Воспоминания о детстве Ольги Ильиничны Подобедовой

...больна, и поэтому не надо их беспокоить, и что хозяева живут очень тяжело, потому что мать учительница, а сейчас все школы закрыты, а отец фининспектор и тоже всё это закрыто. И даже вещей не возможно ни продать, ни поменять. И тогда там какой-то начальник распорядился послать, раз там ребятенок. И часть напеченных для всех булок была послана нам и, главное, трогательная ёлка, которая доставила мне необычайное удовольствие, потому что я уже давно и долго лежала с таким мучительным воспалением лёгких. А потом они все ушли. Потому что, это была очередная, какая-то там Антанта, и их всех выгнали из Новочеркасска. И остался один, у которого был тиф, и который никуда не мог уйти и Сеня говорит: «Ну, куда же я его выгоню, смотрите, он бредит». Папа говорит: «Нет, не надо, но, только если ты его оставишь так, и тут его одежда, то его просто сейчас же расстреляют. Давай мы его с тобой устроим в инфекционный госпиталь, а там я его устрою, как обыкновенного жителя и мы скроем, что он красноармеец, вот вещи его куда-то такое спрятали, в эту больницу папа помог устроить. И, через несколько времени он здоровый появился к нам, получил свои вещи обратно, был очень доволен, хорош. В это время уже очередная власть ещё раз сменялась, опять были красные. Так что там много чего было. Очень страшные вещи были. Бывали и совершенно дикие обыски. ………

…. С обеих сторон были. Очень страшно, когда приходили моряки, кронштадтцы и, главное, не местные не черноморцы, а кронштадтцы, и латыши. Чуть в подпитии, с пироксилиновыми бомбами в руках (граната, вот такая небольшая), вот так играют ею и говорят: « Мы осмотрим вашу квартиру, мало ли что тут может быть, мало ли что вы говорите, что тут канцелярия фининспектора, мало ли, что тут может быть спрятано ….. Штыками прокалывают папки с бумагами, роются везде, где можно и где не можно. Но, слава Богу, у нас никогда и ничего не было, поэтому это проходило довольно мирно. Но однажды, иногда сопровождалось такими анекдотическими вещами. Как-то такое, осенью, мама решила сделать домашнее вино, а никаких посуд не было. Из-под денатурата были такие большие четверти и остались на них наклейки с такой адамовой головой и костями, что это яд. Ну вот, такие три бутыли стояли в погребе. Они туда отправились, что ж не выпить. «Э-э-э, – говорят, – смотри, тут не даром голова-то». Так что они посмотрели, пооблизывались, и ушли. Потом, уже много времени спустя, это было, наверно, году в двадцатом, когда уже кончились все переходы властей и всё начало устраиваться местное советское хозяйство. И было сказано, что будут реквизировать лишнюю мебель, лишнюю одежду, уплотнять хорошо живущих и т.д. И делается это очень жестоко. Просто, несмотря на зимнюю пору людей, занимающих эти хорошие квартиры, выгоняют просто на улицу, забирают у них всё, что есть, а там как вы хотите, так и будьте. Ну, и мой отец взял маму под руку, и оставили дома мою бабушку, совсем, совсем старенькую, 86 лет и меня, папа взял мать под руку и сказал: «Мы пойдём с тобой в церковь, больше у меня помощи нет никакой, смотреть я на это не могу, я что-нибудь скажу им и сделаю вам только всем хуже». И они ушли. Я не знаю, что я слышала, мне было восемь лет, что я слышала из взрослых разговоров, я не знаю. Значит, постучали. Постучали, а бабушка моя была уж очень дряхлая, сидела она, в основном, в кресле и дремала. Когда они постучали, я постаралась её всё-таки пересадить на кровать, она пересела туда, прикорнула к подушечкам, а я открыла дверь. Вошла целая бригада всяких людей, весьма серьёзно спросили: «Кто здесь живёт?» А у нас такая большая комната, в которой была буржуйка – такая печечка железная, обмазанная изнутри глиной, около которой стоял такой большой противень. На нём лежали такие катушки из глины, кизяка и угольной пыли сделанные. Вот поджигали эту печку щепками, потом, когда всё разгоралось, клали вот эти катушки, и всё это долго нас обогревало. В углу комнаты, мама выучилась в это время шить ботинки, и обшивала всех нуждавшихся в обуви, так что там лежали колодки какие-то, обрезки кожи, молоток, гвозди. Потом здесь же были всякие хозяйственные принадлежности, здесь же и постели. Какой-то элементарный порядок мы с мамой поддерживали, но всё-таки это был довольно такой таборообразный вид. Приходит и говорит: «Кто здесь живёт?» Я говорю: «Папа, мама, я, бабушка». – «А чем мама занимается?» Я говорю: «Вот мама сапожница, вот её ……. «Ага, сапожница, а папа что?» «А папа советский служащий». « А где они?». «Не знаю, сегодня воскресный день, может быть за продуктами». Они покрутились, покрутились по комнате, что-то приотворили, посмотрели, и потом один другому говорит: «Гм, тут не выгонять, не отбирать, а помогать надо, смотри, отец советский служащий, мать сапожница – пролетарии, чего ж мы тут делать с тобой будем, мы не туда зашли. И вышли. Да что-то такое мне какие-то ласковые слова сказали. «Это ты, значит, за бабушкой приглядываешь?» Я говорю: «Приглядываю, вот сейчас пересадила на кровать». «Ладно, хорошо». Ещё какие-то слова сказали ласковые. Я заперла за ними дверь. Да, они ещё оставили бумажку, что они были, что всё это оставляется там таким-то семействам, бумажечка с печатью …….. фамилия. Папа был тогда фининспектором, он при всех остальных властях так и был. Тогда были эти миллиардные финансы, а зарплату папа получал два фунта гвоздей, миллиардов не давали, только натурой. У нас в семействе была такая потрясающая драгоценность. Мой дед в своё время, а служил он очень долго и в своё время, ещё чуть ли не во времена Александра II он начинал свою службу, и был одним из тех, кто участвовал в реорганизации финансовой системы в России, был организатором так называемых контрольных палат. И когда он кончал свою работу, он получил именную табакерку. Эта именная табакерка представляла собой ……… табакерку, золотую, сверху покрытую эмалью, всё это было украшено мелкими, они ценности особой не имели, мелкой россыпью бриллиантов. А на этой россыпи бриллиантов был такой картуш, внутри вензель «Н» перечёркнутый римским «II», т.е. «Николай II». За эту вещь только был расстрел. У мамы эта вещь была зашита в какой-то кусочек бельевого материала, вот так вот, как косыночка и положена. И когда бывали обыски, мама повязывала себе на грудь и носила так. А мне куда девать? Всё это лежало, и когда был этот стук, а я уже понимала, кто это идёт, я не сделала ничего лучше, как я сунула эту штуку себе в штанишки и завязала бантиком на животике. И всё время, пока они тут были, я боялась, что оторвётся всё и упадёт. Мы, благодаря ней, остались все живые, мы приехали в Москву на неё. Потрясающий нувориш, коллекционер, какой-то весьма преуспевающий советский деятель у нас купил, у нас была хорошая мебель, некоторое количество икон, написанных, сделанных по заказу, у нас был Спаситель, написанный Крамским и вот эту табакерку, он всё скупил, что у нас было в квартире. Вплоть до того, что отнял у меня даже гребёнку, которой я причёсывалась, она была хорошая, черепаховая гребёнка. И мы уехали на эти деньги, мы получили, уж я не помню, сколько по тем временам миллионов и уехали на север к маминой сестре, которая жила в это время на севере в Переславль-Залесском, вместе со своим мужем. Мы ехали две недели в очень тяжёлых условиях. Но вот это всё уже было после смерти бабушки, это было ещё через год, в 21-ом году. Ну вот, часа через два, появились отец с матерью. Мама с папой пришли и не верили глазам. Охранная бумажка на столе, всё цело, никого и ничего не обобрали, мне ещё сказали каких-то ласковых слов. Главное выдали эту штуку, где написано всё. Я место работы папино точно указала, точно написано. Мама была тогда без работы, значит, было написано, что она занимается пошивом обуви. И главное, что не подлежит изъятию. Мама считала чудом Божьим. Оказывается, они с отцом, взявшись под руку, пошли, значит, в другом конце города была церковь Святителя Николая, они его очень чтили, они пошли туда и там молились, прося любым способом оградить их дитё и их мать. И вот дитё и мать, та просто спала в это время и поэтому ничего не говорила по старости, а я вот что-то такое удивительное. Я чувствовала себя очень стеснённо, потому что у меня болталась эта штука в штанишках, и мне было ужасно страшно, а вдруг сейчас это всё выпадет, и какой же будет это ужас.

***
Когда мне должно было исполниться шесть лет, вернее должны быть именины, летом, мой отец сказал, чтобы я выбрала себе подарок. Я сказала, что на главной улице Новочеркасска в книжном магазине продаётся полное собрание сочинений Лермонтова. Ничего другого я не хочу, кроме этой книжки. Папа очень удивился, там у нас была соседка, которая вызвалась меня проводить, мы пошли с ней и купили Лермонтова. У нас огрызки его до сих пор лежат в мастерской. Я его изучила вдоль и поперек, больше всего меня пленяла там биография Лермонтова, написанная двумя людьми Васильчиковым и Скабичевским. Но надо было куда-то отдавать меня учиться. А в это время, это был такой кусочек времени, когда было довольно стабильно, была белая власть, и там действовал, привезенный из Петербурга, Смольный институт благородных девиц. Отец мой очень не закрытые учреждения, но куда ж меня девать. Выбор был такой: либо реальная гимназия, но я туда не подходила по возрасту либо с неким таким, ну что ли с неким упрашиванием, что меня примут с некой льготой, потому что мне не было семи лет полных, идти туда. Целое лето со мной занималась очень милая такая девушка, которая только что кончила институт Людмила Александровна Волкова. И главное, что туда должна была быть дана рекомендация бывшей смолянкой, хотя бы одной, но имевшей обязательно не просто общественный ценз, а достаточно и морально и деловой какой-то авторитет в определённом общественном кругу. Был некий такой генерал Исаев. Который во время восточного отступления участвовал в первой мировой войне и был убит. У него была вдова, которая жила там, она была смолянка, она принадлежала когда-то к очень высокому свету, была женой героя, он имел наградное именное оружие, посмертно всякие почётные звания. А, кроме того, значит, второй меня рекомендовать должна была мать вот этой самой Людмилы Александровны Волковой, бывшая их классная дама, ныне старенькая старушка, которая хорошо знала все порядки. Ну, вот эта самая Исаева меня очень мило принимала у себя, говорила очень ласковые слова, говорила какая высокая честь попасть в этот институт, какие там удивительно высокие моральные устои, и какое прекрасное образование он даёт. Всё это мне, маленькой девочке было невдомёк, но казалось мне, что всё это очень трогательно. Потом она меня перекрестила, поцеловала и отпустила. Потом, я пошла держать экзамен. Первое, что было – я писала диктант «Дедка и репка». Равное количество слов «дед» и равное количество слов «репа» я написала через «е» и равное же количество через «ять», хоть бы на одно больше, было совершенно ровно. По какому затмению ума я писала так через слово: раз было через «ять» и раз было через «е». Никто не знал, что со мной. После этого меня вызвали к доске и заставили прочитать, до сих пор помню, какой-то отрывок из Григоровича, с прекрасным описанием осени и рассказать. Но там было такое чудное описание осени, что я с удовольствием его пропела, почти что слово в слово, по только что прочитанному. Задачки какие-то я решила, ну не знаю, ну, в общем, решила, задачки какие-то были лёгкие очень. А потом послали нас на экзамен по закону Божьему. А тут я была удивительно пленена, таким довольно пожилым батюшкой, который вместо того, чтобы спрашивать что-то у стола и важно и строго, ходил с каждым экзаменующимся по большому залу, положив руку на плечо, и расспрашивал, что это дитё представляет себе и что же оно знает о Божестве. Сначала спрашивались традиционные молитвы, которые надо было знать по программе, и я их знала. А дальше мы с ним беседовали о том что же я читала, что я знаю, какое место в Евангелие я люблю больше всего и ещё что-то такое. Ну, в общем, там была одиннадцати - бальная система, двенадцати - бальная, но двенадцать на экзамене никогда не ставилось, потолок был одиннадцать. Так вот, ваша покорная слуга получила по закону Божьему двенадцать. И привёл меня сам к этим самым классным дамам. И это сыграло прекрасную роль, потому что если бы не этот экзамен на двенадцать тут, то мои «дедка и репка», написанные пополам весьма и весьма составили такое представление о том, что у меня каша какая-то в голове существует, что я совершенно неграмотный человек, так на всю жизнь и осталось. Но я проучилась там очень недолго, и кроме торжественного открытия и каких-то, очень прочувственных слов этого же самого батюшки, ничего там такого светлого у меня не было. Потому что почти все ученицы жили там. Это все были приехавшие из Петербурга, эвакуированные, семьи которых участвовали, в основном сироты, убитых во время боёв гражданской войны, которых очень берегли, в меру всех старались утешить, занимались с ними. А нас было четыре приходящих, и конечно мы там были совершенно инородным телом. Во-первых, потому, что они прекрасно говорили на языке, все эти девочки живущие, а мы учили язык только на уроке, от случая к случаю, поэтому все говорили плохо, не очень понимали, как с нами говорят на иностранном языке. Конечно хуже, намного хуже, чем эти девочки мы готовили свои уроки, тем более, что каждый из нас был предоставлен сам себе. У меня мама работала, и папа работал. Кто же со мной занимался? В общем, я кое-как училась. И вот, на следующий год установилась советская власть. В этом самом институте устроили детдом, за исключением малого количества девочек, за которыми как-то прислали какие-то живые родственники и вывезли их оттуда, все эти детки ходили с бидончиками в какую-то столовую получать свои пайки. Уроков уже никаких не было. А уроки сделали в современной такой школе, где мальчики и девочки были объединены и где должны были преподавать именно по такой системе, как описано в «Двух капитанах». И когда нам начали все эти карточки и «комплексное изучение утки»: и там надо было всё рассказать, какая часть речи, и часть предложение и всё это надо было рассказать по одной карточке, мы все совершенно балдели. Холодно было невероятно. Мы сидели в шубах, в тёплых каких-то, кто в чём, в валенках, в ботиках, в чём угодно. Мы не могли писать, потому что совершенно замерзали ручонки. А в переменках, для того чтобы согреться, мальчишки дрались и бегали, и прыгали и толкали нас грешных. К моему великому счастью я очень быстро заболела воспалением лёгких, очередным в ту пору. И уже до конца года я больше в класс не ходила.

После этого мы очень долго, это очень долго рассказывать, как мы мыкались, как мы после смерти бабушки переехали сначала в Харьков, потом в Переславль-Залесский. И я ужасно огорчалась там, что моё образование кончилось, и что мне делать? И вот наступает осень, куда же я пойду? Все ребята идут в школу, а я даже не знаю, куда мне идти, как мне сказать маме? Они все не устроены, ещё не известно, кто, где будет работать, отец, мать. Как всё это будет. Они хлопочут о своих местах. Как я буду поднимать разговор, где мне учиться? И тогда я сама пошла, там у нас была районная школа, в так называемой Подгорной слободе. Была такая очень милая заведующая, Варвара Васильевна. Я ей сказала: «Варвара Васильевна, что надо сделать, чтобы записаться в школу?» – «Ничего, надо сказать, как тебя зовут, кто твои мама и папа, и где живёшь. А в какой класс ты можешь ходить?» Я говорю: «А я не знаю». – «А что ты знаешь? Давай я тебя запишу во второй класс». Я говорю: «Хорошо». А лет то мне уже много. Мне десять лет. «Ах, что же мне делать?» Она что-то со мной поговорила и говорит: «Нет, я, пожалуй, тебя запишу в третий. Приходи-ка ты мне в третий. Ну, там, чего-нибудь не будешь знать, мы тебе поможем. Приходи-ка ты в третий класс». Когда потом эта Варвара Васильевна, какими-то судьбами встретила где-то маму, которая в это время определялась в школу второй ступени преподавательницей языков, эта Варвара сказала; «Слушайте, у Вас удивительная девочка, она пришла ко мне и сказала, что она очень огорчена и не знает, где она будет учиться. Вы что не хотите её в этом году отдавать?» Мама говорит: «Нет, у меня просто ещё руки не дошли ещё, до первого сентября ещё время остаётся». – «Так Вы знаете, я её уже записала».
Первого сентября, когда я пришла, то выяснилось, что у нас огромное количество мальчиков, а девочек очень мало. И на девочек все как-то чудно смотрят, и каждый старается как-нибудь подразнить и какое-нибудь прозвище дать. А я не знаю, в какой ещё класс пойду. В общем, меня посадили в третий класс, посидела я в этом третьем классе до большой перемены, первой. А после большой перемены пришла Варвара Васильевна, пошепталась с учительницей, взяла меня за ручку и сказала: «Пойдём в твой класс, сядем там». Мой класс оказался четвёртым. В этом классе ещё было, кроме меня ещё две девочки, такая Настенька Алексеева, с которой я подружилась потом очень и очень, и такая Глаша Пустынова, которая в этом классе сидела уже три года. А кроме этого там было 15 мальчишек, шаловливых, шумных, между прочим, прекрасно учившихся, за редким исключением, ужасно переживавших и соперничавших с девочками. Не дай Господи нам получить отличную оценку, что было! Школа была на углу улицы, и позади школы был глубоченный овраг и какой-то кусочек пути, чтобы дойти скорей домой, мы должны были пройти вдоль оврага. И ребята старались нас туда обязательно столкнуть. А мы старались или выйти чуть пораньше, или пробежать этот кусочек оврага раньше, чем они могли успеть нас столкнуть вниз. Потому что иначе мы выкарабкивались мокрые, грязные, потому что там, на дне была какая-то лужица или озерцо. Вот была такая охота за девчонками, а мы, значит, прятались и как-то выползали. Ходили мы вместе с этой самой Глашей Пустыновой, которую очень скоро определили ученицей к моей маме. Но моя мама сказала, что она не может с ней заниматься, и не попробую ли позаниматься я. Пусть я учу с ней уроки вместе, а потом она уроки эти отвечает. Вот образец урока. У нас был раздел географии: горизонт и его окрестности. Там были самые элементарные представления: о юге, севере, востоке и западе, строчек 15. Мы раза три или четыре с Глашей всё это читали, повторяли, потом я пошла к моей маме и мама спросила: «Что такое горизонт?». Глаша на неё смотрела и говорила: «Горизонт и его окрестности». «Глаша, а что такое горизонт?» – «Горизонт и его окрестности». Мама долго билась, а потом сказала: «Ну что ж тут сделать, лучше пусть она чем-нибудь другим занимается, а не ходит сюда». Но у Глаши было масса прекрасных, во-первых, технических, а во-вторых, хозяйственных наклонностей. Она чудесно вязала, её братья были часовщики, поэтому она была в большой дружбе с техникой, у неё были золотые руки на все домашние поделки. Но всё-таки её заставляли ходить в школу. Ну, вот эти уроки и «горизонт и его окрестности» были долго-долго. Мы там писали чудесные сочинения, я научилась переплетать. Там была великолепная школьная библиотека. Я столько хороших книжек там прочла, причём хорошие старые книги, которых никто уже из вас не знает. Была такая прекрасная детская писательница Клавдия Лукашевич, с очаровательными повестями и рассказами. Масса всевозможных писателей-народников, которые писали для детей. И писали как-то очень хорошо. Кучу этих книг я читала там взапуски. И так я там дожила, на свою беду, только до зимы. А зимой меня перевели в пятый класс. Поэтому у меня всё время была такая чересполосица: по каким-то предметам я знала очень много, по каким-то я ничего не знала. Но за зимние каникулы я с мамой выучила начатки алгебры, которую начали в пятом классе. Например, я алгебраические дроби так никогда и не узнала, потому что я их за эти две недели прошла и ещё много чего-то, но что-то мне другое понравилось, например уравнения, а дроби никогда в жизни не понимала. И потом в старших классах, решая задачи, там, где были дроби алгебраические, я не могла никак. Ну вот, самое прекрасное у нас было то, что папа начал работать в Москве. А жили мы в Переславль–Залесском, в замечательном стариннейшем доме, доме где осталась совершенно не разрушенной обстановка первой четверти девятнадцатого века. С прекрасной мебелью из карельской берёзы, каминами, какими-то миниатюрами в старинных рамах, удивительными какими-то закоулками, прекрасной библиотекой из старинных книг. Там даже был один роман, написанный одним из первых Кардовских, на такой веленевой бумаге и переплетенный в сафьяновый переплёт. Это был семейный роман, про кого-то из предков. Там было две мастерские, в одной из них работала моя тётка, в другой мой дядя. Во дворе был флигель, в котором они вели художественную школу и, кроме этого, они преподавали ещё в, так называемых, производственных мастерских. Но осенью они все уехали в Москву, потому, что дядя начал преподавать в ВХУТЕМАСе и писать декорации к постановке «Леса» в Малом театре. Тётка уехала с ним. А мы остались. Студия в маленьком домике была закрыта, а мы переехали с мамой в маленький дом. ………...

Оля, художница – средняя, а Мария – самая старшая. Вот эта самая тётя Манечка осталась сторожить большой дом, а мы жили в маленьком. А чтобы ей было не страшно, между домами провели проволочку с колокольчиком около нас. Если тёте Мане станет плохо, она должна позвонить. А ручка этого звонка выходила в мастерскую моего дяди. Вот однажды мы просыпаемся оттого, что звонит колокольчик, причём он звонит со странными промежутками: бом, бом-бом-бом, бом, бом-бом-бом, бом. Мама в ужасе выглядывает в окно, смотрит на дом. Ещё очень рано, часов пять утра, наверное, такой серый-серый, серый рассвет. Недавно выпал снег, второй день, наверное, как выпал снег. Мама одевает меня, одевается сама, и мы идём. Пытаемся постучать в дверь. Ни ответа, ни привета. Тогда мама решает, что что-то с тётей случилось, и мы идём через сад, по снегу к её окну. Стучим. Через несколько минут появляется закутанное в платке, добродушное личико моей тётушки, которая удивлённо нам кивает, улыбается. Мама показывает знаком, чтобы она открыла нам дверь, что что-то случилось? Спрашивает её, в чём дело. И когда она рассказала, что звонил колокол, они уже пугаются все и решают, что кто-то забрался в эту мастерскую дяди. Вот осторожно, с маленьким таким маргазиком, чтобы оглядеть все углы, они идут, мама моя впереди с этим маргазиком, за ней моя тётушка, сзади я, потому что они не разрешают мне идти вперёд. Мы обходим всю анфиладу комнат, запертых на зиму. И, наконец, добираемся до мастерской. Нигде никого не обнаружено. Они осматривают всю мастерскую, там пусто, пыльно, чисто, там большой порядок, ничего не сдвинуто. И, наконец, мама выглядывает в окно и вдруг слышит опять такой же звон. И тогда они видят источник этого звона. Большая ворона прыгает по этой проволоке, причём, когда она делает большой прыжок, то такой сильный удар колокола, а когда она делает маленькие прыжочки, то он звонит чуть-чуть: бум-бум-бум. Тут они начали истерически хохотать, а потом все распрощались. Мама вернулась домой и сказала: «Как жалко, можно было ещё поспать часа два до работы. Ах, ворона, как напугала!» Ну, вот наш переяславльский быт. Мой отец уехал в Москву, мы тут, пока дядя не получил площадь, чередовались, спали то на кресле, то на раскладушке, а потом получили каждый соответственные рангам квартиры. Постепенно и мы из Переславля переехали сюда.