Дети военного времени

«Мне не завтра, нынче девяносто, — скажу я детям внуков в феврале. — Жить в смартфонах вам легко и просто, я, вместо хлеба, кукиш видел на столе».
Повествование моё, конечно, о Мишке, но и об этом тоже.

В ночь с 11-го на 12 февраля, заглушая рёв пурги, мы с Мишкой Даниловым своим первым «Уаа!» известили жителей села Бурёнино о том, что их мир стал теперь и нашим миром, и что им теперь придётся благодатным воздухом ольхового леса, вклинившегося в улицы села, с нами делиться.
Но случилась война. Появился лозунг «Всё для фронта, всё для победы», нам, кроме воздуха ольховой рощи да её крапивы, ничего не оставалось.

Наши мамки за год обязаны были выработать минимум сто сорок трудодней. На эти трудодни осенью получали от колхоза сто пятьдесят — максимум двести килограммов зерна. По подсчётам стариков, этого на пропитание одного взрослого человека могло хватить только на десять месяцев. Одному — на десять месяцев! А в наших семьях на одну работающую мать приходилось по пять нетрудоспособных. Выручала картошка. Чтобы экономить зерно, хлеб пекли из муки, наполовину смешанной с толчёной картошкой. Но недаром же говорят, что хлеб — всему голова. Если нет хлеба, то чем бы ты ни набил брюхо, всё равно будешь голодный. В наши животики вселился какой-то изверг. Своими когтями царапал наши желудки. И только придавленный какой-либо снедью вроде щавеля, земляники или плодами степной вишни, на время засыпал.

  На поиски подножного корма мы ходили с Мишкой вдвоём, и никого другого в обмен на Мишку я не взял бы. Мой приятель, в противоположность мне, прирождённому молчуну, никогда не умолкал. Его круглая голова была полна невообразимых фантазий, которые он на протяжении всего дня вливал мне в уши. Мишка теперь и сам, наверно, не смог бы вспомнить всех небылиц, которые я должен был принимать за действительность. Но я-то был слушателем не только активным, но ещё и ехидным. Поэтому то, что я оспаривал, в память мою врезалось.

 — Вань (прозвище моё Ванёк), Вань, ты не шибко испугаешься, если я тебе расскажу страшную-престрашную историю? — понизив голос до шёпота, спросил меня Мишка.
— Не испугаюсь. Мой дедушка Павел никого не боялся, и я ничего не боюсь. Рассказывай!
— Шли мы с Петькой по лесу (в рассказах Мишки всегда присутствовал какой-то неизвестный мне Петька), — вдруг из куста как прыгнет на меня мышонок! Маленький такой, серенький, да как завизжит мне в ухо!
— Ух, как страшно! Даже есть расхотелось.
— Ты, Вань, дальше послушай. Схватил я его за шкирку и в сапог сунул. А голенище верёвкой перевязал, чтобы не вылез. Пущай, думаю, в сапоге сидит, неча на людей бросаться.
— Он что, и сейчас в сапоге сидит? Чай, задохнулся уже! — посочувствовал я мышонку, ехидничая.
— Нет, Вань. Ты знаешь, какие зубы у мышей острые! Были бы у меня такие, я бы берёзки грыз, и хлеба мне было бы не надо. А этот дурак сапог прогрыз, вылез через дыру, посмотрел на меня своими злючими глазками да как вцепится зубами в мою штанину! Упёрся ногами в асфальт — и держит. Я и туда, и сюда, штанина трещит, а он держит, гад!
— Не заливай, Мишка! Тот мышонок ростом был с таракана, и ты его с места не мог сдвинуть!
— А он, Вань, хвостом за берёзку зацепился — как бы я его вместе с берёзкой-то утащить смог?
Чтобы сбить Мишку с панталыку и не спорить дальше, я сказал:
— Мишка, ты сказки любишь?
— Нет, Вань, я пшённую кашу люблю! — закрыл тему разговора Мишка.

    Однажды Мишка в своих фантазиях совсем заврался.
— А ты ведь мой сынок, Ваня! — бухнул он неожиданную для меня новость. — Это я тебя родил, а ты думаешь, тётя Феня.
— Э-э, Мишка, тебе, наверно, солнце в башку ударило, вот ты и несёшь чушь всякую. Я больше тебя — как бы я у тебя в животе поместился-то?
— Это я сейчас маленький, а тогда был большим.                — Вот те на! Был большим и вдруг стал маленьким?                — А я, Вань, об асфальт стёрся.                Заметив мой удивлённый взгляд, Мишка пожал плечами, показывая своё пренебрежение к моим умственным способностям. Потом продолжил:
— Если бы ты когда-нибудь видел асфальт, Вань, ты бы не удивлялся. Ты бы знал, какой он шершавый. Хуже, чем точильный камень в кузнице у Проньки!
Я начал догадываться: Мишка несёт чепуху, чтобы верховодить в нашей компании на правах родителя — так, как это делает его мать в их семье. Пыль с Мишкиных ушей надо было сбивать.
— Мишка, не ври! В Сорочинске асфальта нет. Мне Витька Наседкин говорил, там пыль да песок на улицах.
— Сейчас нет, а тогда был, — не сдавался Мишка.
— Куда же он делся, если был?
— Стёрся! — зло ответил Мишка.
— Как это? — начал психовать я.
— Мы, Вань, — смягчил тон приятель, — тёрлись-тёрлись друг о дружку, и вот теперь я стал маленьким, а он совсем в песок стёрся.
Я знал, что Мишка в штаны напустит, но в споре не уступит. И я решил утихомирить приятеля, надавив на жалость.
— Да замолчи ты! У меня от твоей болтовни живот болит!
— А ты, Вань, разбежись и о ту вон берёзку животом стукнись. У тебя будет выкидыш, и твой живот болеть перестанет.
— Ты-то откуда это знаешь? — удивился я познаниям друга.
— Моя мамка так делала, когда я у неё в животе был.
— Почему же ты тогда живой?
— Мамка только один раз о берёзку стукнулась, а нас двое было. Братик вывалился в воду и утонул, а я умный был, я за камышинку схватился, — продолжал вешать мне лапшу на уши Мишка.
— Ну и дурак! — сказал я в отместку за пренебрежительное отношение Мишки к моим умственным способностям.
— Почему, Вань? Почему я дурак, Вань? — нисколько не обидевшись, стал донимать меня Мишка.
— Был бы умный, плавал бы теперь в прохладной воде голенький, а не парился  сейчас здесь под солнышком.
— Нет, Вань, — не заметив моей колкости, продолжал мой обидчик, — я, Вань, был не голый, я в рубашке родился.
— Ну, ты даёшь, Миня! Так не бывает, чтобы в рубашке родиться.
— Бывает, Вань, мой дедушка Ефим тоже в рубашке родился, потому и с войны живой возвратился. Бабушка говорит — счастливчик!
— А ты тоже счастливый?
— Угу, — промычал Мишка. — Вань, я есть хочу!
Мишка всегда и всем был доволен, только всегда голоден.
  Когда из Мишкиной, разогретой солнцем, головы появлялся сизый дымок, мы шли на берег Грязнушки. Там, под сенью берёзок, наши мозги переставали дымиться, но Мишкино «Вань, я есть хочу» будило во мне того изверга, который был у меня в животе, и я приходил в состояние, когда говорят: «Кишка кишке бьёт по башке».
Однажды, не выдержав мук, я сказал Мишке:
— Ладно, Мишка, вон трактор стоит, пойдём к нему — может, нас по-быстрому домой довезут.

    — Вы, ребята, чего хотите? — спросил дяденька, поднимаясь в кабину трактора.
— Бури! — выпалил мой неугомонный друг.
— Зачем вам буря?! — удивился тракторист.
— Чтобы домой быстрее домчаться. Мы есть хотим, — опять Мишка высунулся вперёд меня.
— Понял я вас, — сказал дяденька, — только мне в другую сторону.
— Тогда твой трактор пусть совсем никогда не заведётся! — съязвил мой приятель.
— А ну брысь отсюда, шантрапа! — осерчал тракторист.
— Шантрапа — у попа, а ты — крыса! — это было уже хамство со стороны Мишки.
— Вот я вас! — Тракторист замахнулся большим гаечным ключом.               
    Отскочив от злого дядьки на безопасное расстояние, я спросил Мишку:  — Ты зачем дяденьку крысой назвал?                — А чаво он брыскал! Я што, котёнок, што ли!?

Когда мы с Мишкой закончили третий класс, из города Уральска приехал Мишкин брат Алексей.                — Нечего тебе в этой глуши делать, — сказал Мишке дядя Лёня, — здесь ты оболтусом вырастешь. Поедешь со мной. В городе будешь учиться.
В Бурёнино Мишка больше не появлялся. Был слух, что Мишка выучился на прораба и работает (теперь уж работал) на стройках Уральска. Если это так, Тогда Мишке повезло:из всех наших сверстников только ему, как сказала бы моя бабушка Аксинья, удалось в люди выйти.