко повел глазами вверх и перекрестился.
- Дак что ты меня дуришь, бухтишь, как опара перекисшая - помогу, помогу… - галантерейное обхождение рыжей и вовсе сошло на нет.
- Конечно помогу, и даже безвозмездно, - голосом тетушки совы из мультика о Винни Пухе прогундосил бородатый и показал пальцем на мужика в  кепочке.
- Так это вы, значит, по траве специалист, а я Лидка, - дамочка повернула к Владимиру глянцевые перламутровые губы.
- Слышал.
- Вот и хорошо, значит договорились, Лидка тронула пластиковый пакет, в котором обещающе зазвенело.
- Водочка первый сорт, не паленая и закусон классный, - рыжая подняла пакет и по-хозяйски направилась к крыльцу.
- Ну, хватит, мы вас слушали, и вы нас послушайте – я не лечу и травы у меня нет, - Владимир Этьенович с преувеличенным старанием чистил полуботинки о скобу у калитки.
- Как нет?
- Так нет, самим не хватает.
- Я, конечно, дура, всего восемь классов образования, но в коммерции кое-что кумекаю, двести зеленых плачу.
- Идите, идите, сказано вам нет.
- Ой, моченьки нет, мне сесть надо, сил нет стоять, - рыжая засипела и стала прыскать в рот из флакона, -  ты что, зараза, не слышишь, подыхаю я, мне может жить осталось месяц.
- Ну, если посидеть, то у тещи спрошу разрешения в дом пройти, я у нее в примаках, - лысый удалилась и через минуту крикнула с крыльца:
- Заходи.
- Ой! тетя Маша, здравствуйте, вы меня помните, я Лидка из Пьянихи.
- Да помню я тебя, как мама, жива – здорова?
- Здоровее меня, а вот ваш-то зять лечить меня не хочет.
- Да он сам еле оклемался после смерти Люсеньки, доча моя умерла от рака, вот мы вместе с ним и  коротуем.
Ему в Сибири не климат, а мне одной тошно, дружно живем, не деремся.
- Ваш зять говорит, что травы у него нет, а я заплачу, деньги у меня есть, вот, только здоровья нет.
- Не знаю, милая, ведь он не одной травой лечиться, ты с ним поговори, Владимир мужик добрый, - тетя Маруся обмахнула полотенцем клеенку на  столе и вышла.
Вадим сел за стол и положил на него тяжелые темные, жилистые руки, кепку он снял, под ней на черепе дыбом колыхнулся темный пух неокрепших еще новорожденных волос, неведомо как занесенных на бывшую лысину.
Лидка молча положила на стол пять долларовых сотен.
- Ну нет же, говорю нет, Владимир отвернулся к окну, за которым несмотря на весну завивался пыльный столб.
Еще пять сотен легли на стол, у Владимира засвербило в области кадыка, и пригрезился ему красный японский мотороллер, или как их сейчас называют скутер, на который и прав то не надо, зато езди, где хочешь.
- Трава еще не все, тут многое чего надо, сами знаете, что хорошо, то не скоро. Травы осталось самую малость, только для себя, жди, когда вырастет.
- Не дождусь, ты не смотри, что я румяная, на мне краска в три слоя, а без краски увидишь меня во сне, маму звать будешь.
Вылечи, как сам лечился, я хоть не шибко часто в церковь хожу, но за тебя буду молиться, сколько проживу.
Сотенные доллары мешали и притягивали глаз, красный мотороллер почти что стоял во дворе.
-Убери, - Владимир слабо махнул рукой, и наваждение исчезло, - давай договоримся так – будешь делать все, что я велю без всяких возражений.  Устраивайся жить поближе, здесь, если баба Маруся разрешит или у соседей.
Еду будешь есть ту, что скажу и все остальное тоже, гарантий нет, получиться – хорошо, не получится, значит...
Прошло десять дней, ничего не изменилось - ни трава, которую Владимир называл толкушей, ни козье молоко, ни еда, на которую Лидка в другое время и не взглянула бы – ничего не помогало.
- А что, Лида, правда говорят, что у тебя магазины есть в городе и дом трехэтажный?
- Е-есть…
Откуда ж у тебя такое богатство?
- С семечек.
- Это как?
- Да так, ведь мой-то муженек бывший бросил меня с двумя дочками, когда я от силикозу загибаться начала. Нашел себе клизму без механизму, зато близко к начальству, в администрации городской работает.
А мне как жить? Есть пить надо, девчонок одевать надо, что делать? Только и сил было, что семечками торговать, сперва стеснялась, а потом ничего, сигаретами стала приторговывать.
Шире-дале, к зиме палатку в долг сварганили, два года в трехлитровую банку сикала, отойти из палатки боялась…, потом другую поставила, ну и пошло…
- Легко сказать пошло, забот, поди, полон рот дело то большое у тебя.
- Ага, принялась за дело, как вошь за тело…, скоро доест…
- Куда деваться, сейчас время такое, и работать не заставят, и есть не посадят.
- Это точно.
Губная гармошка в груди у Лидки играла еще яростней и звонче, сил почти не осталось. Перегнув Лидку через свое колено, Владимир осторожно, будто по стеклу постукивал по спине литым резиновым мячиком, насаженным на пружинистую стальную полосу.
Чутко, будто камертоном, он постукивал, слушал, мял пальцами спину, опять постукивал…
На следующую ночь, шлепая босыми ногами по полосатым половикам, Лидия прибежала в отгороженную досками спальню, где равномерно похрапывая, спал Владимир, и затрясла его за плечо.
В кружевном носовом платке в мутной слизи лежали твердые серо-бурые комочки.
- ЖБИ номер девять, - просипела Лидка, - завод железобетонных изделий, двенадцать лет на доске почета.
Лидка некрасиво скривила рот и заплакала, поперхнулась, хрипло кашлянула и опять на платке остались серые комочки.
- Ну, и слава Богу, что выходит из тебя продукция ЖБИ  номер девять, но сильно не радуйся раньше времени и не треплись никому, до выздоровления еще как до Китая пешком, - остановил ее Владимир и велел идти спать.
- Воло-одюшка, я жить хочу-у, тихонько взвыла Лидка.
- В организме начались необратимые позитивные изменения, так что живи и другим спать давай, - пробормотал Владимир и повернулся на бок, лицом к стенке.
Она пошла на свой диванчик в зале, где в двух окошках густилась великолепная беззвездная тьма.
- Если хоть одну звездочку увижу, все будет хорошо, - задала Лидка, и в левом окне, как по команде, по одной стали загораться звезды.
Она лежала и мечтала о необратимых позитивных изменениях, и в первый за много лет уснула в радости.
Все, что вычихивалось, выплевывалось и откашливалось из Лидкиных легких, она бережно собирала в баночку и десять раз на день заглядывала в нее, любовно  пересчитывая добычу.
В груди еще немного посвистывало, но дышать стала легче и Лида специально придумывала себе заделье, чтобы постоять буквой «зю».
Владмир зорко следил за ней и властно-командным тоном пресекал ненужную самодеятельность, которая так и рвалась из нее по причине приумножения сил.
А вчера, после поколачивания по спине тяжелым синим мячиком, вышел из нее такой комок бетона, что до сих пор горло саднило, но задышала она полной грудью.
- Дышу, дышу и надышаться не могу, до самого донышка кислород доходит, - разговаривала Лидка сама с собой, сидя под навесом и обрывая картофельные ростки, находиться ей на солнце Владимир Этьенович позволял пока немного.
Но щеки румянились без краски, а глаза, переливающиеся всеми оттенками медового, стали проделывать известный маршрут – на объект, на нос и в сторону.
Банальное сочетание нахальства, простоты, искренности и женского очарования делали ее притягательной и опасной.
- Лидка, ты Лидка, грудями то не играй, бесстыжая, гляньте-ка на нее, середка зажила, крайчики заиграли, - беззлобно ворчала тетя Маруся.
- Эх, никому меня не понять, может у меня будущее замаячило, а что такое будущее – значит, буду еще!
Конечно, будет, дышалось легко и вкусно, хотелось петь и бегать, как в детстве, и мир пел для нее по «маяку» любимые её песни, а по двору бегал огнеперый и ревнивый петух тети Маруси. 
- Ну, все, домой собирайтесь Лидия Дмитриевна, - надтреснутым голосом пробормотал Владимир, вернувшись от приятеля, он был немного на взводе и чем-то недоволен.
Она вздрогнула, как будто током ударило
- Надоела я вам, устали от меня, я, конечно, не мармелад и образования восемь классов…
- Я не гоню, да только мною все сделано, что надо, через недели две сходите на рентген, а там позвоните что и как.
Через две недели Лидия Дмитриевна явилась на двух машинах и одну из них - вишневый форд с документами, оформленными на имя Владимира Этьеновича Макарова, оставила во дворе.
Владимир яростно отказывался и отпихивал папочку с документами, пока Лидка не объявила:
- Да уймитесь вы, у меня в городе два магазина, да в аренду сдаю торговые площадя, не последнее отдаю, и добавила, - я и не то бы отдала, да ты не берешь, и добавила, - от души дарю, езди по лесам, полям, собирай свою траву, может, еще кому поможет.
 Она с радостью смотрела, как на висках у него набухли жилы, а по скулам прокатились желваки. Близко посаженные глаза глядели двухстволкой, утиный нос побледнел, а новорожденный волос на голове грозно колыхнулся- не было в ее жизни желаннее и красивее этого мужика.
- Спасибо тебе, Володюшка, - она подошла, быстро и жадно поцеловала его, и втиснула в его ладонь ключи.
- Ну ладно, спасибо за гостинец, - Владимир нажал на брелок, машина засмеялась глазами и радостно залилась придурочной трелью сигнализации.
Женька Соломатин, по прозвищу Байрон, терпеливо учил Владимира водить машину, они выезжали за околицу и поселок издали казался маленьким и тихим.
Там Россия представлялась огромным малозаселенным пространством, с зеленеющими назло экологии лугами и бесконечными пахотными полями, зарастающими взлелеянными в песнях нахальными березами.
- Ты ее не дергай, она и так тебя слушается. И любит.
- Кто любит?
- Она, - залыбился Байрон.
- Люби нас, ходи мимо. Два магазина в городе, это тебе не хухерь-мухерь, видел я в каких они рубашечках спать привыкши.
- Хо-о! Моя английский преподает, нам он не мешает, когда вдвоем, без него обходимся.
- Ну, ладно, замяли.
- Мни, но не очень.

                Гад.   

В жизни их компании Женька по прозвищу Байрон исподволь и незаметно играл направляющую роль, почти все делалось с его подачи и участия.
Именно он привез нового пациента к дому Владимира, величаво и небрежно вышел из джипа и у калитки обернувшись к приехавшим пророкотал:
- Если Владимир Этьенович сейчас свободен, я вас позову.
- Халтуру тебе привез, там на улице дожидается, - Байрон самодовольно раскинулся на махоньком диванчике.
- Какую еще халтуру?
- Да мужик там какой-то загибается, видать богатенький буратино.
- Как привез, так и увози, я не лекарь, а Лидия не в счет, пожалел ее просто.
- Володь, ну брось, что ты шеперишься, ну посмотрел бы…
- Смотри сам.
Евгений Афанасьевич вышел к джипу, и солидно откашлявшись, сообщил:
- Отказано, не принимают.
- А почему, собственно, отказано - спросил из окна резкий голос.
Женька погладил бороду, поднял круглые брови и стал невыносимо похож на барана:
- Не ведаю, - кротко ответил он, неожиданно переходя на старославянский.
Из машины вышел мужчина с высосанным болезнью лицом и почти невесомой фигурой насекомого.
Он с осторожностью сделал несколько шагов и, увидев у забора коровью лепешку, брезгливо поморщился.
От него веяло стерильностью и искусственной свежестью дорогого быта, Федор Малышенко был образцово показательным образчиком российского релятивизма.
 Пройдя по двору, как по минному полю, стараясь не наступить в кое-где имевшийся куриный и козий помет сияющими, как новые калоши туфлями, он постучал в дверь, но не дождавшись ответа вошел.
- Здравствуйте, я Малышенко Федор Ильич, Лидия Дмитриевна сказала, что вы поможете мне.
- Я не лекарь, а у Лидии Дмитриевны…, короче, там особый случай.
- Я заплачу.
- Врачам платите.
- Мне надо помочь, я болен.
- Еще раз повторяю, я не лекарь, бесполезный разговор.
- Я бы не приехал сюда, - и он гадливо оглянулся вокруг, на свежие кучки куриного помета, - без крайней нужды…  Врачи советуют отдохнуть, но это отговорки, не хотят брать на себя ответственность…
- А я вам советую выйти из моего дома.
- Как ты разговариваешь, тварь, пользуешься моим состоянием…
Малышенко вскочил и напрягся с вытянутыми по швам руками.
Тут случилось непредвиденное, Владимир Этьенович врезал по морде непрошеному гостю, прямо в самую куковину, и тот послушно завалился навзничь.
От изумления тот выпучил глаза, на сухих белесых губах пузырилась кровавая пена, встать он не мог, вся его жалкая фигура источала усталость. Так он и лежал, не в силах встать.
Владимир вспомнил себя, когда он тоже не мог встать и принести ведро воды, и теща поила его из заварочного чайника, приподнимая влажную голову от подушки.
Он помог Малышеву подняться, извинился, и они проговорили около часа.
- Фейс контроль, - объяснил Федор Ильич сопровождающим расквашенный нос.
Условия совместного проживания были жесткими – ни телефона, ни ноутбука.
- Я не смогу понять, а вы толком ответить, если во время разговора зазвонит сотовый, полное погружение в ваше состояние может что и прояснит, а может и нет, надо попробовать, - Владимир и сам не мог понять, откуда у него, недавнего шахтера взялась эта наукообразная фраза.
- Врачи в меня не погружались, но обследовали, рака нет, спида и туберкулеза тоже… но я чувствую, что сидит он во мне и точит, не смейтесь, но что-то вроде дракона, или даже дракончика.
- А врачи?
- А что врачи, нервы, усталость, нужен отдых.
- А на глисты вас проверяли?
- Чего-о?
- Того, я до восьмого класса жил в коммуналке, соседский пацан Колька болел солитером – был страшно худой, аппетита никакого, учился плохо, все забывал, плакал часто.  Короче, стали говорить, что не жилец, но его  вылечили, не врачи, соседи же и вылечили, мы все за него переживали, и я запомнил как его лечили, потому что на моих глазах было.
- Кошмар какой-то, это что вы предлагаете заговор или колдовство?
- Семечки!
- Какие семечки?
- Тыквенные, но не только они, клизма с полынью, молоко томленое с чесноком, две селедки, полведра парного молока и кусок гнилого мяса, все в определенном порядке.
- Это я смогу как-нибудь, но полведра парного молока и кусок гнилого мяса  не осилю.
- Над парным молоком и кусочком гнилого мяса надо сидеть с голым задом и выманивать дракона полакомиться десертом.
Анастасия Гавриловна с удовольствием продала тыквенные семечки Марии Ивановне, нахваливая их качество и сорт, она любила продавать, особенно дармовое, выращенное на огороде, а вот покупать не очень, а на рынках тем более.
На это была причина, вернее случай, страшнее которого ничего в своей ровно текущей жизни она не видела.
Случилось это после войны, с промтоварами было плохо, в двух поселковых магазинах одни хомуты да веревки, солдатские серые валенки, сапоги и редко калоши. Анастасия заневестилась, и поехали она с покойной родительницей и крестной в областной город на базар с шалями, которые вязали свободными вечерами.
Шали продали быстро, и тут к ним подошел мужчина в бурках и полупальто, он показал из-под полы треугольные лоскуты штапеля разных расцветок, заколотые булавкой и кусок тюли.
Сказал, что может продать, цену назвал сходную, но боится милиции, чтоб не оштрафовали, и предложил недалеко пройти, где хранится товар. Дом действительно оказался близко к базару, комната была грязной и нетопленой, мужчина спросил, чего и сколько им надо, взял деньги у крестной и Настиной матери, которая попросила бордовый штапель в белый горошек.
Продавец скрылся за занавеской, а через минуту из-за нее козлом выскочил голый мужик в сапогах на босу ногу, звонко хлопнул себя ладонями по груди, животу и ляжкам, притопнул хромовым сапогом, и спел арию: 
     Вот вам штапель, вот вам тюль,
     Вот вам яйца, вот вам… дуля
Крестная пронзительно завизжала и бросилась к выходу, в двери они застряли, а на крыльце упали, от страха Анастасия не могла встать, потом бежали по улице, хватая разинутым ртом морозный воздух до самой колонки, у которой две бабы брали воду.
Штапель они все же купили, отоварились там же на рынке, озираясь по сторонам  и трясясь от страха, но договорились пока никому не говорить о случившемся, чтобы их не засмеяли.
Теперь, когда вся деловая жизнь в Полянске крутилась вокруг поселкового рынка, для тетки Насти было мучение сознавать, что она не принимает в ней должного участия по причине давнего незабытого страха. Конечно, она ходила на базар, но всегда с подругами или соседками, поневоле помогая принести, отнести и покараулить, но при случае попрекая их свой бескорыстной помощью.
Одна из подруг не выдержала:
- Такая ты Стюра хорошая расхорошая, да добрая, да умная, хоть грамоту тебе давай за хорошесть, да взять негде.
После этого с подругами отношения расстроились.
Единственным человеком, с которым тетка общалась на базаре, оказалась Жанна Колодкина, склочная бабенка, с неудавшейся женской судьбой.
С небольшого лотка Жанна торговала различной отравой от тараканов, муравьев, комаров, мышей и других врагов человеческого быта.
- Тараканы, муравьи, -  зазывно кричала она время от времени голосом диктора железнодорожного вокзала.  Пакетики с леденящими кровь картинками на этикетках соседствовали с мужскими носками для кенгуру, судя по длинным, около полуметра ступням, супер универсальным клеем и загадочной краской для волос «Бургунд». Кроме отравы, товар был бросовый, за ним Жанна ездила на свалку в город, правда опытным путем было доказано, что клей клеит намертво, а краска «бургунд» имеет тусклый бурый цвет и ничем не смывается.
Она, Жанна, а по паспорту Снежана Сергеевна Колодкина, и сообщала Анастасии Гавриловне все поселковые новости, в собственной интерпритации, цены на товары, и многое другое, за что тетка Стюра оставалась иной раз подежурить у ее нехитрого лотка с мелочным товаром.
Купленные у тетки семечки очистили и натолкли, Малышенко они показались безвкусными, как, впрочем, и вся еда в последнее время
Готовясь к предстоящим манипуляциям, Федор Ильич верил и не верил в версию о легендарном солитере, прислушиваясь к урчанию в животе, но все компоненты лечения были так безобидны, что он успокоился и поплелся в баню, где и разыгралась самая удивительная история в его жизни.
Завершающее действие процедуры было фантасмогорично, на дно бадьи положили протухший кусочек мяса и залили парным молоком. Для мягкости и герметичности края бадьи замотали махровым полотенцем, на всем этом восседал голый и потный Федор Ильич с вытаращенными от старания глазами.
Владимир включил магнитофон с мягкой классической музыкой и велел расслабиться, выманивание началось, но не получалось, больного сотрясал неукротимый хохот.
Тусклая банная лампочка, тихая классическая музыка, ведро с молоком… и желтый от злости лекарь Володя вызывали в нем приступы смеха. Но нежная музыка Вивальди все-таки успокоила его, и он стал думать о дочери Нюше и жене, с которыми не общался несколько дней, сотовый телефон и лэп-топ лежали у тети Маруси в сундуке под замком.
- Кажется, пошло, - пролепетал Малышенко, и от неожиданности икнул.
- Заткнись, - прошипел Владимир и замер, вытянув шею.
Минут через сорок все было кончено, осторожно перелив молоко в таз они обнаружили на дне нечто.
- Микроскопа нет! - расстроился Владимир, - поехали к Василию Михайловичу в больницу.
Пожилой главный врач районной больницы собирался уходить домой, когда в кабинете появились Федор Ильич и Владимир.
- Хо-хо! Четвертый раз в свой жизни такое вижу, сейчас проверим, надо чтобы голова и хвост были на месте, тогда, считай избавился на веки и навсегда, а если оборвался, начинай сначала.
Под микроскопом «дракончик» оказался еще более омерзительным, чем в тазу,  солитер был более пяти  метров с головой и хвостом, все на месте.
Малышенко жидко трясся и лязгал зубами, Владимир Этьенович ходил по кабинету по-профессорски, заложив, руки за спину и думал.
- Повезло! Василий Михайлович радостно потер руками, - теперь надо продезинфицировать, но спирту нету, кончился – глазки у главврача виновато вильнули
- Спирт не пойдет, ослаб он от этого гада, - Владимир кивнул на таз, - ему тройняшку надо, в самый раз будет.
- Тройняшка дело хорошее, но где ты ее сейчас возьмешь? Делают, конечно, но только для себя, а для продажи заранее надо договариваться.
Стороннему наблюдателю трудно было даже вообразить, что речь шла об особом сорте самогона, местной достопримечательности и гордости полячан. По вкусу, крепости и чистоте он превосходил все известные водки в отечестве и за рубежом, но для его изготовления требовались неимоверные усилия и терпение.
Рецепт в целом был известен всем, но были и нюансы, которые хранились в тайне и передавались из поколения в поколения по женской линии. Технология была проста, но мучительна – при первой перегонке первая и последняя порции выбрасывалась вон, что было не каждому под силу. Полученный сырец очищался всеми известными способами и подвергался вторичной перегонке, где первая и последняя порция также отвергалась, создавая стрессовую ситуацию. После процедуры очистки, производилась и третья перегонка с неизменным отвержением первой и последней порций. Несколько крупинок марганцовки заставляли сивушные масла всплывать, убрать их было плевым дело, потом вливалось козье молоко и створоженная масса, осевшая на дно, тоже выбрасывалась прочь. Фильтрация активированным углем тоже не было секретом, но затем следовала наиболее тонкая и завершающая очистка, секрет которой каждый изготовителем не разглашался.
Получившийся продукт был совершенен, он годился и для семейных застолий, и для лечения многих хворей, не говоря о дезинфекции.
Напиток был подобен эфиру, не имел запаха и вкуса, быстро испарялся, от него не бывала похмелья, а самое удивительное - никто не мог напиться им допьяна.  Произведя в организме полезные действия, и подарив потребителю некоторую порция кайфа и веселья, тройняшка как бы выветривалась из тела, оставив приятные и ничем не замутненные воспоминания. Ходили слухи и о «четверушке», то есть и о четвертом перегоне, что ж, русский народ и не такое способен…
Некоторые, особо ретивые хозяйки добавляли, и в без того совершенный напиток шиповник, боярышник или греческий чернослив, соблюдая строгую  меру, выверенную поколениями.
- У Анастасии Гавриловны есть, точно знаю, но вряд ли продаст, очень уж вредная бабка, - прищурился Василий Михайлович.
- За двойную плату может и продаст, - Владимир насупил безволосые брови, - ну, поехали к тетке Стюре, поехали с нами Василь Михалыч, угостимся.
- Не, я сегодня на именины иду к братовой жене, там своя тройняшка будет, - отказался главврач и облизнулся.
Тетка Стюра хмуро выслушала Кубиного дружка какаголика, но двойная цена сбила ее с толку, и она неохотно впустила Владимира в дом. На кухне, втиснувшись между столом и окном, сидела средних лет женщина по имени Жанна, которая увидев Владимира, залилась пронзительным жизнерадостным смехом:
- О! Знакомые все лица, и вы сюда? – спросила она похохатывая.
- И мы, - вежливо потупился Владимир.
- Вот я и вижу… - запас светского общения иссяк и дал сбой.
Гавриловна поставила тяжелую аптекарскую бутыль темного стекла с притертой пробкой на стол и приладила воронку к пластиковой полтарашке. Отмерив положенное, она закрыла бутыль, слизнув с горлышка пролившуюся драгоценную каплю.
Пачечка денег в крупных купюрах немного успокоила хозяйку: 
- Ну, лечитесь, лечитесь на здоровье, не каждому продаю, деньги нужны, а пенсии не хватает, - приговаривала тетка Стюра, выпроваживая покупателя в сени.
- Пошли к Кубе, он в соседнем доме живет, дезинфицировать надо сейчас, по горячим следам, - Федор Ильич покорно зашел в соседскую калитку.
К приходу гостей Куба отнесся одобрительно
- Тройняшка дело хорошее, это вам не «хоп, цоп шайда брайда», это целая наука, моя покойная матушка была в этом деле специалист.
Федору Ильичу налили в мутный стакан половину и дали выпить, он и вправду ничего особенного не почувствовал, ни горячей остроты водки, ни вкуса и запаха самогона. Через пятнадцать минут он заявил:
- Мужики, зовите меня Федькой, сволочь я, - и бесстрашно рассказал,  леденящую кровь, историю с солитером, которого со сдержанным достоинством перенесенного страдания, называл драконом.
Пришли еще двое, одного из них, волосатого, Федор видел, хозяин называл его Байроном, второй мужичок был небольшого роста, румяный и пухлый, как булка, которого Куба представил, как Петра, но называл его Классиком:
- Теперь кворум, - констатировал Куба, история о драконе была рассказано заново.
- За избавление Его благодари, - сказал рыжий Классик и показал пальцем вверх.
Федя задрал голову вверх и увидел на крашеном потолке, засиженную  мухами лампочку, но чтобы не нарушать застольную гармонию, согласно кивнул.
Поразмыслив о бренности жизни, компания угостилась, выпив еще стопку, Малышенко снова впал в состояние восторга, и опять надоедливо просил называть себя Федькой и признавался в сволочизме.
Проснувшись утром, Федор Ильич заявил всему белому свету, что он свеж, как утренняя маргаритка и хочет есть.
Он ел пшенную кашу, козье молоко с ржаным хлебом, прошлогоднюю квашенную капусту, и постный макаронный суп – все было восхитительно вкусно и хотелось еще.
Очистившийся организм требовал восстановления.
Мария Ивановна возилась с семенами, и Федор Ильич принялся за стряпню сам:
- Теть Маруся, где у нас молотый перец?
- В железной банке.
- Ага, нашел.
Два дня он с энтузиазмом выздоравливающего готовил, беспрестанно ел и кормил Владимира и Марию Ивановну.
На третий день он выдохся, Федора Ильича поражала безысходность и бесконечность домашней работы, выпавшей на долю деревенской женщины. Подумать только, сколько воды принесешь, столько и вынеси, не говоря о козах, курицах и огороде.
- Ну, невозможно же так, водопровод и канализация – первейшее, что надо сделать, без этого рехнуться можно, кошмар какой-то!
- Где же все это взять, чай столько стоит, что не укупишь, - посмеивалась тетя Маруся, - ладно, мы так уж, газ есть, и слава Богу.
- Вот проведем воду и канализацию, неделями можно из дому не выходить, если, к примеру, приболели, - растолковывал Федор Ильич.
- Спаси Господи! Лучше не надо, – пугалась тетя Маруся.
- Да как не надо, - горячился Федор, - у меня завод сантехнических изделий и труб. Материалы свои, для меня это копейки, работу беру на себя, кирпич тоже за мной, от вас одно требуется – потерпеть на две три недели беспокойство.
- Что ты, Федя, не надо, родители мои так прожили, и я доживу свой век так же, - замахала руками тетя Маруся.
- Да ведь дело к старости, на себе испытал, каково немощному быть… спаси Господи, - неожиданно повторил он слова Марии Ивановны.
- Если бы ни Владимир Этьенович, скопытился бы я, а сказали бы, что гады конкуренты медленнодействующим ядом извели, или бы еще какую-нибудь хреновину придумали. Я и сам, как дурак, на радиацию кабинет обследовал.
Все предложения провести в дом канализацию и водопровод за счет клиента, то есть его Малышенко, Владимир Этьенович категорически отверг, на все доводы о спасении его драгоценной жизни, скептически отвечал:
- Ну чего ахинею несешь, а? Ничего ты мне не должен, продукты сам покупал, да еще и нас подкармливал, а то, что я с тобой поканителился, так это просто по-человечески ну помог, чем мог…
- Так я это и имею в виду, - обрадовался Малышенко.
- В морду что ли давно не получал? Так я тебя сейчас успокою, - пообещал Владимир.
- А ты! Вы!  Да ты гегемон пархатый, - Федор хотел сказать проклятый, но получилось как-то не так…
Они катались по полу, молча, и сосредоточенно, стараясь, не производить шума, в соседней комнате прилегла отдохнуть Мария Ивановна.
- Я не то хотел сказать, я хотел сказать проклятый, прости меня, - Федор был весь в поту и часто дышал, - я хотел сказать, что имею право сделать ближнему добро, просто так, порадовать…
- Порадовал.  Да ладно, и ты прости меня, чудака на букву м, - это грубое слово всегда веселило его и настраивало на мирный лад, - я и в молодости руками махал и сейчас вот, а пользы от этого – почеши затылок.
Ладно, пошли к Кубе, а то тетя Маруся застукает, стыда не оберешься, -  у обеих зрели фингалы, под правым глазом – для симметрии.
Куба пил чай, это было единственное блюдо, которое он мог готовить, зато как!  Чай всегда был свежим, крепким и горячим, самовар сиял и посвистывал, а у ватной куклы, сидящей на чайнике, было работящее лицо труженицы села.
- Я вижу у вас полное взаимопонимание, мужики, - Куба обтер потную физиономию вафельным полотенцем, висевшим на шее.
На память, что ли? – он кивнул на рдеющие синяки.
- Ага, а что такое взаимопонимание? – Владимир ловко увел в сторону разговор о синяках
- Ну, взаимопонимание, это…Куба почесал черные кудри, свирепо торчащие в разные стороны, - это, если в человеке есть что-то такое, присущее и мне тоже…
- Вот за что тебя люблю, так за ум, - Федор принял объяснение на свой счет и расцвел.
- Пусть лучше его девушки любят, как эта вот, - Владимир вынул из-за пазухи бутылку вина с диковинным названием «молоко любимой женщины» с знойной дамой на этикетке.
- Убери, отдай Марии Ивановне, пусть на праздники с подружками попробуют. А мы с вами полечимся бальзамом, от простуды помогает, мы с классиком на рыбалке были, вроде и не босиком, в сапогах, а застудился.
- Что ж вы не женитесь? Было бы кому поухаживать за вами, - Федор налил себе чаю и, плеснув немного бальзама из коричневой керамической бутылки, шумно швыркнув, отхлебнул.
- Гадом не хочу быть, вот и не женюсь, - Куба криво ухмыльнулся.
Не коренному жителю Полянска это объяснение показалось бы странным, речь идет вовсе не о рептилиях или отъявленных мерзавцах, а о рядовых гражданах мужского пола.
Если в Челябинске провинившихся мужчин раздраженные женщины, несущие груз семейного быта, называют козлами, в Туапсе самцами, то в Полянске – гадами.
С появлением сотовых телефонов домашние разборки с любимыми мужьями стали достоянием публики.
- Гад!  Если явишься домой пьяный, лучше не приходи, - предупреждала супруга, работающая кондуктором на пароме, законного гада. Пассажиры с интересом прислушивались к перекличке.
Гад отбрехивался, как мог, чтобы отвести подозрения и выключал мобильник.
На следующий день виноватый гад держался скромнее и не спорил.
- Гад, ты корову загнал?
- Загнал.
- Пойло дал?
- Дал.
- Подои и отсепараторь половину, я сейчас приеду.
Библейская кротость и покладистость гада, наводила кондукторшу на самые горькие подозрения, она с тоской посматривала на велосипед, но кругом простиралась вода и до берега было еще ой как далеко.
Работы в поселке для мужчин почти не было, для женщин вакансий было больше, свободные от казенной работы мужья занимались в основном подсобным хозяйством.
Наличие свободного распорядка в работе и отсутствие начальства не каждый мог перенести, поэтому некоторые из них попадали в отверженную касту гадов.
Миловидная библиотекарша из районной библиотеки, зорко следившая за своим гадом, подавала на пульт управления команды:
- Гад, ты блины испек?
- Испек.
- Намаслил?
- Намаслил.
Дальше следовали инструкции для полезного делания домашней работы вплоть до ее прихода.
- Нет таких крепостей, которые не брали бы большевики! – скалился бритый наголо прораб в кожаной косынке, разгоняя послеобеденное оцепенение строителей. Со времен египетских пирамид, а может быть, и раньше,  «строители всего мира отличаются пренебрежением к заказчику и безразличной усталостью». 
Но техника работала исправно, материалы подвозили вовремя, работа продвигалась невиданными в Полянске темпами.
Через три недели в кирпичной капитальной пристройке, гармонично вписавшейся в расширенную кухню стали вырисовываться туалет и ванна с душевой кабиной.
- Что я лишенец что ли?  Вы мне помогли, я вам, кто чем может, так ведь?
- Да так оно, только… тетя Маруся вздыхала и опять шла посидеть на новом унитазе, просто так, полюбоваться…
Мария Ивановна осторожно ходила по мозаичным полам в белых вязанных носочках и всплескивала руками от восхищения.
Все ей нравилось, и она даже не ожидала, что так быстро привыкнет к городским удобствам, одно смущало – траты, которые им были не по карману, и которые полностью оплачивал Федор Ильич.
- Ты, Федя, не думай, мы тебе по почте будем денежки полегоньку высылать, расплотимся…
Тетя Маруся, ну какие деньги?  Сами мне говорили, что Бог заповедовал помогать ближнему. Вы мне, значит, можете, а я нет.
               


                Чудовище в окне


Весь следующий день Валентина приводила в порядок дом – мыла окна, вешала занавески, пекла оладьи, варила обед, кормила всех щами и пшенной кашей.
А когда вышла на крыльцо протрясти обнаруженные в хозяйстве ковры, то увидела на распаханном огороде Кубу, который заканчивал посадку картошки.
Валя всплеснула руками и подбежала к Кубе:
- Зачем же вы без меня, Леонид Гаврилович, это работа земляная, тяжелая…
- Потому и без вас, что тяжелая, не положено её женщине делать, - сдвинул брови Куба.
Когда они зашли в дом, он чуть не ахнул, все было, как при матери, когда она была жива, ковры, коврики и дорожки устилали свежемытые полы, засиявшие окна топорщились нарядными занавесками.
Кот Куба, пройдясь по всем комнатам, как подкошенный упал на пестрый ковер и тихо скреб но нему лапой:
- Вот они, персидские-то ковры, собственные, молодец хозяин, сберег, небось пер с той самой Кубы.
Месяц прошел быстро, Куба не пил, только на девятое мая принес шампанского и, обдирая с горлышка серебристую шкурку, предложил выпить за победу.
Леонид Гаврилович выпил, и в его глазах появился влажный блеск удовольствия, у Вали закружилась голов, и стало весело.
А поздно вечером в бывшей хозяйкиной светелке, где ночевала Валентина, случилась беда, она сидела на кровати напротив окна и читала, невнятный шорох за окном вовсе не испугал ее, у котов было время весенних сборов.
Но она все-таки машинально посмотрела в окно, и обмерла, на нее смотрела оскаленная звериная морда,  чуть меньше человеческой и угрожающе рычала.  От страха она не могла даже пискнуть, а тихо съехала на пол и заползла под кровать. Из своего убежища она неотрывно смотрела на окно до самого утра, но даже утром ей было страшно выйти во двор, и она вышла только тогда, когда услышала голос Кубы, который разговаривал с кем-то.
Следов под окном никаких не было, и она не знала, что и думать, вокруг дома вплотную к фундаменту были положены еще отцом Кубы бетонные плиты, которые служили как бы тротуаром, такими же плитами была выложена дорожка от крыльца к калитке.
- Что потеряли, сударыня? – Куба подошел незаметно, и Валентина вздрогнула, он внимательно посмотрел на нее, и встревожено спросил, - что случилось?
- Н-ничего… Валентина не могла скрыть пережитый ночной страх, губы дрожали.
Как не отнекивалась, но пришлось рассказать о ночном кошмаре, ей казалось, что бывалый и боевой хозяин отнесется к ее рассказу, как к выдумке, которой она хочет привлечь его внимание к ней.
Но Куба к происшествию отнесся серьезно и внимательно, не похоже, чтобы квартирантка придумала, бледная и испуганная женщина не была похожа на врушку.
- Нет, нет, не кошка и не собака и не коза, а такое страшное, – она вздрогнула и заплакала.
Кубе захотелось защитить ее, победить кого-нибудь и вообще доказать силу и преданность, чем немало удивил себя.
- Плакать не надо, изловим мы этого зверя, я, конечно, не промысловый охотник, но кое- что понимаю …
Поздно вечером Куба присел у окна светелки и что-то старательно размазывал старой кистью по плите:
- Клей универсальный КУ- 45, сапоги болотные клеил, держаться пока. Если прибежит этот барбос, след оставит, а я уверен, что это собака, сейчас можно встретить самые экзотические породы с таки-ими мордами, что мало не покажется. Сколько сейчас в поселке строиться коттеджей?  Привезли с собой пса, вечером выпустили погулять, а домашний пес запросто в окно может посмотреть.
Объяснение было, в общем, правдоподобно, но Валентина не могла представить собаку с такой отвратительно страшной мордой, и длинными острыми клыками.
- Если барбос снова не прибежит, так хоть муравьи прилипнут, спасу от них нет, в прошлом году еле избавился от них, повадились на кухне сахар есть, даже дорожку проложили…
Вечером я в светелке подежурю, ну просто так, для порядка, а вы идите в комнаты, в дом, там ночуйте.
- Я тоже подежурю, а то так и буду бояться, пока сама не убедюсь…
Валентине было непонятно, зачем Куба посадил ее в угол, откуда ее не было видно из окна, а сам надел байковый халат, повязал на голову платок и сел на кровать, как сидела в тот вечер она.
- Ради чистоты эксперимента, воссоздаем обстановку вчерашнего вечера, так положено, - ухмыльнулся он запахивая полы халата.
Как и Валентина, он перелистывал книгу, когда в окно заглянула отвратительно страшная морда и глухо зарычала.
Ракетница и арматурный прут лежали рядом, но Леонид не торопился выйти наружу, он подошел к окну, постоял, присвистнул и, велев Валентине оставаться в комнате, вышел во двор.
Ракетница и арматурный прут остались на месте, как ни вслушивалась Валентина, но не рычания, ни вои или шума борьбы она не слышала, чудилось, что-то вроде негромкого разговора.
Взяв в руки железный прут, она бочком прокралась к двери и выглянула на улицу, Куба включил в сенях свет, и были видны фигуры двух мирно стоящих и беседующих людей.
- Это Жанна, у нее, оказывается, есть шкура рыси, - и он потряс ею перед замеревшей от страха Валентиной, оскаленная морда и зеленые глаза-пуговицы, были в руках Кубы смешны и безобидны, - в мирное время шкура эта висит у нее на стене, над диваном.
- А зачем же она?.. -  пролепетала Валя.
- Не знаю, не сознается, может быть, она устала, может наглость измотала…
- Я не понимаю.
- И слава Богу. Время все расставит по местам, и тайное станет явным.
Огород был посажен, отпуск заканчивался, и Валентина засобиралась на свой завод, тоскливо думая о работе и одиночестве.
- Если можно, я на выходные буду приезжать, прополю и промотыжу…, - она покраснела и лицо снова стало похожим на золотисто-розовый мрамор.
Куба смотрел в сторону и яростно скреб кудрявую шевелюру, хотя вчера топили баню, и Валя дала ему шампунь «персиковый».
Потом сел за стол и строго посмотрел на Валентину:
- А может хватит тебе слесарничать, не женское это дело.
- Не женское, да другой работы я не умею…
- Да как это не умеешь? Все у тебя в руках так и мелькает!
- Да ведь это домашняя работа, от неё женщине только радость…
Куба смотрел на неё круглыми ореховыми глазами, от нежности и жалости по всему телу побежали мурашки, а спину обдало холодком:
- Выходи за меня замуж, Валя, первый раз в жизни предлагаю, женат никогда не был.
Квартиру свою сдашь в наем, доходу будет больше, чем от зарплаты… Я свою сдаю, мне, как воину в запасе выделили однокомнатную квартиру, но я привык к дому, к воле…
В соседнем дворе, исполнив свое дело, базарно кричала курица, а Валентина слышала пение неведомой прекрасной птицы счастья.
Ей никогда не предлагали выйти замуж, её веснушки, патриархальная непохожесть на других, стеснительность охраняла от пренебрежительного превосходства городских кавалеров.
Она берегла себя, а судьба берегла её для одного единственного – мужа.
- Я согласна, только по-настоящему, с венчанием, - Валентина строго и вопросительно посмотрела на Кубу.
- Всенепременно! Венчаться поедем на своей машине.
В военном деле подполковник Торкватос был ассом, а в моторе разбирался с трудом, запасные части к почти что новому УАЗику были разложены по всему сараю, мотор не собирался.
Пришлось звать одного из давних приятелей, которого он недавно выпроваживал из калитки.
- Евгений Афанасьевич, майор инженерных войск в отставке, специалист по моторам, - представил его Вале новоявленный жених.
Специалист по моторам гукнул что-то из заросшего усами и бородой рта, Валя так и не разобрала чего, но через два часа машина заработала.
- Хорошая машина, вечная, потому что на раме, - густой бас пробился, наконец, через волосатый рот.
Валентине хотелось узнать, как можно больше о семье будущего мужа, о друзьях и она с робостью спросила о заросшем до бровей человеке.
- А, это Байрон, то есть Евгений Афанасьевич Соломатин, тоже офицер в отставке, отличный механик и мужик железный, - засмеялся Леонид.
После того, как Валентина согласилась выйти за него замуж, он все время улыбался и смеялся всему, как малахольный, и стеснялся этого.
Все предметы вокруг смотрели на него дружелюбно, он радовался, боялся и все удивлялся, как такая замечательная женщина, а, по сути, все еще девчонка, выходит за него. Была в Валентине та необъяснимая словами порядочность и пристойность, которую мужчины видят сразу.
- Почему же Байрон? – Валентина тоже улыбалась.
Женька, когда демибилизовался, принципиально не стригся и ходил, как индеец, а на двадцать третье февраля мы собрались, как положено, встретить праздник. Ребята пришли и принесли с собой, кто что, один друг принес рыбу такую вонючую, что мы его чуть вместе с этой рыбой чуть не выперли, потому что от него тоже несло чем-то таким, что глаза ело.
Тогда Женька заступился, и рассказал одно стихотворение, за которое и получил кличку Байрон, тем более волосы у него были до лопаток.
Леонид вспомнил праздничную пирушку, и опять счастливо засмеялся, все прошлое и сегодняшнее рядом с Валей освещалось какой-то чистой и простой радостью.
Приподнятые с округленными углами Женькины брови на широком и выпуклом лбу, действительно напоминали удивленного барана, глядящего на воду, как говорится в поговорке.  Он посмотрел на компанию с высокомерной снисходительностью, откинул назад жидкие, но длинные сивые пряди и произнес поучающим и руководящим басом:
Как-то раз на поле брани, в тишине ночной
На посту в дивизионе перднул часовой
Звук протяжный маловажный – порча атмосфер
Но услышал звук протяжный некий офицер
Долго-долго раздавался звук в тиши ночной
Долго-долго извинялся бедный часовой
А на утро чуть-чуть зорьки появился свет
На посту в дивизионе собрался совет
Господа! Предупреждаю, требую и жду
Часового негодяя предадим суду
Только прапорщик Раевский стал протестовать
Нет, мол, правила такого, что нельзя вонять
И теперь в дивизионе слышно за весту
Как воняют часовые, стоя на посту.
Мужики попадали от хохота, кто куда мог.
- Ну ты и Байрон, откуда эта баллада? – удивился Куба.
- Дядька мой передал по наследству сыну, а тот – мне, у нас в семье почти все мужики по военной части.
Прозвище Байрон как-то неожиданно прижилось в поселке серединной части России, однажды Куба попросил Валерку Гусева позвать товарища Байрона зайти к нему.
Фамилия великого английского поэта была Валерке малоизвестна, помаявшись, но все- таки вспомни, фамилию унылого романтика, помнил, что на букву «б» зычно проорал в Женькино окно:
- Байрон, тебя Куба зовет, горючее за счет хозяина.
Евгений Афанасьевич без возражений отправился к зовущему,  новая кличка прилипла к нему, как родная.
Стихотворение это он Валентине не прочитал, зато удивился, что запомнил его со второго раза, недаром говорят, что смешное и срамное запоминается сходу.
В городе они расписались без проволочек и перевезли Валино имущество, уместившееся в УАЗик, в поселок, домой.
На свадьбе было три человека – молодые и единственная родня, Анастасия Гавриловна, которая горела от счастья ярче, чем новобрачные.  Она подарила племяннице тяжелое золотое кольцо, которое та никак не хотела брать, и теперь сидела на почетном месте пунцовая от щедрости.
Кубу она называла Леонидом Гавриловичем, а после рюмочки стала доискиваться, почему они все-таки оба Гавриловичи.
Рыжий кот Куба осоловел от праздничной еды, подремывая на законной лежанке, но, тем не менее, контролировал ситуацию.
Вот бочком прокрался бабкин кот Мазай, и основательно подзаправился из Кубиной миски, потом потерся о бабкину ногу и болезненно мявкнул.
Бабка вслух поведала всем о Мазайкиных хворях, а заодно и о своих, и отвалила ему кусок курицы, который он вмиг проглотил, и снова тоскливо мявкнул. Бабка обмакнула кусок мякиша в подливу и положила в миску, Мазай посмотрел на неё полными осуждения глазами и дрожащим от унижения и горести голосом сказал м-а-а-а...
Всю душу, паразит, выматыват, - Анастасия Гавриловна шлепнула в миску шматок мяса, который Мазай также неслышно проглотил.
Кот Куба хотел было сходить и пригласить городского кота Кешу, чтобы тот тоже походил бы по их собственным персидским коврам, угостился бы праздничным харчем, и полежал бы на плюшевом диванном покрывале…
Но это только видимость одна, что он, Куба, дремлет, он бережет дом, покой, счастье,  и еще кое что, о чем он никому не скажет.
К Кеше он пришел на следующий день:
-Женился мой хозяин, вчера свадьба была, - признался Куба.
- Это хорошо, а как хозяйка? – осведомился Иннокентий.
- Нормальная, примерно, как и у тебя, тоже блох боится.
- Мыла меня в бане чем-то вонючим, потом, правда, просушила жужжалкой какой-то…
- Не боись, это специальный кошачий шампунь от блох, а сушили тебя феном, тоже такая специальная машинка. А я смотрю, шерсть у тебя чистая и блестит, сразу видно, домашний кот.
- Знаешь, что я тебе еще скажу – кто знает толк в кошках, тот знает толк во всем – английская народная мудрость, - Кеша закинул ногу на ногу, местные коты так никогда не делали.
- Высший шик, - подумал Куба и решил дома потренироваться этой позе. Он, конечно, не стал рассказывать, как боялся и орал в бане, а Валентина уговаривала его, потом сушила, завернув в пушистое махровое полотенце, и называла всякими ласковыми словами – золотко, умница, красавец и целовала между ушей…
Картошка уродилась осенью небывалая, засыпали полный погреб, обнаружив при этом затрушенные соломой два ящика советской водки.
- Все матушка предусмотрела, обо всем позаботилась, и жену мне, наверное, тоже она вымолила, -  с нежностью подумал Леонид.
Засолили кадушку огурцов, помидор и кадушку капусты.
Хороша капуста, и подать не стыдно – и съедят не жалко, - продегустировал соленье Леонид Гаврилович.
Валентине показался в этом некий намек на то, что теперь они были практически одни, не считая тетушки, конечно, которая забегала к ним не один раз в день.
Бывшие друзья и носу не показывали, Валентина предложила пригласить их в гости.
С гостями погодим, я на работу устроился, в МЧС – сутки дежурю, трое отдыхаю.
Но на двадцать третье февраля он пригласил бывших соучастников холостяцких застолий в гости в честь Дня Советской Армии, которой они все служили верой и правдой.
Стол накрыли в просторной кухне, где они всегда и собирались.
Валентина постаралась, были здесь и капуста, и огурцы с помидорами, и розовое домашнее сало с желтоватыми оспинами чеснока, и сочные голубцы, и душистый холодец, и пироги, и праздничная крахмальная скатерть.
Леонид ничего не говорил, а ходил вокруг стола, принюхивался и приглядывался, рядом с ним – нога к ноге ходил рыжий Куба, который время от времени вставал на задние лапы, передними цеплялся за хозяйские штаны и тряс их.
Есть он уже ничего не мог, да и миска его была полна всякими вкусностями, хозяин не понимал, чего Кубе надо и ворчал:
Ну чего тебе, не царапайся, Куба, отстань.
Тогда Валентина взяла его на руки, поднесла к столу, и он с высоты обозревал будущий пир.
До хозяина, наконец, дошло волнение и переживание Кубы.
- Ну что, брат, на Шипке все спокойно? – засмеялся хозяин и похлопал его по круглому боку.
Анастасия Гавриловна тоже похаживала вокруг стола, заложив руки за спину и беззвучно шевеля губами.
- Ты чего, тетя Стюра? – Валентина обняла её за плечи, но тетка недовольно вывернулась: 
- Ага, любил дед чужой обед, знаю я ихних дружков – давай дружить: ты купишь, а мы есть станем.
Придут и стол сметут, корочки не останется, - тетка страдальчески вздохнула.
- Да ты прямо стихами заговорила, кладезь народной мудрости, а сама не знаешь, что у тебя на подоле написано, - подполковник в отставке   уставился веселыми глазами на тетушкин праздничный наряд.
Тетка подняла подол, вглядываясь в непонятные загогулины, оказавшиеся арабской вязью, проступавшие сквозь восточный рисунок. Она была в новых васильковых гамашах и пришла минутка показать обнову.
- Ну, насколько я понимаю в арабском, тут написано «иди правильной дорогой», - заметил Леонид.
- Это как? – тетка растянула подол, озабоченно вглядываясь в написанное.
- По-нашему «не суйся не в своё дело», хороший совет, я тоже ему следую -  не суюсь.
Гости приходили по одному и тихо скреблись в дверь, как на явочную квартиру, все кроме Байрона, подстрижены и после бани.
На удивление Анастасии Гавриловны друзья-товарищи Самого, как она называла хозяина, одеты били прилично и даже щеголевато, а от лысого пахло туалетной водой модного направления – гнилыми бананами.
С притворным радушием она здоровалась с гостями и горестно посматривала на уставленный закусками стол, в то же время радовалась, что одета во все новое и есть перед кем повеличаться.
Выпили за «несокрушимую и легендарную» и с умом закусили, то есть мягоньким  и калорийным – холодцом, товарищи по части закуски были грамотными.
Второй тост сказал другой товарищ, Владимир Этьенович, который раньше работал в Кузбассе шахтером:
- Холодно в Сибири – надо выпить, -  и зорко посмотрел на алкогольную продукцию. Заприметив скромную бутылку с поношенной этикеткой «посольская», он вопросительно взглянул на Анастасию Гавриловну, та еле заметно кивнула.
Владимир Этьенович налил из скромной бутылки и неторопливо выпил, он не крякал, не выдыхал с шумом, но одобрительно пожевав губами, констатировал:
- Шик-модерн.
Анастасия Гавриловна засуетилась, чем закусить и положила ему на тарелку кусок запеченного окорока.
Владимир Этенович опять посмотрел ей в глаза.
-У Яковлевых брали, третьего дня поросенка закололи, мясо домашнее, ешьте на здоровье.
- А изготовление чье?
- Моё, - тетка с девичьей стеснительностью стала рассматривать арабские буквы на новом платье.
Она подкладывала на тарелку шахтеру самые лакомые кусочки, шепотом комментируя их происхождение.
- Вы сами-то откудовши? – закрепляла тетушка новое знакомство.
- Из Кузбасса.  Западная Сибирь, юг.
На самом юге тетка никогда не была, но в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году ей, как передовой доярке, выделили дефицитную путевку в Трускавец.
Хваленая лечебная вода произвела на тетушку разрушительное действие, вместо ожидаемого оздоровления началось очень активное очищение в виде круглосуточного жестого поноса.
- Оё-ёй, тошно мнеченьки, - голосила она, пробираясь по санаторному коридору к кабинету главного врача.
 С завязанной головой, в выходном халате, тетка, держась от слабости за стены, костерила Бендеру, кремлевских врачей-изменщиков,и фашистские морды столовских работников.
Главный врач с еврейской ласковостью сообщил ей, что у чувствительных дам это бывает и приписал новое лечение – добавлять в коньяк знаменитую лечебную воду нафтусю в гомеопатических дозах.
Перед обедом официантки фамильярно и снисходительно ставили ей рядом с тарелкой рюмку коньяка и розетку с тоненькими лепестками лимона.
Тетка с мученическим видом выпивала и махала ладошкой у рта с высунутым языком, чтобы показать отдыхающим, что ей приходится терпеть. После такого лечения она сладко спала и храпела, как молотобоец. К концу путевки Настя набрала положенные пятьсот граммов весу и вынесла мнение о курортах, как о рассадниках жульничества и разврата.
Восточная болтливость главного врача, оригинальное лечение и неистовое стремление отдыхающих предаваться запрещенным удовольствиям, утвердило её во вредных действиях санаторного отдыха, тетка была пуританкой.
В самом Трукавце, который был в некотором смысле югом, публика жила разношерстная, поэтому, не мучаясь национальными вопросами, которые во времена советской власти были намного проще, чем сейчас тетка Стюра простодушно спросила:
- Нацменом будете?  Отчество у вас не наше.
Отчество мне от деда досталась, он моего отца назвал в честь боевого друга, француза Этьена.
- А как же вы шахтер, у нас поселке-те шахтов нет.
- На пенсии.
- А еще молодой, на пенсии скучать, - не унималась тетушка, - всеж-таки работаете где-нито.
- Я больше на государство не работаю и работать не хочу.
- Чтой-то?
- А то, что с народным достоянием наша элита обращается как со своим, а я такого достояния производить не буду, не дождутся.
- Гадство! Надо же, ведь уже старая, а какую власть взяла, хоть если рассудить, так ей пришлось помаяться, жена всеж-таки, сам-то пил горькую.
- Ты о чем Анастасия Гавриловна? – вмешался Леонид.
- Да про Элиту, про неё речь.
- И чья она жена?
- Да как чья? Ельцина.
- Так она Наина.
- Один шут.
Беседа принимала нешуточный оборот.
- Давайте споем «Ой, Мороз», - по опыту зная, что эта песня способна примирить кого угодно предложил шахтер.
Тетушка согласилась и с ходу взяла такую необыкновенную ноту, какую не каждый раз осиливал колхозный бык Гобсек, несправедливо обреченный в летний вечер на неволю.
Вялые и опавшие вены на шее ожили, налились кровью и забурлили текущей молодой силой.
Владимир Этьенович тоже заорал, как колхозный бык на привязи, из спокойного и рассудительного человека он превращался в злого, налитого багровым хишника.
Дышал он прерывисто, с посвистыванием
Ансамбль горлового пения города Тувы мог спокойно отдыхать, правда, пение было не горловое, а глоточное и очень громкое.
Трудно сказать, откуда взялась эта манера с невероятной силой и старанием орать русские народные песни, да и не народные тоже. Вполне возможно, что это был протест основной массы населения против свалившейся на них новой, советской жизни.
После революции все старое отменили, оно оказалось под запретом и осуждением, по живому кроили новую жизнь.  На песни запрет не распространялся, вот и стали их петь криком, расходую  накопившуюся ярость, недовольство и опасную агрессию.
Раньше так не орали, старались петь душевно и жалостно.
После такого пения все выдохлись и неловко замолчали.
Ну и громко же вы поете, Анастасия Гавриловна, - вздернул бараньи брови Геннадий Афанасьевич.
Дак а как же, на то и песня, -  тетушка скромно потупилась.
Владимир Этьенович улыбался с сознанием собственного певческого превосходства
Кто умеет петь, тот умеет и пить, - тонко намекнул шахтер.
Гости почувствовали себя слегка протрезвевшими, но тут произошло такое, от чего у них вылетел из головы последний хмель.
Кот Куба спрыгнул с лежанки, и подражая Кеше неожиданно издал боевой вопль сиамских котов, которому научился у городского друга: - АУЭОЫ, -  да еще с деревенским подвывом.
Мазай мирно дремавший под столом у хозяйкиной ноги тоже решил поддержать компанию и невероятным дискантом вывел: -М-у-у-я, перепутав буквы кошачьего языка.
Выпив и поев жирного, Анастасия Гавриловна почувствовала тяжесть в правом боку, и потребность посердиться, поэтому заподозрила, что её передразнивают.  Вслух она ничего не сказала, но сразу скуксилась, и обидчиво поджав губы, засобиралась домой, её разочарованный взгляд наводил на мысль о тайных высоких запросах в пении.
Её стали упрашивать остаться и спеть еще, она отнекивалась, и испытующе поглядев на гостей и хозяев, пожелала:
Богатейте моим добром.
Гулянка свернулась сама собой и, выпив по одной на посошок, гости с облегчением отправились по домам.
Проводив гостей, нагрузили торбочку и для Анастасии Гавриловны с остатками праздничного стола, поманежившись, она взяла с оговоркой:
Нам теперь надо копеечку беречь, копейка к копейке – проживет и семейка, кряхтела тетка, доставая с печки валенки.
На семейку хватит, еще и тебе останется, - Леонид придерживал её за локоток.
Не скажи, скоро прибавление у тебя будет, Валя в город ездила – подтвердили, что беременна.
Вошь заведешь – и то кормить надо, а тут дети.
Насчет детей тетушка угадала, осенью Валя родила детей, двойню – девочку и мальчика, событие в поселке нередкое, то ли воздух такой, то ли вода, то ли соловьи в черемухах голосистые…
Торкватос Леонид Гаврилович некоторое время пребывал в состоянии глупого восторга, и ничего не мог с собой поделать, потом восторг перешел в фазу активности благоустройства и за неделю провел в дом воду и канализацию.
На это время Валя с малышами переселилась в тетушкин дом, и старушка расцвела новой жизнью.
Заросшее мхом эгоизма сердце очистилось и стало работать, как паровая машина, в сбившемся набок белом платочке она мыла, стирала, кипятила, бегала в магазин и на сочувственные вопросы соседок кичливо отвечала:
Сами справлямся, сами планирум, распределям, а Сам-то нами и не командоват, все миром делам, с лаской да уважением.
Анастасия Гавриловна вздернула животом и молодецки подняла на плечи холщевую сумку с мукой.
Ну, куда ты столько, потом бы еще пришла, - заворчала продавщица.
Приду ишшо, Сам то пенсию мне тратить не велит, на всем ихнем теперь живу, зарплата у него хорошая, всеж-таки заместитель МТС…
МЧС, - поправила её продавщица, Маринка Гусева.
Да еще пенсия офицерская, да еще…, - осеклась тетушка, чуть не сболтнув лишнее про сдаваемые в наем квартиры.
Да еще мои деньги, мне-то ведь не нужны, разве только на похороны, - и приготовилась всплакнуть, но раздумала, только деловито шмыгнула носом и уточкой потопала к дому.
Рыжий Куба неслышно на мягких лапах вскочил на диван и, вытянув шею, посмотрел на двух спящих младенцев, гладкие их личики были сосредоточены и серьезны, теплый молочные запах веял от коляски.
Ну, что, брат, на Шипке все спокойно, - прошептал хозяин и погладил его четвертый раз в жизни, Куба расчувствовался, и боднул его круглой рыжей башкой в бок.
Хозяин сел на диван и Куба осторожно, как маленький, прокрался к нему на колени. Тяжелая рука гладила его пятый, шестой и двадцатый раз, а он урчал, как семейный УАЗик с полными баками.
Он и раньше умел урчать, но никогда этого не делал, потому что незачем было.
Но вот когда тепло и уютно, дети спят в коляске и пахнет от них материнским молоком – коты обязаны урчать.
Когда в доме, где тебя любят и ждут, мир и покой, первейшая обязанность котов – урчать, потому что всякий знает, что когда кот урчит, зло не смеет приблизится к дому.
Теперь, когда Кубе приходилось день и ночь охранять малышей, которым, оказывается, был нужен покой, надо было его заиметь, этот покой.
И еще он недавно узнал удивительную вещь, что когда ты любишь весь мир и стараешься сделать его лучше – на  башне Шипка почему то все спокойно.
Если бы не было на свете сигарет «Шипка», кот Куба никогда бы не увидел эту загадочную башню, на которой всегда спокойно.
Эта башня занимала его, потому что он знал, что солнце живет за рекой, луна за старой березой, а покой, оказывается, – на зубчатой башне Шипка.
Теперь, когда ему приходилось день и ночь охранять малышей, которым нужен был покой, необходимо было найти Шипку, чтобы покой был всегда под рукой.
Кроме Кеши, помочь разобраться с этим, было некому, и Куба урвал минутку, чтобы сбегать к другу.
Ну, как у вас? – наскоро спросил он Кешу.
В город собираемся, неохота туда ехать, скука.
А у нас все хорошо, потому что на Шипке все спокойно, - брякнул Куба, чтобы как-то завести речь об интересующем его предмете.
На Шипке все спокойно не потому что, а вопреки.
Это как? – Кубе вовсе не хотелось разочаровываться.
Шипка – это гора, которую охраняла от турков русская армия, зимой – в кошмарных условиях. От холода и голода русские солдаты умирали, но терпели, а чтобы не отвлекать других солдат от войны писали донесения «на Шипке все спокойно», - Кеша зевнул и потянулся.
Откуда ты все знаешь? – восхитился Куба.
Я там был. С хозяевами. Не с кем было меня оставить, пришлось им со мной ехать.  Видел я эту Шипку – одни камни.
По нужде пойдешь, так и закопать нечем.
Хозяин любит памятники, а я нет, мне больше нравится естественная жизнь.
В прошлом году Кешины хозяева, действительно, летали в Болгарию подышать морским воздухом и брали Кешу с собой по известной причине.
Шипка поразила их. С башни дольный мир казался маленьким и ничтожным, но не как с самолета, по-другому.
Самолетная оторванность от земли дает человеку скорее топографические впечатления, а Шипка…
Тридцатиметровая башня казалась естественным продолжением вершины Святого Николая.
Внизу в летнем слоистом мареве жарко и приторно благоухали розовые поля, а здесь было прохладно, и легко одетые туристы зябко ёжились.
Но несмотря на холод, которым ощутимо тянуло с гор, руки у хозяйки сильно вспотели, как только она посмотрела вниз.
Из всех присутствующих только два существа чувствовали себя спокойно, это молодой экскурсовод, который сидя на краю тридцатиметровой башни беззаботно курил сигарету и кот Кеша, который тоже спокойно сидел на краю и после того, как осмотрел все внизу, смотрел вдаль.
Всех поразило, что среди погибших русских солдат было неожиданно много знатных и родовитых фамилий, князей, графов, болгарский народ благодарно сохранил фамилии всех.
Рядом с башней в полуметре от отвесной скалы стояли их бронзовые пушки, попавшие сюда чудом и мужеством русских солдат. На одной из них было написано «Тула» и год изготовления.
Одному Богу известно, что побудило людей, в начале двадцатого века, построить на вершине Святого Николая эту башню, которая приближала нас к высшему, научая нас, как нужно служить людям, терпеть, работать, быть смиренным, кротким и любящим.
Положи жизнь за други своя, чтобы на Шипке было все спокойно.
Чтобы иметь право сказать «На Шипке все сп