Лиссабон из серии Фантазии о Португалии

В порту стояла плотная стена влажности, пота, усталости и разбившихся надежд. Для выходящих с корабля необходимость пробраться через эту стену по прибытии оказалось не такой страшной, и душные объятия ее не успевали схлопнуться и поглотить путешественников, как они уже выныривали из-под нее, крепко сжимая в руках чемоданы с самым необходимым. Многие из них еще были полны мечтаний и всерьез рассчитывали стереть былые годы начисто, наполнить себя, как сосуд, новым свободным воздухом Лиссабона.
Те, что постарше, останавливались на минуту у корабля, еще находясь в этой тугой массе, будто что-то вспоминали. Этот воздух был им очень знаком. В любом порту встречает он привычного путешественника.
- Остановись, всяк сюда прибывший и послушай, многие сходили на этот берег, но немногие остались в этом прекрасном городе, немногие полюбили эту прекрасную страну, и коль скоро ты здесь впервые, должны тебя предупредить…

Однако и более старшие, и опытные со вздохом поправляли плащ, тушили окурок, растерев его каблуком, поднимали свой потрепанный тяжелый багаж, и двигались вперед с толпой. Толпа гудела многоголосием, в этом гуле различались и женские голоса, и вот здесь то – вера, надежда, отчаяние, сила.
Томас не выносил толпы, но он и тянулся к ней. Находясь внутри, он начисто терял самообладание, вверяя себя потоку. Людской поток привел его к набережной.
Время перевалило за полдень, и духота облепила его со всех сторон, затекла за воротник теплой каплей, скатилась соленою слезою со лба. Томас расстегнул ворот чистого льняного костюма, вышел на мол, предоставляя тело свежему ветру. Все мысли его покрутились в жарком воздухе, пролетели над синими волнами залива, белыми чайками взметнулись в небо, высматривая добычу и все же собрались в одну кучку и остались в том, забытом почти, уголке далекого прошлого, когда он был маленьким Томми.
Тогда в Лисбон он приехал с дедом и бабушкой, и ему купили матросскую курточку, на которой острыми углами красовались морские полоски, и дед объяснял, что они значат для истинных моряков, и потягивал многозначительно трубку, стоя вот тут же у самых волн, а бабушка все накидывала на тяжелые плечи его теплую фуфайку, потому что был совсем не май, и было холодно и промозгло, а у деда был вечный кашель, такой родной и привычный, и дед ворчал на бабушку и кутался в эту фуфайку, роднее ее у него никого и не было, и в общем так все быстро и прошло.. А после было мороженое в порту, обжигавшее небо морозным ананасного цвета счастьем, а потом был кашель, бабушкины хлопоты, и дедушка был таким виноватым, а все же подмигивал Томасу, что, дескать, мы поедим еще мороженого, малец, а дальше уже неинтересно, подумал Томас. Дальше уже детство закончилось. А дедушки, потом и бабушки, не стало, потому что им было пора на небеса..

В гостинице Томасу было вручено письмо от младшей сестры, милым парнем с ресепшн, на вид всего лет восемнадцать, но уже умудренным житейски. Ожидая ключа, Томас терпеливо прождал его на стойке минут пятнадцать, а парень, вернувшись в невозмутимом расположении духа, объяснил, что спешить в этой жизни незачем, вот он и не спешит.
Письмо пришло в гостиницу раньше Томаса, это вызвало на лице его чуть заметную гримасу. Ничего не почувствовал тогда Томас от этого письма, кроме неприятного до першения в горле чувства, что и тут она нашла его, и опять она хочет облепить его своею неуемной заботой, и интересно ей, как устроился он и как скоро собирается искать работу, и как планирует строить свой быт, а более всего – похвастаться, что все ее многочисленной семейство находится в добром здравии и волшебном расположении духа, чего и ему, Томасу, все они желают, и, жуя семейный обед, передают ему привет и добрые слова, и коль скоро будет он в их краях, чтобы планировал немедленно заглянуть, нет - нет, конечно, без ночевки, ведь они все так же несколько стеснены в жилплощади, но в их прекрасном городе много гостиниц, где с удобствами можно прекрасно бы расположиться за всего сотню эскудо.
Томас любил младшую сестру, поскольку еще в раннем детстве он уяснил, что родственники существуют для того, чтобы их любить и выслушивать, а также содействовать решению вопросов, которые могут у них возникать. Уяснила ли то же самое его сестра, Томасу не представилось возможным проверить, поскольку еще в ранней юности, улучив удобный момент и закрыв все текущие вопросы, он умудрился убежать от своей небольшой семьи на край света, и там пребывал до последнего времени, того, в коем мы его и застали.
Надорвав пакет наполовину, Томас вдруг передумал и оставил письмо до лучшего дня, в котором он закурит сигару, сядет у камина с мохнатым псом рядом, достанет письмо, прежде понюхает его, а пахнуть оно будет непременно красивой стариной и, конечно, немного - сестриными духами..
- Вечером прочитаю, пообещал себе и сестре Томас.

На стойке администратора лежала реклама вечернего концерта фаду - взрослая женщина с лицом, которое видело много красивого, глазами, в которых грусти было большое синее озеро и остров, в платье цвета звездной ночи, приглашала себя услышать. Было что-то неуловимое, знакомое что-то было в образе ее, но Томас не смог затронуть ни одной ниточки воспоминаний, которая вела бы к ней.  Даже напротив, как только Томас решался подумать об этом, будто тяжелая дубовая дверь захлопывалась перед ним со скрипом и последующим грохотом, и не было вокруг других дверей.

К вечеру пошел дождь. Неожиданными крупными каплями омывал старые фасады древнего города, а путь Томаса вел именно по гулким переулкам древнего города, который расположился не на ровной местности, а лестницами и темными прощелинами вел в самую гущу событий. Места, где пели фаду, обычно расположены были в этом скоплении гостей города, и каждый бар придумывал свои особенные способы пригласить к себе, будь это обеды в сопровождении чудных грустных напевов, или участие гостей в представлении. То, что изгоняло скуку, даже если на минуту, нынче ценилось, и потому хорошо продавалось.

И призраки прошлого шли по улицам этим вместе с Томасом. Однако самые буйные улицы Томас миновал, а закоулки вели его дальше, мимо небольших магазинчиков с сувенирами, в которые редкий турист заглядывал, опустевших и закрытых лавок со свежими булками, мимо покрытых уставшей майоликой входных дверей с цветущими геранями в открытых окнах, из которых доносился веселый смех и, казалось, даже запах хорошего мясного пирога.
Неожиданно Томас почувствовал голод и неприятное, скребущее ощущение, как будто кто-то тяжелый и липкий водит его кругами и заставляет подниматься и опускаться бесконечно по скользкой мостовой. Он понял, что заблудился. Следовало отыскать, с какого места все пошло не так. В один момент каблук его соскользнул по выступающему белесому камню, и Томас запутался в брючинах модного костюма, нарочно приобретенного к поездке на родину семьи его. Падая, он зацепился было рукой за барельеф у начала чугунной лестницы, но тот оказался скользким, и рука соскользнула с него, так, что Томас неуклюже, стремясь сохранить лицо и единственный свой костюм, соскользнул на пару ступенек ниже и только тогда падение остановилось. Колено сильно болело, хотя он и не помнил, чтобы ударил его, и при попытке подняться, издало то ли боль, то ли звук, во всяком случае или это у него засвистело что-то в ушах, покрыло тихие звуки засыпающего города назойливым предупреждающим писком.

Томас сдался и сел на холодную мокрую ступень. Нащупал в кармане сигареты, отыскал одинокую спичку в коробке, укрывшуюся от дождя. Который, впрочем, к этому моменту уже сдал свои позиции и превратился в моросящий туман. Он выпустил несколько колечек дыма и тихо наблюдал, как они поднимались мгновение и распускались в едва заметное облачко, которое тут же пожирала влажная тьма. Освещение было натянуто редко, и фонарь легко покачивался над ним, перемещая желтый круг. Луна висела в небе острым серпом, но и ее закрывала дождевая туча.

- Вам нужна помощь? – Томас вздрогнул от неожиданности. Он услышал английскую речь, участливый красивый голос без акцента принадлежал стройному молодому мужчине в джинсах и объемном сером свитере. Лицо было видно плохо, желтый свет лампы падал на него неровно, заставляя сомневаться в его истинном возрасте, но все говорило о молодости обладателя этого голоса.
- Вы можете идти?
- Как вы поняли, что я говорю по-английски? – в голосе Томаса читалось искреннее удивление
- Не волнуйтесь. Это все Ваш костюм – засмеялся парень – у нас в городе такие носят только туристы. Я использую любую возможность чтобы поговорить по-английски, мне не часто она представляется, вот Вы попались. Что привело Вас сюда? Ищете что-то?
- Я шел на концерт. Но не могу найти эту улицу – Томас протянул парню программку, взятую в отеле, а парень вдруг широко улыбнулся и сел с ним рядом на мокрую ступень.
— Вот же оно! Прямо перед Вами. Эта улица очень небольшая, поэтому Вы ее не заметили, на картах ее нет. Прямо под лестницей – вход. Музыка обычно слышна еще здесь, но сегодня мокро и они, наверное, закрыли обе двери. Идти можете?

Томас осторожно встал на ноги и почувствовал, что вполне способен идти. Дождь уже не шел, но морось была неприятная и он с удовольствием пошел бы и съел что – то в теплом месте.
- Я Томас, улыбнулся он. Буду рад пригласить Вас на чашечку кофе. Попрактикуете английский. Если у Вас есть время, конечно – спохватился Томас.
- С удовольствием! Кристиан. У меня свободен вечер, и я сам с удовольствием угощу Вас, потому что в этом кафе мне всегда рады. Там часто работает моя мать.

В кафе было темно, тесно и тепло. Все, что надо, подумал Томас, глядя на темную сцену. Концерт еще не начался, или задерживался, часы Томас не надел, расcчитывая полагаться на чувство времени. Почти все столики были заняты. Новый приятель его по-хозяйски огляделся, что то шепнул молоденькой официантке, после чего та направилась, очевидно, на кухню, и вернулась с седовласым почтенного вида мужчиной, который вместе с Томасом вынесли откуда-то из закутка внушительного вида стол, который девушка нежно накрыла белоснежной скатертью и приступила к сервировке, а тем временем Кристиан и мужчина раздобыли где-то пару стульев. Томас, таким образом, очутился перед самой сценой, в обществе своего нового друга по имени Кристиан. Надо ли объяснять, отчего он немедленно проникся такой симпатией к Кристиану и вверил ему свой вечер. Теплым молоком разлилась по крови Томаса мысль об отце. Обрывки воспоминаний, совместные поездки на лошадях, первое путешествие на поезде, которое отец устроил для матери, тогда еще веселой и не пораженной страшною болезнью. Маму Томаса запомнил строгой, справедливой, нейтральной ко всему, спокойной. Немногие знали, что скрывает мать под этим железным спокойствием, с которым встречала она все тяготы судьбы, встречала до тех пор, пока могла их встречать на ногах, а после слегла, и более не встречал Томас такого сильного человека, какой запомнил ее в детстве. Она не прожила всю отпущенную ей жизнь, об этом только и горевал Томас, что не увидела она красоты Аргентины, страны, в которой побывать стремились мать и отец всей душой, о ней рассказывали детям сказки, и только вскользь упоминал дед, что отец его родом был оттуда, с предгорья Анд, и что именно дедушка Кристиан, не сидевший никогда на месте, и приехал за тридевять земель в Европу, чтобы осесть в стране, где океан бьется о скалы и шумит, как большой раненый зверь.

- Кофе? Или, быть может, что-то покрепче? В этом году хороший урожай молодого вина. Нам вчера привезли несколько чудных бутылок. Попробуете?
- О! Так это Ваш бар? Вот это поворот – улыбнулся совпадению Томас.
- Нет, что Вы! Это бар моего отца. Вы видели его только что. Он осторожно относится к людям, мало с кем говорит. Я привык, но люди пугаются – с легким смешком Кристиан поправил на столе салфетницу.
- Давайте попробуем вина!  Знаете, а ведь я жил в Португалии! Не смотрите на мой облик, я много лет прожил в Европе, скитаясь по разным странам. Выбирал и все не смог выбрать место. Практиковал разные языки, но ведь Вы знаете, если где-то шило, на одном месте усидеть трудно. А сейчас и время прошло. Это я все к тому, что вино наше молодое мы пили. Много пили в Вашем возрасте. И, конечно, портвейн.
- Понимаю. Сейчас организую и то и другое и выпью с Вами! А я предпочитаю что-то более крепкое. Редко удается, учеба и бизнес занимают много времени. Да и не с кем. Я прожил несколько лет в Европе и был оторван от своей земли. Друзей как-то не сложилось.
- Вы очень взросло рассуждаете для своего возраста. Сколько Вам лет, простите за такой вопрос? Впрочем, не отвечайте, если не хочется.
- Отчего же – Кристиан улыбнулся – мне 22. Не так уж и мало, верно?
- Самое время веселиться – Томас не смог отделаться от воспоминания о своем возрасте, когда ему, Томасу, было 22, он был уже далеко в Европе, зарабатывая на жизнь то тут, то там, писал в местные газеты, вечерами готовил напитки для заезжих гостей в барах, которые часто менял из-за сложного, неуживчивого характера. Поведение гостей там было зачастую оскорбительно для него, выросшего в строгой семье католика, не позволявшего себе вольностей ни в поведении своем, ни в общении с людьми вокруг. Дед был, выражаясь современным языком, очень экологичен, пронеслось у него в голове.

И в этот момент раздались аккорды и на сцену вышел Голос. Этот голос был будто из другого, лучшего мира. Он звенел, он то объединялся с музыкой, подгонял ее, то отстраивался и играл с ней, а в нем слышалась вся боль и вся надежда этого мира. Казалось, человек не может так петь. Казалось, для того, чтобы так петь, необходимо прожить несколько долгих жизней, и в каждой из них что-то сделать, в каждой страдать так, как никто не страдает, любить так, как никто не любил. Сердце сжалось внутри Томаса, и он почувствовал его стук из тесноты – тук – тук... Томас должен был вспомнить то, чего помнить он не мог, он не знал.

***

В те страшные дни многое ожидали простые люди от победы. Положение Португалии было незавидным, ресурсов почти не было. Смена режима представлялась естественной, как наболевшая мозоль, которую следовало удалить. Это все обставлялось ореолом героичности и таинственности, и в среде молодежи распространялось как сокровенное знание, тайное для всех, и, однако же, всем известное.

Отношения юного Кристиана с сестрой можно было бы охарактеризовать как «не разлей вода». Несмотря на значительную, семь лет, разницу в возрасте, их понимание было идеальным. Когда сестра родилась, ей дали имя Луиса, что означало буквально «помощь Бога». Сестра действительно была дана Богом тогда, когда матери после рождения Кристиана уже точно сказали, что детей у нее уже не будет. И вот появилась на свет малышка, вся в розовом пуху и розовой колыбельке, и никакие проблемы не могли поколебать спокойное их счастье.
Отец работал на нескольких работал, мама долго оправлялась после рождения дочери, но через некоторое время также смогла выйти на работу, может, это и погубило ее в дальнейшем. Сестра была всецело предоставлена Кристиану, он учился поить ее из поилки и есть кашу, он утирал ее носик, вечно мокрый и сопливый от холода, преследовавшего его семью и все дома холодного Порту.
С детства сестра была болезненной, но умной и счастливой малышкой. Когда она пошла в школу, родители определили ее одновременно и в музыкальное училище, способности ее определились еще в детстве.

Кристиан, которому в тот момент уже исполнилось четырнадцать, подрабатывал подсобными работами в порту, но всякий раз, улучив минутку, убегал послушать пение сестры в церковном хоре, или редкое выступление, организованное в благотворительных целях школой, это были, как правило, рождественские праздники. Вопреки опасениям родителей, ко всему старавшихся подходить с позиции честности и справедливости, Кристиан нисколько не ревновал их к сестре, и даже напротив, выхватывал у них пальму первенства в уходе за ней, как будто давая родителям побыть наедине с собой.
Луиса доверяла брату все сокровенные тайны, позже именно брат первым узнал о состоявшемся у нее первым скромным поцелуе с парнем из соседнего двора, местным драчуном и забиякой. Кристиан не осудил сестру, но попытался было направить ее на путь более праведный, а именно замужества и рождения деток, но сильно позже, а пока, говорил Кристиан, тебе нужно учиться и развивать голос, то единственное, что радовало сестру до такой степени, что затмевало все.

Когда она пела, ее лицо становилось таким ангельски прекрасным, и в нем будто звучали все скрипки мира, слились в одну прекрасную мелодию, и она закрывала синего цвета глаза и слушала себя изнутри. Душа ее сливалась в едином экстазе с мелодией любви. В этот момент сердце Кристиана замирало, и он чувствовал странное, теплое чувство, которое он потом не забудет.

Уже закончив институт и поступив в ординатуру, Кристиан подрабатывал в местной больнице, куда его, ответственного молодого человека с искренним желанием служить людям, взяли с большим удовольствием и очень ценили. Его наставник не только разрешал ему присутствовать при операциях, но и вверял иногда несложные действия, доверить которые он мог бы только ему. В период одной из таких операций Кристиан познакомился с прекрасной девушкой, дочерью одного из тяжелых, безнадежных пациентов, во время ее визита, очарование и доброта которой сразили его. Как с самым близким человеком, познакомил он ее прежде всего с Луисой, которой тогда исполнилось пятнадцать, и она превратилась в красивую девушку. Осторожно представил сначала сестре новую знакомую как «подругу друга», и уже после, через время, познакомил с родителями.

Луиса на появление в жизни брата женщины отреагировала внешне совершенно равнодушно, однако только Кристиан мог понимать, какие тараканы роились в ее маленькой подростковой головке. Поселившись отдельно в небольшой съемной квартире на берегу Дуоро, в тот же год родили они первого сына, и в честь отца Кристиана, старого моряка, назвали его Томасом.
Кристиан и Луиса немного отдалились, но все же оставались добрыми друзьями, и при встречах сестра так же искренне и полностью посвящала его в нюансы своей жизни, которая в то время стала изобиловать событиями, разными, но преимущественно любовного характера. Остерегаясь давать сестре прямые советы, чего он не вправе был делать, по его мнению, он, однако же, осторожно интересовался каждым ее увлечением, и задавал сестре вопросы, ответы на которые так или иначе приводили ее к пониманию, стоит или не стоит поступать так, как подсказывало ей ее ретивое и непостоянное сердце.

И однако же что - то пропустил Кристиан. Что именно помешало ему быть более дотошным, более строгим, непонятно. Возможно, это был маленький Томас, требующий внимания, или родившаяся совсем недавно маленькая сестричка его. Маленькие погодки, брат с сестрой, занимали все его время и мысли.
Луиса делалась все менее сговорчивой, ее все меньше волновало мнение брата, которого она считала, не без доли справедливости, мещанином, «погрязшим в семье и спокойствии, предавшем идеалы молодости и безрассудства», еще недавно, по ее мнению, так объединявшие их. Луиса почти не навещала молодую семью, малыши, пачкающие пеленки и вечно орущие, не интересовали ее и все больше времени проводила она с друзьями по школе, а теперь и по институту, в который поступила по настоянию родителей, но от которого ничего особого не ожидала.

Все, что интересовало и вдохновляло ее, все, что отвлекало ее от развлечений и утех – по-прежнему это была музыка. Конечно, это уже был не церковный хор, в институте они организовали свою местечковую, но вполне взрослую и серьезную группу, и один из бас-гитаристов этой группы мелькал на фото, которые показывала Луиса брату в дни редких встреч, значительно чаще других.
О том, каковы были планы их компании в ту роковую ночь, Кристиан не знал и не мог знать, сестра позвонила ему чтобы сказать, что ночью у них концерт, и чтобы он не искал ее дома. Кристиан со вздохом положил трубку и ушел на ночное дежурство в больницу.

- Ты что, не знаешь? Судьба нашей страны в наших будет руках! А ты потом скажешь, что был на дежурстве? – подтрунивал над Кристианом коллега, молодой парень лет 20, совсем еще юнец.
- Альваро, судьба нашей страны и так в наших руках, она не зависит от войны или революций. Она зависит от того какую ты стране пользу приносишь, пойми это. Ты учишься на медбрата.
- Понимаю. Мне будет гораздо легче и спокойнее работать в свободной стране, а не в этой. Каждый день похож на другой. Посмотри – в стране совсем нет денег. Все уходит на эти чертовы колонии, мы кормим их, а кто будет кормить нас? Если мы возьмем власть, все изменится, мир заиграет яркими красками, проверь мне, Кристиан, это коснется и тебя! Все студенты сегодня там! Если ты дашь мне отгул, я тоже буду! Радиостанция уже наша!
Кристиан собирался делать вечерний обход. Как песчинка обрастает жемчугом, обрастала в голове его мрачная мысль подробностями, после этого разговора. Накрутились на эту песчинку краткие рассказы Луисы о парне с фотографии, работавшем на радио. Отрывочные высказывания ее о политике, чего раньше он не слышал, а отец вовсе в доме не приветствовал, потому что в семье эти разговоры по некоторым причинам не заводились вовсе. Злой огонек, появившийся в глазах ее, освещавший их синеву, и ее слова о мести и восстановлении справедливости, о чем спорить Кристиан не хотел, потому что понимание справедливости у него с Луисой с некоторых пор стало расходиться.
Кристиан позвонил родителям. Они были дома, в доме было тихо и тепло, это чувствовалось через трубку, и мама наверняка вязала носочки его малышам или шарф отцу, который сильно любил яркие разноцветные теплые шарфы. Осторожно, стараясь не побеспокоить отца, спросил про Луису и выяснил то же, то знал, что сегодня концерт, и она пойдет развлекаться с ребятами, и не ищите ее, ей уже восемнадцать и она способна позаботиться о себе.

***

А пронзительный, потрясающей красоты голос все разрезал темноту. Рядом с его столиком кто-то курил вишневые сигареты, и их шлейф проскользнул мимо Томаса и растворился в воздухе у освещенной сцены. Томас ранее знал, что такое фаду, он ожидал привычной грусти, направляясь на концерт, однако эта песня не была грустна, она скорее была пронзительна, так может плакать раненое животное, которое поет последнюю песню, вкладывая в нее и печаль, и отчаяние, и надежду. И любовь. Meu Irmao.. мой брат.

***

Дальше все сухо и точно. Кристиан вышел из больницы, отправился на радиостанцию, охранник сообщил ему, что никакого концерта сегодня не планировалось.
Взгляд охранника ему не понравился, исподлобья был взгляд, Кристиан не выдержал, схватил его за грудь, кричал долго, понимая, что все это было спланировано, обдумывалось, и только ему стало ясно теперь.
Охранник сообщил ему, где планировали быть молодые люди, одним из которых был новый молодой человек Лусии. По ночному городу бежал Кристиан, опасность ожидала его в каждом повороте. Город был будто натянутая струна, которая должна была вот-вот надорваться.
Людей было очень много, некоторые девушки с красными гвоздиками в руках вызывающе кричали, но, быть может, это была попытка защититься от всеобщей истерии. Поток привел его к зданию полиции. В толпе было немало девушек, все они были возрастом не старше Лусии, и их волосы развевались на ветру, и в темноте уставшими глазами Кристиан все не могу выцепить одну, ту, что было необходимо спасти от происходящего, забрать домой и вразумить.

Вот он увидел кучку людей, похожих на друзей ее, и пошел в их направлении, вот он услышал резкий крик, и сразу за ним выстрел, еще один. Толпа превратилась в испуганного зверя, повернула назад, как и молодые люди, среди которых он не увидел Лусию, он понял, что просто обознался. Неожиданно что-то теплое и липкое разлилось по телу его и только через секунду пришла ошеломляющая боль, пронзившая тело его и разум, но где она – не мог он определить, а разум его погружался стремительно в какую-то вату, сладкую и липкую, вспомнил сахарную вату в детстве, и как любила ее Лусия, нет-нет, Лусия, тебе нечего делать здесь, ты должна быть в кроватке, да, а завтра тебе рано вставать в сад, почему ты плачешь, тебя кто то обидел, Лусия? Я не дам тебя в обиду..
Плакала, обнимала брата, и кровь его была на платье ее, его тяжелое теплое тело утопало в трогательно-розовом новом платье, которая надела она для лучшего дня в своей жизни, когда сможет она заявить о себе, принять решения сама, без родителей или старшего брата, без помощи учителей или кого-либо еще. Решения, о котором всю жизнь свою она будет горько жалеть.

На следующий день, не собирая чемодана, заняв небольшую сумму у друга, который был шокирован смертью Кристиана, Лусия без объяснений, долгих разговоров, прощаний и не дожидаясь мучительных похорон, села на поезд и уехала. В Париж. Из Парижа через пару недель она отправила открытку родителям, с фотографией Эйфелевой башни на фоне ночного неба, где написала, что жива, что любит их, но что выдержать того, что произошло, пока не может, и попросила время. Убитые горем родители не сразу ответили ей, мать только тихо плакала, несколько долгих дней, а дед курил трубку, и лишь после этого направили письмо о том, что они тоже ее любят но что пусть пока Лусия поживет там, где она хочет и делает то, что сама хочет. Отправить ли ей денег? Да-да, немного, но она уже устроилась певицей в ресторан почти в центре Парижа и кроме зарплаты получает щедрые чаевые, поэтому если только совсем немного денег, в Париже все так дорого.

Боль улеглась. Мать и отец Кристиана неожиданно для самих себя стали полностью поглощены детьми, помогали по мере сил и возможностей внукам и их молодой матери, с момента смерти Кристиана так и не оправившейся. Болезнь, начавшаяся спустя всего несколько лет после трагедии, унесла ее от Томаса и его сестры молодой и красивой, очень печальной. Имя Лусии было под запретом, пока дети жили с матерью, не найдя никакого другого выхода, раненый разум ее обвинил во всем непутевую сестру, принесшую Кристиану мученическую смерть, и обрушился на нее всей силой своего гнева, который только мог быть в этой молодой и сильной женщине. Гнева, который она всегда сдерживала в себе, чтобы быть невозмутимой и противостоять тяготам судьбы, и потому гнев этот подтачивал ее изнутри, тихий и незаметный, и когда о нем стало известно, поделать уже ничего было нельзя. За гробом шло небольшое количество людей, в основном родственники, и немногие друзья деда, Томас, тот маленький Томас, которому было всего 9 лет, держался сухо и отстраненно, как мама, и вылился горькими слезами лишь когда они уже пришли домой, в сухой и теплый дом деда и бабушки, где предстояло провести ему несколько непростых лет.

***

- Добрый вечер! Boa noite! - она стояла напротив, обворожительная в своем цвета ночи платье, а открыто глядела на него ярко синими глазами, в который плясал огонек, отражающий зажженные свечи. Томас не сразу понял, что музыка сменилась и стала коммерческой, записанной, а это означает, что был перерыв и артисты могли отдохнуть. – Вас утомил, наверное, мой сын! Он, как увидит кого-то, с кем можно поговорить по-английски, так все, не отстанет. Простите его! – она улыбнулась открыто и сделала глазами извинительную гримаску, которая удалась ей очень красиво, «Ох уж эти сыновья!».
- Что Вы! Ваш сын прекрасный собеседник. Я, признаться, сам рад с кем-то поговорить. Вы прекрасно поете! Прекрасно – не то слово! – добавил Томас, чтобы заполнить неловкую паузу.
- Благодарю! Это то, что у меня осталось! Но вы ничего не едите, я немедленно соображу вам что-то из закусок.

Тут только Томас заметил, что за собственными размышлениями и беседой с молодым Кристианом он совершенно забыл о еде. Томас хотел сделать было извинительный жест, ему совсем не хотелось уже есть, но не смог поднять руки, не смог произнести ни слова. Женщина уже ушла, чтобы вернуться.
В нем бурлил океан, усмирить который было невозможно, и невозможно описать всю эту гамму чувств. Женщина, убившая своим поведением, своей безответственностью его отца, только что исполнявшая на сцене божественную песню, назвавшая сына именем своего погибшего брата. Та, кого он долго, аккуратно приучал себя ненавидеть. Эта женщина стояла перед ним и хотела принести ему закуски.
Перед ним стояла бутылка початого портвейна. Кристиан отошел, его позвал кто-то из друзей, и он весело болтал с кем то за соседним столиком. Парень поймал его взгляд, смущенно улыбнулся и радостно помахал ему рукой, дескать, сейчас вернется.
Однако, когда он успел столько выпить? Только не выдавай себя, никак не выдай себя.

В зале был также муж этой женщины, пожилой мужчина с удивительно простым и прямым смуглым лицом. Он не разговаривал с людьми, но отдавал какие-то указания персоналу, благодаря чему в зале все работало как часы. Томас проникся к нему странным уважением, хотя и обменялись они только приветствием. Томас видел, что пока женщина пела, мужчина стоял в дверях, которые вели на кухню и просто смотрел. Смотрел, и что было в голове его – неведомо. Он слышал этот голос каждый день, но не голос был главным здесь. Блеск в глазах этой женщины - был его отраженным блеском. Томасу вдруг страшно захотелось стать таким через 20-30 лет, хотелось быть спокойным и за что-то ответственным. Но Томас пока не мог понять, как.
Следовало отследить всю дорогу, следовало понять, в какой именно момент пошло не так. Томас вдруг ясно понял, что он дотронулся до чего-то такого хрупкого и настоящего. У него не было права трогать, но он уже дотронулся невольно, осторожно и нежно поглядев в глаза. И, чтобы не нарушить это равновесие, Томас оставил банкноту на столе и быстро вышел, заперев и сохранив в сердце тепло.

Вернувшись в отель, Томас поужинал и набрал номер сестры.
- Да просто звоню услышать твой голос – усмехнулся он. Я буду в Порту через пару дней. Хочу заехать к вам. И на могилу деда, конечно. Слушай, а я давно не ел мясной пирог. Испечешь для меня?