Общественный туалет

    Николаю Егоровичу исполнилось семьдесят два года, и он иногда удивляется, почему ещё живёт. Если разобраться, то все условия для его смерти властями, и большими и местными давно уже созданы, по всем планам его давно уже нет, но, какой-то сбой в природе получился,
и про него в суматохе жизни забыли, а так как бога нет, это он за столько лет выяснил точно, то и проконтролировать власти в этом вопросе некому. Вот он и живёт до сих пор, живёт тихо, незаметно, живёт трудно, но не жалуется, не ищет правды, которая для него давно уже не существуетю Он подозревает, что её нет для многих таких, как он. Он живёт потому, что живой, отношение у него к жизни никакое, ни плохое, ни хорошее. По телевизору он однажды видел передачу, в которой выступала психолог, толстая молодая тётка с толстыми намазанными губами, большие, явно дорогие серьги оттягивали ей уши до самых плеч. С брезгливым, скучным, объевшимся выражением лица, она говорила, что несмотря на все трудности, надо любить жизнь. Если упал, го радуйся, что не сломал голову, отобрали у тебя всё, радуйся, что легче стало, нет денег на хлеб, радуйся, что тебя не обокрадут. Николай Егорович пытался следовать этому принципу, но радоваться, что пенсии на жизнь не хватает, как её ни крути, не получается. Радоваться, что в больнице всё платное, так это идиотом надо быть. Радоваться, что там вверху тебя считают идиотом, как-то обидно. И поэтому Егорыч, давно уже ничему не радуется, но и не плачет, слёзы вытирать нечем, а носовой платок в магазине стоит, как рубаха раньше, а рубаха, как костюм тройка.
        Когда была жива жена Настасья, было «веселее», она как-то умела устроить жизнь на те гроши, что называются пенсией, умела экономить, но и вкусно готовить, почти из ничего. Они много разговаривали, вспоминали свою жизнь. А ведь когда-то жили неплохо, пусть не богато, но для скромной жизни всё было. Работали на заводе в одном цехе, там и познакомились, получили квартиру «хрущёвку». Сейчас критикуют, что строили «хрущёвки», а тогда был праздник, когда переезжали из барака в отдельную квартиру. Им с Настей повезло, дали двухкомнатную, вернее полуторку, с кухней, пусть маленькой, но отдельной, и маленькой комнаткой для родившейся дочки.






Вот когда радовались, больше такой радости он никогда не испытывал. Ездили на юг. Правда один раз, и жили там в каком-то сарае за рубль в день, но радовались, что есть море, фрукты и пиво, разбавленное водой, но холодное. По праздникам в квартиру набивалось много соседей, все пили и пели, но от души. Сейчас он об этом старается не вспоминать, не верится, что всё это было. Мысли его последнее время только о Настасье. Три раза он её видел во сне, стоит она, почему-то в дверях, и жалобно улыбается, а во взгляде её зов «Иди, я тебя жду». Он знает, что она его ждёт, и он давно к ней собрался, не держит его ничего здесь. Но как уйти, руки на себя наложить, как говорят, он не смеет, да и не сумеет, а жизнь его почему-то держит, не пускает, вот он и тлеет, как тот уголёк. Перед женой он очень виноват, что не смог похоронить, как следует. Глиняная банка с её прахом стоит у него дома, на тумбочке, вместе с портретом, который ему дали в зале прощания, после отпевания. Он не хотел, чтоб её отпевали, она, как и он была неверующая «комсомолка, ударница», но дочь настояла, сказала, что сейчас так положено, она же настояла на кремировании. Когда гроб со скрипом стал опускаться куда-то в яму, грудь сильно сдавило, вздохнуть было больно. Через несколько дней Егорыч приехал в крематорий, долго ждал, чего так и не понял, потом, по его бумажке ему выписали квитанцию, сказали, что не оплачено за урну, почему урна, в душе он очень возмутился, в урну, которые, когда-то стояли на улице, он кидал мусор, а
тут…… Короче, отобрали последние деньги. Урну с прахом он решил подхоронить на могиле тестя и тёщи, правда последний раз у них на могиле они с Настасьей были лет пять назад. Потом они собирались, но Настя болела, а ехать надо далеко, с пересадкой на двух автобусах, так и не съездили. И вот нужда заставила. Николай Егорыч через три дня завернул урну в Настин старый платок, взял маленькую лопатку, оставшуюся от сада, купленную заранее чекушку, бумажные цветы, купленные у крематория и приехал на кладбище. Он хорошо знал место, где стояла могилка стариков, пришлось поездить в своё время, когда устраивал металлическую пирамидку и оградку. Он три раза прошёл по знакомому ряду, но могилку не нашёл. Потом он увидел соседнюю могилку целого семейства, он её хорошо помнил, а могилы стариков не было. На месте могилы стояла большая чёрная плита, с выбитыми на ней портретами мужчины и женщины. Он




стоял, смотрел на плиту, ничего не понимая, но какая-то надежда ещё была, может он, что-то путает. Какая-то женщина, убиравшая осенние листья с могилки, обратила на него внимание. Он сказал, что не может найти могилу стариков, она посочувствовала и посоветовала идти в контору кладбища, там должны быть списки и номера могил. Егорыч пришёл в контору, там сидел  здоровый, розовощёкий мужик, бригадир. Бригадир ругался с двумя, такими же упитанными рабочими с лопатами. Когда они кончили ругаться, Николай Егорыч стал объяснять бригадиру, что не может найти могилу родни. Вначале бригадир махнул на Егорыча рукой, «ходят тут всякие», но потом всё же выслушал, достал схему кладбища и стал тыкать в неё пальцем. Егорыч назвал фамилию, выбитую на чёрной плите, и бригадир, посмотрев на схему, грубо объявил, что на этом месте была какая-то бесхозная могила стариков, её снесли и на этом месте похоронили мужа с женой. Егорыч стал спрашивать, кто решил, что могила бесхозная, а бригадир грубо ответил «Тебя, старого не спросили». На вопрос, что делать с прахом жены, ему сказали, что за сто тысяч ему выделят участок, где он похоронит прах, а потом и сам туда ляжет. Мужики с лопатами очень заразительно смеялись над шутками их начальника. Егорыч чуть не плакал, бригадир сжалился, шикнул на мужиков, и серьёзно объяснил, что если есть деньги, то сделаем могилу, но это дорого, а нет денег, поезжай обратно в крематорий. Там есть колумбарий для урн с прахом, но там тоже надо платить, но меньше, чем за могилу. Когда он приехал в крематорий, ему сунули под нос калькуляцию с ценами на услуги. Цены на услуги колумбария были запредельными, по крайней мере для его пенсии. Урну с прахом Настасьи он поставил на тумбочку, прикрыл Настасьиным старым платком, рядом поставил портрет, выпил залпом, без закуски чекушку, и горько, с всхлипыванием заплакал.
     Так он стал жить один, но в душе, в тайне, он считал, что продолжает жить с женой. Каждый вечер он беседовал с ней, глядя на портрет, рассказывал новости, рассказывал, как провёл день. Он не жаловался, не хотел, чтобы она там расстраивалась. Он постепенно научился жить один, вернее не жить, а выживать. Научился распределять нищую пенсию, так чтобы хватало на еду до следующей пенсии. Если бы не всё увеличивающие платы за ЖКХ, то можно было жить, скромно, но сытно. Но цифры в квитанциях росли каждый месяц, да ещё появлялись новые платы, за капитальный ремонт, который






никогда в их старой хрущёвке делать не будут, за вывоз мусора, как будто его раньше не вывозили. Цены такие, как будто мусор запаковывали в подарочные пакеты и на руках несли на захоронение, а ЖКХ потом справляло поминки. За потребление электроэнергии в общественных местах, каких это, загадка, но цены, как будто завод работает в подъезде или может тёмная старая лампочка столько берёт. И ещё много за что непонятно-неизвестное надо платить. Такое впечатление, что они там сидят и изобретают, за что бы ещё взять деньги. Поэтому на еду оставалось мало, и на это мало надо прожить, Раньше они с женой нажимали на молочное, каши, А сейчас молочное стоит, как мясное, а мясное, как золотое. Да и не съедобное это молочное, Егорыч однажды через старое увеличительное стекло прочитал на этикетке из чего состоит йогурт, больше он его не покупает. Крупы на кашу тоже стали стоить, как икра раньше. Он покупает с пенсии сразу запас макарон, подсолнечного масла, сахара, соли и спичек, плита-то газовая. По праздникам он позволял себе чекушечку водки, а сейчас уже шкалик в киоске около универсама, они там подешевле. Правда мужики около киоска говорили, что это палёнка, и от неё можно ослепнуть, но ведь продают в открытую. Успокаивало, что он нечасто баловал себя спиртным, оно уже не радовало, да и стыдно было перед Настасьей, но каждый раз после шкалика он на всякий случай смотрел в старой газете буквы разной величины, и изменений в зрении вроде не замечал. Дочь приезжала и настаивала, чтобы он переезжал к ним в квартиру. Они с внучкой живут тоже в «хрущёвке» вдвоём, муж давно сбежал куда-то, дочь работала нянечкой в больнице, а внучка, здоровенная девица, всё искала и не могла найти работу, а как её найдешь если нет никакой специальности. Квартира Егорыча была приватизирована на него и Настасью, и после смерти жены её доля, половина квартиры, была разделена пополам, одна доля Николаю Егоровичу, одна дочери. Дочь уговаривала, чтобы его квартиру сдавать тысяч за пятнадцать, а в их квартире поставить в кухне диван для него вместо стола. Но он не согласился, и уже несколько раз отказывался. Последний раз дочь раскричалась и со злостью сказала, что продаст свою долю и к нему поселятся новые жильцы. Когда она ушла, Николаю Егоровичу стало плохо, до него дошло, что может случится, если она продаст свою долю, он про






такое видел по телевизору. Сильно заболело в груди, там что-то стучало, как бы ища выхода. В обувной коробке с лекарствами, оставшимися от Настасьи, он нашёл бутылочку с остатками корвалола, он помнил, жена пила капли, когда болело сердце. Он не знал, что болит, но накапал в стопку, разбавил водой и выпил. Боль вроде прекратилась, но тошнота не прошла, было тошно и страшно, видимо от жизни. Ну не мог он уйти из этой квартиры, где они с женой прожили столько лет, некуда ему было идти из неё с портретом и прахом жены. Кстати, дочь равнодушно отнеслась к тому, что урна с прахом матери стоит на тумбочке, а не покоится на кладбище. После последнего разговора дочь уже полгода не приезжает, а сотовый телефон, который заставила его купить, уже давно молчит, наверное, деньги кончились, А он и не интересуется, где платить, как платить. Звонить некому, а дочери он боится, вдруг сделает, что обещала. Приезжала внучка, повертелась в квартире часа три, всё кнопки на своём телефоне тыкала, а когда уехала, он обнаружил пропажу денег. Он хотел накопить на место в колумбарии для праха Настасьи, но дело не двигалось, откладывать было нечего, едва до пенсии хватало, а накопленные тысяча рублей лежали в кухне под клеёнкой, под хлебной корзинкой. Внучка их и нашла. Он иногда задумывался, почему он, проработав всю жизнь на заводе токарем, имея грамоты и благодарности, и значки ударника, получает такую маленькую пенсию. Когда пенсию оформляли, ему объяснили, что по зарплате коэффициент на пенсию у него три и шесть, но государство и пенсионный фонд, пенсионерам его года рождения, ввели коэффициент один и два, и значит пенсия будет в три раза меньше, чем заработал, а потом ещё уменьшили, убрали стаж до армии, армию , и стаж после армии на стройке, якобы нет подтверждения, а стройуправление уже не существует. В пенсионном ему сказали, чтобы не беспокоился, они сами будут искать подтверждение, это их работа. Егорыч несколько раз ходил в пенсионку, и последний раз на него накричала начальник отдела, здоровая молодая баба. Она на весь коридор, не стесняясь, заявила, что Егорычу уже подыхать пора, а он ещё чего-то ищет. Больше насчёт пенсии он никуда не ходит.
      Иногда он устраивал развлекательные прогулки в торговый центр, в отделы он не заходил, а смотрел на всё из общего большого помещения. Он ничего не покупал, а просто смотрел и удивлялся, чего только не продают, и




народ толкается, что-то покупает, значит не все бедно живут, а скорей всего такие нищие, как он, сюда просто не заходят.
       Раньше, в молодости, он каждую неделю ходил в баню, там было много народу, и все отдыхали. Он, тоже намывшись и напарившись, брал в буфете кружечку пива и, потихонку потягивая, разглядывал людей, таких же как он сам. Потом заходил в магазин, покупал чекушечку и что-нибудь сладкое Настасье. Она любила конфеты «Коровка», вечером они сидели вдвоём, он с чекушечкой, она с кружкой чая. Лет пять назад он решил опять сходить в баню, съэкономил для этого немного денег. Баня находилась в том же старом, трёхэтажном особняке, но отремонтированном и раскрашенном, как новогодняя ёлка. Он подошёл к стойке, где сидел молодой человек в красивом костюме. Парень внимательно-вопросительно посмотрел на Николая Егорыча, на его спортивную сумку, из которой торчал хвостик старого махрового полотенца, и вежливо спросил: «Дедушка, ты помыться, тебе номер с парной или с сауной, а может джакузи и с бассейном». Он положил на стойку красивый красочный альбом: «Ты почитай, выбери себе, что захочешь, плати и купайся, за коньяк и пиво платить будешь потом, когда выпьешь». Егорыч понял одно, над ним не смеются, хотя смотрят с ироническим подозрением. Егорыч открыл альбом, там цветные картинки с видами разных ванн, бассейнов, и везде молодые девушки почти нагишом, с права цифры. Егорыч не сразу понял, что это цены, там было много нолей. Он понял, что помывка отменяется, а парень уже всё понял, но не засмеялся и не заругался, а тихонько сказал : «Дедушка тебе лучше домой, в ванную, а пива купи в киоске». Тут откуда-то выскочили две весёлые, полуодетые девицы, и увидев Егорыча, стали шутить: «дед бери номер с парной и бассейном, а мы тебе спинку попарим, будешь доволен». Парень строго прикрикнул на девок, и они тут же убежали. На улице Николай Егорыч понял, что жизнь изменилась к лучшему, но не для него.
      И вот сейчас остаётся только смотреть на всё в торговом центре, куда пускали всех. Но особенно Егорыч любил заходить в туалет торгового центра. Там всё блестело кафелем и никелем. Кругом автоматика, Егорыч не пользовался туалетом по назначению потому, что не знал как, боялся, что-нибудь сломать, но ему нравилось, что в унитазе смывает автоматически, не надо нажимать ни на какие кнопки, поднёс руку и пожалуйста. В одном автомате узкая бумага для унитаза, в другом широкая для рук, и наверное





 для лица. На стенке висит прибор, который капает тебе мылом на руки, потом руки подносишь к крану, и вода течёт и горячая и холодная, в зависимости от того куда подставишь руки, и в конце сушилка для рук, поднёс-включилась, убрал-выключилась. Егорыч всё пробовал, но осторожно и не долго, чтобы кто не заругался. Потом он шёл в винный отдел, брал шкалик, как в праздник, маленькую упаковку дешевой колбасы, правда дешёвая она только на вкус, а не ценой.
      Дома Николай Егорыч, сварил себе последнее яйцо из упаковки, порезал колбасы, распечатал шкалик и сел напротив тумбочки, чтобы можно было разговаривать с его Настей. Он рассказал ей, что опять ходил в торговый центр, и опять заходил в красивый туалет, рассказал, что девица на кассе смотрела презрительно на его шкалик и на дешёвую упаковку колбасы и на него самого, а может ему это показалось. Он выпил всего рюмку, но как-то сразу захмелел, а захмелев стал думать, что давно уже пора к Насте, недаром она зовёт во сне, никому он не нужен, отработанный материал. Старики должны уходить вовремя, чтобы не мешать жить молодым. А что нет им никакой благодарности за их труд, за их трудное устройство этой жизни, так это природой, видимо, заложено. Опять стало давить в груди, но обида уже не сжимала сердце, она просто вытекала по морщинистому лицу, ещё тёплой слезой. 
2005.