Перед сожжением

  Генриетта Фёдоровна приняла по ошибке излишнее количество лекарства. Не тридцать, пахнущих лавандой капель, а как получилось. Может быть, вдвое больше. Виной тому случайно сложившиеся обстоятельства, главное из которых – отсутствие лорнетки. Лорнетка исчезла, хотя никуда не девалась, а оставалась лежать под салфеткой на обеденном столе. Ею накрывалась тарелочка с маковым печеньем, с которым (и только с ним!) Генриетта Фёдоровна обожала пить чай. Бывают порой такие смешные события, когда необходимый предмет лежит рядом, но его никак не найти. Именно потому, что рядом, слишком рядом – протяни руку и бери. Но нет, ходишь, открываешь комод, роешься в буфете, ридикюле, по пять раз переворачиваешь подушки, начинаешь кусать губы и бежишь в кабинет мужа – может быть, там? В письменном столе, в верхнем ящике, закрытом на ключ. Какая низость! Что там? Карточные долги-векселя? Любовные письма? Непристойные картинки?
Способен ли Борис Александрович рассматривать принявших откровенные позы голых девиц? Ещё как! Последнее, что исчезает у мужчин – это похоть. Направленная на кого угодно, только не на супругу. Подлец! От жалости к себе начинаешь всхлипывать, стонать, рыдать, давясь собственными слюнями и обидой. Горе продолжает разъедать, высасывает из тела последние силы, и тогда ты падаешь. И бьёшься, бьёшься, бьёшься в судорогах, отчего каблучки ботинок стучат по паркету, словно Генриетта Фёдоровна танцует мазурку – была мастерицей. Вызывала зависть и восхищённые взгляды. Когда плясала, представляла себя Анной Карениной, но не представляла, кто может быть Вронским. Подлец! И муж, и Вронский, и поручик Зверев, в которого Генриетта Фёдоровна была влюблена, когда заканчивала гимназию.
- Господи! Как я несчастна! Убейте меня! Как старуху-процентщицу обухом! Нет! Нет! Как сестру её Лизавету!
Пришлось пригласить доктора Полякова. Пришлось признать наличие «психических отклонений» на почве истерии. Почва истерии деликатно не называлась. Но если шёпотом и по-французски, то «je veux toujours…»
Приятный мужчина. Молодой, похож на модного Чехова, учился в Германии, стажировался в Цюрихе в клинике Юнга. Тенор. Мягкий тенор, что исключает животную необузданность, перед таким не стыдно себя обнажать. Не только душу. Но в этом не было нужды, лишь вопросы, с пожеланием быть откровенной. Взгляд, как у старца. Генриетту Фёдоровну возили к старцу Симеону, по слухам прозорливому и чрезвычайно сильному в молитве. Старец благословил лечиться. Лечил элегантный Поляков.  Он-то и прописал эти капли, предупредив о возможных нежелательных эффектах в случае передозировки. А как будешь точной, если проклятая лорнетка исчезла?
Генриетта Фёдоровна «себя» никому не доверяла – ни мужу, ни горничной, ни приезжавшей навестить сестре. Капала волшебные капли только сама. В хрустальную рюмочку. Тридцать капель после еды. А тут перед. И не тридцать.
Конечно, можно было бы (да что теперь?) попросить Настю, чтобы она злосчастную, издевающуюся над Генриеттой Фёдоровной лорнетку, отыскала, но Настя ушла в галантерейную лавку за розовой лентой. Аршин розовой ленты и коробка шпилек. Но это лишь повод побыть одной. И жест милосердия – пусть Настенька погуляет: апрель, солнце, Светлая седмица. Блаженное время! Зима уже кончилась, лето ещё не наступило. Проснулся, но ещё не бодрствуешь. И грачи. Как чьи-то выпущенные на волю дурные мысли, которые Господь преобразил в птиц. Голуби – благие помыслы.
На самом деле Генриетту Фёдоровну звали (по документам) Агриппина. Но это вульгарно, по-крестьянски. После прочтения замечательной «Имена и ихъ тайные смыслы», Агриппина превратилась в Генриетту. Имелись основания – национальность и свойства характера, в этом чудесном имени отражённые: покладистая, чувственная, женственная. В переводе с древнегерманского означает «благородная красавица». Женщины, это имя носящие, личности творческие, с пристрастием к книгам и театру. Порывистая и романтичная. Как точно! Ненасытная в любви. Господи, про меня! Идеальные отношения с мужчиной по имени Модест. Фи! С Борисами, Василиями, Иванами лучше личную жизнь не связывать. Знала бы она тогда! Но поручик Зверев предложения не сделал. Зачем тогда ходил? Зачем её смущал своим взглядами, двусмысленными шутками? Говорят, теперь в капитанах. Сволочь. Но как похож на Печорина! Так кажется, Генриетте Фёдоровне, обожающей Лермонтова.
Теперь же неподвижно сидящей перед обеденным столом покрасневшим лицом к окну – апрель, солнце, бирюзовое до слёз небо. Сидит и не может подняться, так ей хорошо. На редкость хорошо. Хорошо до такой степени, что ничегошеньки менять не нужно. Ни сейчас, ни через тысячу лет. Ни вчера, ни завтра. Хотя…
Что «хотя», Генриетта Фёдоровна недодумала. Потому что бросила взгляд на окно. До этого, закрыв глаза, смотрела в себя, в свою, полную блаженства   глубину (звёздное небо со вкусом карамели), а теперь глаза открыла и увидела, что идёт дождь. Только вместо капель с неба падают мужчины. Один, пять, десять. Но разве возможно их сосчитать? Летят и падают… Превращаясь в мужские лужи? Неизвестно -  ей не подняться и к окну не подойти. Нет, конечно, не превращаются, а встают в очередь пред дверью дома. Зачем? Как зачем?! Чтобы прийти к ней в гости, пока нет горничной, и муж на службе.
Поначалу Генриетте Фёдоровне показалось, что дождевые мужчины на одно лицо. И в одинаковой одежде – котелок, костюмная пара, блестящая обувь. Но нет. Теперь она отчетливо видит разницу – цвет волос, возраст, комплекция, фасоны и оттенки платья. Это, как в цветнике, когда все цветы поначалу кажутся копией друг друга. Те, что пролетают совсем близко, те, кому Генриетта Фёдоровна машет вынутым из рукава кружевным платочком, делают ей знаки.  Делают намёки на возможные интимные обстоятельства. Кто-то «цинично» (как она любит такие взгляды, от них мороз бежит по коже) прищуривает глаза; кто-то, пряча восхищение, кривит в усмешке рот. Чудесные губы!  Такими губами только впиваться. В то, во что Генриетта Фёдоровна позволит. А она позволит впиваться во всё. Начиная с груди и шеи.
Кто-то приподнимает котелок, демонстрируя густоту шевелюры. Брюнеты с жесткой шевелюрой страстны до неистовства!  Они, как цыгане, как возницы троек. Грубые, но магнетические мужланы, способные раздавить в объятьях. Дави, я твоя! Ветер в лицо, бубенцы, луна не поспевает. Одуряющий запах лошадиного пота, и холодное шампанское прямо из горлышка. Оно пенится, проливается на юбки, сквозь них просачиваясь, делая ткань липкой, щекоча пузырьками там, где пульсирует и сжимается от предвкушения.
Кто-то грациозно прикладывает руку к груди – я вами покорён до гроба, сударыня! Где мы сможем остаться наедине? Господи, какой же вы чудак! Да где изволите – в театральной ложе, в кабинете ресторации, в моей спальне, наконец! А муж?
Муж… Мужа быть не должно. В буквальном смысле. Если Генриетта Фёдоровна - птица (не «если», а именно!), то Борис – клетка. Сломать!
Например, отравив. Найти - или подкупить доктора Полякова – такой яд, чтобы мгновенно и бесследно, без улик. Сердце, господа. Я овдовела из-за его сердца. «А знаешь, дорогая, сегодня у нас на заседании случилась презабав…» Презабав – муж начинает давиться котлетой, багровеет, пытается вздохнуть, дёргается и падает лицом в тарелку. Брызги похожего на кровь соуса, картофелина на скатерть. Нет, это не эстетично. Борис багровеет, сипит и откидывается назад. Но с такой силой, что валится навзничь вместе со стулом. Носы его туфель бьют о днище стола, отчего на столе что-то звякает. В ту же ночь к ней приходит Сергей Алексеевич. Одного из упавших с неба мужчин зовут Сергей Алексеевич. Или Серж. Он в очереди пятым. Умён и искусен. Читал об индийском искусстве любви. С удовольствием делится полученным знанием.
Третий перед дверью - Митенька.  Как Карамазов. Та же удаль, та же беспечность – сейчас или никогда! Любой ценой, вопреки здравому смыслу.  А завтра пулю в лоб.  Но с ним потом, летом на даче. В беседке, прямо на скамье. Бесстыдно, нагло, но не грубо. После купаться в пруду. Затем долгое, будто они больше никогда не увидятся, прощание. Так и оказалось – Митеньку убили на дуэли.
Но можно обойтись и без яда. Можно избавить себя от мужа способом иным, безупречным. В Алупке, куда Поляков посоветовал уехать на лето – сводящее с ума море, запах соли, солнце, превращающее кожу в пергамент. Волны, на которых качаешься без усилий. Качается Генриетта Фёдоровна – Борис Александрович плавать не умеет. И это его погубит. Её замысел. Её и художника Гаева. Мальчишка, но как талантлив! Он в очереди вторым – высок, строен, белокур. Бестия! Способная за полчаса сделать грифельный портрет. Именно он предложит покататься на лодке. Вдоль берега, вдоль скал. Он же будет грести. Нет, грести будет муж – ему полезно, для похудания и нормальной циркуляции крови. Прекрасный предлог и насмешка – смерть от укрепления здоровья. Борис устал, но вида не подаёт. Но соглашается поменяться местами: Гаев - на вёсла, он - на корму. На носу Генриетта Фёдоровна под кружевным зонтиком, в белом халате-платье. Под ним купальный костюм. Неловкость, усиленная волной и… И лодка переворачивается. И они – авантюрный Гаев и Генриетта Фёдоровна - плывут к безлюдному берегу. А муженёк - кормить крабов. Жестоко? А изменять ей не жестоко? А избегать её, как женщину не жестоко? Вот и получай. Потом Гаев напишет картину, крупное полотно. Нет, два – одно повесят в гостиной, другое в спальне. На том, что в гостиной Генриетта Фёдоровна будет в трауре и вуали на верхней части похудевшего от горя лица. Нижняя часть бледна, губы бескровны. На подбородке блестит слеза. В спальне она в облике Данаи. Нага, лежит под балдахином, под который заглядывает… Заглядывает… Имя его неизвестно, но известно, что отставной поручик, гимнаст и пишет стихи в  духе Северянина.  Да, как Северянин, и готовит к изданию сборник. Иллюстрировать будет Гаев, бешено к Игорю ревнующий. Ревность лишает Гаева рассудка, и он хлещет Генриетту Фёдоровну ремнем. По спине, по ягодицам, по плечам… Как это сладко. Потом появился их старый лакей Игнатий в подаренном отцом Генриетты Фёдоровны фраке - барская шутка.  Игнатий приносит облако, в которое превратились его пушистые бакенбарды. Облако накрывает Генриетту Фёдоровну, и она теряет соображение, утонув в мягком, но холодном тумане…
Очнулась она ночью. У себя в спальне, с сильным ознобом и тоской. Такой, что дальше жить невозможно. Настолько Генриетте Фёдорове одиноко и тревожно. В гостиной бьют часы – три удара, тяжелые и скрипуче-металлические. Генриетта Фёдоровна звонит в колокольчик, зовя Настю.  И кусает ногти, горничную ожидая.
- Что изволите, барыня? – Настя в ночной рубашке, босая.
- Разбуди, голубушка, Бориса Александровича и попроси его разжечь камин – мне зябко. И самовар. Но его после, вначале камин, хочу согреться.
Настя убегает и вскоре возвращается с пледом. Накрыв дрожащую и всхлипывающую хозяйку, убегает снова.
Через полчаса Генриетта Фёдоровна, окутанная пледом, в зимних, отороченных мехом «чунях» сидит в кресле возле пылающего камина. Муж ушёл досыпать. Огонь пляшет, трещит брикетами угля, бросает на стены страшные тени. Но не греет. Тоска невыносима. Невыносим и запах угля.
Вскрикнув, Генриетта Фёдоровна вскакивает и в безумном порыве бросается в огонь. Растрёпанной головой и тем, что в камин поместилось.
***
Нет, не бросается. Её бросили. И не в камин, а в костёр, разведённый во дворе библиотеки на Литейном. В нем жгут изъятые, согласно выпущенной Главлитпросветом Наркомпроса РСФСР «Инструкции о пересмотре книжного состава библиотек и изъятия контрреволюционной и антихудожественной литератур». Эта инструкция имеет силу закона, поскольку подписана Крупской. К ней, к инструкции был приложен «Указатель об изъятии контрреволюционной и антихудожественной литератур из библиотек, обслуживающих массового читателя». Декадентская книжонка с романом о Генриетте Фёдоровне указана не была, много чести. Но и её заодно, и ей подобную макулатуру – освободить на полках место для Заболоцкого, Фурманова, Кирсанова, Демьяна Бедного и прочих «революцией мобилизованных и призванных» товарищей.
Мы наш, мы Новый мир построим…

утро 10.01. 25