Александр Дюма, Роман о Виолетте - 2. Часть 38

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

– Дуду, я разорила тебя? – спросила Виолетта, когда мы возвратились домой.

– Ну что ты! – отмахнулся я. – Я вовсе не беден. Просто я трачу чуть быстрее, чем зарабатываю, поэтому я решил кое-какие средства откладывать на строительство уютного гнёздышка, в котором намерен провести остаток своих дней, надеюсь, счастливых. Может быть, мы заселимся туда с тобой, если ты не станешь нарушать условия нашего контракта. Я построю нам замок и назову его замком Монте-Кристо. Кое-что в этом направлении уже осуществляется, так что когда я говорю, что у меня заканчиваются деньги, я имею в виду только те деньги, которые я определил для себя как карманные, которые не предназначены для реализации моих грандиозных планов или на иные неотложные дела, такие, например, как содержание моему сыну.

– У тебя сын, понимаю, – ответила Виолетта.

– Сын, дочь, и не только, – ответил я. – Тебя что-то смущает?

– Абсолютно ничего! – ответила Виолетта. – Если ты скажешь мне, что женат, это ничего не изменит в моём отношении к тебе.

– Я был женат, но мы расстались, – ответил я. – Уже давно. Но у меня есть знакомые дамы. Очень близкие знакомые. Я вовсе не обещаю тебе хранить верность, потому что взял за правило никогда не обещать того, чего не смогу выполнить.

– А кто говорит о верности? – спросила Виолетта. – Я просто хотела бы получать от тебя то внимание, которое заслуживаю. Когда ты поймёшь, что тебе никто не нужен, кроме меня, ты будешь стремиться всё свободное время проводить только со мной. Добровольно, без какого-либо принуждения и вовсе не из пресловутого чувства долга.

– Ты напоминаешь мне Сильвию из комедии Джорджа Фаркера «Офицер-вербовщик», – сказал я. – Она тоже сообщила подруге свои взгляды на супружескую верность приблизительно такими словами: «Я не рассчитываю на его постоянство. Я бы не могла полюбить мужчину, для которого существует лишь одна женщина на свете. Это доказывало бы только его душевную ограниченность. Постоянство – это в лучшем случае лень. Ей не место среди мужских добродетелей. И я тоже не поставлю ее в ряд с мужеством, ловкостью, опытом, справедливостью и иными достоинствами сильного пола».

– Вполне здравые рассуждения, – согласилась Виолетта.

Я заключил её в объятия, и мы занялись с ней тем способом общения, от которого появился на свет каждый из нас.

Через полчаса я сообщил ей, что в последние дни стал вести несвойственный мне излишне праздный образ жизни.

– Я уже несколько дней ничего не написал, – сказал я. – Я начинаю ощущать себя бездельником, никчёмным и праздным человеком. Я должен сесть за свой рабочий стол и написать хотя бы десяток страниц.

– Разумеется, милый! – ответила Виолетта. – Я не собираюсь тебе мешать. Я только хочу напомнить тебе, что за это время ты получил много информации для размышления, много эмоций, если и не новых для тебя, то, я надеюсь, никак не менее сладостных, чем раньше в подобных обстоятельствах. А также острых ощущений, что тоже не повредит твоей писательской фантазии. Ты же сам говорил мне, что переосмыслил образ Миледи! Конечно, переписывать широко известный роман поздновато, но вносить правку в пьесу к новому сезону может любой автор, это его неотъемлемое право.

– Этим и займусь, – согласился я и сел за свой горячо любимый рабочий стол, где меня ждала чистая бумага, перья и чернила.

– Ну что, дорогой, начнём перерабатывать твою пьесу «Юность мушкетёров»? – спросила Виолетта. – Внесём долю обаяния и романтизма в образ Миледи?

– Этот новый образ будет написан с тебя, – согласился я.

– Тогда, может быть, добавишь капельку человеческих пороков своим обожаемым мушкетёрам? – продолжала Виви.

– Людей прошлого нельзя судить с позиции современной морали, – возразил я. – С точки зрения просвещённой Франции середины девятнадцатого века мои герои итак не выглядят ангелами. Но для своего времени они были вполне хороши.

– Ты рассуждаешь сейчас как историк, а надо рассуждать как постановщик театрального действия, – возразила Виолетта. – Ты совершенно прав в своём утверждении, но не жди от среднего зрителя таких же в точности представлений. Зрители – народ простой. Им чужда глубокомысленность. Они будут сочувствовать тем, кого для этой роли назначил автор, и станут осуждать того, кого осуждает автор. Они не желают задумываться об изменении моральных ценностей со временем. Они пришли, чтобы получать удовольствие от пьесы, и они всех будут судить по своим меркам. В этом смысле они похожи на утят, которые идут в пруд только потому, что следуют за матерью-уткой.

– Знаешь, Виолетта, идея сделать Миледи жертвой обстоятельств никуда не годится, – сказал я после некоторого размышления.  – Я, конечно, могу описать её историю так, что читатели или зрители будут рыдать над её злосчастной судьбой, но в этом случае мои дорогие мушкетёры, мои д’Артаньян, Атос, Портос и Арамис превратятся в негодяев и убийц. А я этого не желаю. Тогда надо переделывать роман настолько, чтобы она просто погибла случайно, будто бы её наказал сам Господь. Быть может, изначально так и следовало бы сделать, но мои герои – не тюфяки какие-нибудь. Они и сами могут защитить себя и наказать виновницу страшных преступлений! Итак, переделки только повредят сюжету. Но есть возражение и посерьёзней! Этого новшества не примет почтеннейшая публика, этого не примут мои читатели.   

– А издатель уже выписал аванс за эту идею, – напомнила Виолетта.

– Издатель оплатит любую книгу Александра Дюма, – ответил я. – Даже если идея книги будет совершенно не той, которую ожидал этот самый издатель. Поверь, я их отлично изучил. Даже если я начну писать кулинарную книгу или просто словарь кулинарных блюд, издатели сцапают и эту книгу, и выплатят мне достойный гонорар. Кстати, неплохая идея! Так оно и происходит. Пока тебя никто не знает, будь твоя книга каким угодно шедевром, они либо отвергнут её, либо предложат тебе опубликовать её за свой счёт. Её никто не станет читать. Такая книга осуждена лежать на прилавке вечно. А опубликовать за свой счёт – это значит есть оплатить все расходы на весь тираж, включая доставку в разные лавки по всему городу и прибыль владельцев этих лавок, а потом предлагать книги во всевозможные книжные лавки в надежде, что их кто-то будет покупать хотя бы на десятую долю дороже себестоимости. А когда ты знаменит, они оплатят, не глядя, любое творение твоего пера. Причём для того, чтобы они не сомневались в выгодности сделки, необходимо требовать намного больше, чем они намеревались заплатить. Только в этом случае они заплатят в полной уверенности в том, что сделка выгодна для них, и так оно и будет, книга разойдётся хорошим тиражом, поскольку издатели и сами будут из себя выходить лишь бы разрекламировать и распространить её как можно шире. И читатель будет покупать книгу знакомого ему знаменитого автора, но даже не бросит взгляд на книгу, об авторе которой он ничего никогда не слышал.

– Знаменитый писатель, ты всегда так подолгу рассуждаешь о пустяках, прежде чем начать творить? – спросила Виолетта.

– То, что со стороны кажется занудством, на самом деле философские рассуждения пред мгновением озарения, – невозмутимо ответил я, поскольку давно пора было уже осадить эту зазнайку.

Я взял из стопки чистый лист и написал на нём моим ровным и красивым почерком: «Александр Дюма. Юность мушкетёров. Второй вариант».

– Может быть, ты сначала напишешь план пьесы? – спросила Виолетта.

– Мне не нужен план для того, чтобы переделать роман в пьесу, – ответил я. – Это не такой сложный труд, чтобы я не мог справиться с ним без предварительного плана.

– А, так ты собирался попросту переделать роман в пьесу? – спросила Виолетта с подчёркнутым удивлением. – Мелковато для гения! Этот труд сделают сотни раз после тебя какие-нибудь рабочие лошадки от литературы. Ведь твой роман уже сейчас знаменит! Всегда найдётся какой-нибудь графоман, который захочет прославиться за счёт твоих успехов. Вот пусть такие бедолаги и переделывают твой гениальный роман в пьесу путём устранения деталей и превращения авторского текста в диалоги там, где без этого теряется смысл. Это же такой низкопробный труд! А для автора, полагаю, это особенно мучительно! Ведь отсекать можно только всё лишнее, а когда роман написан, когда он знаменит, когда его полюбили читатели, отсекать нечего! В нём нет ничего лишнего! Неужели же ты собственными руками будешь кромсать свой роман? Это равносильно тому, как если бы садовник вырастил чудесное дерево, а затем отсекал бы от него ветви для того лишь, чтобы его можно было бы пересадить в кадку и затащить на веранду! Если это не убийство произведения, то, во всяком случае, уродование. Это кастрация, мой дорогой! Неужели ты станешь кастрировать свой лучший роман?!

– Мой лучший роман – Граф Монте-Кристо! – возразил я без особого энтузиазма.

– Почему тогда ты не этот роман коверкаешь для сцены, а принялся кромсать «Трёх мушкетёров»? – спросила Виолетта. – И потом, ты не прав, Дуду. Твой лучший роман ещё не написан. Я верю, что будущие твои романы будут ещё лучше, чем те, которые уже завоевали весь мир.

Не подумайте, что я очень падок на лесть, но я вдруг ощутил, что даже самые малейшие остатки моей обиды на Виви исчезли без следа.

– Ты права, Виви, мой лучший роман ещё не написан, и он ждёт меня, – согласился я. – Он пока ещё находится тут (я показал пальцем на свой лоб), и ты поможешь мне перенести его сюда (тут я пальцем указал на огромную стопку бумаги на моём столе). Ведь ты же – мой секретарь! Если ты будешь писать быстрее, чем пишу я, тогда я смогу не писать, а просто диктовать тебе текст моего нового романа. Так дело пойдёт намного быстрее!

– Ты прав, дорогой, так, действительно, было бы быстрее, но ты прав вдвойне, потому что так было бы скорей лишь в том случае, если бы я умела писать быстрее тебя, – ответила Виолетта. – К сожалению, это не так. Но я постараюсь научиться писать быстро. Я постараюсь изучить систему Коссара, Кулона де Тевено, Бертена и Прево. Эти системы позволяют заметно ускорить скорость письма.

– Брось эти глупости, эти бессмысленные забавы не приведут ни к чему хорошему, – отмахнулся я. – Эти изобретатели пытаются преобразовать письменность. Что ж, она будет у них скорописью, то есть способом можно будет записать быстро и непонятно любые речи, так, что никто после этого не сможет ничего разобрать, включая и тех, кто вёл эти записи. Нет уж, я не собираюсь тараторить, а тебе не придётся записывать тексты, которые произносятся быстро, без обдумывания. Я должен обдумать каждую фразу, и иметь возможность прочитать то, что ты там напишешь. Впрочем, может быть, записывать – это не твоё? У меня, знаешь ли, очень красивый почерк, и когда я вижу, как буквы сливаются под моей рукой в слова, слова в предложения, а предложения в главы, я получаю ни с чем не сравнимое удовольствие Творца.

 Читатель, ты заметил, что я написал «Творец» с заглавной буквы?