Север кристаллизует размякших. Часть четвёртая

На следующий день к лихтеру пришвартовалось необычное судно – небольшой кораблик с плоским носом, как у авианосца, над палубой которого  на шнурах, протянутых от маленькой мачты к корме и бушприту, висело великое множество жёлтых флажков. Когда я пригляделся, то понял, что это не флажки, а брюшки вяленой рыбы. Потом мне объяснили «доценты с кандидатами» из команды (судно принадлежало Новосибирскому институту водного транспорта), что брюшко – самое жирное место у щуки. Поймать ценную рыбу – чира, муксуна, осетра – у неумелых рыболовов не получалось, а щуки в здешних краях водится немерено. Она любую сеть забивает «под заглушку». Кушать её быстро надоедает, в народе её называют «деревянной», а выбрасывать жалко. Вот учёные и придумали, как заготовить впрок вкусную тёшу из не очень вкусной рыбы. Попахивало сие браконьерством, но в те времена никто на это не обращал внимания.
Пришли новосибирцы к нам за помощью. Дело в том, что программу своих исследований они почти всю выполнили – составили карту глубин местных рек, но одна маленькая речушка не давала им покоя. На своём «авианосце» речники не могли по ней пройти: слишком мелка и извилиста. Они заметили на борту лихтера моторную лодку и решили попытать счастья: выпросить её на один день для исследования «вредной» речки. Дать им «казанку» я не решился, но предложил сам управлять ею, чтобы они, наконец, закончили свою работу и смогли с чистой совестью отправиться домой.
К тому времени я починил винт одного из моторов, и лодка была на ходу. Загрузились в неё кроме меня один пожилой профессор в очках и доцент помоложе без очков. Взяли с собой футшток – шест для промера глубин, абрис и блокнот для записей. Отчалили утром, весь день плавали по протокам, изгибам и ответвлениям, тыкая шестом в дно. Учёные хмыкали, удивляясь столь незначительным глубинам и, видимо, недоумевали, зачем эту реку их вообще заставили измерять. Но план экспедиции они должны были выполнить. Завершили работы к вечеру и на радостях, связанных с окончанием мытарств, новосибирская бригада устроила банкет прямо на заброшенной оленеводческой стоянке, которую мы обнаружили на берегу недалеко от устья. На нартах с упакованными шкурами для зимних чумов, мы и расположились. Вокруг громоздились горы побелевших от времени оленьих рогов, и сами мы казались себе первобытными охотниками – настолько всё было вокруг было овеяно ощущением вечности. Банкет состоял из чистого спирта и сгущёнки. Хлеб и прочую еду съели днём, пока бороздили реку. Из одной банки вылили сгущённое молоко в котелок, освободив таким образом тару для алкоголя. Наливали в жестянку спирт, который вступая в реакцию с молоком – стенки банки были покрыты толстым слоем этого продукта – становился похож на кисель из простокваши, так как молоко сворачивалось. Пили эту крепкую жижу, не закусывая. У меня текли слёзы и капали с подбородка на олений мох – ягель.  Старшие товарищи держали себя под контролем, а я быстро захмелел. Тем не менее, я отвёз исследователей на их судно, тепло простился и отправился к своему лихтеру. Подплывая к судну, заметил, что оно стоит у противоположного берега. Приглядевшись, был изрядно удивлён тем, что рядом стоит земснаряд с понтонами. Оказалось, что пока я путешествовал вдали от своей посудины, её снова сильным ветром выбросило на мель. С проходивших мимо кораблей сообщили в управление, что с лихтером большие проблемы. Начальство распорядилось отрядить земснаряд, чтобы выкопать путь на глубину и снять с мели наше многострадальное судно. Откопали, перетащили на глубокое место и пришвартовали к берегу канатами, привязанными к вбитым в грунт сваям из брёвен. Только к четырём часам утра я добрался до своего плавучего дома. Пока швартовался к лихтеру, заметил вяленого осетра, висевшего на палубе гостей. Осетра у нас в меню ещё не было. Снял его и отправился к себе в каюту. Спал я недолго и проснулся от смутной тревоги – было ещё утро и не слышно голосов и прочих рабочих звуков. Продрал глаза и вылупился на пятикилограммовую рыбью болванку, лежащую в каюте на столе. Смутно вспомнил, что притащил её с земснаряда. Мне стало не по себе.
Стремительно, насколько это возможно с похмелья, оделся, схватил рыбину и побежал на палубу – слава Богу, ещё никто не встал. Быстро, прыгая с понтона на понтон, добрался до земснаряда и повесил осетра на место. Вернулся в каюту и подумал, что у меня проблемы с ответственностью. Может даже, я клептоман. В изменённом состоянии я могу такого наколбасить, что потом разгрести будет трудно. Дал зарок себе меньше употреблять спиртных напитков, чтобы не попасть в неприятную историю. Потом, как это бывает, всё забыл, порой напивался и попадал в такие дурацкие ситуации, что и вспомнить стыдно.
Несколько дней прошли спокойно в сонной обстановке безделья. Играли в карты, ели, спали. Моя задача была следить за тем, чтобы команда чего-нибудь не начудила, пока не вернулась выездная бригада. Результаты праздника нивелировались – системы жизнеобеспечения работали исправно, рука радиста заживала, и в коллективе, неформально возглавляемым матросом, началось тихое брожение, связанное с идеей продолжения банкета. Я начал нервничать, пугаясь, что если не смогу противостоять «заговору», следующая гулянка закончится хуже предыдущей. Приходили уже депутаты от команды с предложением устроить веселье. Я отказался. Потом пришёл сам «Сильвер», долго убеждал, что без праздника душа речника черствеет и озлобляется. Я сказал: «Нет». Он перешёл к угрозам, мол, посмотрим, как ты отсюда уедешь, не ровен час и за борт упасть можно. Я предложил ему «повернуть на оверштаг», пока я добрый, хотя внутри всё вибрировало от страха. Нехорошо на меня смотрел этот человек.
То, что подобные люди  могут совершить злодейство, подтвердила позже судьба моего однокурсника. Он погиб сразу после окончания института при невыясненных обстоятельствах где-то на севере. Говорили, что у него был конфликт с бывшими зеками, работавшими с ним на воде. Меня спасло появление «пилигримов», вернувшихся с выездных работ. Малюгин обрадовался, что в его отсутствие никто не погиб, судно не утонуло, материальная часть была в норме. Немного расстроился из-за пробоины в борту и потерянного якоря, но радость от возвращения на базу затмила неприятные эмоции, и он объявил, что если я желаю, то могу отправляться домой с хорошей характеристикой об окончании практики. Я это желал несказанно, и он выдал мне документы и заработную плату.
Через несколько часов, когда мимо проходил «Механик Калашников», шедший в Салехард, меня подвезли на моторке к кораблю, и я взошёл на его борт. Девушка-дневальная устроила меня в самой недорогой каюте третьего класса, и я наконец расслабился, мечтая завершить свою северную эпопею. В те годы я был молод, бодр, некоторые утверждали, что симпатичен. Вероятно поэтому стюардесса постоянно заглядывала в моё жилище и щебетала высоким голоском, через слово употребляя нецензурные выражения. Я не очень люблю, когда женщины матерятся, но у этой девушки это получалось как-то безобидно, даже обаятельно, вероятно от того, что это был её привычный язык, и она не обращала внимания на конкретные значения выражений.
На вторые сутки появилась в нарядных синих брючках и белой прозрачной кофточке и рассказала, что прежде, чем попасть на пароход, работала на кондитерской фабрике в Ташкенте – делала конфеты «фрукты в шоколаде». Для этого вишню, виноград или сливы помещали в бак со спиртом и «мариновали» несколько дней. Работницы предприятия периодически подходили к ёмкости и пробовали на вкус заспиртованные фрукты, мужчины же предпочитали дегустировать «маринад». Смена всегда заканчивалась весело со смехом и шутками. Через несколько дней фрукты вынимали из чана и отправляли в цех, где из них непосредственно изготавливали конфеты. Каждую ягодку обмазывали сахарной помадкой и окунали в жидкий шоколад. Спирт, впитавшийся в плоды, растворял помадку, и внутри шоколадной оболочки получался ликёр, в котором плавала ягодка. С фабрики выходили знаменитые конфеты: «Вишня в шоколаде», «Слива в шоколаде» и «Виноград в шоколаде». Я понимал, что понравился девушке, и, как всякий молодой парень, в глубине души хотел бы воспользоваться неожиданной удачей, да вот беда, не испытывал я чувств к стюардессе парохода в ярко-синих брючках. Превозмогая неуверенность, в какой-то момент попытался поцеловать «конфетницу» и вдруг понял, что ничего у меня не получится. Нет чувств. Может от того, что я мыслю совсем не так, как она. Может, она не соответствует моему внутреннему идеалу. Каков этот идеал, я на самом деле, не знал, но предполагал, что он должен быть. Девушка казалась мне очень простой, и начни я говорить о том, что волнует меня, она вряд ли поняла бы. В основном ведь она рассказывала о своей жизни, а я молчал и удивлялся её историям. В те годы я всему удивлялся, потому что был любознательным мальчиком.
Корабль пришёл в Салехард, и я скучно покинул его с неприятным чувством, что не могу быть, как все нормальные мужики. Неправильный я какой-то. Вот разочаровал хорошего человека. Она смотрела, как я уходил, и что чувствовала в этот момент, одному Богу известно. Я не оглянулся. Почему так устроено, что не совпадают люди сразу и во всём?  Из-за этого много печалей случается.
В поезде до Ленинграда со мной в купе оказался взрослый дядя, бывший военный. Мы с ним много пили пока ехали трое суток, много разговаривали, и он проникся ко мне уважением настолько, что стал рассказывать про свою дочь, живущую в Воронеже. Дескать, она замечательная: учится в институте физкультуры, умненькая, читает с удовольствием полное собрание сочинений Ленина и, вообще, красавица. Суть его монолога заключалась в том, что раз я ему понравился, значит, должен понравиться и его дочери. Для этого отставной полковник призывал меня вступить с ней в переписку, а уж там как получится. Будучи подшофе, я не возражал, записал на билете адрес, поинтересовался, как зовут девушку. «Таня Хорошаева», – ответил папаша. «Хорошо», – сказал я и спрятал  записку в рюкзак.
В Ленинграде мы с попутчиком расстались, и, вдохнув питерского воздуха, я почувствовал, что город изменился, потому что изменился я. Но как изменился, пока непонятно. Приехал в общагу на улице Стахановцев, дом 17. Вошёл в пустое здание. Учебный год ещё не наступил, и общежитие пустовало, ожидая приезда студентов. Неожиданно в конце коридора третьего этажа заметил медленно бредущую в мою сторону фигуру. Когда человек подошёл, я узнал старого своего приятеля вьетнамца Ханя. После войны из Вьетнама в наш институт прислали группу молодых людей для освоения гидрометеорологических наук. Со мной в комнате поселили двоих – Ханя и Тунга.
Тунгу было под тридцать, он воевал с американцами – был танкистом, получил контузию. Вступил в ряды компартии ещё в армии, по приказу приехал учиться в СССР. Был строг в общении и в быту. Очень нервничал, если другие студенты в его присутствии пили, веселились или целовались. Ходил в деканат жаловаться на падение нравов. По ночам устраивал партийные собрания, где принимались странные резолюции, вроде таких: не ходить на империалистические фильмы или не употреблять алкоголь. Фильмы соцстран смотреть можно, польские или там чешские, венгерские, а вот французские или американские – ни в коем случае. Покупал одежду Тунг в магазине «Детский мир» в отделе для средней школы. Костюм для пятиклассника стоил в те времена рублей тридцать – раз в пять дешевле, чем для взрослого. Можно было только позавидовать. Хань же был молод – недавно исполнилось восемнадцать. Не воевал, втихую ходил смотреть запрещённые империалистические фильмы, особенно ему нравились про любовь, и был не прочь поучиться выпивать, как русские.  Правда, когда слышал матерную брань, смущался и ни за что не хотел повторять, не смотря на уговоры местных студентов, призывавших осваивать русскую «культуру».
Тогда, несколько лет назад, я взял на себя ответственность опекать молодого вьетнамца. Чем-то он мне нравился. Добрый взгляд у него был, в отличие от Тунга. Таскал молодого на студенческие вечеринки, учил пить водку и закусывать селёдкой, однажды взял на свадьбу однокурсника. Хань улыбался и с интересом взирал на российскую жизнь, вероятно, сильно отличавшуюся от жизни в Юго-Восточной Азии. Давно я его не видел, наверное, с тех пор, как иностранцев и русских расселили в разные комнаты.
Хань подошёл ко мне, молча, пожал руку и кивком головы предложил зайти в его комнату. На столе стояла бутылка сорокоградусной анисовой настойки. Я такую пробовал раньше. Вкус у неё был ужасный, но стоила дешевле водки. Не говоря ни слова, налил в два стакана граммов по сто коричневой жидкости, один стакан протянул мне. Мы выпили, закусили чёрным хлебом и маринованным огурцом из банки, стоявшей здесь же. Хань налил ещё по полстакана. Мы опять выпили. «Ну как дела?» – спросил вьетнамец. «Нормально», – ответил я. Мы обнялись. «Ну, пока», – сказал я. «Пока», – ответил он. Я вышел из его комнаты и отправился отдыхать в свою.
Зашёл, не раздеваясь, лёг на железную кровать, покрытую казённым синим одеялом, и понял, что же изменилось во мне. Кажется, я перестал бояться быть собой: жизнь представилась мне дорогой, по которой предстоит пройти, встречая множество приключений и преград, но меня они не страшили, а вызывали жгучий интерес – то же там впереди? К счастью, я не знал тогда, какие испытания приготовила для меня судьба –  в бой нужно идти с открытым забралом, тогда кроме страха можно будет испытать и восторг. Сейчас, глядя в прошлое, понимаю, что «жизнь прожить – не поле перейти», но хорошо, что на этом заминированном поле росли красивые цветы.