Парковка задом

/// На фото: Так выглядит хостел Мейнингер (на Ландсбергер штрассе 20) в 2023 году.///

Хостел снаружи
      Hадпись «Hostel» приляпана на козырёк серого четырёхэтажного кирпича, и замаскирована кроной молодого деревца.
      Кирпич прорезан квадратами окон.
      Немецкий ГОСТ, звать DINом. Модуль. Стандарт.  Примитив.
      – Квадратно-гнездовой способ черчения окон, – предположил Порфирий, мастер провинц-оркитектуры Мордора. – Кирюха, глянь на их прожект: какая дешёвка. Ума-то не приложили…
      – Торопились.
      – Неа, тупо говно.
      – Что так?
      – Ну, ни золотой пропорции, ни те Греции, ни те Корбюзье: бумага в клетку. По ней и чертили. Как китайцы без линейки. Детский сад!   Архитектора в упор не вижу.
      – Бывает.
      – Моя Дунька от руки лучше нарисует!
      – Что за Дунька?
      Чья задунька? Любовница что ли, официально не объявленная?  Вместо линейки и лекала у неё острый глаз, попа с сисями, четверо по циркулю… и твёрдая рука, ну?
      «Сидела бы лучше дома, рожала б киндеров и не лезла бы в мужские ВУЗы», – думает Кирьян Егорыч.
      Так и не объяснил Порфирий Сергеевич дунькину тайну.

***

      – Господа, мы приехали! – это Кирьян Егорыч. Он закончил навигацию, и ему плевать на критику русского архитектунга Нетотова.
      Кряк-кряк. Выдернут шнур из прибора. Погасло светильце. Умолкло звонило дорожное. Индифферентный катькин голосок приелся вояжёрам: хуже горькой микстуры, паршивей еды без соли пищевой «Славяночки», никудышней чая без сахара белого «Тёплые традиции».
      – Сейчас бы редьки «Домашней», – ожил Ксан Иваныч,  будто проникнув в мысли Кирьян Егорыча, – с водочкой !
      Шутку оценили. С галёрки варианты: 
      – от Бима: «С чесночком», с вискарьком «Веревольф» сорок про'центов!
      – от Малёхи: «С травкой».
      Что на уме, то на языке.
      – Тут вам не Россия, тут вам Германдия. – О-о-о, а хренодёрчика бы.   Ох бы я им всем тут!
      – Что ты им тут? Вставил бы?
      – Фу, как грубо.
      – Ты как девочка.
      – Ха-ха-ха.
      – Бери правее, жми бордюр.
      Повеселел угрюмый Малюхонтий Ксаныч: он смертельно устал, затекли колени, а подушка  близко: на втором или третьем этаже. Ах, на третьем. Спасибо, спасибо. Скоро он проделает в ней, в подушке, пролежень. В форме затылка. Аксиома примитива: «каким штемпелем штампуешь, таким штампом отштемпелюется».
      –  Мейнингер. Живой, падла, – комментировал Бим, пока Ксан Иваныч готовился к величайшему манёвру. 
      Манёвр-оперейшен  называется «поворот умельца».
      Вы не поверите, но поворот на улице в чужой стране для Ксан Иваныча почти что госпереворот на родине – опаснейшее, гнуснейшее занятие!
      Вот такой странный у нас генерал: всё у него зашибон и элементарщина: может небоскрёб нарисовать, может коттедж в пяти измерениях и между трёх сосен вписать, а ёлочку пропустить сквозь ступенчатую крышу чтобы на ней принимать гостей и трахать эскортниц. И прочих алвараалтов  может изобразит. И филлиподжонсонов в стекле, и франкллойдрайтов над водопадом и под, и захухадиду если с 3D-MAXом задружить чуть лучше.
      А вот на примитивном овертаже авто при указанных условиях случается у Ксан Иваныча Клинова внезапная закорюка мозга.
Потому в отделе мозгового смесителя возникают странные вопросы, отдаляющие операцию поворота на обыкновеннейшие девяносто градусов пополудни: «Это просто хостел, – верещит он из последних сил, – а наш где?»
      Сопротивляется также и сумлевается Ксан Иваныч в столь простой победе Кирьян Егорыча над городскими ребусами: «Что там звенит? Навигатор выключил? Ты что! Заблудимся!»
      – С какого хера? Это наш хостел! На Байерштрассе. Сколько тут хостелов? Не опята, поди , – возвопил Кирьян Егорыч: его признали некомпетентным!
      – Катька подтвердила. Это наш кОстыль. – Умник. Шутник. Вульгарный сочинитель неослов (не ослов), по имени Бим, поддержал  Кирьян Егорыча. Развёл при этом руки в стороны – извини, мол, Киря, за нашего товарища: вместе клялись дружить. Погляди, мол, и ты, Малёха, на папашу: совсем он сдурел от непогрешимости и величины руководящей своей роли.
      – Не верю. Чёт слишком просто, – не сдаётся главный орк-и-тектор мордорский. Меж тем осуществляя то, что обозначено было тремя строками назад, или десятью – графоману-бытовику без разницы.
      А писулище гусиное для макания в чернило писальное ещё не выросла: мягкие спиченки-соломинки торчат вместо перьев! – Скоко те лет, Кирюша?
      – Пап, тормози, – Малёха заметил значок «P» на синем кружке. – Стоянка! – Он помогает отцу, и досадует на отца, проигрывающего в сметке ловким старичкам пройдохам.
      …
      …
      …
      Партия, как правило, идёт на скорость соображения. Отец для него, за некоторыми исключениями, касаемыми, в частности, проблем с травкой, – непререкаемый авторитет.
      Сын алчет очевидности: она всегда и для всех должна. Даже при папиных оплошках.
      Сохрани Ксан Иваныча на нашей Планете! Таким, как есть.
      И его человеческой любови по уникальным формулам сбереги.
      И его архитектурные увражи. И тягу к уютным улочкам, игнорируемую каждым градостроительным клерком, каждым мэром, и каждым губернатором Угадайской вобласти. А где бы им ума набраться?
      …
      …
      …
      – Где, где стоянка? – гомозит сумлевальщик: выпучил рожки пучеглазые – улиткой Набережной. Пукнула Реношка: щас её тормозить будут.
      – На пра-а-во! – скомандовал Малёха. – Кру-у-гом! Раз, вот-вот, и два!
Право руля и Рено на пятачке. Сказала «ой»: отключили ей дыхалку.
      Ксан Иваныч: «Дальше что?»
      Вот злодей: не продумал тактики.
      А ничего. Тесновато реношке. Но стоит себе. Вкось, а всё равно стоит. 
      На стояке  фургон: крохотуля, а ведёт себя паскудно. Надпись на нём «Метро». Что за метро? Не заказывали метро. В Угадае есть «Метро», если что. Кабак такой. 
      Доптекст под буквой «P» Малёха, разумеется, заметил, но, оценив его как ничего не значащий, перевести на русский не удосужился. И не смог бы, не знаючи немецкой мовы. А Кирьян Егорыч её знает, мову эту немецкую, слегка, конечно.
      – А-а, тут хостел!!! Вижу-вижу, – очнулся Ксан Иваныч.
      У крыльца ве'лики о двух колёсах. Один дамско-бабушкин. Фашистского года выпуска. Без украшений, рабочая такая машинка.  Пенсионеры, видать. Девчачьи с побрякушками. Мальчиковые с бумбоксами.
      – Неужто не свинтят?
      – Воры тут е? – думает Кирьян Егорыч, – ау?
      – Е? Чи не Е? Быть такое могёт, чи ни?
      Теж бы ты слова, да не так, дурень, молвил: «Чи такэ АУЕ? Нет АУЕ в Германдии.»
      В Германдии неонацизм, и тот в подполье. Америка не даёт им сигнала. Пока. После даст. Не родился ещё для них президент Митрофанушка наш Дурындин прусского (прорусского значит)  происхождения. А пора.
      (Спросите опосля у небес и в речке (куда я буду распылён и высыпан) «угадал-нет?» Интересно же.)

Доказательства правильной навигации.
      – Ну вот же оно, я ж говорил: «Meininger City Hostel»! – показал Кирьян Егорыч на спрятавшуюся среди веток вторую надпись! – Над-Пись! Видите-нет?
      На тыщу процентов определяет его навигаторскую правоту: надпись равна клейму на лбу. Факт – шмакт.
      Не слышат орки: увлечены мордорцы ерундой.
      – Молодец, Малёха! – хвалит сына отец.
      Почему? Что за чёрт! Где правильная раздача почестей?
      Кирьян Егорыч, как всегда, без вины виноватый. Кино, блин!

Разворот.
      – Выходите все. Я щас развернусь,  – велел отец.
      – Папа, а я куда? – Малёха  никак  не  желает сопоставить себя со словом «все».
      Он вовсе не «все», а великий и могучий, блин, СЫН! Генерала сын!!  Экспедиции оберег!!! Этого достаточно.
      Но, кажется Малёхе, каюкнулось папино доверие. Какой ужас. Но! Он, зато, и не в пример старичкам, знал, пусть поверхностно, но знал, чёрт побери, английский.
      Плюс балл Малёхе! Да ещё такой жирный балл! Крепенькому такому Малёхе. Спасибо мамке за пирожки. А батьке за участие. Чуете Гриммельсгаузена родителей?
      Он, Малёха, по-всякому, должен был бы иметь – для начала, хотя бы  одну, но главную  льготу:  не пребывать в округлённом виде наравне со «всеми», и: «Не пировать вам на моей свадьбе!»
      Кирьян Егорыча, традиционно пьющего в два раза меньше Порфирия Сергеича, но, как его ближайшего приспешника Бима, Малёха причислял к категории сволочных потребителей папиной доброты. И, увы, простоты.
      А у Малёхи ум и склад тонкостей. Тонн костей.

      Полный юных мечт Малёха не в курсе, что Кирьян Егорыч замыслил книгу, и что втихаря строчит походный журнал типа брульон, преимущественно на толчке, большей частью ночью. Потому глаза у него по утрам как у Красной рыбы. В Самой Протухшей Красной Книге, что выброшена была египтянами династии Хохлов на берег Красного моря. Море тоже выкопано первохохлами, но ещё более ранними: кто бы сомневался: гориллы неандертальские помнят этих хитрожопых существ, припершихся за их финиками, назвавшихся поначалу русами, а после передряг разных и бочек варенья с печеньками ставших небратьями.

      – Всем на рецепшен! – велел Ксан Иваныч, и взглянул с укоризной на сынка,  – а там сообразим.
      – А вещи? У меня сумка! И компьютер. – Малёха перепугался не на шутку, радея за целостность шмотья: кто его знает – как в немецкой загранке обстоит с воровством. Тем более тут хостел для бедняков, а не отель для нормальных бюргеров, которым даже «три малых звезды» интересней хостела с лохмотниками и пруссаками.
      Кто бы поверил Кирьян Егорычу – вруну засраному. Нет в Германии пруссаков. Ни рыжих, ни человечьего вида. Они в Мекленбурге, и в Померании, и то немножко. Чисто ради Википедии.
      – Не пропадёт. Вылазьте!
      Старички вывалили из машины, сгребя подручное.
      Малёха, насуровив лик, выполз тоже. Поставил на бордюр пакет.  Приостановился на тротуаре. Завзято, по-спортивному подрыгал ногами. Согибал и разогибал молодые, но затёкшие, никудышней, чем у старцев, колени.
      Он презирает неудобства, нежный вьюнош. Не служил в армии. Не ездил на танке, и в БМП не сиживал ни разу.
      А там клёво, но если, конечно, голова не упирается в потолок с люком, что на всякий пожарный случай.

Немцы.
      Отдыхающие у витража служивые люди, как только стёкол не выдавят! – пара грузчиков и молодой бармен на перекуре, – переглянулись, засуетились, оценили ситуацию.
      Ага, русские! Ах, постояльцы! Щас мы вам дадим-поддадим жару немецкого! Припомним щас вашу, фак, факт, шмакт, неправильную победу. И Ялту припомним, и Хиросиму, и Рузвельта и Трумэна. И скажем, что Жирнячок, ну бомбас их, вашим был, советским, а не америкосским…  Мучайтесь вот и сомневайтесь, японьские  миряне. 
      И ткнули в табличку под знаком стоянки: «Diese ist kurz Parkzone nur f;r Hotelg;ste! «.

Улю–лю!
      Ксан Иваныч воспринял телодвижения служивых как грандиозный упрёк. Всем. А в особенности себе. За грандиозную промашку – как водителя энд генерала.
      В башке его, начиная с России, засело и безвылазно торчит термин? «штраф».
      Понятие сие за границей больно кусается.
      Почитающий правила да очистится от грехов.
      Уважающий законы будет долгоденствовать.
      Ой, да я купидончик!
      Три тысячи ослов! А он был вожаком среди них! А его уши надломлены посередине и свисают до земли, потому как он главный Осёл   Длинноухий.
      Вышедши.
      Солидный, за исключением помятого пиджака, Ксан Иваныч нервно распахнул дверцу машины, полувывалил тело.
      Ни осанки, ни радости.
      Крылышки с детства… отсутствуют. Реалист, как батя и дед.  Добытчик бабла из бумаги. Далеко не по стопам. Честен: с другом может в усмерть поссориться… по дурацким эстетическим вопросам. Смеётся редко. Шутки увесистые с оттягом. Не то, что у некоторых Егорычей – церемониальные, не клёвые ни разу, будто сначала написанные, притом деревянным языком, потом вызубренные, и только после этого   произнесённые… мерзким голосом притом, хуже ИИ раз в двести.
      Опершись одной ногой на порожек авто, зарычал (нервы: разумеется, Егорыч с Бимом виноваты): «Ну, вот! Заехали на штраф! Быстро... быстро думайте, мужики!»

      В бистро зовёт?
      В день скорби.
      Вы помните пари?
      Не помним никакого пари. Не надо тут нам. Если и было, то кончилось. Новый город, притом иноземный, – новые, заграничнейшие правила. Самые весёлые из них в муниципальном Уставе… чтоб с Америкой сравняться… в идиотизме, который нынче «толеранто» называется.  Называть их «национальными особенностями» нельзя, потому как обидно остальным.
      А отрезания голов на Востоке можно тупо не замечать: пусть режут сами себя, если хочется.

      Термин «мужики» обозначает что-то приемлемое. В день вымышленной скорби всегда так. Обозначал он уже не врагов, а совместно пострадавших. Вроде перемирия. А в окончании за «мужиков» можно втихаря покаяться.
      Кроткие.
      Дурни!
      – Тут нельзя долго стоять. И всего-то, – догадался Кирьян Егорыч.
Он не богохульник, а чисто ангел как. Или «мужик», если по ксаниванычевой классификации.
      – Тут просто служебная стоянка, – добавил он максимально  ласково, чтобы не повергать генерала в ужас. – А не оптический обман.
      – Иваныч,  отъезжай пока nachuy! – изрёк Бим.
      Принаикорректнейшее «nachuy» в данном контексте означало «медленно и не торопясь, в сторонку».
      Видно было, что жившее в мозгу Ксан Иваныча ожидание тотального отсутствия в Мюнхене автостоянок оправдалось. Только что и наглядно! И теперь добровольные советчики и  навигаторы стали разом виноватыми:
      – Куда, блин, уезжать? Куда завели (susanini chuewы)? Да что же, pik-pik, за pik-pik опять! Там же написано –  «в хостеле есть стоянка»!
      Ксан Иваныч ссылается на рекламный буклет, который  дотошно проработан на Родине в плане наличия стоянки или гаража, как главного предпочтения при выборе места пребывания.
      Поэт перемудростей наш непоседливый.
      Обсер полный.
      Долбить его головушкой о бетонное дерево.
      А тонкости маневрирования… А вот кому они нахрен важны: взялся за гуж – не говори, что рулишь не все позиции, и что у тебя клаустрофобия – вредная такая девушка.
      – Да, Ксаня, ты не волнуйся. Встань пока здесь, временно. Потом расспросим. Не боись, мы клиенты, а клиент всегда прав, – сориентировался Порфирий Сергеич.
      Порфирий выручает редко, больше доставляет хлопот, но уж если выручает, то надёжно, по-товарищески: как армия, пришедшая на помощь окружённым.
      – Я твоя надежда крупская. А ты набирайся сил с меня. Кирюха, дуй на разведку, ты же знаешь немецкий. Ксаня, я руковожу полётом. Верти руль.    Слушай мои команды! – энергично.
      – На что намекаешь? А сейчас что?
      – Переулок с гаражом, говорят, в двадцати метрах, за углом хостела.
      – Кто говорит?
      – Фашисты на улице.
      – Чёрт, далековато!
      Ни хера себе. Какой нежный. Как не стыдно. Здесь не тюрьма. Это будет что-то стоить: бесплатных сосисок у них не бывает.
      – Ключи, где ключи?
      – Адрес, Кирюха! Включай джипиэс.
      – Не известен адрес. Джипиэс у вас в этом… как её блъ эту…  В поклаже моей мамы, блъ! Гараж, говорю, за углом. Сначала разгрузимся, а потом уж…
      – Есть ли вообще этот чёртов гараж, – буркнул Ксан Иваныч, не веря ни кому, кроме себя, особенный такой путешественник – со страхом впрок.
Малёху пугает перебранка старичков, ему не хочется попадать под горячую руку отца (он первым скомандовал заезжать на стояк) и поэтому на всякий случай – от греха подальше,  вприпрыжку ретирует  в рецепцию.
И кое-кто ещё. Одним всё, а другим ничего. Кроме юлей, естественно. С ума сойти! Таков героизм. Герой – самая короткоживущая профессия.
      – Там интересненько, – так он скажет. Он охранял шмотки. Что, не надо было охранять? А он знает, что точно спиzдили бы. Все шестьдесят тысяч иероглифов, что в кофре. Если бы не успел на стрём.
Бим по заведенной привычке мгновенно забывает таящуюся в недрах мозга злость. Он заходит в тыл машине и начинает руководить манёвром. Как настоящий оператор. Профессионально размахивая лопастями рук. Ветряк от излишка ума!  Из армейского магазина.
      – Давай, давай назад, руль вправо, тут у тебя ещё метр и  сто... стоп... пятьдесят милли'метров. Стой! Теперь вперёд и руль влево...
      Ксан Иваныч плюёт с досады на измочаленный рукав, кто его мочалил? кожа лица… она краснеет. Глаза, подняв брови,  абсентно   ширились,
атропином,
андрогеном,
аномально,
эни-мали-стично: начиная ещё на подъезде к хостелу.
      Он лихорадочно маневрирует, и, не смотря на ухищрения Бима,  тумкает бампером и заваливает бетонный столбик изображающий границу дозволенного.
      Жирным басом звякает цепь.
      Радостно хавкнули немцы. 
      – Вах, вах! – это перевод с Ксаниного.
      Русский «вах» – от безисхода. Не путать с ихним «хав» или «гав».
      Ксан Иваныч выпал из машины.
      В жизни так быстро не выскакивал.
      Псы окончившейся войны (дождались победы хоть тут), услышали многоэтажный и высоколитературный русский мат.
      – ;;; – полузастенчиво начал, а, разогнавшись без удержа, во всю немецкую хайланил Ксан Иваныч.
      Сволочи! Они только посмеивались. Им к постоянным промашкам русских не привыкать. Мат-имат им нов, зато истинный смысл понятен без перевода: так русские сердятся! Поделом. Даже свёрнутый столбик простили. Очаг вредности – эта русская страна. И красные личики как флаги СССР. Морды. Сытые. Красносоветские! Ну что это за мэны… Фонтан глупости! Кыргызон русский!
      От кого бы слышал Ксан Иваныч! Ах вы сами козлы долговязые! Роботы! Аватары! С ху***ми! С такими же. Полюбуйтесь-ка на них! Чего вот выпятились? Ксан Иваныч бы их животом… Так мог… пихнуть, если б не у себя они тут… Ксан Иваныч умеет. Чтобы все носом… Иудейские послы. По бордюру. Рядами. Тут же. И смертницу, которая с фотиком. Смеялась и всё. Ну, как обычно ударили. Герои гражданской войны. Комдивы сраные! И откинулось. А это только десерт. А ещё бальзам троянский. Бальзамом по башке бы: блъ! Куяк их, куяк! Итить-колотить! Вот и восстановлена живопись. В тротиловом эквиваленте. Какая трагическая ошибочка. На Пискарёвском кладбище. Бортовой 27. 17 фашистов за три дня! 100 граммов спирта. Внутрь. И в атаку за Сталина-Ленина. А тут всё не так, как хотелось. Сами понимаете: троих  одним махом не убить. А в очередь на убиение по добру не встанут! Не в Бухенвальде поди.
      Бим с Кирьяном Егорычем – два раба – расшатали и восстановили столбику его первоначальное положение. Образовавшуюся щель заткнули травкой.
      Немчура посмеивается.
      – Суки вы все. А эти – хрёки тупые! – прошептал генерал-холерик. – Травы добавьте больше, плотнее, плотнее, это вам не гадальная трава, не жалейте! И притопчите. Потыкайте. Ну! Мужики! Ну вы что! Палкой вон той ткните!
      И метнулся за палкой. Обидная палка. Применить бы её,  ужесточив режим. На глазах министра здравоохранения всея Германдии.
      Глаза выдали крайнюю степень внутреннего бешенства. В отечественной ситуации оно стопроцентно выплеснулось бы наружу. Мало бы не показалось: от Москва-реки до Волги-матушки. А здесь надо держать себя в руках: ежовых, рыцарских. И сотни вражеских самолётов... Стрелять и сбивать! С особой жестокостью!
      Немцы перевода русских сук и таких же кабанов, и количества сбитых самолётов под Сталинградом не знают,  продолжают лыбиться.
      Биму и Кирьяну Егорычу несколько раз не по себе. Бе-е-е! Сук, да ещё несколько раз, да ещё от своего генерала, они не заслужили. Можно, но только раз! Айнмаль раз! Мы немножечко суки, да, согласны! Любим мокрый снег. Любим Берлин в феврале, марте, апреле и в мае сорок пятого особенно, помним, да. Хоть сами не присутствовали. Можем снег босиком топтать, это дома, а в Берлине сапогами, и ещё раз топотнуть, сплюнуть и шваркнуть, пушками и танками, если надо станет. Дождётесь, похамите нам ещё.
      Не привыкать русским к издевательствам и дерзости от Европы в мирное наше время. Дёргают и дёргают те доброго медведя, за усы. Молча. Тыкают и тыкают в берлогу его, ласковыми вилами. В мечтах.
На реальное хамство попадают отчего-то добрячки наивные. И уличные сумасшедшие, типа наших простачков.
      Но простаки в гостях. Вежливые. И ничего против не хотят.

Школьники. 
      За стеклом витража, отставив в сторону юношеские кии и баночки с энергетиками, выстроилась группа наблюдения. Школьники хуже отцов! Абсолютно не сочувствующая, ждущая зубоскального происшествия с весёлым наказанием – колом в задницу.
      Уличный мальчик снял сценку на мобильник.
      Его подружка поставила телефон на звукозапись и выставила вперёд, как микрофон при снятии интервью.
      – Сука! – сказал Ксан Иваныч.
      – Кто?
      – Эта. Со жвачкой. Хрен бы ей туда.
      – Да ладно тебе, Иваныч. Нормальная дивчинка. Школота. Ей же похвалиться надо перед своими. Может она будущий лингвист. А тут как раз я стою. Меня же надо будет по полочкам разложить…