Лион Фейхтвангер. Москва, 1937 г

Виктор Каган – Элле Грайфер:  «Как говорил Плеханов, трудно установить момент, с которого человека следует считать лысым. И тем не менее, есть граница, за которой признание неизбежности превращается в оправдание чего угодно. В этом смысле поразительно выступление Б. Шоу, приводимое в фильме «Советская история», по существу, обосновывающее фашизм за исключением "окончательного решения еврейского вопроса"».
Элла – Виктору: «Оправдание (или наоборот) - это уже следующий этап. Понимаете, нет и не может быть оправдания, например, смерти, но патологоанатомы не оправдание ищут, а причину.
С учетом того, что смерть причину найдет, и все наши недостатки суть продолжение наших достоинств. Да кстати, почему бы Шоу фашизм не оправдать, коль скоро Фейхтвангер или Брехт коммунизм оправдывали спокойно».
Анатолий Несмиян: "Нужно понимать, что любые маргинальные группы, прорвавшиеся к власти, не способны к созданию устойчивого государственного образования. Собственно, сталинские репрессии, на которые принято гневно указывать, имели под собой крайне рациональную цель — выведение из правящего слоя тех самых маргинальных элементов, которые пришли к власти в ходе событий гражданской войны. В любых репрессиях и терроре нет ничего хорошего, но здесь важна цель, которую преследует террор. И понимание пределов его применения. Иначе говоря — если бы в 30 годы режим не сумел избавиться от героев гражданской войны, он бы рухнул лет на 30 раньше. То, что он не сумел до конца от них избавиться, в определенной степени стало одним из факторов краха СССР. Та часть советской номенклатуры, которая мимикрировала в годы террора, но осталась такой же маргинальной прослойкой, стала раком, который в итоге убил организм"…
Из дискуссии на еврейском портале.
************
1.   
Мысль Несмияна очень интересная, но, как всюду у этого провокационного автора, нацелена прежде всего на то, чтобы обгадить нынешнюю Россию. Предвоенный сталинский террор был направлен против Ленина да и Маркса (скрытно), против Троцкого впрямую - против идиотской идеи (извиняюсь за случившееся созвучие) "перманентной революции". Сталину, предвидевшему войну, реальному и практическому руководителю страны, важно было хоть как-то расчитывать на союзы против победоносного диктатора Германии. При соблюдении идиотской доктрины, любезной профессиональным революционерам всех стран (интересная профессия, между прочим), ни к чему другому не годным - доктрины Коминтерна, ни о каком союзе с Черчиллем, с Рузвельтом не могло быть и речи. Страна была на пороге гибели.

Судьба евреев была бы окончательно решена.
Кстати, подавляющее большинство коминтерновцев (если иметь в виду численность наций) были евреями-троцкистами. Если точнее - троцкистами-ленинцами. Они, прижившись в лучших московских гостиницах в ожидании очередных лавров после победы в гражданской войне, напрямую спровоцированной Лениным ("Превратим войну империалистическую в войну гражданскую"), истребившей население почище обеих (!) мировых войн, поняв, наконец, что их ждёт в сталинских застенках, прыгали из окон своих аппартаментов...

2.   
Лион Фейхтвангер со своего места это видел так:
«Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой  стоял перед микрофоном и как он говорил  – будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступающего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков и стремящегося разъяснить все обстоятельства до мельчайших подробностей, охваченный одним желанием, чтобы слушатели и студенты все правильно поняли и усвоили...
Я должен признаться (добавляет Фейхтвангер, любуясь своей объективностью), что, хотя процесс меня убедил в виновности обвиняемых, все же... поведение обвиняемых перед судом осталось для меня не совсем ясным. Немедленно после процесса я изложил кратко в советской прессе свои впечатления... Советские люди не представляют себе этого непонимания. После окончания процесса один московский писатель горячо выступил по поводу моей заметки в печати. Он сказал: «Фейхтвангер не понимает, какими мотивами руководствовались обвиняемые, признаваясь. Четверть миллиона рабочих, демонстрирующих сейчас на Красной площади, это понимают» (Лион Фейхтвангер. Москва 1937. Отчет о поездке для моих друзей).
Карл Радек, обвиняемый на этом процессе (Фейхтвангер посвятил ему целую главку), писал об одном из предыдущих в своих «Портретах и памфлетах»: «Попробуйте изолировать ребят от таких событий как процесс вредителей. Среди детей, которых я знаю, помилование вредителей вызывало целую бурю негодования. Как же это: предали страну, хотели обречь на голод рабочих и крестьян и не были расстреляны?..»
3.                «Разделяя, властвую», – мог бы сказать Сталин. Всякая очередная «ярость масс» еще раз свидетельствовала, что массы эти равнодушно отворачивались от бывших вождей, едва их свергали с пьедестала, – так же как сами эти вожди оставались равнодушными к страданиям миллионов. В архиве писателя В. Вересаева сохранилась запись обсуждения в 1923 г. рукописи его романа «В тупике» высшими политическими руководителями страны. Вересаев передает свою беседу с председателем ОГПУ Дзержинским:
«Между прочим, я спросил, для чего было проделано в Крыму то, что мне пришлось видеть там, помнится, в 1920 году. Когда после Перекопа красные овладели Крымом, было объявлено во всеобщее сведение, что пролетариат великодушен, что теперь, когда борьба кончена, предоставляется белым на выбор: кто хочет, может уехать из РСФСР, кто хочет, может остаться с Советской властью. Мне редко приходилось видеть такое чувство всеобщего облегчения, как после этого объявления: молодое белое офицерство, состоявшее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, за которыми они не сумели разглядеть широчайших народных трудовых масс, давно уже тяготилось своей ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, но что выхода на другую дорогу ему нет. И вот вдруг этот выход открывался, выход к честной работе в родной стране.
Вскоре после этого предложено было всем офицерам явиться на регистрацию, и объявлялось, (что) те, кто на регистрацию не явится, будут находиться вне закона и могут быть убиты на месте. Офицеры явились на перерегистрацию. И началась бессмысленнейшая кровавая бойня. Всех явившихся арестовывали, по ночам выводили за город и там расстреливали из пулеметов. Так были уничтожены тысячи людей. Я спрашивал Дзержинского, для чего все это было сделано? Он ответил:
– Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейцев. И чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они ТАК используют эти полномочия.
Я спросил:
– Вы имеете в виду Пятакова? (Всем было известно, что во главе этой расправы стояла так называемая «пятаковская тройка»)...

4.                Историку, более чем кому-либо, должно быть близко понятие «человек своего времени». Нельзя приписывать человеку в иных обстоятельствах, в иное время, свою систему взглядов, свой способ мышления. С поправкой на это многие наши благополучно здравствующие современники уже требуют для себя скидки, ссылаясь на «эпоху застоя», уверенные, что бытие не просто «определяет сознание», но как бы даже намертво перекрывает его. Читаю в газете такое, например, оправдание «героев нашего времени» – нынешнего: «Паралич воли, атрофированность социальной мускулатуры у многих и многих достойнейших (!), казалось бы, людей есть одно из самых тяжких, самых трудновыправимых последствий общественного застоя».
Ну уж если застой так влияет, что тут говорить о терроре!..
Не было ли все же какой-то системы в вакханалии арестов и убийств? Почему был убит популярнейший Михаил Кольцов, а не Михаил Зощенко, не менее популярный, но скептически сторонившийся «центральных убеждений»; убит драмодел Киршон с его «героикой созидания нового социалистического человека», а не Борис Пастернак, признававшийся после посещения в 1932 г. одного из новых колхозов: «То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год не мог спать»?..
Расстреляли без долгих слов Мейерхольда, «глашатая и провозвестника партийного искусства» (как справедливо писал Ю. Герман, поставлявший ему «революционные» пьесы) — но как-то хотя бы откладывалась расправа с Мандельштамом, написавшим еще в 1933 г. страшные строки о «кремлевском горце – душегубе и мужикоборце»... Не надо ли сделать допущение, что при прочих равных условиях для Сталина, санкционировавшего приговоры, известная ему порядочность человека имела какой-то вес?

5.                Торгуясь на Ялтинской конференции 1945 г. по поводу будущего устройства Восточной Европы, Сталин так объяснил Президенту Рузвельту свою настойчивость: «В противном случае у меня могли бы возникнуть трения с моими избирателями».
Только ли циничное лукавство сквозит в этом замечании?
Не поражает ли то обстоятельство, что даже Сталин с его абсолютным авторитетом и самодержавной властью должен был обращаться к привычным нам высоким понятиям, по сути кощунственным в его устах: демократия, право, истина, правда, свобода?.. Порой он даже риторически усугублял эти понятия, удваивая их, как бы возводя в квадрат: истинная правда, народная демократия...
Что понуждало его к этому? Вопрос выглядит таким простым, что может показаться бессмысленным. А ведь он вплотную подводит нас к пониманию того, что наше общественное сознание, понимаем мы это или нет, восходит к Клисфену и Периклу. И каждый из нас не просто в потоке мировой истории, но, как губка морской водой, пропитан ею. Даже сталинским холопам льстило именно то, что их называют свободными людьми. И не просто свободными, но – «самыми-самыми»...
И в «самой демократической Конституции», утвержденной в преддверии расстрельного 1937 г., черным по белому: «Гражданам СССР гарантируется законом: а) свобода слова, б) свобода печати, в) свобода собраний и митингов, г) свобода уличных шествий и демонстраций...
Гражданам СССР обеспечивается неприкосновенность личности»...
Значит, и в таком обществе свобода личности признавалась высочайшим идеалом? Пусть это слова, – но что, кроме слов, мог воспринимать европейский «наблюдатель» в плотном окружении «переводчиков в штатском»? И Лион Фейхтвангер пишет: «Хотя я и сожалею, что статья 125 Советской Конституции (о вышепоименованных свободах – М.Т.) пока еще не вполне проведена в жизнь, все же, с другой стороны, я прекрасно понимаю, что Советский Союз не хочет слишком поспешно пройти остаток пути, отделяющий его от полного осуществления построения социалистического государства. Никогда Советскому Союзу не удалось бы достичь того, чего он достиг, если бы он допустил у себя парламентскую демократию западноевропейского толка. Никогда при неограниченной свободе ругани не было бы возможно построить социализм».

6.                Эти кощунственные в нашем понимании слова непременно надо соотнести с другими – в той главе «отчета для друзей», которая названа так: «Мир и война». Фейхтвангер пишет о том, что занимает его неизмеримо больше, чем строительство гипотетического социализма: «Повсюду на земле много говорят о приближающейся войне, и вопрос: «Когда, думаете вы, начнется война?» – является излюбленной темой разговора. Но, несмотря на то, что каждый заигрывает с мыслью о войне, на Западе никто, за исключением жителей фашистских стран (Германии и Италии. — М.Т.), не принимает ее по-настоящему, всерьез, подобно тому, как люди живут и строят планы, не принимая серьезно в расчет собственную смерть, хотя и не сомневаются в ее неизбежности. Однако в Советском Союзе каждый на все сто процентов уверен в предстоящей в ближайшем будущем войне... Нелегкая задача – рассказать, как рисует себе фашистов средний советский гражданин. Приверженцы Гитлера, Муссолини, Франко кажутся ему своего рода первобытными людьми, дикарями, которые, несмотря на свое современное техническое вооружение, не имеют элементарнейших понятий о цивилизации. Фашисты, думает советский гражданин, считают цивилизацию своим злейшим врагом и поэтому посягают на жизнь его, советского гражданина, как представителя этой враждебной им цивилизации. Из всех изречений немецких фашистов советские люди запомнили особенно крепко одно. Оно помещено в официальном Календаре германцев, распространилось не только в Германской империи, но и НА ВСЕМ ВОСТОКЕ, и гласит: «Человек германского духа никогда не будет интеллигентом». А так как все советские люди – каждый крестьянин, рабочий и солдат – стремятся именно к тому, чтобы стать интеллигентами, то германский фашизм является для них олицетворением враждебного принципа...»
Эти предельно наивные в устах западного интеллектуала, даже лубочные слова писались отнюдь не «для друзей», как сказано в подзаголовке «отчета»; это нас, советских людей, Фейхтвангер с грехом пополам как-то втискивает в рамки рациональной цивилизации – в противовес другой, иррациональной, мистической, подобной ацтекской, где «не просто» приносились гекатомбы жертв, нет – жрецам следовало как-то так изловчиться, чтобы вырвать сердце у еще живой жертвы... Ни Бухарину, ни Зиновьеву или Радеку не довелось испытать хотя бы в малой мере то, что испытает мать с ребенком на руках на краю рва, заполненного людьми...

7.                Выбор у Фейхтвангера невелик, если есть вообще какой-либо выбор. Он знает уже, что премудрый француз Андре Жид, посетивший империю Сталина за год до того, дал честный нелицеприятный отчет своему западному читателю. Живой классик Жид, обольщенный дотоле большевиками, разоблачает их перед всем светом, – но выстоит ли Франция с ее «руганью в парламенте» в войне с Гитлером? И Фейхтвангер приводит слова «одного из ведущих государственных деятелей Советского Союза»:
«Если бы не было нас, и если бы мы не вооружались, то фашисты давно развязали бы войну. Деятельность демократических парламентов в основном сводится к тому, чтобы портить жизнь ответственным деятелям, препятствовать им в проведении необходимых мероприятий или, по крайней мере, затруднять это проведение».
Пусть в империи Сталина свобода это фикция, зато «каждый шестой рубль общих поступлений в Союзе отчисляется на мероприятия по обороне против фашистов... О войне говорят не как о событии далекого будущего, а как о факте, предстоящем в ближайшем будущем. Войну рассматривают как жестокую необходимость, ждут ее с досадой, но с уверенностью в себе, как болезненную операцию, которую нужно перетерпеть и благоприятный исход которой не подлежит сомнению».
Фейхтвангер предчувствует, что Франция премудрого Андре Жида, подобно Веймарской республике, падет от пинка гитлеровского сапога так быстро, что и лица ее не успеют разглядеть, и много лет еще будет расхлебывать свой позор. И Россия Сталина останется в Европе, быть может, единственным островом какой ни на есть рациональной, хоть и безжалостной, цивилизации...
И он завершает свой «отчет» уклончивыми словами: «Если спросить меня, какова квинтэссенция моего мнения, то я смогу, по примеру мудрого публициста Эрнста Блоха, ответить словами Сократа, который по поводу некоторых неясностей у Гераклита сказал так: «То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно».
Еще один «аргумент» Фейхтвангера, опять же через цитирование – на этот раз Гёте: «Значительное явление всегда пленяет нас; познав его достоинства, мы оставляем без внимания то, что кажется в нем сомнительным».
И наконец, – как в геометрии «доказательство от противного», актуальное и в наши дни  –  Фейхтвангер: «У западной цивилизации не осталось больше ни ясности, ни решительности. Там не осмеливаются защищаться кулаком или хотя бы крепким словом от наступающего варварства».
*  *  *  *  *