Последний спартанец Глава 13

После появления Стоуна в Москве Сергей Зарубин оказался вроде как не у дел. Мелос не держал его больше при себе, но и уехать не разрешил: велел не пропадать, позванивать. И тогда Сергею в голову пришла шальная мысль: «А чего это я должен болтаться по Москве в одиночку? Почему бы мне не вызвать сюда Татьяну? Ведь от Перми до Москвы — всего час лету!..»

Таня его звонку обрадовалась. С диссертацией у нее не шло. Пока обозревала чужие мысли, вроде все было как надо, даже статью для университетского сборника удалось написать. Далее нужно было сформулировать свое, и оказалось, что своих мыслей-то и нет. Плясунов к ней тоже охладел. Таня видела его только на семинарах и кляла себя за то, что год назад смалодушничала и согласилась заниматься искусственным интеллектом.

Таня соскучилась по Сергею, да и в Москве не была целую вечность, и, конечно же, с удовольствием походила бы по музеям и театрам, посидела бы в «Ленинке». Однако, взвесив все «за» и «против», Таня решила, что сделать это лучше после выборов.

— Я же знаю Мелоса, — сказала она. — Ты можешь ему понадобиться в любой момент, и я не хочу тебя связывать. А после выборов он спокойно разрешит тебе задержаться на недельку в Москве.

И еще Таня посоветовала Сергею поискать Фурмана, который, наверное, тоже приехал из Алма-Аты на сессию. С его мнением многие считаются, и если он замолвит за Мелоса слово, лишним это не станет.

— Удобно ли? — заколебался Сергей. — Да и не мастер я на такие вещи...

— Попытка не пытка, — резонно заметила Таня. — За Мелоса я особенно не переживаю. Но, если его не изберут, это скажется и на тебе.

«Женщины практичнее нас! — подумал Сергей. — Мелос и в самом деле может пролететь на выборах. У него славное прошлое и занятные идеи, но где его школа? Где ученики? Несмотря на весь показной оптимизм, он похож на пружину, закрученную до отказа. Малейший пережим — и она лопнет».

Сергей знал, что у Моисея Исааковича в Москве есть друзья и родственники, но академик не любил их стеснять, всегда останавливался в гостинице.

Фурман был все тот же: легкий, сухощавый, с прозрачным пухом на смуглом черепе. Он достиг того возраста, когда время словно бы останавливается, замирает, прежде чем покатиться к стремительному финишу. Он сидел за столом, на котором с обычной аккуратностью были разложены прозрачные папочки с бумагами, голубые листы миллиметровки с контурами спектрограмм, несколько ксерокопий иностранных статей, несколько книг, карандаш и логарифмическая линейка. Где бы ни доводилось Зарубину видеть Моисея Исааковича — а видел он его и на работе, и дома, и в больнице, и дважды бывал с ним в командировках, — академик всегда работал, всегда занимался физикой.

— Здравствуйте, Сережа! — Академик поднялся ему навстречу и почти неосязаемо пожал руку. — А вы повзрослели!

— Наверное, — смутившись, ответил Сергей и ощутил себя опять юным аспирантом. — Говорят, что молодость — это единственный недостаток, который проходит сам.

— Не могу согласиться! — покачал головой Фурман. — Молодость — это богатство, которое мы ценим лишь тогда, когда его уже нет. Присаживайтесь! — пригласил он, указывая рукой на другое кресло возле стола. — Рассказывайте! По каким делам вы в Москве? Опять покупаете импортное оборудование?

Зарубин выложил все, как на духу.

Академик слушал внимательно и серьезно. Мягкая улыбка, с которой он встретил гостя, исчезла, уступила место сосредоточенности. Проблемы микроэлектроники были далеки от его традиционных интересов, но он тонко чувствовал общую физику полупроводников и мог трезво оценить ее трудности.

Зарубин изложил суть работы, которую недавно закончил и которая предсказывала возможность управления адсорбцией атомов с помощью света.

— Мы уже начали эксперименты, — сказал он, — но вы сами понимаете: это вопрос не одного дня. Если Мелос станет членом-корреспондентом, мы сможем расширить исследования.

— Будем надеяться! — улыбнулся Моисей Исаакович. — Из того, что я уже знаю о вашем Мелосе, можно заключить, что он вполне достоин стать членом-корреспондентом. Человек он, безусловно, одаренный, много сделал, и намеченная им программа внушает уважение.

— А не могли бы вы... — Сергей вдруг почувствовал, что краснеет, но пересилил себя и закончил фразу: — Не могли бы вы поговорить еще с кем-нибудь? Я знаю, с вашим мнением многие считаются...

Фурман посмотрел на него как-то по-новому, потом едва заметно усмехнулся и промолвил:

— Ваша научная судьба, Сережа, только еще складывается. В ней будет много трудностей и неудач, но будут, я уверен, и успехи. И вот вам мой совет: никогда, даже из самых лучших побуждений, не кривите душой, не совершайте поступков, за которые вам будет стыдно. Я всегда готов помочь вам в научных вопросах, но тут... Это что, сам Мелос попросил вас поговорить со мной?

— Что вы, что вы! — воскликнул Зарубин, совсем сгорая от стыда. — Он очень самолюбивый человек. Он и не знает!

— Да вы не волнуйтесь! — На лице академика опять возникла приветливая, добрая улыбка. — Я думаю, все будет хорошо. Во всяком случае, лично я буду голосовать «за».

В день выборов Мелос, Бен Стоун и Зарубин с утра сидели в гостинице, разговаривали о всякой всячине, вспоминали забавные истории.

— ...Когда мне было пятнадцать лет, — рассказывал Мелос весело, — я подрабатывал в прачечной у одного немца, мистера Баума. Кроме меня, все его рабочие были негры, и ко мне он благоволил. А был он здоровенный толстяк, типичный плантатор из Алабамы, любил играть в шахматы и частенько приглашал меня к себе в конторку. Играл он всегда белыми, а мне доставались черные — «черномазые», как он говорил.

— Ты играл в шахматы? — удивился Бен. — Вот никогда не знал!

— Я бросил это занятие в колледже: там и без того пухла голова. Так вот, сидим мы как-то с мистером Баумом, играем в шахматы. Вдруг звонят! Мистер Баум снимает трубку. Ты помнишь, Бен, какие тогда были роскошные телефонные трубки?

— Как я могу не помнить! — Стоун выпустил в потолок огромное кольцо синего сигаретного дыма и благодушно посмотрел на Зарубина. — Вы, молодой человек, такие трубки можете увидеть только в кинофильмах, сделанных в стиле «ретро». Но имейте в виду — вам покажут бутафорию!

— Так вот, — продолжал Мелос, — Мистер Баум снимает трубку. «Хэлло, мистер Баум! Это говорит Памела Кей. Две недели назад я сдала вам в стирку платье. Вы должны были вернуть его еще вчера. Это безобразие! Я сегодня иду в театр, и мне необходимо платье!» — «Да, мэм! — отвечает мистер Баум. — Ваше платье готово. Мальчик только что понес его к вам на квартиру. Всего хорошего!» Потом он вешает трубку и спрашивает меня: «Малыш! Ты не видел случайно такой длинный малиновый балахон, который эта театралка называет платьем? Он у нас где-то волочится вторую неделю». — «Видел, сэр! — отвечаю я. — Он валяется в куче грязного тряпья». — «Пойди, скажи этим черномазым, пусть намочат его и хорошенько отутюжат, а я пока подумаю над ходом...»

В этот момент зазвонил стоявший на столе телефон, и Мелос вздрогнул, замолчал. Мелос и Стоун переглянулись. Зарубин затаил дух. Неужели это долгожданный звонок Кудымова, который сейчас находится на заседании и должен известить Мелоса о результатах голосования?

Телефон зазвонил в третий раз.

«Возьмешь? — одними глазами спросил Бен. — Или лучше я?»

— Возьми! — как можно небрежнее кивнул Мелос, но лоб его покрылся мелкими капельками холодного пота. Вдруг это крах? Ведь если не изберут сегодня, то не изберут никогда! Неужели впереди пенсия? Мелос вдруг пожалел, что взял с собой Зарубина. Бен прошел с ним все, Бен видел его во время взлетов. Неужели Зарубину доведется быть свидетелем лишь его падения?

Бен снял трубку:

— Хэлооу! Вас слушает Бен Стоун. Александра Феоктистовича? А кто его беспокоит? Кудымов? Соединяю!

Мелос вырвал трубку:

— Добрый день, Маркел Нилыч! Что новенького? Вот как? Ну-ну! — Его глаза заблестели, и он показал Стоуну и Зарубину поднятый большой палец, — Ну конечно! Мы ждем вас. В полной боевой готовности!

Он положил трубку и, вскочив, забегал по комнате, не в силах удержать возбуждение.

— Победа! Понимаете вы, победа! Против меня было всего три шара! Сейчас сюда прикатит Кудымов, и мы устроим небольшой импровизированный банкет.

Мелос радостно потер руки: «Я победил! Назло Эрику и Гарину! Наперекор фортуне! Несмотря на все невезения!»

Лицо Стоуна расцвело широкой детской улыбкой, такой неожиданной для этого некрасивого пожилого человека.

— Я очень рад за тебя. Эл! — с чувством произнес он. — Ты даже не представляешь, как я рад! — Он посмотрел на Зарубина и вынул из кармана бумажник. — Не слетать ли нашему молодому другу в ресторан? За бутербродами! Зарубин с готовностью поднялся со стула, но Мелос остановил его королевским жестом:

— Не надо! На этот случай у меня кое-что припасено. Дальневосточники мы или не дальневосточники? А водки Маркел притащит.

Он распахнул холодильник и достал оттуда румяный лососёвый балык, две банки красной икры и банку камчатских крабов.

— Ну, тогда и я буду хвастаться! — ухмыльнулся Бен и, щелкнув замками обшарпанного «дипломата», выставил на стол граненую бутыль с бравым лейб-гвардейцем на этикетке. — Я ведь знал, что ты победишь, а какая победа без старого доброго джина?

Вскоре в дверь постучали, и в номер ввалился огромный, бородатый, похожий на сибирского разбойника Маркел Нилыч Кудымов. Да не один, а с товарищем — благообразным интеллигентом в золоченых очках.

— Свирский, Лев Викторович! — представил Кудымов своего спутника. — Большой математик и мой друг.

— Давно хотелось познакомиться, — приятно улыбнувшись, произнес Свирский, пожимая руку Мелосу. — Много о вас слышал!

— Слухи всегда преувеличены! — воскликнул Мелос и начал, в свою очередь, представлять: — Сергей Андреевич Зарубин! Первоклассный физик и моя правая рука!

Зарубин слегка смутился от неожиданного комплимента. Стоуна же Мелос отрекомендовал просто-напросто как лучшего человека на свете.

— Ярче всего человек проявляется в дружбе, — пояснил он, — а Бен — лучший друг, какого только можно себе представить! — Сбросив с плеч груз неуверенности и нервного ожидания, Мелос чувствовал себя необыкновенно счастливым и готов был любить весь мир.

— Ты так меня рекламируешь, словно хочешь продать с аукциона! — смутился Бен Стоун. — Но дружба действительно удивительная штука. Я рад, что у Элла много друзей и что они поддержали его в трудную минуту.

— Давайте выпьем за дружбу! — воскликнул Мелос и кинулся к бутылкам. Но Кудымов опередил его и, ловким движением свернув крышечку принесенного им коньяка, разлил по стаканам.

— За дружбу мы тоже выпьем, пренепременно, — пообещал он. — Но первый тост, уж извините, за виновника торжества! За вас, Александр Феоктистович! За ваш успех!

Все чокнулись и выпили стоя. Потом сели, и Кудымов принялся рассказывать о перипетиях выборной кампании.

— За вас голосовали даже те, в ком я еще вчера был уверен с точностью наоборот! Как вам это удалось, милейший Александр Феоктистович? Поделитесь опытом!

— Откуда я могу знать! — с шутливой наивностью улыбнулся Мелос — Голосование тайное, я сижу здесь, под охраной вот этих мрачных субъектов, — он кивнул в сторону Зарубина и Стоуна. — И ничего не знаю. Может быть, какую-то роль сыграло вот это? — Он достал из кармана записную книжку и, раскрыв на нужной странице, зачитал: «Поддерживаю решительным образом! Эти исследования важны не только для Дальнего Востока, но и для всей науки в целом. Президент Академии наук...»

— В самом деле? — не удержал изумления Свирский. — Так и сказал?

Мелос торжествующе засмеялся и убрал записную книжку.

— Эту резолюцию он поставил на моем письме в Госкомитет по науке и технике. И я тут же получил сто пятьдесят тысяч золотых рублей на импортную аппаратуру!

— Вы рассказываете удивительные вещи! — Свирский смотрел на Мелоса с нескрываемым уважением.

— Александр Феоктистович вообще удивительный человек! — с энтузиазмом поддакнул Кудымов. — Скоро он сделает искусственные мозги и начнет нам всем их вправлять. Давайте за это и выпьем! Он разлил по второй.

Мелос выпил и почувствовал, что должен сказать нечто необыкновенное.

— Друзья! — воскликнул он, обводя всех затуманенным от счастья взором. — Если вы приедете через «эн» лет ко мне во Владивосток, вы увидите прекрасный храм, на фронтоне которого будет сиять надпись: «Институт искусственного интеллекта»! В огромных залах вы увидите сверкающие реакторы, оснащенные манипуляторами, лазерами, ионными и электронными пушками. Вся эта механика будет работать по команде ЭВМ, потому что даже такому ловкому человеку, как Мелос, не управиться с миллионами операций в секунду. Внутри каждого реактора, в глубоком, суперкосмическом вакууме, произойдет таинство зарождения искусственного разума, подобно тому, как некогда на Земле, в глубинах ее океанов, произошло таинство зарождения жизни. В переплетении разноцветных лазерных лучей и невидимых электронных пучков на поверхности растущего кристалла возникнет неслышная человеческому уху симфония потенциальных полей и магнитных вихрей, подчиняясь которой, атомы один за другим вступят в волшебный, магический танец. Каждый выполнит положенные ему «па» и чинно встанет на отведенное ему место. А им на смену, из неиссякаемых плазменных источников, словно из рога изобилия, я буду сыпать все новые и новые атомы, и компьютер будет вести свою мелодию...

— Так вы еще и поэт! — Свирский смотрел на Мелоса все более удивленно и уважительно.

— Увы! — вздохнул Мелос. — Все мы где-то поэты! Вон Бен... — Он подмигнул Стоуну: — Он даже стихи тайком пишет!..

У Бена, с детства питавшего глубокое отвращение к любым рифмованным строчкам, отвисла челюсть: «Ну, Эл дает! Как его разнесло на радостях!»

— ...Но все мы живем на грешной Земле, и эта жизнь поневоле делает нас прагматиками, — Во взгляде Мелоса появилась неожиданная горечь. — Я часто думаю: каких успехов достигло бы человечество в познании мира, если бы не тратило силы на междоусобицу!

— Эл! — Стоун укоризненно покачал головой. — Зачем эти черные краски в столь праздничный день?

— Действительно, не стоит, Александр Феоктистович! — подхватил Кудымов. — Мы полностью солидарны с вами в осуждении сил реакции и империализма, но сегодня мы собрались по другому поводу. — Он разлил по третьей. — Ваш тост, дорогой именинник!

Мелос поднял стакан:

— Я уже говорил и могу только повторить: за дружбу!..

Глухо звякнули сдвинутые «бокалы».

— За тебя, Эл! — улыбнулся Стоун.

Зазвонил телефон.

— Подними, Бен! — попросил Мелос. — Если это те красивые дамы, тащи их сюда.

Стоун снял трубку и, произнеся свое сакраментальное «Хэлло! Вас слушает Бен Стоун!», протянул ее Мелосу с лицом недоуменным и встревоженным:

— Иван Тарасыч!

Голос начальника главка был сух и официален:

— Александр Феоктистович! Добрый день! У меня к вам вопрос: когда в последний раз вы встречались с Жербовым и какие отношения вы с ним поддерживаете?

— Что?.. — Мелос растерянно оглянулся на Бена. Тот пожал плечами: «Ничего не понимаю!» — А в чем, собственно, дело? С какой стати вы разговариваете со мной
об этом да еще по телефону?

— Вы в курсе, что ваш зять и бывший сотрудник подал заявление на выезд в Соединенные Штаты и отказался от советского подданства? — бесстрастно продолжал Иван Тарасович.

— Подал заявление?!

— Нам только что позвонили из МИДа и попросили подготовить справку: какими работами занимался, степень секретности, срок давности и так далее. Сами понимаете, без вас тут не обойтись. Ведь Жербов был вашим ближайшим помощником.

Впервые в жизни Мелос почувствовал, что не может найтись хоть с каким-то ответом. С тем, что Эрик и Каролина собрались уехать, он уже смирился, но был абсолютно уверен, что они выполнят его просьбу и не подадут заявление, пока не закончатся выборы. Сегодняшнее голосование в Отделении — это только первый тур: впереди еще общая сессия Академии, окончательное решение будет принято там.

Он еще раз оглянулся на Бена — Бен был встревожен. Зарубин тоже напрягся, почуяв неладное. Лишь Кудымов и Свирский, ни о чем не подозревая, кромсали балык перочинными ножами.

— Извините, — сказал в трубку Мелос. — Это не телефонный разговор.

— Разумеется! — охотно согласился его собеседник. — Завтра утром я вас жду. Пропуск будет заказан.

Вялой рукой Мелос сунул трубку куда-то мимо аппарата и ощутил, как снизу, от желудка, поднимается густая волна тошноты, проходит сквозь сердце и удушливой волной подступает к горлу.

— Эл! Что сказал этот болван? — донесся до него голос Бена. — Что там случилось?

— Эрик! — с трудом произнес Мелос и рванул душащий его галстук. Зарубин привстал:

— Александр Феоктистович! Вам плохо? Вызвать «скорую»?

Он не знал того, что знал Стоун, но имени Эрика было для него достаточно.

— Что-то с желудком... — со слабой улыбкой ответил Мелос. — Меня еще в самолете тошнило...

— Зачем «скорую»? — засуетился Кудымов. — Лев Владимирович на «Жигулях»: два колеса здесь — два колеса там! Академическая больница рядом!

— Конечно, конечно! — поддержал Свирский, поспешно вставая и вытирая руки обрывком газеты. — С желудком шутить нельзя! Один мой знакомый...

— Вы же выпили! — попробовал возразить Мелос.

— Ерунда! — категорически махнул рукой москвич. — Три квартала. Проскочим!

Через несколько минут «Жигули» мчались уже по Ленинскому проспекту. Стоун и Зарубин сидели на заднем сиденье по обе стороны от Мелоса и с тревогой следили за его состоянием. Кудымов время от времени оборачивался: «Ну как? Еще терпимо?»

«Ах, Эрик! Ах, мерзавец! — думал Мелос, запрокинув голову на заботливо подставленную Стоуном руку. — Прав был Бен: для него нет ничего святого! Ладно, пусть уезжает к чертовой матери, мешать не стану, но Каролину с ним не отпущу! С таким человеком даже на уик-энд нельзя ехать — не то, что в другую страну! Но как могла Каролина? Ведь я же именно ее просил! А может, она и не знает? Может, Эрик один подал? Ведь Иван Тарасыч сказал: «Ваш зять...», он не сказал: «Ваши зять и дочь». А уж он бы не преминул! Самое обидное, что Эрик будет в Штатах болтать обо мне всякий вздор, будет говорить, что я неудачник, что в Союзе меня не оценили, и на старости лет я занялся химерами. Ну, ничего! Мне бы только выкарабкаться. Я покажу, как умеет драться спартанец Эл Мелос!..

Он уже понял, что это — не желудочная слабость.

Машина сбавила ход и свернула к корпусам больничного городка. Мелос вдруг встрепенулся, словно птица, подстреленная бесшумной дробиной, повел глазами и промолвил:

— Ребята! Я теряю сознание...

Что-то огромное, оранжевое поплыло перед ним. Это всходило солнце над бескрайней мексиканской пустыней Сонора, освещая черные от зноя кактусы и маленький «форд», рыжий от пыли.

Кэтрин и дети спали на заднем сиденье, утомленные долгой дорогой. Граница осталась позади, впереди лежал незнакомый мир. Что ждет их там? Найдут ли они свое счастье?

Эл открыл дверцу и выбрался из машины. Горячий, тревожный ветер ударил в лицо.…

*************************************************

Смерть Мелоса ошеломила Зарубина. Сергей настолько привык к оптимизму и неугомонности шефа, что, если бы сам не оказался свидетелем его последних минут, то, наверное, не смог бы поверить в происшедшее.

И тем не менее Мелос был мертв. Он лежал в гробу, в вестибюле президиума Академии, и равнодушно принимал почести.

К нему шли академики и министры, изобретатели и генералы, бывшие сотрудники и студенты, представители открытых и закрытых организаций, где работала продукция «фирмы» Мелоса, — сотни и сотни людей. Что-то говорили...

Со стен зала молча смотрели Великие — корифеи науки, бессмертные гении, пионеры познания. И было что-то символическое в их спокойном и мудром молчании.

Так говорил себе Зарубин, стоя у гроба и пытаясь привыкнуть к мысли, что Мелоса больше нет, что осталось только тело, мертвая оболочка, что путь этого удивительного человека закончен на полушаге, словно мелодия оборвалась на полуноте.

Звучали речи... Но вот что было странно: все, словно сговорясь, вспоминали давние дела, и заслуги покойного и обходили молчанием последние годы его жизни. То ли они считали, что его переезд на Дальний Восток был ошибкой, недоразумением, то ли просто стыдились того, что никто из них не поехал с ним. А может быть, и сама идея искусственного мозга казалась им, как и Эрику, всего лишь сумасбродной химерой? Они отпевали профессора, лауреата Государственной премии, бывшего директора и главного конструктора. А ведь он был, в первую очередь, творцом — творцом и мечтателем! Он не мог довольствоваться синицей, ему нужен был журавль. Он был бойцом и погиб в бою.

Погруженный в свои мысли, Сергей не заметил, как к нему подошел Моисей Исаакович.

— Примите мои соболезнования, — произнес академик вполголоса. — Жаль, что я не успел познакомиться с Александром Феоктистовичем. У него было слабое сердце?

— Он никогда не жаловался! — покачал головой Зарубин. И вдруг вспомнил: в самолете! Мелос почему-то спросил перед полетом: «Что вы станете делать, если я отброшу салазки?» Значит, он все-таки предчувствовал? Значит, он знал, чем все это может кончиться!

— Мужайтесь, Сережа! — тронул его за плечо Моисей Исаакович. — Как это ни грустно, но от смерти никому не уйти, и никто не знает, когда пробьет его час. Но знайте твердо: главное в жизни — это работа! В ней наше спасение от всех бед.

Не время и не место было возражать, Сергею было что сказать своему бывшему учителю. Мелоса работа не спасла. Ни в Штатах, откуда он, инженер от Бога, был вынужден бежать, ни в Союзе, где его талант был использован лишь наполовину. Да, в работе можно укрыться, как в черепашьем панцире, но не каждый человек способен всю жизнь просидеть в укрытии.

Бен Стоун тоже стоял у гроба. Он осунулся, почернел, сгорбился, на него было жутко смотреть. Он потерял единственного друга, человека, который значил для него больше, чем весь остальной мир. Что осталось у него? Больная жена, взрослые, покинувшие его дети. Теперь вот — Кэтрин, ставшая такой же одинокой, как он сам, да дети Эла, заботиться о которых — отныне его святой долг. Кэтрин не прилетела на панихиду: сказала, что не сможет увидеть мертвого Эла. Она попросила кремировать его в Москве, а прах привезти во Владивосток. Бен сделает все, как она хочет, приложит все силы, чтобы вдова его друга ни в чем не испытывала нужды: насколько это возможно в данной стране.

Миша и Каролина сидели поодаль, у стены, по обе стороны тумбочки, на которой стоял небольшой портрет их отца в черной рамке. Время от времени к ним кто-нибудь подходил и говорил какие-то слова, которых они не слышали.

**************************************************

По просьбе Екатерины Ивановны тело Мелоса было кремировано в Москве, а урну с прахом Стоун привез во Владивосток.

Памятник сделали в лаборатории: из нержавеющей стали сварили полый куб — символическую модель кристаллического мозга, отполировали до зеркального блеска и прикрепили к мраморной плите. На плите кислотой вытравили надпись на двух языках: «АЛЕКСАНДР МЕЛОС», даты рождения и смерти. В куб поместили урну — с тем, что осталось от беспокойного фантазера, идеалиста и ученого, потомка стойких спартанцев и мудрых афинян. Поставили памятник на старинном морском кладбище, с которого в одну сторону открывался вид на город, стиснутый крутыми склонами сопок, в другую — на безбрежную синь океана. Над городом кружились вольнолюбивые чайки, а из океанской дали — может быть, от самых берегов Калифорнии, — бесконечной чередой катились волны, с равной легкостью пересекающие часовые пояса и государственные границы.

После похорон Стоун пришел в лабораторию, всем интересовался, заглядывал во все углы, подробно и дотошно обо всем расспрашивал. Зарубин держался с ним настороженно.

«Если Стоун такой уж близкий друг Мелоса, — рассуждал он, то почему в свое время не поехал с ним во Владивосток? И почему Стоун почти не в курсе того, чем в последние годы занимался его лучший друг?.. Чего ему теперь здесь надо, после смерти Мелоса?..»

А Стоун все ходил, смотрел, спрашивал...

Прежде чем вернуться в Ленинград, Стоун собрал своего рода семейный совет, пригласив на него и Сергея Зарубина. Зарубин довольно часто бывал в доме шефа. Мелос любил обсуждать серьезные дела за чашкой чая, любил познакомить с музыкальной новинкой, разрешал порыться в книгах. Пять лет назад, когда Зарубин только-только дал согласие работать у Мелоса, тот пригласил его с Таней на ужин. Главное угощение — смешно вспомнить! — состояло из вареной кукурузы. Екатерина Ивановна шутила тогда, что это она уговорила мужа переехать на Дальний Восток, узнав, что здесь хорошо растет кукуруза. «У нас в Калифорнии из кукурузы дела-ют великое множество блюд! — пояснила она с лукавой улыбкой. — Здесь почти такой же климат, как в Сан-Франциско!..»

Сейчас на ее лице тоже застыла улыбка, но — вымученная, неживая. Она накрыла в гостиной столик, принесла любимые Элом сливки и печенье из сырного теста.

— Сядь, Кэт! — понуро махнул рукой Стоун. — Не суетись! Посиди вместе с нами.

Она послушно присела на диван, между сыном и дочерью, и подняла на Бена прозрачные, немигающие глаза. Стоун и Зарубин сидели в креслах по разные стороны столика, а на стене над ними висел портрет Мелоса, увеличенный с давней, самой любимой Екатериной Ивановной фотографии, сделанной в первый год их ленинградской жизни. Как молод и энергичен был тогда ее Эл!..

— Мы потеряли Эла, — начал Бен негромким, хрипловатым голосом, — человека, который нас всех объединял и связывал. Теперь мы должны подумать о том, как жить дальше, как эту связь не потерять. У меня есть, как любил выражаться Эл, — ЧДП — чисто деловое предложение... Я полагаю, всем вам следует подумать о Ленинграде. Тебе, Кэт, я обещаю за Эла хорошую пенсию, обмен квартиры я беру на себя. Мише найду приличную работу. А что касается Сережи... — рассеянный взгляд его серых глаз собрался на Зарубине, — ...то вместе с аппаратурой и двумя-тремя толковыми парнями он тоже сможет в ближайшее время перебраться в Ленинград. Я уверен, что мне удастся убедить начальство.

«Вот оно что! — сообразил Зарубин, который все никак не мог понять, зачем он приглашен. — Решил прибрать к рукам наследство друга! Действительно, отличная идея!»

— Простите, Вениамин Георгиевич, что я вас перебиваю, — сказал он резко, — но, мне кажется, Александр Феоктистович не одобрил бы такое ЧДП. В Ленинграде, под эгидой министерства, мы будем моментально замкнуты на отраслевые задачки сегодняшнего дня и не сможем работать на перспективу. Именно поэтому ведь и уехал из Ленинграда Александр Феоктистович!

— Вы не совсем в курсе, — терпеливо возразил Стоун. — У него были личные нелады с министром. Вас это не должно беспокоить, я все беру на себя.

— Но в этот раз, в Москве, Александр Феоктистович говорил, что министр пообещал открыть во Владивостоке отраслевую лабораторию, — в свою очередь возразил Зарубин. — Вот о чем надо сейчас думать! О расширении работ, а не об их сворачивании.

Миша молчал, у него был свой взгляд на будущую жизнь. Стоун тоже молчал и смотрел в чашку, монотонно помешивая ложечкой остывающий чай. «Детский сад! — раздраженно думал он. — Без Эла у них все равно ничего не получится. Пару лет подергаются по инерции, а потом лабораторию прикроют, а оборудование растащат по другим институтам. Кому здесь нужен искусственный мозг? Да и вообще никто, кроме Эла, эту задачу не потянет. У меня, в Ленинграде, хоть от оборудования была бы польза. Да и этому парню было бы полезнее перебраться поближе к центру цивилизации. Как люди не умеют видеть собственных выгод?»

— Сережа прав, — вдруг подала голос Екатерина Ивановна. — Это было бы нехорошо по отношению к памяти Эла.

Стоун дипломатично улыбнулся ей, но в его глазах мелькнула досада. Он так хорошо и славно все придумал, а они почему-то против!

—Может быть, и ты, Кэт, собираешься остаться в этой дыре? — осведомился он. — Это же несерьезно! Уверен, Эл в конце концов вернулся бы в Ленинград. Просто он хотел вернуться на белом коне, вот и все!

— Эла нет, и не надо за него говорить, — спокойнее, чем он ожидал, ответила Екатерина Ивановна. — Я, конечно, вернусь в Ленинград: оставаться здесь без Эла нет смысла. — Она посмотрела на сына. — Миша, наверное, тоже. А все остальное...

— Лаборатория останется здесь, — твердо сказал Зарубин. — Более того, у меня есть встречное предложение. Чтобы успешно развивать то, что было задумано Александром Феоктистовичем, нужна схемотехника. Насколько я знаю, Миша был в курсе идей Александра Феоктистовича... — Он вопросительно посмотрел в лицо Мелоса-младшего.

Миша отрицательно покачал головой:

— Нет, Сергей! Я ведь уже объяснял: из этого будет оружие, я в эти игры не играю.

— Но ведь твой отец играл!

— У него была идеология. У меня идеологии нет. Я мирный человек.

— Ну, хорошо... — Зарубин опять перевел взгляд на Стоуна. — Тогда у меня к вам, Вениамин Георгиевич, есть просьба как к другу Александра Феоктистовича. — Он решил не упускать инициативы и выжать из этого домашнего совета максимум. — Помогите организовать отраслевую лабораторию, обещанную министром! Это очень ускорит все дело.

Екатерина Ивановна тоже посмотрела на Стоуна.

— Действительно, Бен, ты должен помочь! — поддержала она Сергея.

Стоун замялся. Он видел, что прямые возражения сейчас неуместны, но и брать на себя подобные обязательства не был настроен.

— Я не могу гарантировать, — уклончиво ответил он. — У меня нет того влияния в министерстве, какое было у Эла. Министр, наверное, уже и приказ завернул.

— Я подключу ректора нашего университета, — сказал Зарубин. — Он выйдет на Минвуз...

— Ну, ладно, — неохотно согласился Стоун. — Я попробую. Может, вы и правы. Может, у вас что-нибудь и получится.

— Постарайся, Бен! — почти жалобно произнесла Екатерина Ивановна.

— Постараюсь. Но гарантировать, еще раз повторяю, не могу. Зато я могу гарантировать другое. — Стоун решил переменить тему разговора, направить в другое русло, более надежное: — Я приложу все силы, чтобы Жербова не выпустили из Союза! Я не допущу, чтобы этот подонок торжествовал!

— Он не будет торжествовать, — мрачно проронил Миша. — Я его просто убью.

Тут все посмотрели на Каролину: а что она скажет?

— Я буду с мамой, — сказала она тихо. — Я не поеду с Эриком. Я подала на развод.

В комнате воцарилась тишина. Екатерина Ивановна отрешенно глядела куда-то в пространство. И вдруг с пронзительной отчетливостью вспомнила свою маленькую Бетси: белокурую, синеглазую, в розовом платьице и с розовыми бантами, верхом на рыжем колли по имени Лэдди, что по-шотландски означает «мальчик». Беззвучные слезы хлынули у нее из глаз и обожгли щеки.