Жизнь прожить гл 53 Такая, она, жизня

Гл. 53                ТАКАЯ, ОНА, «ЖИЗНЯ».                06. 45г.
Поезд уже тараторил колесами, приближаясь к родной станции, и Иван Пантелеевич заранее вышел в тамбур. Сквозь запыленные, а может закопченные дверные стекла наблюдать за мелькающими полями, скромными деревеньками было посложнее, но ему надоела суета вагона и хотелось встречи с родными местами без свидетелей. Да и духота вагона уже томила.               
 Он ни как не мог прийти в себя, не мог верить всему, что видел теперь. Что было вчера-сон? Невероятная книжная история о каком- то глупом герое? Или чей- то тяжелый, нудный рассказ, от которого так устал, что хотелось, не просто оставить рассказчика и уйти от него, а дать такого пинка, чтоб летел кувырком и чтоб  памяти о нем не осталось. И если придется вспомнить это время, то по причине встречи на этом пути с людьми, кто не побоялся подать свою добрую руку ему, утопающему в болоте людской жестокости. Хотя и рисковали сами. И, в первую очередь, конечно, он вспомнит, и не раз Сергея, как свет в окошке, после долгой, ночной дороги, обязательно полковника, да и того же Семеныча… и тех, кого пришлось закапывать в землю, ведь сам мог стать очередным
И, вся эта, тяжелая, липкая сказка была в его биографии. И будет теперь долго- долго вставать и ложиться с ним каждый день, и если забудется, то совсем нескоро. И это, пока то, что он знает, что плыло перед его глазами, как этот пейзаж за окном вагона- мутный, но обязательный. А что там, в его деревеньке, где наверняка люди переживали потерю его, как личную, где есть люди, которые по- настоящему пережили разлом в его судьбе, испытав эту трагедию в реальности, на себе, личную боль? Он в сотый раз представил Таины грустные глаза, которые еще не успели обсохнуть от одного горя, когда она, похоронила любимого человека. И вдруг, попала в капкан одиночества, теперь по его вине. А Маруся, маленький живой комочек, как, там, теперь она, жива ли, здорова ли? Не хочется думать, но причины быть по- иному, ведь, были…
Стр. 136
Скорость состава заметно снизилась, за окном уже ползли назад серые улочки райцентра с редкими деревцами, и хотя поезд еще не подошел к перрону станции, Иван Пантелеевич уже для себя
решил выйти именно в райцентре и прямиком домой, пеша. Погода прекрасная, по теплому дню соскучился, и чувствовал он себя пока неплохо- силы остались и желудок не беспокоил. Потому никаких сегодня райкомов- обойдутся, день- два потерпят, не велика честь. Сами виноваты- не отстояли, когда его тиранили. Хоть  в народе и говорят, что мол, мужик на Москву сто лет обижался, а она и по сей день о том не знает, а так, может и не в обиде дело- просто сегодня он идет к тем людям, кто по- настоящему его ждет.
-Э, товарищ, ты тут выходишь?- Иван Пантелеевич обернулся и увидел позади себя уже очередь собравшихся с корзинами, узлами, мешками на выход. Знакомых ни кого не признал, что
слегка расстроило.
-Да, тут, тут- как- то грустно произнес он, а про себя подумал: «Конечно, тут, где ж еще,  далеко от дома уже побывал, куда больше совсем не хочется.»
С верхней ступеньки открытой двери окинул толпящихся у вагона- куда все едут? Знакомых снова не увидел и подумал: «А может и к лучшему, одному порассуждать, без лишних жалостей и советов.»
Мучился Иван Пантелеевич только одним обстоятельством- везет он издалека в подарок жене и дитю не отрез на платье и красивую куклу, а лишь котомку лагерных сухарей. Собирал с надеждой- вдруг повезет. Не верится- но повезло. Теперь- то неизвестно, а в то время,  когда отправляли на казенный харч- этой котомке были б многие рады.
Но, выйдя из вагона поезда, Иван Пантелеевич сразу же мысль о сухарях в котомке отмел в сторону- не много пока изменилось на родине после его отъезда. Разрушенное войной еще восстанавливаться и не начиналось, лишь изредка подновлены, побелены лицевые стены жилых изб, да зачищены воронки от бомб. Правда, не видно и поваленных столбов.
Хозяйский глаз рыскал по сторонам и прикидывал- много, ох как много еще работы, чтоб, хоть, довоенное восстановить, не говоря о лучшей жизни. И кому ее строить-то, опять же бабенкам, старикам седобородым, да пацанятам. Приди сейчас в свою деревню он, кривоногий и хромой раскоряка, и такому будут рады, не говоря о том, как там не хватает нормальных мужиков. А их- кого  пуля завалила, а кто в лагерях догнивает.
Как только Иван Пантелеевич перешел железнодорожный путь, а затем миновал пристанционный поселок, его взгляду открылись залитые летним маревом родные дали.
Конечно, тот таежный пейзаж, что примелькался ему за его лагерный срок, был, наверное, не менее, а может и более красив, чем эти, забурьяненные поля, болотистые плешинки, да голые овраги. Только истерзанная душа рвалась к ним, изодранными взрывами, окопами и блиндажами, удобренными кровью солдатских тел, да вдовьими слезами.
Этот пыльный проселок, не раз им хоженый- перехоженный, тот, коим он отправлялся в то памятное утро и коим теперь возвращается в его милые сердцу места, грезился тревожными ночами на барачных нарах, на разработках, в заснеженном лесу и слякотной осенью по дороге в лагерь. И казалось: ну все, отходился, отгляделся. Да и разве он один такой- сколько их прошло,  только через их лагерь, а сколько ушло на его глазах туда, откуда не возвращаются.
Он шел и  поначалу смотрел по сторонам. А взгляд все возвращался непроизвольно туда, где рыскающие из стороны в сторону, истоптанные и изъезженные колеи соединялись в ниточку и исчезали за горизонтом. Так хотелось увидеть за зеленым ковром первые крыши амбаров, трубы землянок и неровный рядок уродливых хибарок на другом берегу речки. А уж потом, когда подойдет ближе, из- за пригорка, откроется вид на его улочку, где в конце её притулились его и Таины «хоромы».
-Боже, Тая, Марусенька! Как же я по вас соскучился, знали б вы. Как соскучился…- шептали сжатые губы. И уже хотелось не идти, а бежать. Зной и быстрый шаг заставили сначала расстегнуть китель, а затем и раздеться до рубахи. Треть пути была позади, когда вместо желаемых очертаний впереди себя, он увидел светлую качающуюся точку- кто- то там,  не спеша, шел попутно, а значит

Стр. 137
земляк. И, судя по светлой одежде, это была женщина, и по фигуре- молоденькая, точнее подросток. Иван Пантелеевич, несмотря на уже начинающуюся ноющую боль в колене, прибавил шаг. Идущая фигурка человека видимо заметила его и остановилась, стала ожидать. Любопытство и радость встречи распирали его грудь- неважно кто, все равно свои.
Приближаясь, он внимательно всматривался, пытаясь угадать попутчика. Уже хорошо различимы детали- девочка- подросток приставила козырьком руку от солнца и тоже пытается узнать
его.  И вдруг- резким движением прикрыла обеими ладонями лицо и угнулась…
Что- то дернулось внутри- Иван Пантелеевич перешел почти на бег:
- Что случилось…? Кто…? Что- то с моими…?
Он подсеменил вплотную и уже вблизи угадал- заметно подросшая дочка соседки, Марьи Фоминичны. Он взял ее за руки:
-Нина, лапонька, что с тобой? Это же я, узнала?
Девочка тряслась в рыданиях и судорожно прижимала ладони к лицу.
-Успокойся, золотце,- Иван Пантелеевич слегка обнял девочку за плечи- Что- то случилось? Или ты, меня испугалась?
Девочка продолжая трястись худенькими плечиками, терла кулаками глаза:
-Алешка...
-Что? Что- то случилось с братом?
-Алешку вон там… волки разорвали…
Ивана Пантелеевича будто пробило током, в голове помутилось, во рту пересохло.
-Что-о? Нина,… деточка,… когда,… как ?
Она отняла руки от заплаканных глаз, и, глядя ему прямо в глаза, заикаясь, почти шепотом произнесла:
-Он, он пошел тогда вас… сустречать, ночью, один… И они его…
У Ивана Пантелеевича опустились руки. Он непроизвольно посмотрел сначала себе под ноги, затем медленно повернулся в сторону и поднял глаза к небу- он не знал как остановить теперь свои слезы- качал головой и плакал. Ну, сколько же может пережить человек, ну, наверное много можно вытерпеть, но почему ему столько, именно ему… и сегодня?... Он уже не мог произнести и единого слова: как утешить ребенка- они с братом  росли вместе, ели из одной чашки, уступали друг другу единственную одежку и обувку. А каково еще и их матери- она их воспитывала, одевала, кормила, отрывая от себя последнее. И малый был уже настоящим помощником, единственным в доме мужским плечом. За что ж его- то?...
Он, наконец, смог взять себя в руки- сделал шаг к девочке, обняв, прижал детскую головку к груди. Гладил волосы и молчал. Та все еще вздрагивая и всхлипывая, размазывала по бледному личику слезы. А он все не мог говорить. Он не мог ни чем помочь этому маленькому человеку. Ведь, в какой- то мере и он в этом виноват, а может, что- то, или кто- то еще. Но все это неважно- у нее уже нет брата, того, очень близкого человека.
Так, с минуту, может больше, они стояли не шевелясь. Затем, словно проснувшись, Нина обернулась, подняла лежащий у босых ног узелок, снизу вверх глянула на Ивана Пантелеевича и словно нечаянно скривила рот в какой- то мученической улыбке:
-Нам с мамкой дюже жалко Алешку. И мамка извелась… Ну пошли.
Она говорила, а Иван Пантелеевич, слышал это как сквозь сон. Соседка уже шла на шаг впереди его, а у него ноги отказывались идти. Вот чем встречает его родина- думал все позади, а оно аукается и так оглушительно, чуть с ног не сбивает.
-Дядь Вань, а Вы-то насовсем?- Видя, что Иван Пантелеевич не отвечает, девочка на ходу обернулась:
-Я говорю, вы- то домой насовсем, или как?
Иван Пантелеевич приподнял голову и наугад ответил:
-Да, да, дочка, домой, теперь, вот, домой.- И неожиданно что- то пришло в голову спросить:
-Нина, как у вас с едой- то?
Собеседница ответила уже не оборачиваясь:
Стр. 138
-Да, летом- то терпимо. Мамка щи из лебеды и крапивы варит, картошку- то свою пока не подкапываем, когда болтушкой заправляет. Иной раз молочком забелит. -Нина, лапунька, погоди.- Иван Пантелеевич приостановился, присел на колено, неловко откинув в сторону больную ногу, и развязал  вещмешок- давай свой узелок. Что там, картошка? Я вам сухариков дам, тут на всех нас хватит.
-Ой, дядь Вань, спасибочка, вам- девочка не противясь, присела рядом и развязала свой узелок- а мы с мамкой давно настоящий хлебушек не ели. Давай, вот- она по- хозяйски сняла с головы платок,
разложила на траву, аккуратно завернула и завязала в отдельный узелок выделенный подарок- а то картохи чумазые. А я вот вам две штучки дам, замест сухариков.
Иван Пантелеевич испуганно замахал руками:
-Не, не, дочка, не вздумай, эт я вам с мамой дарю, и ни чего взамен не надо.
-Ну спасибо дядь Вань. Вот мамка будет рада!
Встали, пошли дальше. Девочка что- то рассказывала, замолкала и опять говорила, а Ивана Пантелеевича уже не покидала мысль о ее братишке. Она- ребенок, проплакалась и уже мысли в сторону. А тут теперь надолго. Как они будут без него? Ну что- то он сам им поможет и как сосед, и тем более, не без его, ведь, вины. А дитя- то матери не вернешь. Эх!... И не знаешь- то ли радоваться, то- ли кобелем завыть. Вернулся домой, называется. И это, пока, одно известие, а через полчаса, еще навалятся, пока еще неведомо какие.
Иван Пантелеевич, уже, шел, машинально передвигая усталые ноги, не поднимая головы. Всего полчаса назад настрой его был, ну пусть не боевой, но он точно имел какой- то план на будущее. И вот, уже, его, в секунду, вышибли из седла и он беспомощно закувыркался, отданный обстоятельствам, вроде, как и забыв, что еще можно сопротивляться, где- то упереться, за что- то уцепиться.
Но, он себя знал- это минутная слабость. Его, там, очень ждут. Если уж, ему, раскиснуть, что им- то делать? Он на то и карабкался оттуда, а может за тем ему и помогали, все кто мог, потому, как за ним, даже теперь, вот, эти люди. Чтоб  эти девчонки и мальчишки стали настоящими людьми,  а их матери дождались своих внуков, хоть и не всех деток дотянут по такой жизни. Больно уж трудная она была эти четыре годка. Алешка пример этому. А хотя, какие беды не будь, а жить- то они все равно будут. Тем более война кончилась, и хоть там как, а мирная жизнь начинается.
Он и не заметил, как вышли на последний взгорок, и уже отчетливо видны первые отметинки- рига, коровники, и сияющая на солнце ленточка речки. И вот оно, то, отчего сжималось тоскующее сердце- милая родина.