Реляция в Коллегию иностранных дел из Тегерана

Реляция [донесение Флорио Беневени] в Коллегию иностранных дел из Тегерана, 25-го мая 1721 г.

«1-го августа [1720 г.] ширванской хан паки получил прямой указ от двора, чтобы нас немедленно выслать и в дорогу отправить, что через великие труды получили, поскольку хан и по тому указу нас отправить не хотел, представляя нам, что дорога до переправы реки Кура нечиста и везде кругом лезгинцы пакости чинят. Однако ж на все то я не посмотрел и докучал непрестанно, чтоб меня или назад [в Россию] отпустили, ведая подлинно, что ребелицанты [лезгины-мятежники. — прим. А.А.] [про которых прежде всего доносил] вскоре под город подъезжать и оной атаковать намерение имели. Наконец этот ширванской хан 11 августа [1720 г.], увидев мое упрямство, волю дал мне за город выезжать и определил нам верблюдов да лошадей, которые [спустя] шесть дней после выезда нашего из города едва [нас] достали.

За день перед поездом этот хан, получив подлинное известие, что с Низовской [пристани] стороны упомянутых бунтовщиков, а именно Да’уд-бека [Даут Бея], Уцмия [Исми] и Сурхая, войско поднялось и приближается к Шемаха, [хан] послал ко мне ближнего своего, чтоб я немедленно к городу опять ретировался, поскольку неприятели приближаются. На что я присланному от хана отказал, отвечая, что город [Шемаха] через столь долгое время докучал и люблю лучше на поле обретаться, нежели в городе. И опять против этого моего ответа вновь ко мне присылка [при]была, под самый под вечер, со объявлением — ежели к городу возвратиться не хочу, то б той ночи в дорогу поехать [а верблюдов и лошадей на тот вечер в собрании не было]. И я на то ответ учинил, что мы готовы ехать, только верблюд и лошадей ожидаем, которые все почитай разбежались было, для того что хан хозяевам, чьи лошади были, плату не выдал, и принужден я оным заплатить и поскорее собрать, а именно на другой день после полудня.

Лишь мы поднялись и с полверсты от того места не отъехали, а неприятели в трёх верстах из-за гор и появились, чего ради сочинилася в городе великая тревога, стали собираться на оборону. Ближние деревни со страху вдруг опустели, [все] к городу бросились. Также и кочевые иные, покидая всё свое имение лезгинам на прожиток [оставляя своё имущество лезгинам на пользование — прим. А.А.]. Вместе с тем, я от пути остаться не хотел и прямо к реке Кура поспешил, когда бухарской посол почитай со слезами стал просить, чтоб назад в город возвратиться, а тут бы напрасно на поле не пропасть. Однако ж я того не учинил, ведая подлинно, что ежели б возвратиться, то б все вещи наши пропали. Только успокоил этого посла: в ближнюю, с полверсты от города, деревню спустился и оттуда, якобы в перспективе, Шемахинскую смотрели трагедию.

Вначале, когда лезгины, одна часть — 1 000 с небольшим [человек] близко к городу подъехала, Муганский хан, который тогда сюда со своими войсками [был] откомандирован, с тремя тысячами или больше выехал, чтоб этих лезгин отогнать. Однако ж то ему не удалось, поскольку упомянутая часть лезгин так добро против кызылбашев устояла, что вдруг этого хана с поля сбили и принужден уходом к городу [свой] живот спасать, а не то, тут бы на месте всех [их] перерубили. Глупость только лезгин, [в том] что вдруг за упомянутым ханом в городские улицы почитай до половины города гнались. Но поскольку улицы к ханскому двору тесные и те бревнами закладены [были] и верхами проехать невозможно, все ради добычи вниз вне закладу больших улиц по разному бросились. Тут же и другие подъехали, и без всякого порядку, грабеж чинить стали, и что кто ухватил, паки уходом назад тащить, а до иного дела попечение не имеют.

Пушечной из города также и оружейной стрельбы с обоих сторон довольно было. Но от оной стрельбы убитых немного, разве порубленных или с дворов камнем придавленных, поскольку место на то очень способно и в том вся Шемахинская крепость содержится. На тот день лезгинцы не успели лучше гостиные дворы ограбить, поскольку, как ночь наступила, к остальным партиям вне жилья ретироваться принуждены были, а именно к Да’уд-беку, который вначале был во управлении помянутых бунтовщиков. На тую ночь ничего иного сделать не могли, только в напрасной стрельбе всю ночь пробавили[сь]. При свете вновь с великим набегом вошли, чтоб разбить индийские гостиные дворы, и тогда им не удалось, поскольку лутые [городские бродяги и нищие — прим. А.А.], или городская каналья [мошенники — прим. А.А.], бодро против оных отступила [выступила] и прочь отбила, а потом сама грабить индийские богатые гостиные дворы и разорять принялась. Один только гостиной двор индийской нарочитой цел остался.

Русский гостиный двор и другой ещё также [был] не штурмован, а что другие, все [были] ограблены. Ежели бы упомянутые лютые [бродяги] так бодро не поступили, весьма бы лезгины местом завладели, поскольку на первой ночи сам хан, наместник его, также и вышеупомянутый Муганский хан хотели уйти и город покинуть, ежели б городской караул их не удержал. А потом они, покрывая свой стыд, объявили, будто тихим образом караулу осматривать ходили. На тот день лезгины также не отставили утруждаться, однако ж поздно очень, поскольку сперва, что надлежало быть, не сделали и без рассуждения поступили и неприятелю дали ко укреплению время. На третий день увидев мы, что никакого побеждения не учинено, но только что час от часу лезгины с запленен вещами отходят назад от города, и мы также, спустились на волю божию, в дорогу поехали, поспешая как скорее возможно было реке Кура добраться, и после в восемнадцать часов непрестанной езды [к] Кура прибыли, где хвалу Богу воздали, что нас освободил и от таких бед избавил.

Путь свой через Гилян восприняли и 9-го октября [1720 г.] прибыли в Казвин, где надеялись Шахское величество застать, а оной за 15 дней прежде нас [от] сюда поехал, чего ради задержаны были в Казвине [на] месяц с лишком, пока от старого И’тимад ад-Даула [в тексте речь идёт об сунните, визире Фатх-‘Али-хане ’ад-Дагистани [1105–1135/1694–1722], и который в последствии был арестован, позже, 8 декабря 1720 г. по обвинению в попытке захвата власти и разжигании смуты в приграничных районах [нападения лезгин на [персов] в Ширване. — прим. А.А.] указ получили.

14-го ноября [1720 г.] прибыли сюда, в Тегеран. Старый И’тимад ад-Даула сперва показал нам доброе лицо и вид такой, будто во всем желает нас удовольствовать, и частые были от него ко мне присылки не за иную причину, только чтоб я за учиненные нам в Шемаха причины на него не пожаловался бы, признавая оной, что все по его приказу чинено.

12 дней спустя помянутый И’тимад ад-Даула смещён [отстранён], а курчи-баши [придворный чин, начальник личной шахской гвардии, корпуса стрелков; согласно А.П. Волынскому, вторая персона после визиря И’тимад ад-Даула — прим. А.А.] на его место посажен. Такая перемена столь страшная показалась, настолько мощный министр вдруг пресекся, а никто причины не ведал. Только на тот час слово было в народе, будто он той ночи намерен был убить шаха. Пополудни шах позвал к себе курчи-баши и только сказал ему:

«Правда явилась, что ты многократно об И’тимад ад-Даула верно мне доносил, а я тебе поверить не хотел. Поди его арестуй и что знаешь над ним сделай».
И этот курчи-баши прямо с своею кампанией на двор И’тимад ад-Даула приехал будто для посещения и сыскал его не во многолюдстве, объявляя указ шаха, арестовал и непристойным образом на том месте его трактовал, а именно избив и посадив на катыря [осла], на свой двор привёз, а потом, переловив всех его дворовых и партизанов, арестовал же, весь двор, пожитки и другое перепечатал. Тут же взят за арест и туфенгчи-агаси [придворный чин; начальник, глава всех оружейников. — прим. А.А.], который прежде послом был на г. Москва. А на завтра по всему государству разосланы указы, чтоб всех чинов, которые ему ближние друзья или свойственники, некоторая часть арестована была, а остальная — чинов лишена. Вначале велено [было] арестовать испасалара [искаж. «сипахсалар» — «главнокомандующий». — прим. А.А.], иначе говоря фельдмаршала над войском, которого ожидали из Шираза в двадцати тысячах войска.

А оной испасалар — его дядя и брат ширванского хана, которой также арестован, и все их добро и пожитки на шаха взяты. Через целые три дня этого И’тимад ад-Даула [т. е. суннита, визиря Фатх-‘Али-хана ’ад-Дагистани — прим. А.А.] под арестом мучали, дабы подробно сказал, где что имеет пожитков, денег и другого, кроме того, что на лицо сыскалось, чего тьма, и сказывают, что будто ничего не утаил. А на четвертый день и глаза ему выкололи. Спасся от смерти только по прошению кулар-агаси [один из придворных чинов; согласно А.П. Волынскому, генерал и управитель шахскими слугами и невольниками. — прим. А.А.], зятя его, и велено ему здесь, в Тегеране, живот свой продолжать, и то на свободе. Из ясырев [невольников. — прим. А.А.] дано ему на службу несколько человек и две рабыни. А как шах отсюда выезжал, паки позволил оному жену свою с детьми при себе иметь. Из казны ему определено на корм только по полчетверти рубли на день.

Сколько богатства, драгоценных камней, перлов и наличных денег сыскано, заподлинно сказать никто не может. Что касается до денег, подтверждают, будто на восемьсот тысяч червонцев одних, а что драгоценных камней — множество, и цену превеликую кладут. Верблюдов — двадцать тысяч, аргамаков и иной скотины — без числа, поскольку нет такого места во всем государстве, где б не было его приказщиков и заводу лошадиного и другой скотины. Двадцать дней прежде беды своей отпустил было большой караван с великим богатством в Индию. Притом посылал на продажу двести аргамаков самых добрых, что и шах таких не имеет у себя, и те аргамаки с караваном с дороги возвращены.

Упомянутого И’тимад ад-Даула вина не весьма явственна. Сказать одним словом, шах сам не ведает заподлинно, поскольку оной ни в чем не повинился, и ежели б так скоро его не ослепили, шах, поскольку что часто переменяет намерение свое, а се любил его через меру, могло статься, чтоб вновь его пожаловать. Перемена И’тимад ад-Даула, говорят заподлинно, что учинилась с причины той, что тот подлинное имел намерение шаха сместить, а каким образом, совершенного известия нет. Одни говорят, будто донесено шаху, что И’тимад ад-Даула с дядею своим испасаларем тайную имел корреспонденцию: только ждёт, чтоб оной прибыл с войском в Испагань и возвел бы на престол брата Шаха, а он своими партизанами шаха и здесь уходит.

С другой стороны, слышно, будто помянутой И’тимад ад-Даула имел тайную корреспонденцию с вышеупомянутым туфенгчи-агаси и с Михри-ханом, которой обретался здесь с войском Тавризским якобы наместник испасалар, и непрестанно меж собою конференцию имели, как бы шаху живот прекратить, а себя ж шахом учинить, обещая одного И’тимад ад-Даула, а другого курчи-баши чином наградить, и дал обоим за рукою своею письмо, только бы первой своими маскитирами [мушкетерами], а другой свое войско поспособствовал. Но Михри-хан, имея опасение, дабы не произошёл на лицо такой их худой умысел, взявши врученное ему уверительное письмо от И’тимад ад-Даула и прямо к мулла-баши, иными словами начальному духовнику Шаха, пошедши, письмо показал и объявил их худое намерение.

Что услышав, мулла-баши прямо к шаху и пошёл и с слезами ему доносил, а во свидетельство объявил письмо за печатью, и то услышав, шах арест повелел и прочие. Из всех причин одну только к поверению достойную предлагаю. Сия есть, что И’тимад ад-Даула, имея дружбу с туфенгчи-агаси и с Михри-ханом Тавризским, в одном случае подпил вместе и для конференции стал оным жаловаться на шаха, будто человек весьма переменный в своем уме, и не знает, как больше с ним ладить и как угождать. Притом же сказал: не худо б было с переменою Шаха наше государство поправить, а вместо его — брата короновать. Сие говорено ночною порою. На завтра помянутой Михри-хан в надежде премены чином те слова донес курчи-баши, нынешнему И’тимад ад-Даула. Однако ж оной, не имея свидетельства также и опасаясь гневу Шаха, не смел донесть, но выдумал иную штуку. Ведал, что на тех днях дивитар [придворный писарь. — прим. А.А.] И’тимад ад-Даула глазами хворал, а вместо его письма печатал иной писарь, которой верен был одному курчи-баши.

Призвавши его к себе, всяким образом, напоследок через деньги, склонил его, чтоб сфабриковал такое письмо уверительное И’тимад ад-Даула до Михри-хана и тут бы печать оного приложил. Курчи-баши, получив письмо такое фальшивое, научил хана, чтоб понес к мулла-баши и объявил бы слезно такой худой умысел против монарха. Час места спустя И’тимад ад-Даула, услышав, что некоторые худые письма поданы этому Шахскому мулла-баши, тотчас послал оного к себе попросить, и тот мулла-баши, сказал, будто недомогает, и дабы не потерять время, прямо к шаху и пошёл. А ежели бы ведал заподлинно И’тимад ад-Даула такое письмо, нисколько б в беду не попался, для того мог бы персонально при шахе оправдаться и уличить такое фальшивое донесение, что не мог сделать, поскольку больше его к шаху не допустили, поскольку сам шах с великой любви так зело сожалел об И’тимад ад-Даула, что два месяца почитай с печали хворал. В такой перемене И’тимад ад-Даула немалая нам остановка учинилась, поскольку все министры стали отговариваться, что великими делами никакую резолюцию нам дать не могут.

12 декабря [1720 г.] позвали меня грамоту вручить и принять на аудиенцию Шахского величества, которой благим лицом меня принял и сам стал спрашивать, каким образом задержаны были мы в Ширване и прочие. Притом не оставил я рассказать все то, что в Ширване чинилось и сколько времени задержали нас. На что оной шах, показав в лице великое удивление, отвечал вал:

«Не сомневайся. Разыщу сие дело, кто виноват и от кого такие поступки недобрые произошли, понеже я ничего не ведаю».

На завтра новый И’тимад ад-Даула по указу Шаха велел к себе позвать и оной зело приятно меня принял. Меж иными словами объявил, что шахское величество повелел тех, которые были причиною такой инконвениенции [несогласия, недоразумения], жестоко наказать вначале и изъявил, что все то учинилось по повелению старого И’тимад ад-Даула, которой иного дела не искал — только причину недружбы между двумя монархами и последнее разорение всего государства. И для того шах, узнав о его предательстве и худого намерения, от своей милости откинул и в первом случае слепотой наказал; и ширванского хана тут же для причины нашей повелено арестовать с его партизанами, и все их добра и пожитки взять велено на шаха, которой, поскольку крепкую с его царским величеством дружбу и союз всегда иметь желает, весьма гневен явился, что против его воли такие его коварные министры добрым и старым друзьям через недобрые поступки ссоры и недружбы причину подают.

Другие такие ж экспрессии этот новой И’тимад ад-Даула говорил и просил меня, чтобы написать ко двору, что все те причины учинились не от шаха, но от И’тимад ад-Даула, которой уже. за прегрешение свое воздаяние получил вместе с Ширванским ханом, обнадеживая меня, что со всякою честью и удовольствием в скорых числах в дорогу отправлен буду вместе с бухарским послом. При том случае, правду сказать, И’тимад ад-Даула так равен мне показался [прежнему И’тимад ад-Даула] и готов во всем жаловать, что больше склонности желать невозможно, когда все той комплименты на словах только были, а в дела не положены. И то явилось немного времени спустя, а именно по прибытии турецкого посла, с приезда которого весьма дрогнули, сомневаясь, дабы ввелась война с турками чрез какие-нибудь предлоги или не была ли какая-нибудь секретная интеллигенция [здесь: связь, общение. — прим. А.А.] с старым И’тимад ад-Даула. И того ради не скоро допустили оного посла на аудиенцию, пока через подарки и оное отчасти доведались комиссии его. А се человек зело к деньгам похотлив.

Потом был на аудиенции, и принята грамота Султана, а три месяца спустя опять назад отправлен. Также от сего двора определен к султану посол, человек нарочитый. Дан ему богатой экипаж. А он же сам — сын одного хана. Хотели отправлять его вместе с [турецким] послом, а потом оного [своего] посла обманули, обещая, что после нескольких дней спустя отправят. И тоже не сделали, понеже отправлен, как шах отселе уехал, [т. е. через] два месяца и более после отъезду турецкого посла, и то не весьма отправлен, ибо велено ему ждать в Казвине до нового указу. А посол турецкой на границу прибыл, ведомость есть, и мешкал в дороге, ожидая оного посла. Я зело утрудился доведаться комиссии турецкого посла, с которым и свидание имел, понеже в Царьграде мне знаком был, тогда секретарем и комиссаром при султанском дефтердар [чиновник, ведавший записью и сбором недоимок и налогов. — прим. А.А.], именем Дурри-эфенди, и доведался часть некоторую:

[1-й пункт]: что султан, не знаю по каким резонам, претендует от шаха, дабы весь Гилянский шёлк везен был в его область, а не чрез Каспийское море, в Россию, поскольку оттоле во всю немецкую землю [т. е. Европу. — прим. А.А.] рассылается [так себе турки имеют на уме], не знаю, заправду или под каким претекстом хотя, чтоб в Русь не пропускать шёлку. Однако ж то не явственно написано, а чаю, что не без того, поскольку мне сам посол о том заговаривал.

[2 пункт]: будто желают турки, чтоб шах коммерцию французскую на то Персидское море не допустил, советовав оному для лучшего способства ту коммерцию французскую обратить и вести через земли султанские.

[3 пункт]: имеют некоторые старые претензии турки над провинциею Эриванскую, а в чем содержится оная претензия, заподлинно не ведаю. Слышно только, что за шелк, которой по капитуляциям [договорам. — прим. А.А.] довелось туркам получать от персиян по все годы. Та же претензия с некоторою иною прибавкой учинена от визиря ‘Али-паши после взятия Морей от венецианцев во время, когда посланник наш Волынский в Испагани обретался. Однако ж после для приключившейся беды турецкой с немецкой стороны [имеются в виду войны Османской империи: с Венецианской республикой в 1715–1718 гг., в ходе которой туркам-османам удалось захватить часть Пелопоннесского полуострова [Морей] и ряд островов в Эгейском море, и с Австрией в 1716–1718 гг., принесшая Османской империи ряд территориальных потерь на Балканах. — прим. А.А.] эта претензия тогда весьма уничтожена.

От нарочитой особы уведомлен я, что помянутой турецкой посол в имеющей конференции с сим И’тимад ад-Даула и об наших делах разговаривался, выпрашивая, для чего воля такая в Каспийском море русским дается, вначале для какую резон им в Низовой пристани фортецию строить позволено, советуя этому И’тимад ад-Даула свои суды строить для коммерции, а столь великую волю нашим не давали б. На что этому послу И’тимад ад-Даула отвечал:

«Мы в землях наших фортецию строить не позволяем, только прибывалище [т. е. гостиный двор. — прим. А.А.] в пристанях коммерции ради, а тем более в таком пустом месте, что в Низовой, где только каждого опасения ради в жильях зимовать позволено. А что морем мы им заказать не можем, и суды строить для коммерции нам не нужно, а кому нужно [с нами торговать], тот бы к нам приезжал».
На вышеупомянутые пункты этого турецкого посла комиссии, вначале на первой пункт, шах велел ответить, что он торговым заказать не может, принудив в одну сторону ехать, поскольку купец каждой туда, где ему более прибыль явилась, поспешает. А что касается до французской коммерции, сказано, что шах давно капитуляции заключил с французским королем и, ежели оной вновь похочет коммерцию вести через султанские земли, в том и оной шах противен не явится.

На третий пункт, об Эриванской претензии, что отвешено, незаподлинно ведаю. Слышно было только, что шах весьма хотел турков удовольствовать. Иной говорит — с уступлением некоторой части земли, а иной — будто приказано было выдать всю требованную дачу шелку, которое в немалой сумме содержится. Но министры до того его величество не допустили, представляя, что лучше такую сумму на войско употребить, нежели на прожиток туркам выдать. А се при том случае получена ведомость из Аравии, что князь един арабский, который обретается под протекцией персидской, победил во оных сторонах немалую часть войска турецкого, которая по повелению султанскому имела иного князя посадить, а нынешнего арестовать.

Посла турецкого, однако ж, здесь, при дворе, изрядно трактовали: жалованье довольно и подарков получил, и все то, чтоб не упрямился, ни же [и не] покрикивал о своих делах, обещая оному, что весь ответ учинен будет через определенного посла, ибо посол [турецкий] сперва назад ехать не хотел и гораздо упрямился, представляя, что будто хочет здесь мешкать, пока ответ получит от султана, или бы отправили своего посла в Константинополь с резолюцией, а он здесь будет дожидаться его возвращения или по последней мере прибытия его на границе. Однако ж то его упрямство ненадолго пошло, поскольку мятежа ради, получив здешних три тысячи рублей, опричь других подарков и харчей, вдруг ехать склонился. Тот посол турецкой хотя и имел помянутые комиссии, однако ж, чаю, прислан был токмо для шпионства, в каком состоянии это государство обретается или какой-нибудь интеллигенции [здесь: связь, общение. — прим. А.А.] ради с старым И’тимад ад-Даула, про которого гораздо сожалел, и сам он мне говорил:

«Печален я, что не имел счастья застать его в чине своем, поскольку слышал, что зело обходительный и премудрый человек был и в управлении государства весьма искусен. Только глупые недруги мешали ему и искали непрестанно, как бы его потерять».

При том же тот посол сказал:

«Увидим, каким образом нынешний И’тимад ад-Даула управлять будет, поскольку малоумен. Все афганцы и белуджи нашего закону мусульмане приближаются и принуждены против оных войско сбирать. С другой стороны, лезгины — такие же мусульмане и неприятели кызылбашские. Крайнее сего государства разорение [очевидно, и] остается только, чтоб султан повелел с небольшою частью войска стороны Эриванской показаться, а и русские также морем, чаю, что свое действо показать не оставят».

При сем сказывал мне оной посол, как И’тимад ад-Даула у него спрашивал, есть ли мир между царским величеством и султановым величеством и на сколько лет. И тот И’тимад ад-Даула и от меня спрашивал. Слово к тому клонится, что ведать желают, не будет ли скоро между Вашим Величеством и султановым величеством войны, дабы персиянам быть в безопасности от турков, от которых зело дрожат. И нас также боятся, и ежели бы было самой малой вид противности показать или замахнуться только, а не ударить, то б весьма вздрогнули. Им любо слышать, что Ваше Величество по сию пору с шведами изволите забавляться, и то признаваю из слов И’тимад ад-Даула, которой, когда я рассказывал [про] полученную прошедшей кампании викторию над шведами, также показывал присланные ко мне фигурные листы [гравюры. — прим. А.А.], спрашивал меня, не будет ли скоро мир с шведами, и как я сказал:

«Ежели б его царское величество похотел, мог бы в один час мир заключить, ибо непрестанно о том Шведский двор просит, но наш монарх изволит так тешиться над ними, а когда сам захочет, тогда миром оных обрадует», — этот И’тимад ад-Даула с великим удивлением умолчал.

Этот двор через армян торговых осведомлён был заподлинно, будто Ваше Величество с цесарем в жестокую войну вступили, и то для ради домашнего дела [т. е. дела России. — прим. А.А.], и прочая. И оной двор, уповая, что и султан также случай такой не уронит и будет и он против Вас воевать, весьма рад явился. Однако ж по прибытии моем сюда, в Тегеран, оная радость и гораздо утолилась, ибо я персидским господам получше дело растолковал и показал оным, что, то все фальшиво донесено. Такие армянские фальшивые реляции немалую при дворе инконвениенцию сочиняют, поскольку персиян не честят, ниже поклон отдают [и поклон не отдают. — прим. А.А.], за исключением случаев, когда страх имеют или прибыль себе ожидают.

С приезда моего сюда, в Тегеран, до Вашего Величества шах намерение имел курьера одного отправить. Но тая посылка паки продолжена. А как прибыл с калмыцкими послами Хафиз-бек, которой пословал [т. е. был послом. — прим. А.А.] при хане калмыцком и жил в Астрахани, услышал, что хотел шах курьера отправлять, стал через министров утруждаться, дабы его отправили с посольским карактером, поскольку он довольно искусен русского поведения, а именно, описав целую книгу на виршах [т. е. стихами. — прим. А.А.] свое посольство при калмыцком хане, также положение астраханское и кто там обретается, команду [круг подчиненных. — прим. А.А.] имеет и прочие. Через фаворита одного из министров самому шаху вручил, и оной, полюбив те вирши, велел этого Хафиза к себе позвать, и сам об Астрахани подробно расспрашивал и, по своем мнении присуждая за удобного к помянутой посылке, велел оного якобы посла отправить, и, поскольку человек не великого роду, ниже чину, султаном дербендским титуловать хотели, а он ныне только И’тимад ад-Даула придворным познавается.

Приказано также этому Хафиз-беку определение учинить против прежнего персидского посла, которой паки при хане был туфенгчи-агаси, при смене старого И’тимад ад-Даула [как по вышеописанному усмотреть можно] арестован, а ныне освобожден и сослан в Испагань. Однако ж все то на словах определено, а характер его посольства именован, а не подтвержден, и, поскольку помянутая посылка столь долго тянется, сомневаюсь, дабы не весьма уничтожена была, а ежели сбудется, не чаю, чтоб сего году могла быть, разве какие-нибудь со стороны турецкой не добрые вести получат. После отъезду Шаха сказано, будто курьер один прибежал из Багдада с ведомостью, что султан турецкой преставился, чего ради двор очень радостен был. С другой стороны, слышно, что Хасан-паше Багдадскому велено ехать немедленно к Константинополю и будто оной ехать не хочет и султану противиться готов. Вышеупомянутому Хафиз-беку приказано было в Шемаха русские торговые дела управить. Но, поскольку оной не совершенно послом определен и надлежит ему для резолюции шаха к Испагань последовать, принудил этого Хафиз-бека брата своего в Ширван отправить и тамошние русские дела окончить.

Сего дня прибыл сюда из Бухара посланный от хана с листом к шахскому величеству курьер один, и оной из больших придворных ханских офицеров, которой также ко мне лист принес от ханского лица, в котором очень благим себя являет, обнадеживает своею милостью и желает, чтоб скоро к нему ехал, то же приказывает своему послу, которому чрез сего курьера халат прислал, сиречь честную одежду. Помянутый курьер, поскольку имеет лист до шаха, намерен в Испагань ехать, сказывая мне, что в оном письме содержится одна выговорка об нашем здесь долгом задержании и чтоб немедленно нас отправили, также о том, говорит, резолюцию требовать от хана оному курьеру наказано.

В письме, посланном ко мне от хана, написано, будто письмо, которое я к нему писал через нарочного посланного, получил и по оному письму рад был во всем меня удовольствовать, а именно изъявляет про ясырей [рабов], которых для той регард [из уважения к Беневени. — прим. А.А.] велел сыскать и до моего приезда хотел у себя удержать. А я к оному хану никакого письма не писывал, но такое письмо сфабрикована на мое имя. А именно: задержаны были в Мешете из ясырей 18 человек казаков, которые из разных мест уходом спаслись. При них же был немчин один, именем Александр Генрих Шуленгур, а сказывался прапорщиком; сыскав одного армянина, едущего из Шемаха, [он] научил оного дабы себя курьером объявить бухарскому хану и, написав на мое имя письмо к хану Мешетскому, объявлял оному, что я в скорых числах к Мешету прибуду и чтоб упомянутых казаков наших также и оного прапорщика, который себя там майором называл, немедленно отпустил.

И помянутой хан, увидев такое мое письмо, опасаясь, чтоб я не пожаловался шаху, велел всех отправить, дав им по нескольку на харч в дорогу. Также оному фальшивому курьеру армянину на харч дано, и, поскольку оной сказался моим курьером и письмо показал до хана бухарского [а то письмо помянутой прапорщик Александр своею рукой написал], дано также ему несколько денег на проезд до границы. Как оной прапорщик вместе с казаками прибыл сюда, в Тегеран, не ведал я такой за ним недоброй поступок, удержал его у себя для экспедиции, а казаков всех отправил наперед. Но поздно я стал доведываться, и то необстоятельно, а до того и при мне здесь [Шуленгур] своей лихой натуры знак показать не оставил, ибо между иным чуть меня в один момент с кызылбашами не увёл. Однако ж я ему никакой противной вид не показал, дабы что-нибудь и пуще не сотворил. Но при отъезде моем удовольствовал оного деньгами на проезд, на наши суда в Гилян отправил, как о том астраханскому губернатору писать не оставил.

Хивинской хан заподлинно драку с бухарцами чинить хотел и уж приготовление чинил. Но услышав, что большие беки весьма противны такому его намерению и ищут, как бы сместить его, а се доведавшися, что прежнего Муса-хана сын в пятнадцать годов при бухарском хане тихим образом содержан и уж секретные к нему присылки были от больших хивинских господ, которые желают его ханом учинить, немедленно двух из ближних своих министров к бухарскому хану отправил, от которого с великою покорностью в начале экскузацию [оправдание. — прим. А.А.], а потом прежнюю добрую дружбу и союз просит, обещая также впредь добрым и верным другом себя оказывать. Ежели помянутый Хафиз-бек отправлен будет послом или иной кто-нибудь, комиссия того, слышал, будто содержаться будет в том, чтоб просить Вашего Величества о вспоможении против хивинцев с астраханской стороны сухим путем, а персияне со стороны Мешетской оных атаковать намерены. Тут же прошение учинить до Вашего Величества об лезгинах, черкесах, чтоб также и в их стороне терской оных укротить помогли, дабы впредь такие своевольства чинить не могли.

Флорио Беневени. Получено в г. Москва в 15 января 1722 года».

Подготовил с примечаниями: ‘Али Албанви

Литература

1. Посланник Петра I на Востоке. Посольство Флорио Беневени в Персию и Бухару в 1718–1725 годах. М., Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1986. С. 50–60; 147. [Электронный ресурс] Режим доступа: свободный. — Загл. с экрана (дата обращения: 12.01.2025). — Яз. рус.

2. Староверова Е.В. «Прожиток» как вещное право на землю в Московской Руси XVI – первой половины XVII в. // Труды Института государства и права РАН. Том №14, №1. 2019. С. 34. [Электронный ресурс] Режим доступа: свободный. — Загл. с экрана (дата обращения: 12.01.2025). — Яз. рус.