Бабушкин саркофаг

– Деточки, а вы разве не умерли? – говорит бабушка, глядя на нас…
Как она глядит? Удивленно, она удивлена, что мы здесь… В каком-то смысле смущенно – ее смущает собственное удивление – мы у нее перед глазами, но она считает сейчас нас мертвыми. В ее мире мы мертвы.
Бросаю на брата быстрый взгляд. Он на меня. Располнел. Да, он располнел. А я нет.
– Бабушка, – это брат. – Ну с чего это мы умерли?
– Пока держимся, – это я говорю, опять смотрю на брата, на его нависшее над ремнем пузцо. Он, наверное, не понимает моего взгляда, на что это я пялюсь. Понимает. Раздулся.
Бабушка глядит на нас, лежит на кроватке. Теперь сквозь нас. Ушла в себя. Где-то там, думается мне, внутри тебя, глубоко внутри, есть такая дверца. Добираешься до нее, открываешь, и она всасывает тебя, с исподним. Всё. Тело деревенеет и можно выносить. Тут же думаю, что бабушка где-то там, почти на нужной глубине, но пока еще не поддается. А я что? Я ведь ее люблю в некотором смысле. Брат – нет. Я – да. Он вообще не способен любит. А я способен.
Думаю об этом периодически. О любви к родным. Есть воспоминания теплые, есть и такие – злят. Но что уж теперь? Всё прошлое. Любовь к родственнику, она как веревка из разных ниток. Воспоминания, ощущения, запахи. Что-то болезненное, уютное и согревающее, что-то светлое и что-то темное.       
Кстати, о нитках, хорошая аналогия – бабушка теряет нитку, которая надежно связывает человека с тем, что происходит, с теми, кто вокруг. Все чаще она забывает даже кто она.
– Ба, принести тебе чего? – наклоняется к бабушке брат. Смотрю на него и вижу: он старается не дышать. Запах… Бабушка вначале не реагирует на него, лицо ее повернуто в сторону, рассматривает что-то. Но вот, улавливает, что над ней висит морда.
– Лёлюшка? – спрашивает аккуратно, как в передаче, где нужно выбрать ответ, и у тебя нет уверенности, что выбираешь правильный, а на кону кругленькая сумма. Сейчас она понимает, что может ошибиться.
– Нет, ба, это Гена, – скрипко и немножко нервно поправляет ее мой братец. Отходит на пару шагов. – Так что, принести чего тебе?
– Что? – спрашивает она, морща лицо, силясь разобрать. Она еще не вполне восприняла, что он не Лёлик. Ведь разумно, что он мог бы быть Лёликом. Это ее покойный муж, наш дедушка.
– Принести тебе чего?! – повышает хриплый голос брат.
Бабушка ведь, кроме прочего, плохо слышит. На эту тему у меня своя мысль – мне кажется, что слух в данном случае связан не с ухом и всем его устройством, а с мозгом. Именно мозг перестает отвечать на звонок. То ли не хочет, то ли просто износился. Врем от времени она вполне нормально все слышит, а иной раз кричать почти бесполезно, все равно переспрашивает или не реагирует.   
– Принестиии… – тянет он и осекается, сердито морщится.
– Лёлик, то есть Гена, спрашивает, бабушка, не принести ли тебе из магазина чего-нибудь? – это я подкрадываюсь к кроватке и проговариваю бабушке каждое слово громко и с улыбкой. Улыбка учителя, занимающегося с безнадежно неумным ребенком.
– О, – бабушка улыбается мне. Какой милый молодой человек. Участливый. Может так она думает сейчас.
– Тебе хотелось бы чего-нибудь? У вас здесь не так много интересного предлагают. Ну, покушать, например, а, бабушка? – продолжаю я.
Просветленная улыбка ее спадает. Нахмурилась, махнула рукой:
– Я сама приготовлю, – сказала и отвернула голову. Лицо недовольное, будто бы оскорбили. 
– Сама? Ну конечно, – бурчит брат. Наверняка хочет курить.
Входит дежурная сиделка.
– Добрый день, молодые люди. Галина Юрьевна! Галина Юрьевна, пора таблеточки. А скоро уже и обед принесу, – говорит она точно как я, придвигаясь поближе, лицом к лицу, постно-добро улыбаясь.
Бабушка реагирует на сотрудницу конструктивно. Весело улыбается ей, берет стаканчик и выпивает таблетки.
– Как ваша внучка, Нина? – спрашивает она у няньки.
– Всё у нее хорошо, Галина Юрьевна. Сдала вчера алгебру на отлично! Думаю, по этой дорожке и пойдет.
– Что? Ал… Алгебру? Ой, умница! – говорит бабушка и мягко хлопает в ладоши. Радуется за внучку Нины, которую никогда не видела и никогда не увидит. Стильно. 
– Мне кажется, вы, молодые люди, могли бы выйти минут на десять, – говорит нам Нина, и мы не спорим. Бабушке нужно осуществить еще некоторые процедуры.
– Так тебе, бабушка, ничего не принести? – спрашиваю.
– Галина Юрьевна, ваш внук спрашивает, не хотите ли вы какой-нибудь гостинец. Может быть что-то съестное, – разжевывает бабушке Нина. Отчетливо. Когда говоришь с внутренней уверенностью, что человек тебя поймет – человек в самом деле может откликнуться. Что и требовалось доказать, это всё мозг, а не слух:
– Шоколадных конфет. Пару, может быть. Их сейчас мало... Такие времена. Только воевать закончили ведь... Но я бы хотела, – сообщает бабушка задумчиво.
Брат показывает мне глазами, что немедленно хочет выйти из комнаты и идет.
– Ладно, бабушка, мы посмотрим, что можно придумать, – говорю и выхожу вслед за братом.


*


Коридорчик, спуск лесенкой, вестибюль, и вот мы на крыльце ветхого дома престарелых. Кирпичный саркофаг. Вы же в курсе, что слово «саркофаг» переводится как «пожиратель плоти»?
– Это что, одышка у тебя, братец? – спрашиваю. А он и в самом деле дышит тяжеловато. Так это ведь мы спускались. Понаблюдаю, как он будет подниматься.
– Что? Оп, а в этом кармане и не глянул, – говорит брат, нашарив в куртке сигаретку. С аппетитом закуривает. – Есть и еще одна. Будешь? Влажная слегонца.   
– Нет, воздержусь. Я бы и рядом не стоял с тобой. Лучше вон прогуляюсь в магазинчик. Может будут какие конфеты, похожие на шоколад.
– Конфеты? Ну ты выдумщик. Идем. Все равно хочу газировки какой-нибудь, помираю, – бурчит он. Затягивается, кривя рост выпускает дым вбок.
– Щека будет желтая, – говорю.
– А?
– Никотин. Желтый. На щеке останется.
– Ой да иди н**, – нервно направляет меня брат и снова затягивается. Это мы уже идем по бедной улочке. Молчим.
Вонь от его сигареты… От нее никуда не деться. Хотел же сам сбегать…
– Бабушка, глядишь, бодра, – говорит брат. – Ничего не соображает, мозги высохли, но бодра. Тонуса в ней - нам на двоих и еще останется, а? Конфет хочет.
– В прошлый раз, когда без тебя приезжал, она почти сразу меня узнала.
– Это ты так думаешь.
– Нет, по имени называла. Иногда путалась, но в целом у меня было ощущение, что говорит она именно со мной.
– Меня от ее утверждения, что мы померли, аж морозит, – говорит и закашлялся.
– Так вот чего ты так запыхтел, – подтруниваю.
– Чё? Это тоже. У меня в жизни столько, от чего бы ты не то что запыхтел, а уже разорвался.
– Кто сомневается, ты парень серьезный. Вон какой живот.
– Живот? Да иди ты… – сказал и с грустью глянул вниз. – Б**, реально пузо что ли…
– А что же я, врать тебе буду? Вон как распёрло тебя.


*


В магазине мы разошлись кто куда. Он к холодильникам за газировкой, я – в чайный отдел. Конфеты такие, другие. Оторвал пакетик и насыпал в него совок каких-то, вроде бы, с шоколадом. Какой уж там шоколад, понятное дело. В таких магазинах и не ожидаешь найти настоящий. Но на бумажке написано. Берем. Кроме того, бабушка понимает в шоколаде, особенно сейчас, ничуть не больше, чем производители подобной продукции.
– Я на кассу, курева доберу. Что у тебя там?
– Ну, конфеты же.
– Серьезно? – мрачно ухмыльнулся брат. – Ты, вроде как, хороший внук сегодня или что это обозначает?
– Она же попросила…
– Да она уже не помнит этого. И шоколад, если ты не знал, давление поднимает. Или опускает. Забыл. 
– Так тут по сути нет шоколада. Фигня же, – говорю.
– А, то есть ты не такой и хороший внук. Так выходит?
– Выходит, что оплачивать пора покупки, – говорю, и начинаю шарить по карманам. 
– И чего вы так? Вкусные конфеты. Какао чувствуется. Я домой себе беру, – бурчит кассирша, пробивая нам покупки. – Немецкая рецептура. Муж любил… – добавляет и замолкает, потупляется, куда-то проваливается глазами.
Заплатить мне брат не дал, просунул карточку свою к аппарату. Кассирша глянула бесцветно, и отпустила нас с чеком и с богом.


*


На обратном пути снова закуривает. Пакет с конфетами, газировкой и еще какой-то мелочью у него.   
– Слушай, ну знаешь же, что я ненавижу запах курева… – говорю кривясь.
– Мы видимся с тобой не так часто, потерпи уж, – брат отвечает.
– Да мерзко же. Почему я терпеть должен?
– Я же терплю, – говорит он и, шикнув пробкой. Глотает сладкую газировку.
– Что ты терпишь?
– Ох, б**, если я перечислять начну, мне еще сигареты понадобятся. В каждую ноздрю и ухо.
– Ну хоть три позиции озвучь.
Брать затягивается покрупнее.
– Пфф… Я тебя терплю, терплю ее…, –  начинает он. 
- О, погоди-ка. Меня? А чего это? Я что ли у тебя дома живу? Может быть мне квартира бабкина досталась? – спрашиваю в сердцах.   
– Я вот об этом, да. Давай не начинай. Конфеты заносим, прощаемся и всё, я сажусь в машину и уезжаю, даже у****аю, в закат. Ты как хочешь.
– Нет, погоди, я не понял. А чего это ты меня терпишь? – говорю громче, чем это прилично, но у меня с братом всегда так. Возгораюсь в три счёта.
– Да потому что человек я нормальный, поэтому терплю. Вот бабка, наконец, упокоится, и тогда вообще в век не свидимся.
– Упокоится? Мило такое слышать от нормального человека. Ждешь этого момента? Это твое моральное дело. Но что до меня – в другой день ее посетил бы, какие проблемы? – отвечаю. Градус только поднимается. Мы уже у входа в дом престарелых. 
– А я и не знал, что ты сегодня к ней… – сказал и осекается.
– Я тебя вчера уведомлял, что к ней еду.
– Ну да… Но у меня знаешь какой график тесный? Совпало…
– А я вот думаю, брат, что гонишь. И я тебя могу сказать, почему ты сам к ней не суешься. Потому что тебя от нее жуть берет. И зло. Не любишь ты ее и не знаешь, что ей сказать вот такой, почти безумной. А я оттеняю, на мне и сорваться можно, если что. 
Брат хватил бычком об асфальт, махнул рукой на меня и давай подниматься. Я, не ощущая, что выговорился, следую за ним.


*


Он заходит в комнату первым. Я чуть погодя. Отдышка у него сильная, так я и думал.
– Бабушка. Ну что, как ты? Вот тебе тут… – достает конфеты, мои конфеты.
Бабушка смотрит на него, потом на меня.
– Это что? – спрашивает бабушка, не посмотрев на пакетик, а только держа его кривыми пальчиками.
– Конфеты ты просила, – брат говорит. А я чувствую, что у меня аж кулаки сжались. Это же я конфеты добывал!
Бабушка смотрит с непониманием.
– Конфеты? – спрашивает.
– Да ты разверни, господи боже, – говорит брат и ей сам надрывает завязанный узелком целлофан.
Она с недоверием подносит к носу конфету в переливающейся обертке.
– Конфета, – говорит. – А зачем?
– Вот я и говорю тебе, братик… Кто бы помнил, что заказывал, – сообщает мне через плечо брат.
– Ты же просила, бабушка. Говоришь, хочу шоколадных конфет, – выхожу я на первый план.
Бабушка разворачивает конфету, нюхает. Подносит ко рту, аккуратно откусывает, выпятив вставные зубы. Конфеты, я нажимал на них пальцами, вполне мягкие. Парочку припрятал себе в карман, к чаю. Кусочек попадает ей в рот. Она смакует чуть менее пары секунд и выплевывает в платочек сложившуюся массу.
– Даже не сладко, – говорит она с презрением к конфете и, видимо, к нам.
– Ну, выбирал вот этот вот, – сообщает брат, указывая на меня.
– Шоколадные очень дорогие. И раздобыть их вот так, после войны, трудно… – говорит бабушка.
– После какой войны? – брат.
– Ты спрашиваешь, после какой ИЗ войн? – уточняю. Брат весь взмок. Ему очень хочется уже отбыть. 
– Мог бы и нормальные конфеты взять, все равно ведь платил не ты, – бросает он мне.
– Я не просил платить. И сам бы мог, – отвечаю. И это так, хотя денег, по правде говоря, было впритык. Но я бы, наверное, заплатил.
– А чего тогда не заплатил? Постеснялся? Ну да, ты же стеснительный, – докинул брат.
– Ты сам и вообще бы никаких не купил конфет!
– Дай я хоть попробую, что купил, – небрежно вытаскивает горсть конфет, разворачивает одну, закидывает в пасть. – Ну и де… Это что, ест кто-то? – брат выплевывает кусочек в маленькое ведерко рядом с бабушкой.
– Это у меня не для мусора, – включается бабушка, до того момента плавно переводящая взгляд с меня на брата и обратно. Очевидно, она сомневалась, кто это перед ней. Кто именно.
– Да ничего, придет сиделка, приберет. Что, не за это я тут доплачиваю? – брат, видимо, тоже достиг моего уровня злости, груб в каждой фразе. – Я тут оплачиваю всё, – перевел на меня взгляд, который напоминал мне, что:
1. Он оплачивает существование бабушки.
2. Часто занимал мне денег и
3. Не дождался никакой отдачи.
Хотя на самом деле:
1. Бабушка лежит здесь на свою же пенсию, и мы лишь частично докидываем что-то на лекарства, дополнительные процедуры и так далее. Да, чаще вкладывается он.
2. В самом деле, он занимал мне несколько раз, в основном в пору моей юности. Но не так значительно, чтобы стоило об этом вспоминать. И один раз недавно, но тут случай особый. Предложили работу, а для этого нужно было съездить кое-куда, устроиться на новом месте. 
3. Дед, незадолго до смерти, переписал квартиру именно на брата. Дед, как кажется, не любил никого из нас, потому в вопросе наследства ставил на старшинство. У меня отношения с ним были прохладные, он смотрел на меня как на нечто несущественное. Также он смотрел и на отца.
– Ребятки, вы не ссорьтесь, – вдруг приторно улыбается бабушка и протягивает к нам кривоватые ручонки. – Я вот помню вас еще маленькими.
Мы с братом удивленно переглядываемся. Ого, припомнила нас бабушка!
– Я же вас нянчила вот такими еще. Возила вас в колясочке одной по Берлину… – она восхищенно смотрела в воображаемое око прошлого и видела там то, чего не было никогда.
– Ба, да сколько раз уже можно говорить, что нас не было тогда, господи, – не прекращает нагреваться и потеть брат.
Его правда – когда тебе постоянно придумывают прошлое, которого у тебя не было, это раздражает. На самом деле у бабушки было два брата. Когда закончилась война с Гитлером, ее папа служил в Берлине, туда ненадолго переехали и жена с тремя детками. Бабушка – старшая. Братики годовалые. И, быть может, она взаправду катала их по только что побитому Берлину. Братики, к сожалению, родились слабенькими и очень скоро отправились на небеса. Нередко бабушка, еще в те времена, когда помнила всё прилично, рассказывала мне о них и всегда грустила. И с каким-то укором посматривала на меня, а может это мне только казалось. Но все, что кажется детям – им не кажется.


*


Став уже дряхлой, она, как и многие другие старики, день ото дня все глубже погружалась в воспоминания, которые были куда интереснее того, что с ней творилось теперь. Постепенно воспоминания менялись, перемешивались, то ли по ее желанию, то ли нет, но с каждым днем истории, которыми она любила делиться, менялись. Менялся состав участников, мертвые занимали места живых и наоборот.
Так и видишь стулья в центре. Пританцовывают посолонь мертвые и живые, а с ними и просто вымышленные лица. Сигнал, и нужно занять сидение, но кому-то, разумеется, по закону игры, не хватит. Кто усидел, тот и попал в воспоминания бабушки. Но в новом раунде всё может сложиться иначе.   
– Как это не было? – строго глянула на него бабушка. Как на идиота. Такой он и есть. Кто вообще так гаркает на старушку, на старого человека? – Вот такими вы были. И вот, качу я вас, а там бакалея. А у нас же, в Союзе, какие тогда конфеты? Да и у них. Везде разруха, беда. А тут выходит продавец и протягивает мне конфеты. Улыбается. Я разворачиваю одну, кусаю. А это шоколад! Необычно так! В военное время мы шоколадками называли прессованный жмых от семечек подсолнечных. А тут правда шоколад. Так необычно, так было радостно. Горько и радостно, – бабушка говорила медленно, но не останавливаясь, не сомневаясь и все время держа перед глазами эту последовательность кадров. Нашарила платок, сжала. 
– Да, только это не мы в колясочке, а твои братцы, которые давно уже померли, – горячится брат.
Я легонько тронул его за плечо.
– Эй, ну ты соображаешь? – тихонько бурчу ему.
– Не трогай меня, – буркнул он в ответ и пошел вон из комнаты. – Я сейчас вернусь еще, ба.
Бабушка хотела рассказать что-то еще, но теперь снова задумалась. Глаза ее наполнились слезами.
– Бабушка, ты что? – я стараюсь проявить участие. Мне тоже не нравилось, что меня запихивают в трупную коляску где-то в Берлине, но брат ведь и совсем берега потерял. – Это он так. Много навалилось на него. Вон какой он мокрый, как утопленник. 
– Он же мой родненький, братик мой, – сквозь слезы бормочет бабушка. Ее лицо, составленное из морщин, где-то свернулось, где-то развернулось… Старушка плачет. Смотреть, наблюдать, неприятно. Почему не жаль ее в этот момент? Смотришь, и не до жалости – хочется отвернуться.   
– Вну-чек. Это внучек твой. И я, – стал объяснять.
– Вы? – бабушка взглянула на меня так, будто бы я только что явился. – А вы… Вы кто?
– Внук. Петя, – говорю. Спокойно, кивая на каждом слове.
– У меня внук был. Как же его… Как же… Геннадий. Геночка, – сказала бабушка. Что тут же опустило на мой внутренний мир тяжелую крышку. Не знаю, как это работает, может быть это только у меня, но слова бабушки и слова дедушки всегда имели какое-то особенное влияние. Как магические заговоры. Говорят, и меняется в тебе что-то. Утверждение – приговор, пожелание – приказ. И вот, говорят тебе, что брат твой был… А ты? Невидимыми и неизвестными мне органами чувств я ощутил свое небытие.
– У тебя, бабушка, два внука. Я и Гена. Гена есть, в самом деле, – стал я объяснять, понимая тут же, что это не имеет никакого смысла. Вообще всё, что говоришь ей, уже не имеет смысла, так как не остается.
С другими людьми как – ты говоришь что-то, и это остается с человеком. К этому можно вернуться. Мы так и общаемся друг с другом, возвращаясь к общим местам и изредка их дополняя или преобразовывая. Но тут всё просто парит и закручивается. Бабушка как бы и знает что-то, помнит, но, в то же время, эти воспоминания она уже не вольна поднимать со дна самостоятельно. Их детали соединяются по-новому, не допуская мысли о том, что соединения ошибочны.
– У меня были внуки? – задается она вопросом, слезы утихают.


*


Возвращается брат.
– В каком смысле были? Вот мы стоим, – похоже, пока он ходил где-то, напряжение никуда не делось. – Я, по крайней мере.         
– Куревом несет от тебя на километр, гарью, – говорю раздраженно.
Бабушка смотрит сквозь нас. Что она видит?
– Заходил к ним в директорскую. И что мне говорят? Со следующего месяца цена поднимается на пять, с***, тысяч, – это брат говорит.
– На рынке? – спрашивает бабушка.
– Ага, ба, на рынке живых трупов, – говорит брат.
– Гена, полегче! – говорю.
– Тебе что? Ты разве платишь?
– Так все же с ее пенсии… Давай выйдем лучше, за дверью обговорим.
– На рынке сейчас всё дорого, но и что же? Как-то крутимся, как-то выживаем, – говорит бабушка со знанием дела.
Брат что-то собирается возразить, а потом открывает дверь и выходит. Я за ним, показывая бабушке, что сейчас, сейчас вернемся. Она смотрит в стену.
– Я каждый раз здесь как в аду каком-то. А уж когда зайду спросить, чего как, они постоянно – на это добавь, это оплати. Я захлебываюсь просто. А ты что? Может помогать будешь? – говорит хрипло он.
– То есть, ты квартиру получил, еще там что-то, а я докидывать должен? – защищаюсь я.
– Какое это имеет значение, по поводу квартиры? Ты им помогал когда-нибудь?
– А ты? – спрашиваю.
– Да я отца хоронил! Забыл, что ли? Забыл? И деда.
– И всё? Очень уж запарился?
– А ты сам бы попробовал. Вот бабку можешь и похоронить. Посмотришь, как это весело.
– Разок-другой в морг метнуться что ли? Да запросто, но этим ты заниматься будешь. А еще скажи, раньше-то. Раньше ты им чем был полезен?
– Ко мне они просто лучше относились. Знаешь, почему?
– Давай, расскажи.
– Потому что ты из себя вообще ничего не представлял никогда. Отец хотел, чтобы ты устроился, варианты тебе подкидывал. А ты?
–  У меня была решимость, чтобы начистоту ему сказать, что я как-нибудь сам. Что сам свой путь…
– Путь? Это у тебя что ли? И сказал, когда тебя погнали из училища, – резанул брат.
– …путь найду. Ну а что ты? Ты отцу и деду просто не перечил. Деду и бабке позволял отца высмеивать, унижать, вот они тебя и предпочли потом! Хотя я уверен, что ты ни его, ни бабушку никогда и не любил.
– Честно? Да. А за что их любить? Он дубиной был, а бабка – просто при нем. Тоже недалекая. Да, отца они, царствие ему небесное, не ценили. Но я вовремя уловил, что они одно способны в жизни оценить – согласие с их кудахтаньем. Поэтому и не выпячивался лишний раз, до поры. А ты? Ну да, ты характер показал. Но ты что, сам-то, сильно к ним привязан был?      


*


Мимо нас проследовала та же сиделка, несла поднос, на нем салфетки, пластиковые приборы и суп с лапшой. Поминальный такой. С поминок дедушкиных помню. А я вспомнил... Вечер, я маленький. Сижу за столом. Бабушка подносит тарелку с супом. Штамповка? Кому же бабушки не готовили еду? Бабушки в иных историях только для этого и существуют. Моя бабушка, что интересно, готовить очень не любила. Но ей приходилось иногда соответствовать званию и угощать гостей. В этом воспоминании брата нет. Я только один внук. Отличное воспоминание. А был бы я единственным, сейчас – квартира, наследство. Красота. Так вот, бабушка подносит лапшычный суп. Я давай его уплетать. Она говорит строго – не спеши, горячо, с хлебушком. И правда – горячо. И вспоминаю я ее взгляд…
К бабушке с дедушкой меня привозили от случая к случаю. Не очень часто. И бабушка не очень меня знала и не сказать, что интересовалась мной как личностью. Я просто был такими милым зверьком, которого родители иногда притаскивали, чтобы поиграть. Позже зверек подрос и был уже не такими милым. Я и дальше посещал стареющих бабушку и дедушку, что-то вместе праздновали, поздравлял их с всё более драгоценной свадьбой, с днями рождения. Но этот взгляд... Лапша. Глаза, смотрят на тебя и видят кого-то другого. Не тебя. Тебя не видят, это им не нужно. Поминальная лапша… Почему я подумал так? Бабушка подносит горячую поминальную лапшу. Мне. В Берлине… Да нет же, в каком еще Берлине?


*


– Я к ним относился по-разному. А кто ее в дом престарелых сдал? Тоже я? – парирую.
– Тут мы вместе постарались, – ответил брат без колебаний.
– Вот как? Вместе? Это же ты ее из квартиры убедил свалить, пока у нее еще хоть что-то в голове каталось осмысленное. Наобещал условия, что будем навещать через день, – иду в атаку. 
– Кто тебе запрещал ее к себе взять? Носился бы с ней.
– Погоди, кто тебя заставлял ее из ее же квартиры сживать? Пускай бы упокоилась там!
– Да ей же здесь лучше, – голос брата был по-прежнему уверенным.
– А дома?
– Ты к ней часто ходил? Нет. И я нет. Я бы вообще к ней не ходил. С сиделками морочиться нет желания. Но ты, такой справедливый, не забывай, что, когда я квартиру продал, тебе, красавцу, дал неплохой такой заём. Кстати, когда планируешь начать возвращать? А?
– Планирую… Скоро.
– И мне бабки были нужны. То есть, я имею в виду, деньги. А она, она тут валяется, у нее уход какой-никакой, всё нормально. Я думал, честно говоря, что с ней уже совсем всё, что она здесь не протянет и пары месяцев. А гляди ж ты.
– Не рад?
– А чего радоваться? Думаешь она сама рада? И деньги тратятся. Наши деньги. Время наше. Зачем? Ради чего? Я и так устаю. Тут еще к ней мотаться, смотреть в ее глаза бессмысленные. Не говорю уже о запахе.
– Я ее глаза помню. Когда ты ее убеждал сюда переехать. Орал, давил. 
– И что там было, в глазах этих? 
– Да грустно ей было. Но и сил не было сопротивляться, и ты заставил ее думать, что она балласт. Зря дед на тебя всё переписал. Он думал ты позаботишься.
– Я позаботился!
– Когда ты у нее был в предыдущий раз?
–А ты?
– Недавно... – говорю.
– Вот именно. И это все на твоих глазах происходило. И ты деньги потом взял у меня. Потому и не вмешался, знал. И да, я тоже давно не был у нее. Знаешь, смотрю я на нее и думаю – а чего я прихожу? Чего ты приходишь? Ей это не нужно уже давно. Нас для нее нет. И ее самой уже нет!
Позади нас открылась дверь. На порог буквально выползла, опираясь на ходунок, очень тяжело вышла бабушка. Руки дрожат, тело как зимняя ветка. К губе ее пристал приличный кусочек лапши. Она смотрит на нас взглядом грустным и в то же время строгим и говорит, то ли с упреком: «Деточки, а вы разве не умерли? Вы разве не умерли?».


*


Эпилог 1


Нужно было забежать в уборную, но я хоть убей не помнил, куда, в этом лабиринте, следовало повернуть. Мимо шла, уткнувшись в бумаги, сотрудница, я спросил у нее:
– Простите, где у вас уборная?
– На этом этаже закрыта на ремонт. Пойдемте, я отведу вас, внизу есть.
– В подвале?
– Вон по той лестнице, мне по пути. Идите за мной.
– Спасибо, – и я следую за ней. Пока она все это говорила, ни взгляда на меня, только что-то вычитывает в своих бумажках. Сероватая, усталая. Хоть и молодая относительно. Отстраненная.
Насколько же это место, этот дом старости и непокинутой покинутости кажется узким, душным. А я и не знал, что у них есть внизу еще целый этаж. Впрочем, мне бы только добежать до нужника, каким бы он ни был.
Мы вывернули на лестницу и стали спускаться. Впереди моя проводница, я за ней.
– Как вам здесь? Непростая, наверное, работа? Со стариками-то, – спрашиваю я.
– Справляемся. У нас ответственный персонал, мы относимся к своему долгу очень серьезно, – прохладный голос, каждое слово произнесено так, будто бы отмерено и отрезано заранее.
– Вы небось еще и маркетингом здесь занимаетесь. Так убедительно говорите, – я пытаюсь ее подначить, но она явно не настроена хотя бы на половину градуса оторваться от нулевой температуры.
– Нет, я занимаюсь только постояльцами, – ответила она именно так, как я описываю.
Мы опустились на уровень подвального этажа.
– Нам с вами нужно еще ниже.
– Еще ниже? – я удивился. Неужели есть и еще ниже что-то?
Мы продолжили спуск. Освещение здесь плохое и помаргивает. Я подумал, что туалет в такой-то низине – это во всех отношениях странная идея.      
– Здесь что, бомбоубежище? То есть, укрытие?
– Просто мы опускаемся ниже и всё. Сюда.
На новом этаже она открыла тяжелую дверь, и мы погрузились в багровый сумрак. Узкий коридор, по обе стороны – двери. Ощутимый сквозняк.
– Где-то здесь уборная? А освещения нет поярче? – спрашиваю.
– Мы с вами не потеряемся, – ответила она.
Трудно понять, откуда исходит свет, который хоть немного освещает нам путь. Что-то послышалось. Я даже остановился, чтобы прислушаться. Издалека, но всё ближе, несутся голоса. Будто бы над головой. Кричат что-то. Вот что-то грохочет. Слышна сирена, грохот моторов. Свист, удары, взрывы. Возгласы, но не пойму, что кричат…
– Вы идете? – спрашивает моя провожатая.
– Вы не слышали? – я удивляюсь.
– Слышала.   
Прошли коридор насквозь. Сотрудница открыла дверь, и мы оказались на другой лестничной клетке.
– Сюда. Нам нужно спуститься здесь.
– Еще?
– Да.


С этих пор мы спускались и спускались вниз, иногда лестница поворачивала на очередной этаж, но затем, мы спускались далее, по новой лестнице. Свет тускнел. Назад я ни разу не оборачивался, чуя, что этого делать не нужно. Не нужно спрашивать, только следовать. Мы оказались в очередном коридоре.
– Здесь у нас тоже постояльцы, – сообщила моя провожатая, будто бы продолжая рассказ, начало которого я почему-то пропустил.
Из-за двери, справа, раздались слова:
«Старость такая же радость».
Я вздрогнул.
Из-за двери слева и чуть подальше кто-то сказал:
«От любви мне только угасающая память».
«Мерзость».
«Вот так идешь. Идешь. Идешь. И приходишь».
«Не помню»
«Разве?»
Это голоса из-за разных дверей. Голоса выкатываются оттуда, ударяются о безграничный темный потолок коридора, гудят и гаснут.
– Та дверь, – она указала на очередную в коридоре, по левую руку.
– Дверь?
– Вы же хотели попасть в уборную. Вот она.
Я и забыл, за время нашего путешествия, с чего оно началось. И тут же ощутил ту самую потребность, но с утроенной силой. Дернулся к двери, взялся уже за ее холодную, слегка разболтанную ручку. Моя спутница пошла куда-то дальше. Уходит?
– Постойте, вы уходите?
– Да. А вам нужна помощь? 
– Помощь не нужна, но… А вы меня не дождетесь? – спросил я. В сторону всю возможную неловкость и даже нелепость моего вопроса.
Она впервые внимательно взглянула на меня.
– Дождаться вас?
– Да. Я ведь обратно не найду дорогу.
– Дорогу куда? – она спросила.
Ответить нужно было очень точно, потому что за спиной моей провожатой, могу поклясться, я увидел две тени. Две детские тени, мелькнули и исчезли. Отвечу как-то не так, и точно останусь здесь или попаду еще куда-то, провалюсь еще глубже.
– На первый этаж вашего учреждения. Туда, где мы с вами встретились. Я тогда спросил вас, где уборная, а вы мне сказали, что на том этаже она закрыта на ремонт, и нам нужно спуститься сюда.
Честно говоря, я к этому моменту ощущал такую нужду, что немного покачивался и пританцовывал, но моя провожатая вовсе не спешила с ответом. А я готов был скорее обделаться, но не потерять ее из виду вот так. 
– Я вернусь за вами. Мне нужно сделать несколько звонков, а потом я вернусь, – сказала она. – Когда закончите, просто выходите и ждите меня здесь.
– Правда? Вернетесь?
– Не переживайте, – ответила она и пошла дальше, вскоре исчезнув в темноте коридора.
– Времени… Это место, где времени уже нет. Потерянное навсегда, оно, время, здесь складируется, залёживается, чахнет, искажается, – это были не мои слова и не слова сотрудницы, от которой не слышно уже даже шагов. Это ручка, которую я держал, но еще не дернул, ушла вниз сама, из-за двери показался низенький старик. Он эти слова и произнес. – А тебе что? В туалет? Ну так я освободил, проходи.
Слегка подвинув меня, он пошел куда-то в темноту.
– Эй, – снова старик.
– А?
– Я там, слышь, покурил чуток. Никому не рассказывай, лады?
– Без проблем…
– Бывай.


Трудно сказать, как это я не пролился через край, ведь напугал он меня нешуточно. Что ж, существовало время здесь или нет, но в моем водопроводе оно явно подходило к концу. Я залетел в открывшуюся передо мной, тускло освещенную комнатку со всем необходимым, звякнул молнией и стал делать то, что должно.
Журчание. Струя, потревоженная ей вода и разлетающиеся капельки. Журчание вело меня... Вспоминалось… Стоим мы с дедом на дамбе, закинули удочки. Волны набиваются в пасти дамбы, шумят, падают в ее утробу. Мерный шум льющейся и льющейся воды. Всего раз я был с дедом на рыбалке. Он никогда не интересовался мной, и это был, кажется, единственный случай в моей жизни вообще, когда мы с ним остались наедине и делали что-то вместе. Он смотрел на меня с некоторым интересом в тот день. Будто вглядывался в мою суть. В речке той мало что можно ухватить удочкой, хоть вокруг гнездилось, мечтательно нахохлившись, немало рыбаков. Рыбки если и ловились у них, то только такие, чтобы угостить котов или собак. Дед и бабушка не любили зверье, поэтому, вовсе загадка, чего это мы отправились удить. Рыбаки понятно – романтика. А мы? Дед в общих чертах объяснил мне, как наживлять, как забрасывать. И посматривал изредка, с тем самым зачаточным интересом, как у меня получается, как я усваиваю и использую полученную от него информацию. Вода расходилась колечками – это, говорил дед, дыхание рыб. Где кольцо, там, под ним и рыба. Говорил он это МНЕ, глядя на МЕНЯ. Было в этом что-то такое согревающее. Кольца подкатывались ближе, удалялись. Я внимательно всматривался в зеленую непрозрачную воду. Дед закурил, а мне протянул конфету. Я взял ее и пару минут просто сжимал в руке. Это не просто конфета, это дар и тайное послание. Стал разворачивать. И в этот миг мою удочку что-то сильно дёрнуло. Клюёт! Дед, застигнутый азартом, давал мне команды – натягивай, тяни, отпускай. Но я неловко ухватился за древко, все ведь случилось неожиданно, сильно потянул… Вода шумит, дед кричит что-то. Рыба, похоже, что немаленькая, совсем немаленькая рыба, которую я почти поймал, сорвалась, леска лопнула...


В тот день ничего больше не ловилось, хоть мы стояли еще около часа. Стояли молча. Колечки не приближались к нам. Дед покуривал, кашлял, сплевывал. С тех пор больше никогда он не водил меня на рыбалку. Может и сам больше не ходил. Кроме того, не припомню, чтобы он проявлял ко мне интерес и брал куда-то одного впоследствии. А я, пока мы не ушли, вглядывался в воду и так надеялся, что еще клюнет, что вот сейчас я вытяну эту рыбу из отстраненного взгляда деда, теплую такую, похожую на конфету. И мы вместе, за руку, пойдем с дедом домой, отдадим бабушке эту рыбку, она нас похвалит. Дед скажет: «О какую внук поймал, смотри-ка!». А так он сказал, или мне показалось, что он потом сказал, когда-то или тут же, как пришли: «Нужно было другогоооооооо»…


Я потянул слив. Кашляя и завывая, бочек изрыгнул влагу. Маленький умывальник хлестнул мои руки холодной. Полотенец, а уж тем более сушилки, здесь не было. И бумаги не было. Поэтому, я провел ладонями по рубашке, тыльными сторонами развел по брюкам и вышел в темный коридор. Прямо за дверью стояла моя спутница, напугала меня и тут же ободрила, потому что я только начал представлять, что будет, если она не придет меня сопроводить. В какую сторону я пойду? Поверну ли там, где нужно? Стану вечно блуждать по этим темным квадратным тропам, почти наощупь. А потом начну стучаться в двери, но ни одна не откроется мне. Там уже есть постояльцы, даже там. Не знаю, кто, но они меня пускать не станут. И постепенно я забуду, кто я. А кто я, собственно? Здесь, где-то глубоко под землей, почти в темноте, кто я такой? Куда мне идти?
– Готовы отправиться обратно? – голос тот же.
– Да, конечно. Ведите, – ответил я. 
«Вода уходит безвозвратно»
«Всё болит»
«Никто не придет»
«Я никто»
Мы поднимались долго. Снова виляли по лестницам. Шли коридорами. Из-за некоторых дверей доносились реплики, иногда просто храп или, к примеру, раскатистое пердение. Моя спутница рассказывала мне о некоторых постояльцах, о том, кто именно живет и на каких этажах. За что, почему, с каких пор. Но я тут же забывал всё ей сказанное.
– А кому вы звонили? – спросил я.
– Разным людям, – ответила она. 
И вот, наконец, мы вышли. Вышли на поверхность. Я нашарил в кармане пару конфет и протянул ей.
– Возьмите вот, за мороку со мной, – сказал я.
Моя спутница взяла конфету, и, не взглянув на меня, сказала:
– Auf Wiedersehen.

Ушла.
Я сделал пару вдохов, похлопал себя по щекам и отправился на второй этаж.


*


Куриные окорочка. Не более двух килограммов. Больше не потребуется. Я беру их в руки, подставляю под воду. Омываю. Хорошенько. Холодная плоть в моих ладонях и холодная вода сверху. Скоро будет теплее. Ставлю курицу в кастрюле с водой на сильный огонь и довожу до кипения. Снимаю пенки. Теперь я убавляю огонь. Солю и даю курице часа полтора, провариться. Она деревенская, жестковатая. Можно будет поварить даже два часа. Иду читать. Что читаю? Ту самую стену, разумеется. Иногда я читаю часами одну и ту же надпись. Не какую-то определенную, ведь каждая наполнена. Любую. Я как бы смотрю на слова, смотрю на всю стену, и я слышу эти слова, слышу голоса, я вижу всё то, о чем здесь говорят, я там и здесь. Слова углубляются, они двери к новым словам, таким же как они, но иным. Это завораживает и кажется, что я могла бы так очень долго. Я могла бы полностью исчезнуть в этих письменах. Как бы я хотела этого, время от времени...
Ну вот, пора посмотреть, что тут у нас. Готова? Ну-ка… Да, я думаю, что в самый раз. Теперь я процежу бульон. Только что она была, курица, холодной, жесткой, а теперь снимается с кости, буквально вспархивает с нее, если можно такую метафору. Кости я отдам собакам. Попозже, не сейчас отдам, пусть поостынут. Здесь я заготовила мелко нарезанные лучок и морковку. Когда я режу лук – открываю проточную воду. Она течет и плакать не хочется. От лука. Вся вода, которую он хочет выжать за то, что его губят, выходит из крана, а не из глаз. Обжарим лук с морковкой. Так, чтобы он озолотились, нежно. В юности то и дело они подгорали у меня. Но с возрастом я научилась чувствовать, да, буквально чувствовать – когда снимать, когда перевернуть. Теперь курицу и поджарку – в кастрюлю с бульоном. Довожу до кипения.
Муки нужно не так много, пятьсот граммов достаточно. Смешиваю с тремя яйцами, ложечку соли. Постепенно подливаю воду. Я долго замешиваю, да, чтобы тесто стало таким тугим, как было мясо курицы, до варки. Да, таким. Теперь разделяю его на части и раскатываю. Тонко-тонко. Поверхность должна быть ровной, а рука уверенной. Режу. Вот такими тонкими полосками. Нитями. Всё. Остается только дать немного подсохнуть. Скоро я опущу их в бульон и стану кипятить не больше минуты. И можно будет разлить порции, посыпать каждую щепоткой зелени. Готово. 


*


В былом – ребенок в большой семье растет помощником. Его задача – служить родителям и их родителям. Служить до самого конца. Теперь же – в семьях поменьше, родители служат ему и служат ему их родители, особенно их родители. После – они отдают ему всё нажитое, родители и их родители, а самим надобно найти факел, найти дрова и себя сжечь, чтобы не мешать ребенку, не стеснять его мыслями об их дряхлости. Взойти на костер. Ведь ребенок – будущее. Остальные – удаляющееся с каждой минутой прошлое, искажающееся, заплывающее. Отвратительно. Отвратительно видеть старость. Нежелательно думать о смерти. Но ведь о смерти они, родители, а особенно их родители, напоминают ежечасно. Но не умирают. И ребенку приходится стоять у этой погребальной лодки и смотреть, ждать. Ждать, ждать. Разве это жизнь?


*


Почему-то перестали звонить братики. Совсем перестали. Забыли сестричку. Как я их в детстве возьму, усажу в одну коляску и качу. Качу, а вокруг другая страна. Берлин. Победа. Разруха, но как-то совсем не грустно, ведь тут братики, папа живой, и победили наши. Победили. И нет зла – ни у меня на этих, немцев, горожан, ни у них. Один угостил меня конфетами, такими вкусными. Что-то говорил на немецком, но я тогда не знала и не запомнила. Потом в школе учили. А вон папа идет. Широкоплечий, в фуражке. Вынимает Коленьку из коляски, целует, поднимает на вытянутых руках к небу. Маленький смеется. Федя тянется ручки к папе тоже. Почему же теперь они не звонят? Я ведь жду. И не приходят, что уж там. Лучше бы приходили сразу, без звонка. Иногда заходят эти два, маленькие, стоят около моей кровати и смотрят. А я их все не разгляжу. Говорю – уходите. И хочется спать. Ведь мои братики теперь тоже старенькие, а эти два маленькие. Засыпаю. А то придет Лёлюшка. Но он говорить не любит. Стоит, упершись спиной в стенку и смотрит то на меня, а то в окошко. Грустный такой. Что-то спрашивает иногда. Говорит. Но мне не слышно. Как по-немецки говорит. Вот приходят еще мужчины. Тоже говорят. Это мои братики и есть. Или нет. Какая же кровать неудобная. И вокруг как-то неуютно у меня. Почему братики так редко приходят? А помните, как я вас катила по Берлину? И в некоторых местах дома совсем были разбиты. Разворочено всё. Но на душе легко. И шоколад. Кто же дал его? А, какой-то немец. Может быть он кондитер? Или доктор? Он иногда заходит, и он доктор. Но потом я думаю – как же это он, что я девочкой была, что старая, а он все такой же. Спрашиваю его, а он смеется и отмахивается. Я говорю братику, что хотела бы конфет. Приходит уже другой и дает мне гадость какую-то. Зачем приходит? Зачем приносит? И тут мне грустно становится, ведь братиков моих нет. Но чего же они тогда приходят? Деточки… Чего же они, если их нет? Может за мной приходят? Вместе. Зовут? И давай ругаться, кричат что-то. Или стоят маленькие и просто смотрят, а что я, я думаю, что не должно так быть. Сын умер. Даже не помню, как горевали с Лёлюшкой. И доктор тоже. Что за доктор? Потом засыпаю. И не звонят. Когда в последний раз звонили? Только и жду звонок, последний слух берегу. Где, кстати, у меня телефон? Нужно Лёлюшке сказать. Папа любил на руках носить. Но больше мальчиков, меня меньше. Я старшая, он ко мне построже. Но с теплотой. Смотрю я вот так по сторонам – не нравится мне в Берлине. Какие дрянные здесь квартиры. Домой хочется. Братики могли бы помочь. Или папа. Да знаю, что зажилась, знаю. А вот пришли они, но почему-то я сомневаюсь, что они братики. Лелюшка спрашивает, а мне так спать хочется, силюсь расслышать. Заходит сиделка, помогает привстать. Рассказывает о внученьке. О чем еще говорить бабке, конечно о внуках. А я ей про братиков. Иногда сын заходит. Однажды просыпаюсь и слышу – будто бы слух никогда не подводил, говорят двое. Долго соображаю, кто они. И говорят грубости. А я думаю – да кто же они. И думаю. И все никак не могу понять, кто же они. И два меленьких на меня смотрят, подсказывают. Да, зажилась. То внук. Или внуки. Но они же, что-то с ними случилось. Что-то приключилось с ними, не помню их, но что-то. Деточки. Утонул ли кто, убился ли где кто на дороге… Мало я с ними успела, как мало. А ведь как мы хорошо гуляли по Берлину. А потом переехали потихоньку в Ростов, много проехали городов. Я мужа спрашивала – а где же братики. Он говорит – нету. А я плачу и говорю – не может быть, я же только что их катила, и конфет нам надавали. А эти под дверью моей квартиры, хулиганье, все кричат, говорят о бабке, о том, как им с ней невыносимо. И тогда я говорю – так уберите меня в такой дом, где старые. И они убрали. Я не хотела, я не верила. Я старая и ненужная. И я вспоминаю, что нет братиков. Они вот они, но их нет, и мало что есть. Я только думаю, что спать хочется. Поела немножко, и спать хочется, отяжелела вся. Конфет бы и чаю, но пока лучше я посплю. Или нельзя чаю. Ну хоть водички горячей. И внуки, деточки, их же нет. Так домой хочется. И не приходят, не звонят. Посплю. 
Поспите, Галина Юрьевна. Ни о чем не переживайте. Спите. Я кладу трубку.
Гудки…


*


Эпилог 2


– Иногда мне кажется, что тебя просто нет, – отвечает брат. 
– То есть, что я пустое место?
– Нет, это мне не кажется. Так и есть. Но иногда мне приходит в голову, что тебя нет. Я один. В семье один. Мы с дедом регулярно на рыбалку ходим, бабушка мне готовит угощения. И царить любовь. А ты как навязчивая мысль, галлюцинация. Как у того физика сильно умного, из кино.
– На физика ты не тянешь, прости уж.
– Да пошел ты, –  выдает мне брат.
– Да сам бы шел.
– Я иногда и рад бы, но очень много обязанностей. А так бы пошел, знаешь. В том смысле, что ушел бы от всего. Сел бы в авто и поехал дальше и дальше. И с каждым километром от меня бы отцеплялось что-то, что сосет кровь. Одно за другим. А потом и авто бы бросил на обочине, пешком поперся.
– Долго ехать, наверное.
– Долго. Тебе смешно?
– Тебе, вижу, нет.
– Вышел бы к громадной реке, окунулся и поплыл. Вначале вперед, к закату, а потом, когда закат пройдет, вниз. И вниз, и так далее, до дна, потом до следующего, и еще до одного, сквозь дамбу, еще одну дамбу… И только я. Мне иногда кажется, что, если только я, без тебя – многое оказалось бы иным. Проще, целостней. А так будто законные половины меня и моей жизни заключены в тебе, и я не могу всё это прожить сам. А иногда думается – ведь нет его. И становится на пару секунд так волшебно...       
– Делаю вывод, что ты не можешь помыслить мир без меня. Не знаю, брат, что об этом думать. Я, даже если захочу, не смогу тебя вот так взять и забыть, стереть. Но стала бы моя жизнь проще? Да, думаю да. Без тебя, без них всех. Если начать с начала, родиться в каких-то других местах. Но сначала уже не начать. 
– Похоже, что такое г***о как братья и сестры не оттирается никогда. Или как?
– Раз уж ты не исключил себя, тогда я обижаться на формулировку не стану. А про реку мне понравилось. Почему не начать сразу с погружения? А, утопленничек мой?
Брат только сплюнул.
– Тебе звонили, когда она, ну…? – спрашиваю. 
– Да.
– И мне… Я, знаешь что, как раз из Берлина возвращался.
– Да ладно. Который в Германии?
– Да, так случилось, с товарищами поехал, думал работу получу. На это и занимал у тебя, кстати.
– А чего вернулся?
– Город красивый, эх. Дома, чистота. Не как у нас… Да ничего не вышло, кинули, только деньги потратил. Еще и автобус перевернулся по дороге. Вот суматохи было, криков. 
– Хорошенько тебя приложило?
– Как видишь. А ты что, курить бросил? 
– Закончились. Пойдем, проведаем. Потом в магазин сбегаю.


*


Эпилог 3


– Все её кто-то навещает, кто-то звонит. Захожу, а она говорит, говорит. То слышит, то не слышит. 
– Девяносто восемь, что же ты хочешь? У нее братья, внуки, дети... Муж, еще кто-то. Сама знаешь, как оно здесь бывает.
– Мне кажется, неплохой она была женщиной. Многие старушки так как-то светлеют что ли, и думаешь – хорошей она была. А какой была, кто ее знает. Еще лет десять, а потом, наверное, и из меня тоже внутренний свет полезет. Буду кротко улыбаться незнакомым людям, что-то душевное говорить, а они – какая милая бабуля. Ой, аж слезы на глаза наворачиваются. Кто меня знает, кто ее знает. В жизни разное случалось. 
– Давай думать хорошее. Так ведь проще и приятнее. Мне кажется, ты уже сейчас вполне милая бабуля.
– Ой, иди ты, Элла, – смеется.
– И пойду, на нижний нужно.
– Звонить пойдешь?
– Да.
– Ну хорошо, хорошо. Ступай. Я на кухню и еду разносить. Всё уже готово, наверное.
– И мне тарелочку, пожалуйста, прибереги.
– А как же, а как же.   
      

Все персонажи и события вымышлены.