Горошины. Повесть. Глава 1

                Выпавшим из одного стручка -
                посвящается.

                Глава 1.
                Нежданные гости.

   
         Кукла злобно лаяла. Она хрипела и рвалась, пытаясь предупредить хозяйку о не прошеных гостях. Анна Степановна привыкла вставать  до первых лучей солнца, резко открыла глаза, и   ничего не могла понять. В доме было темно. Рядом на кровати безмятежно посапывал  полуторагодовалый Павлуша и сладко причмокивал губами. Анна Степановна метнулась к окну, но там ничего не было видно. Мало того, что  была глубокая ночь, да ещё опустившийся с морозного вечера туман,  погрузил всё в непроглядное молоко. В голове быстро пробежала мысль, что может быть вернулся  Василий Иванович, родной и горячо любимый муж, о судьбе которого она ничего не знала уже более восьми месяцев. Но тогда бы Кукла, собака, безумно любившая и преданная своему хозяину, не лаяла так злобно, а заливалась бы радостным визгом, которым она всегда извещала домочадцев, когда муж возвращался с полей или мельницы. Может он вернулся не один, подумала Анна Степановна, а вновь приехали с ним те люди, которые так грубо ворвались ночью, а теперь привезли назад с извинениями, что, мол, взяли по ошибке. Восемь месяцев назад, не давая опомниться, они зачитали какую-то бумагу, смысл которой Анна так и не поняла, но почуяв в этом  угрозу, сразу завыла в голос. Свекор, Иван Захарович, крепкий ещё старик, тут же зашумел на неё, мол, не кричи, раньше времени. Однако, испуганные глаза мужа, убедили её в правильности предчувствия беды.   
   
       Накануне вечером, когда они после бани, раскрасневшиеся, сидели за столом со стариками около большого медного самовара, в разговорах проскочила нотка тревоги, которая не давала покоя, а поговорить с Василием с глазу на глаз, не представилось возможности. Иван Захарович и Прасковья Васильевна, родители мужа,  жили  с ними вместе, а может и наоборот, это они, не захотели после свадьбы отделяться от отцовского хозяйства, как это сделали старшие братья, а  остались со стариками, чтобы помогать им, вместе с младшим братом Ильей,   вести хозяйство. Детей накупали и уложили спать. Правда старшая Маша, не спала, а прилегла рядом с младшеньким Павликом, которому месяц назад исполнился год, и тот по своему обычаю, поискав материну грудь и не найдя её, стал теребить волосы Маши, наматывая их на свой палец. Средняя Галинка, уложенная на печку тоже не спала, она ждала Машу, когда та, усыпив брата,  придет к ней на печь, и она тайком расскажет ей новость, что дед Иван обещал привезти Галинке с «ялманки» большой леденец. И только Глеб, которому скоро должно было исполниться три года, безмятежно посапывал рядышком на печке.

    Большое семейство сидело за   столом, покрытым домотканой выбеленной льняной скатертью. Во главу стола,  под иконами, на широком, добротном стуле  сидел Иван Захарович Игнатов, седовласый, с большой белой кудрявой бородой, крепкий  старик. Дальше, на  длинной лавке вдоль окон сидели братья Василий и Илья. Мать семейства - Прасковья Васильевна, статная дородная женщина преклонных лет, сидела   напротив мужа на таком же как у него стуле, а невестки –Анна Степановна и Анна Тимофеевна сидели напротив своих мужей на двух, приставных лавках, которые за ненадобностью днем отставлялись к окнам, и на них очень  любили сидеть ребятишки, выглядывая в окна. 
 
    Пили чай с мёдом и постными «постряпушками» (недавно начался Великий  пост) и тихо, шепотком разговаривали о проходивших вокруг их затерянной в лесу заимки, событиях. Василий Иванович рассказывал, что когда к ним на днях приезжал на мельницу с дубровского Высела со странным названием «Демьян Бедный» знакомый Иван Яковлевич Филиппов, то пока мельничные жернова перемалывали черёмуху, тот рассказывал странные и в тоже время страшные вести.   Почти в каждом селе уже были созданы колхозы, а тех, кто не захотел в него вступать и отдать в него всё свое хозяйство, забирали. Забирали крепких мужиков, рачительных хозяев и куда-то увозили. Что с ними случилось, никто не знал, но семьи их, остававшиеся в неведении о судьбе глав семейств, никто пока не трогал. Шли разговоры, что это ненадолго, и скоро с ними тоже что-то будут делать. Перебирая фамилии схваченных по линии НКВД мужиков (что значит это мудреное слово НКВД, никто толком не знал), и  они никак не могли взять в толк, за что, а главное куда, забрали тех, которые работали   до изнеможения, чтобы  их хозяйства были крепкими. Нанимавшиеся работники, работали вместе с хозяевами и никуда от них уходить не собирались, так как были довольны тем, что обращались с ними хорошо,а в конце сезона за работу платили  деньги. Многие работники и  семьи свои перевозили  в эти деревни или заимки, строили   дома и продолжали жить рядом, расширяя тем самым границы заимок. А   работы хватало всем...

    Вот и у них самих, на обоснованной когда-то, чуть более пятидесяти лет назад их предком дедом Захаром Наумовичем заимке, которую так и прозвали - Захаровская или Игнатовская заимка, кроме самого семейства захаровских потомков, жили Сомовы, Плиткины и другие. Хозяйство было большое. Холодная, но особенно по весне быстрая речка Берла крутила мельничные жернова. И хоть по этой вроде бы и не большой речушке стояло около десятка других мельниц, но их мельница никогда не пустовала. Мололи и рожь, и пшеницу, которую сами сеяли на своих полях, да и с соседних поселений приезжали желающие смолоть мелкого помола муки мужики. Их мельничные жернова, которые  предок Захар устанавливал на мельнице, были большие и тяжёлые, от чего мука получалась мелкого и мягкого помола, и особенно из неё удавалась стряпня. Вся округа свозила на их мельницу молоть сушёную черёмуху. Мелко размолотая, залитая потом горячим молоком, набухшая, она была любимым лакомством детворы. А уж выпеченные на пасху, да на рождество пироги с черёмухой, были не у одной хозяйки знатным угощением.

    Кроме мельницы держали табун лошадей. Пятьдесят гектаров земли, надо было обрабатывать. Работай только, не ленись, и будет у тебя на столе и картошка, которой   засаживали большие площади, уж очень всем полюбился этот овощ, и хлебушек. Из овса, занимавшим почти треть посевных угодий, кроме корма лошадям, любимым лакомством был овсяный кисель. Набожная баба Паша, как её звали внуки, каждый понедельник с вечера затаскивала  домой меру давленого овса, заливала его тёплой водой из чугунка, всегда стоявшего на большой русской печи, на загнетке. Накрывала белой тряпицей, крестила, и что-то нашептывая над уже накрытым чугунком, ставила его на лавку около печи и строго настрого грозила пальцем ребятишкам, во все глаза наблюдающим за ней. О том, что это будет вкуснейший кисель, детвора знала. Они любили за это утро среды. Проснувшись, они знали, что на столе стоит, остывает сваренный из забродившей водицы вкуснейший кисель. Баба Паша клала в него для сладости ребятишкам ложку меда, а взрослые не любили его сладким, и   ели   заправленным конопляным маслом, которое тоже было выжато из своей, выращенной конопли. Поля с коноплей были самыми дальними от заимки, а за ними уже располагались сенокосные угодья…

        За окном кто-то сильно долбил в ворота. Сделанные на совесть, из добротных сосновых плах, посаженные на кованые гвозди и шарниры ворота, не поддавались натиску. Кукла лаяла истошно, временами переходя на хрип. Анна Степановна накинула на голову шаль, и никак не могла впопыхах попасть в рукав полушубка, возилась у двери, когда свекор, спавший на печи, плохо передвигавшийся после перенесенного горя, застонал.  После того как забрали сыновей Василия  и Илью, супруга Ивана Захаровича, Прасковья Васильевна, проплакала три дня, потом уснула, а на утро так и не проснулась. Очень уж она любила своего младшего сына Васеньку, которого и назвала то так в честь своего отца, белокурого красавца  Василия Можина из Дубровки, откуда её сосватал синеглазый, работящий, но уже овдовевший молодой мужик с недавно обоснованной недалеко от родной Дубровки, заимки.  Ей как-то сразу  запомнились его глаза, синие пресиние и такие печальные. Да и было от чего, его первая жена Агафья Егоровна умерла при родах, оставив ему сына Дмитрия. Родители видимо подумали, что лучшей доли для их Просковьюшки и не надо, так как хозяйство  жениха, ведомое вместе с отцом, было завидное. Знать с умом хозяйствовали, коль за короткий срок со дня основания, сумели и пахотные земли поднять и пасеку развести и дом на зависть возвести. А что дитя… так зная ласковый нрав Прасковьи, её набожность и  мягкое обращение с младшими братьями и сестрами, так это только на руку ей. За хлопотами да заботами о младенце и о родительском доме будет меньше тосковать, подумали они.

          Так всё и вышло. Маленькому Дмитрию исполнилось 2 года, когда у них родился их совместный первенец – Яков. Хватало у Прасковьи ласки на двоих сорванцов, подрастающих на радость родителям. Да  помогала их воспитывать бабушка Александра, овдовевшая вскоре после того как её муж Захар Наумович, основатель заимки, сумел сосватать для своего старшего сына Ивана, оставшегося с дитём на руках, новую жену,   пришедшуюся по сердцу обоим старикам, Прасковью Можину. Два других их сына Петр и Георгий жили с ними вместе.   Подрастающий Петр был уже хорошим помощником старшему брату Ивану, ему шёл уже двадцать второй год, тогда как младшему Георгию исполнилось только девять лет, когда вдруг в одночасье рухнул Захар Наумович около своего любимого жеребца, разгрузив последние мешки с зерном в амбар. Только что и успел то сказать своему коню:
     - Эх, Серко, славно мы с тобой потрудились ноне. - Упал и умер.

        После смерти отца, Захара Наумовича, Петр ещё пять лет жил вместе с матерью, бабушкой Александрой, помогая во всем старшему брату Ивану достроить новый, большой дом, ещё начатый отцом. Мечтал Захар Наумыч, чтобы все три его сына, женившись, остались с ним под одной крышей, большой дружной семьей, большим хозяйством. Каждой будущей семье задумал он по большой отдельной комнате, большой горнице, где могли бы все вместе сидеть за широким столом, одних окон он поставил только двенадцать…

  В ворота чем-то долбили… чем –то тяжёлым и большим.  Громкие голоса, треск, лай, всё это заставило трепетать где-то в горле и без того ноющее сердце. Казалось ещё секунда, и оно возьмёт и выскочит, как малая птица- птаха из рук, когда её поймаешь и уже думаешь, ну всё- она твоя, ан - нет, только чуть ослабил ладони, и выскочила птаха и упорхнула на свободу. Анна Степановна трясущимися от предчувствия беды руками, никак не могла отодвинуть в сторону толстую жердину, которой запирали   большие  ворота, а на ночь задвигали так, чтобы запереть и малые.

         - Сейчас, сейчас, - всё повторяла она, пытаясь отодвинуть в сторону жердь. В голове в это время проносились мысли одна за другой: «А вдруг это разбойники? Мало ли по лесам шастает бродячего люду? Что же ни один деверь не придет ей на помощь, ведь слышат же они истошный лай Куклы? Эх!..  И нанятые на этот год работники, были уже рассчитаны и разъехались по домам, а те, которые живут здесь на заимке, то же не спешат…»

     Так думала тридцатипятилетняя женщина, мать четверых детей, в одночасье оставшаяся одна, как один - одинёшенек болтается последний лист на берёзе.  Ветром его треплет, дождь и снег на него валит, а он непонятно благодаря какой силе, всё держится на ветке, и не опадает.

         - А ну, отворяй! – громко прокричал хрипловатый,   показавшийся знакомым  голос в тот самый момент, когда Анна Степановна всё же отодвинув в сторону жердь, и поправив растрёпанные волосы, открыла калитку.