Техническая ошибка. Глава I

Техническая ошибка (1)

Корпоративная повесть, лишенная какого-либо мелодраматизма(2)



Я всегда могу выбрать, но я должен знать, что даже в том случае, если я ничего не выбираю, я тем самым все-таки выбираю.

Жан-Поль Сартр



Глава I. О дне первом и не только о нем

*****

У Антона Щеглова уже несколько лет было два мобильных телефона: оба служебные, но один для широкого круга, а другой для узкого, то есть для начальства, «неотключаемый»; правда, в последнее время этим требованием: оставаться доступным всегда, он все чаще пренебрегал. Спать ложился он поздно, вставал рано; на сон оставалось часов пять-шесть – зачем рисковать еще и ими? В крайнем случае – поворчат с утра; но ни разу еще в этот промежуток времени его не искали.

Не понадобилось искать и сегодня – потому что сразу нашли. Не успел буквально чуть-чуть: уже занес палец над кнопкой, как вдруг заунывная мелодия «Песни смерти»(3) угрожающе разлилась по комнате. Жена вздрогнула во сне, открыла глаза. Во взгляде – испуг и недоумение; стало досадно, словно бы это звонил он, а не ему; прочитав на экране определившийся номер, Щеглов брезгливо раздул ноздри и с чувством, но негромко выругался матерным словом, означающим предельную степень досады: вряд ли впервые раздавшийся в такое время звонок предвещал что-то хорошее…

- Слушаю.

- Антон Сергеевич, добрый вечер, диспетчерская…

Голос в трубке – и извиняющийся, и вместе с тем с осознанием наличия на то права напором, и с механистическим отзвуком многократно повторяемой на разные лады фразы – был Щеглову хорошо знаком. В выходные, в праздники, ранним утром и поздним вечером, когда не было на месте тех, в чьи обязанности входит «соединять», именно посредством дежурных круглосуточной диспетчерской службы (вообще-то им надлежало вовсе не секретарствовать, а наблюдать за обстановкой на разбросанных по территории огромной страны «промыслах» и производствах) осененное требующей безотлагательного воплощения идеей начальство лишало покоя и сна своих сотрудников. Давно узнавая диспетчеров по голосу, Щеглов не имел ни малейшего понятия ни как их зовут (они представлялись по фамилии), ни как они выглядят; наверняка не раз встречался с ними в офисных коридорах, но всегда проходил мимо…

- Вообще-то доброй ночи… - поправил Антон.

На не слишком корректный этот упрек диспетчер никак не отреагировал: ни один из них никогда не выходил за рамки стандартного набора вежливых фраз, которые, заучив и уже не задумываясь, они воспроизводили десятки раз за день.

- Анатолий Петрович только что позвонил. Просил вас связаться с ним. По мобильному.

- По какому из них – он сказал? – потребовал уточнить Щеглов.

Потребовал не просто так: в многочисленных телефонных номерах своего начальника он совершенно запутался. Они постоянно менялись, и происходило это хаотично: появлялись новые номера, после почему-то всплывали старые; снова новые, снова старые… Никакого стратегического замысла в этом не угадывалось; возможно, в этом и был замысел.

- Звонил вот с этого… - диспетчер назвал номер.

- Ладно, команду принял…

Тяжело вздохнув, Антон встал с кровати.

- Чего там? – сонно спросила жена.

- Ну чего? – раздраженно бросил он вопрос на вопрос, выходя из комнаты.

*****

Сегодняшний (точнее, уже вчерашний) день, вторник рабочей недели перед длинными мартовскими выходными, не предвещал, казалось, никаких проблем. Корпоративный начальник, согласно полученной из надежных источников информации, собрался-таки днем позже (то есть, собственно, уже наступившим днем) убыть в Куршевель(4) - возможно, поэтому свой служебный пост покинул он рано. Без создаваемой его присутствием суеты примерно к семи закончил Антон все текущие дела и также оставил офис; после – проплыл положенные сто дорожек в бассейне, приятно уставший и расслабленный добрался к десяти до дома, поужинал, посмотрел телевизор, принял душ, собрался наконец лечь…

Справедливости ради стоит отметить: некоторая надежда на то, что и столь поздний звонок не угрожает особыми катаклизмами, все же имелась. Перед отпуском – будь он даже совсем кратковременный – начальника всегда сотрясал страх потери контроля, потому в этот период, обеспечивая подчиненным фронт работ, он стремился максимально загрузить их заданиями. Загружал так: по мере озарения и, чтобы не забыть, не откладывая. Вечером шансов забыть, естественно, становилось больше – ведь впереди целая ночь.

Не включая свет, Антон закрылся на кухне, сел за стол. Вдох-выдох, три раза. Семь цифр(5).

На его звонок президент Топливной компании Анатолий Петрович Ковыляев ответил сразу, после первого же гудка. Вернее, так: нажал на кнопку, но не ответил, дожидаясь, пока первым заговорит звонящий, – внесением номеров мелких клерков в свой список контактов он себя, понятное дело, не утруждал.

- Добрый вечер, Анатолий Петрович! - поздоровался Щеглов, изо всех сил стараясь произнести приветствие так, словно бы о подобной возможности: получить среди ночи указание лично из уст начальника, он мечтал едва ли не с самого рождения.

- Доброй ночи, - осторожно ответила трубка.

Голос у Ковыляева был мягкий, бархатный – ему бы серенады петь; но его подчиненным таким он обычно не казался: осязание власти, когда президент Топливной специально не делал усилий, чтобы его скрыть, добавляло к Богом данному тембру неприятные, надменно дребезжащие нотки.

- Это – Щеглов, - поспешно добавил Антон.

- Антон Сергеевич, да-да-да! - тут же, как только Ковыляев его узнал, трубка дребезгливо затарахтела. – Я только что от главного начальника. Решили все наши вопросы, решили в плане, для нас весьма выгодном. Получили все необходимые распоряжения. Завтра – на этот счет совместное заявление. Свяжитесь сейчас с вашим коллегой из Газовой, ему соответствующие указания уже даны. Готовьте.

Хоть и трудно это было – понять с ходу все содержательные аспекты услышанной тирады, наличествующий опыт сразу подсказал Щеглову, с чем он имеет дело: похоже, не просто предотъездный мандраж…

- Жду вас завтра в восемь, с текстом.

Ни сказать что-то в ответ, ни даже козырнуть кратким «есть» Щеглов не успел: посчитав, видимо, мысль свою исчерпывающе изложенной и полностью завершенной, Ковыляев сразу отключился.

*****

Ничего необычного: поступив на службу в Топливную компанию, к подобной «управленческой» манере ее президента, а именно раздавать указания скоротечно и маловнятно (в особенности по телефону), ничуть не утруждая себя разъяснением не только сопутствующих обстоятельств, но и самой сути своих пожеланий, приходилось привыкать с самого первого дня. И каждый разговор с ним, и вытекающие из разговора действия неизменно превращались в квест и в испытание, и Щеглов подозревал: с нижестоящими чинами Ковыляев ведет себя так не только по причине «звездной болезни», но и с конкретной целью: ранжировать подчиненных по типам реакции, составляя таким образом своеобразный рейтинг личных предпочтений.

Так, например, если сбитый с толку «человек», пасовав перед поставленной описанным образом «задачей», предпринимал попытки «уточнить детали», его Анатолий Петрович заносил в «ограниченно годные» - что вовсе не подразумевало обструкции. Наоборот: пусть и наряду с некоторым раздражением, от возможности грозно возвысить голос («Почему я должен по десять раз повторяться?», «Сколько раз объяснять?», «Что, интересно, я сказал непонятного?»), а затем снизойти до посвящения в подробности своего гениального замысла, президент Топливной, без сомнения, испытывал настоящее блаженство; потому к данному типу корпоративных «менеджеров» Ковыляев относился снисходительно, привечал их.

Еще лучше все складывалось, если обескураженный чин в ужасе застывал с зажатой в руке телефонной трубкой, холодел, полностью раздавленный собственным ничтожеством, безмолвно трепетал, боясь навлечь на себя вельможный гнев; ну а трепет свой транслировал исключительно «вниз», грозно возвышая голос на не способный проявить должную расторопность «черный люд». Подобные бескомпромиссные ретрансляторы высшей воли Ковыляеву были необходимы как воздух: во-первых, с ними как ни с кем ощущал он себя по-настоящему уверенным в собственном величии, во-вторых, их посредством – удачно отгораживался себя от тех, кто мог поколебать подобную уверенность неуместными вопросами; неудивительно, что в качестве награды столь полезным людям доставалась самая глубокая и искренняя привязанность Анатолия Петровича: таких подчиненных он отечески любил и охотно продвигал по службе.

Очевидным образом, систематизация по описанным признакам проводилась президентом Топливной не только для того, чтобы подчиненных поощрять и окружать заботой; скорее наоборот, истинной целью было выявление пробравшихся в его окружение элементов сомнительных и неблагонадежных – к каковым, в первую очередь, причислялись те редкие отщепенцы, которые в силу обоснованных подозрений в отсутствии в действиях предводителя гениального замысла ни расспросами, ни трепетом его не баловали. Недосказанное предпочитали домыслить, действовать - «без шума и пыли», а временами даже и без доклада; при этом оснований для аргументированных претензий также не предоставляли – ну и как, спрашивается, иметь дело с такими людьми? Цинично лишая Анатолий Петровича искомой возможности вознестись к звездам, они повергали его в разочарование и отчаяние; стоит ли говорить о том, что к подобным вредителям Ковыляев относился без особой приязни.

Увы – и проведенные наблюдения, и проделанная на их основе аналитическая работа так и не помогли Щеглову прочно встать на карьерно выгодные рельсы. Разве что поначалу, когда все вокруг еще было новым, непривычным и оттого вызывающим живой интерес; однако же быстро стало ясно: в Топливной компании есть масса куда более надежных, чем ее президент, источников информации; что же касается приятных начальству манер – от этого его всегда тошнило…

*****

Ввиду описанных причин, перезванивать Ковыляеву не стал Антон и сейчас. В действительности в девяти случаях из десяти этого и не требовалось: либо о своих поручениях президент Топливной благополучно забывал, и все рассасывалось само собой, либо все то, что Анатолию Петровичу казалось мастерски недосказанным, ценою не слишком значительных интеллектуальных усилий подвергалось реконструкции и в восстановленном виде принималось за отправную точку для последующих действий. Представить проделанную работу так, чтобы у Ковыляева сложилось о ней нужное впечатление (полное соответствие его установкам), тоже труда обычно не составляло; соответственно, и вопрос, стоит ли совершенно ничтожный результат лишних нервных затрат (из-за грозно возвышенного голоса), почти гарантированно превращался в риторический.

Что же было сказано сейчас? «У главного начальника», «решение», «в выгодном для нас плане», «совместное заявление». Да все ведь ясно, ничего сложного.

В восемь с текстом? В восемь – придется быть, ну а текст…

«Свяжитесь с коллегой», «свяжитесь сейчас»… «Коллега» наверняка спит, и о «соответствующих указаниях» слыхом не слыхивал – их он, в силу более спокойной манеры принятия решений в Газовой компании, почти наверняка получит утром…

Антон встал из-за стола. Ощущая наползающую нервозность, некоторое время неотрывно смотрел в окно. Сырая, холодная ночь нависла над Москвой: мокрый снег, плотный туман, жидким одеялом окутывающий верхние этажи домов…

Звонить или нет?

Если «коллега» действительно спит и ничего не знает – быть может, не о чем и беспокоиться?

А вдруг – что-то знает?

*****

Восемь гудков, на десятом – Щеглов приготовился нажать отбой. Опять не успел, на девятом – в динамике щелкнуло. Необычно тихий, хрипловатый со сна, как будто немного испуганный (обычно – роботоподобный, бесстрастный) голос «коллеги»:

- Да, слушаю, да…

- Привет… и извини, что ночью. Догадываешься, наверное: не по своей воле…

- Да-да, ничего… Что случилось? - пресс-секретарь Газовой Владимир Кравченко говорил шепотом; разобрать было нелегко, но сразу стало ясно: ни сном ни духом.

- Да мой тут позвонил, только что вот… До чего-то они там, на самом на верху, договорились, похоже. Сказал: завтра что-то заявляем, совместно… Не в курсе?

- Пока нет, - выдохнул (похоже, борясь с зевотой) Кравченко. - Никто не звонил.

- Ну ладно, тогда извини еще раз. У нас, как водится, волну погнали… Свяжемся утром, ОК? Если все подтвердится…

- ОК…

Нажав кнопку, Щеглов снова зло выругался. С одной стороны, затеплилась, конечно, надежда: быть может, продолжения все же не последует; с другой – своей характерной нервической спешкой Ковыляев в который уже раз поставил и себя, и его в идиотское положение: на Кравченко, конечно, наплевать, но ведь завтра над их ночными бдениями наверняка посмеются во многих кабинетах. И дернул же черт набрать номер…

Антон открыл окно, глубоко, как затягиваясь табачным дымом, вдохнул с улицы свежего воздуха. Сообразил: если в офис на час раньше, значит нужен еще один звонок.

Когда он вернулся в спальню, жена уже спала. Ложась, убрал только звук, оставил вибрацию; совсем отключить телефон – в эту ночь не решился.

*****

Начальник управления общественных связей Топливной компании Антон Сергеевич Щеглов не любил свою работу. Временами все еще казалось ему: он – человек на своем месте, человек, делающий достойное дело, делающий его так, что может быть уверен: свои деньги за это он получает не зря; но чем дольше состоял Щеглов на корпоративной службе, тем реже такие мысли посещали его.

Не в большей степени, чем от своей нынешней работы, испытывал Антон удовлетворение и ото всей, единственной и неповторимой, своей жизни; или, если конкретнее, от своего места в ней. Выбрал ли он это место или место выбрало его – об этом он задумывался, но чувствовал так: понесло его в жизни куда-то не туда, совсем не в ту степь, понесло неподвластным течением; унесло – и попробуй теперь разбери, где и когда повернуть; и сумей еще повернуть, если в чем-нибудь разберешься…

Щеглов вырос на московской окраине; отец – инженер, мать – преподаватель, один ребенок в семье. Семья полная, по советским меркам – чего еще желать; но назвать брак родителей счастливым, а его детство безоблачным – было бы преувеличением. И дома, и в школе, и на улице повидать пришлось ему всякого – и часто не того, что добавляет «растущему организму» уверенности в себе.

Втроем жили они в небольшой квартире в панельной девятиэтажке и на небольшие зарплаты советских граждан, трудиться предпочитающих не столько руками, сколько головой. Денег хватало с трудом, но то были – советские еще годы, когда потребительское общество не давило на обывателя неограниченным предложением и не раздразнивало в нем ненасытных желаний, а многое же из того, что помогало развиваться пусть и в советского, но все же в человека, было доступно практически без финансовых затрат. Пока старшие поколения дисциплинированно, с девяти до шести, служили обществу, младшее росло казённой, но последовательной заботой «детских учреждений» (школы, кружки, секции) – вовсе или почти без родительского участия.

Задумчивым, не слишком общительным – таким был Антон с самого детства. Не полностью замкнутым, нет; скорее склонным к пребыванию наедине с самим собой. Из «дисциплин» тянулся больше к «неестественным»: литературе и истории, а приобретенные знания предпочитал излагать в письменной форме; в сочинительстве с ранних лет упражнялся он еще и самостоятельно, помимо «обязательной программы».

В обычной советской школе, расположенной в одном из «спальных районов» древней столицы, талант Щеглова выделяли и даже по-своему пестовали, глядя сквозь пальцы на не слишком большое усердие в фундаментальных предметах; вот только подобное проявление индивидуального подхода, в совокупности с наступлением времен многообещающих либеральных деклараций, семейной несогласованностью и собственной склонностью к прекраснодушию, сыграло в итоге с дезориентированным интровертом злую шутку при «выборе профессии»: получать высшее образование Антон отправился на факультет журналистики – не слишком фундаментально, совсем не согласно со склонностями, зато в полном соответствии с актуальной конъюнктурой. Иные мысли всем, включая старшее поколение, казались тогда просто недопустимыми: любого «пишущего» прочили исключительно на фронта; информационные; собственно, и до наступления благословенной «эпохи перемен» журналистика, особенно международная, да чтоб за границу, да желательно под теплое крыло всего и вся «кураторов» уже успела укрепиться в представлениях «трудовой интеллигенции» в качестве светлого карьерного идеала (и к власти поближе, и ею обласкан, и имя твое на печатной странице, и за станком не стоять); тем более не описать, чем стала «вторая древнейшая» для советского, умственного труда, обывателя во времена безбрежно разлившейся смуты: оказаться на передовой в схватке с цепляющимися за презренное прошлое темными силами – для наивных субъектов ожившей политики это органично превратилось из средства в цель.

От романтических иллюзий Щеглова избавили быстро: если в обычной советской школе «пишущие» были редки, как занесенные в Красную книгу животные, то в новой его среде обитания «пишущими» были абсолютно все; при этом в места профессионального приложения своих талантов «мастеров пера» инкорпорировали довольно неохотно: там, как и везде, для конвертации творческих порывов в успешную карьеру требовались совсем другие таланты. Этими талантами не отличающийся развитыми навыками социальной адаптивности молодой человек с весьма заметными признаками комплекса неудачника обладал не вполне; потому лишь самую малость «порепортерствовать» оказалось ему достаточно для того, чтобы на собственной шкуре проверить былые смутные подозрения. Такие, например, как: журналистика – ремесло, а не творчество; «свобода слова» – звучит красиво, но только для внешнего потребления; «редакционная политика» и «дыра на полосе»(6) - с творчеством и свободой сочетаются слабо… В общем, «выбранная профессия» своими незатейливо-примитивными правилами игры (такой игры, в которой вдумчивая серьезность и любые попытки выявления сложных взаимосвязей являются «тем, что нужно в себе преодолеть»(7)) быстро размазала его тонким слоем: душно и тесно стало ему здесь почти сразу, и к истечению четверти века не хотелось совсем ничего.

Увы, подходящие для спокойных раздумий и творчества условия складываться вовсе не собирались. Рухнула империя, разрушались ее обломки – многим ли выпал счастливый билет: во время разрушения стать созидателем? Разрушая и собственные жизни, разрушением жили все вокруг: был ли шанс созидать и при этом выжить? Времени на передышку, пространства для маневра – этого точно не было, и Антон, как и все, продолжал, удовлетворяя невзыскательные вкусы массового потребителя, разрушать, а не созидать – механистически, покорно плывя по течению, изо дня в день для себя подтверждая: ничего путного из его жизни не получается, ничего и не может получиться.

Вышло так: то, что не давало свернуть, в конечном счете свернуть и заставило. Четверть века ему стукнуло вскоре после того, как едва начавших приходить в себя после резвого скачка из темного прошлого в светлое будущее граждан постсоветской демократии в очередной раз избавили от иллюзий первым в ее истории «экономическим кризисом»(8). Оказавшись в тот самый момент за пределами исторической родины (в качестве бонуса за не слишком щедро оплачиваемое просвещение масс, в стране, где пресса самая свободная, а демократия самая демократическая, днем засыпая на занудных семинарах, а вечерами бродя вечерами по зашитым в сталь жарким и грязным улицам и глазея сверху и снизу на символы самых свободных свобод, он постигал в эти дни недосягаемые для обитателя мировой провинции стандарты любимой профессии), именно там, как о чем-то далеком, узнал Щеглов о результатах многолетнего надругательства над и без того полуживой страной; тут же ощутив на собственной шкуре (перед отказывающимся признавать предъявленный кусок пластика банкоматом) истинный масштаб событий, по возвращении в осунувшуюся столицу застал Щеглов участь свою совсем удручающей: работа без зарплаты; в магазинах не успевают менять ценники; а еще не забывшие тотальный дефицит потребители, обезумев, сметают с прилавков крупу, соль и спички.

*****

Полгода они с женой питались в основном картошкой, кое-как перебиваясь случайными заработками и редкой помощью родителей Антона. Почти все деньги, что были, уходили тогда на их полуторогодовалую дочь: девочка родилась с сильной аллергией, потом были тонусы, потом часто, с высокой температурой, болела… Тяжкие, мрачные месяцы, месяцы сплошного кошмара; тогда ему, выросшему в годы скудной, но надежной обеспеченности «товарами первой необходимости» молодому человеку, впервые пришлось по-настоящему узнать: есть не только слово «нужда», есть и сама нужда – вполне реальная, именно такая, какой рисуют ее классики: как смерть на картинках страшная, жестокая и жертв своих не щадящая; вцепляется мертвой хваткой, душит железными когтями, и  сама никогда не отпустит. Кажется: уже ни вырваться, и лучше уж и не шевелиться; работа без денег, другой нет: не требуется, не подходите, мало опыта; пустой холодильник, пустой кошелек; усталый, измотанный взгляд жены – любовь в нем вроде бы еще живет, еще теплится, но вот-вот погаснет; и с чем останется тогда он, кроме бессильной, безысходной злости?

Познакомились они случайно. И учились в центре, и жили неподалеку, и по одной ветке добирались (и с одной станции, и в одно время, и даже в одном вагоне); но встретились в гостях, на другом конце города. Ни ему, ни ей в той компании явно не была места – так, будто именно их и свела там судьба. Она – и красива, и умна, и какое-то врожденное в ней благородство; он – крупный, мешковатый, неловкий очкарик, никогда рядом с девушкой не чувствовавший себя уверенно, особенно рядом с красивой, особенно – с умной, особенно – вот с такой, благородной. Как вышло, что у них все срослось, – он никогда не понимал этого; и потому знал точно: его заслуги здесь нет. Бросила бы она в тот вечер хоть один взгляд на кого-то еще – даже заговорить с ней он никогда бы не решился. Стала бы, пусть и из самого безобидного кокетства, отнекиваться от нерешительно «Провожу?» – никакого продолжения не последовало бы. Не написала бы сама, не дождавшись его просьбы, свой телефон – этой просьбы и не было бы. А было бы и дальше – жалко, бесцветно, беспросветно…
Семья, своя семья – она для него, вечного неудачника, стала единственным островком удачи в поглощающей, жестокой пучине злого, бессердечного мира; потому их, Таню и Настю, ему никак, ни за что нельзя было потерять. Молиться Антон не умел, но по ночам, отвернувшись к стенке, Его он все же просил; и даже не просил, нет, только спрашивал: как ему, с его-то нелепостью, прокормить и назавтра спящих рядом любимых людей?

Спрашивал – но никогда не слышал ответа.

*****

Ему повезло. Это называлось – стать пиарщиком; и для многих вокруг слово это и впрямь означало что-то более солидное, чем репортёришко: во всех смыслах, в материальном, в карьерном, - ступень наверх. Не для Антона: ему с самого начала казалось это фикцией, игрой – в точности так, будто, договорившись, все восхищенно кивают, глядя на голого короля.

Поначалу кое-что все же ему нравилось – в первую очередь то, здесь чувствовал он в своих руках чужие судьбы. Пусть и за чужой счет – возможность манипулировать забавляла его; в особенности – возможность играть теми, от кого еще недавно он полностью зависел, на кого смотрел с глубокого низа на недосягаемый верх: и именитые мастера пера, и чванливые газетные начальники; теперь эти сутенеры второй древнейшей зависели от него – ведь это он решал, кого из них предложить тем, кто за все платит. С юношеским почти максимализмом упивался Щеглов своей частичкой власти; возвышаясь, как мерещилось ему, над общей массой, он с упоением манипулировал манипуляторами, со страстью и сознанием силы презирал их – тем самым, в числе прочего, вновь и вновь находя подтверждение всем ранее поставленным диагнозам.

Излишне говорить (но вкратце все же придется), что это быстро ему наскучило. Иная форма обслуживания тех же, по сути, интересов – и вскоре новое применение себя стало казаться ему еще более бесцельным, чем прежнее: там хоть какой-то результат, там продукт; здесь – совсем уж воздух. В новой роли чувствовал он себя не богом, не кесарем, а лишь мелким звеном в цепочке; не созидателем, не профессионалом, а трутнем, удачливо примазавшимся к целой армии дармоедов и бездельников, к существующей лишь благодаря молчаливому сговору всех со всеми корпорации профессиональных паразитов. Юристы, финансисты, экономисты, аудиторы, мириады специалистов по всякого рода «отношениям», «ресурсам» и «технологиям», по многочисленным, множащимся в геометрической прогрессии, видам «отчетности», по перевозкам, по поставкам, по доставкам, по… Миллионы людей, не создающих ничего, но старательно профанирующих «полезную» активность и тем самым оправдывающих перераспределение созданной без их участия стоимости, – не худший, быть может, способ выплачивать пособие ставшим ненужными обладателям двух рук, двух ног и одной головы, когда и то, и другое, и третье легко заменяет компьютер; безостановочное, поддерживаемое обгоняющим финансированием потребление и тотальное, ввиду обретения вместе с легкостью бессодержательности жизни, опустошение сознания – единственный, вероятно, способ поддерживать на плаву корабль «постиндустриальной экономики». Вырвавшись из когтей нужды, не делать, а изображать, получая за согласие с этим возможность позволить себе чуть больший, чем «товары первой необходимости», перечень благ – многих бы такое точно устроило; Щеглова – пугало то, что его это почему-то не устраивает. Не могло не пугать, и он понимал это: ведь на огромном пространстве обозримого горизонта подобное фрондерство повисало одиноким облачком на чистом, прозрачном небе; повисало – в то время, как жизнь продолжала вращать его в своем безостановочном круговороте, не оставляя места сомнениям, и все в ней, в этой жизни, словно бы само собой устраивалось так, чтобы пореже бывать с собою наедине и тем самым всячески избегать неудобных мыслей: о своих желаниях и о том, как выглядели бы они, если бы собственное не было надежно подменено навязанным…

К счастью, среди тех, кто за все платит, своих желаний не имел уже никто. Зато там были желания информационные: такие, иначе говоря, желания, когда кто-то, имеющий возможность, может себе позволить что-нибудь информационно-приятное, например, статейку, в которой рассказывается много хорошего про него самого, или статейку, в которой рассказывается много плохого про кого-то другого, или собственное лицо на голубом экране, или отсутствие на этом экране какого-нибудь другого лица. Удовлетворялись такие желания в конкретный исторический момент на редкость несложно; как правило, происходило это так: взяв наличные деньги из рук тех, кто за все платит, Антон передавал их в руки бывших коллег; на столь незатейливых условиях те не только охотно учитывали соответствующие пожелания, но и впоследствии сами активно жаждали их.

Попав однажды на этот корабль, слезть с него - нужно еще постараться; возможно поэтому, несмотря на перманентный когнитивный диссонанс, в весе Антон набрал неожиданно быстро и, будучи сочтен в кругу допущенных к удовлетворению информационных желаний человеком «своим» и человеком «правильным», был в весьма скором времени одному из тех, кто за все платит, рекомендован; возможным это стало благодаря тому, что данный конкретный персонаж как раз в этот конкретный исторический момент озаботился созданием в недрах доверенной его руководству корпорации еще одного подразделения профессиональных дармоедов.

Именно таким – до нелепости нехитрым – образом Щеглов оказался в Топливной компании: корпорации, собранной из кусков, до того тухлых и безнадежных, что даже во время бесплатной раздачи богатств империи на них не нашлось претендентов; и этих тем не менее кусков вполне хватало для того, чтобы содержать в древней столице не одну тысячу активно потребляющих материальные блага ртов; кто знает, быть может, все сложилось так именно для того, чтобы предопределить на ближайшие несколько лет судьбу всего одного человека?

*****

Непосредственное столкновение с корпоративно-бюрократическим мезозоем, массовой профанацией вместо созидания и тотальной безответственностью как основным принципом выживания Антона, конечно, шокировало; но обретенные «в рыночных условиях» навыки мимикрии смягчили ломку, сделали ее не столь уж болезненной. На первых порах было даже комфортно: за тебя думают, за тебя решают, тем самым давая возможность ощутить себя солдатом в высшем, возвышающем смысле этого слова, ощутить – самураем корпорации (можно было бы сказать: как в армии, но в армии Щеглов не служил; к тому же корпоративная служба если и имела сходство с армейской, то явно не со срочной). Получать указания непосредственно из уст первого лица, лихо и умело выполнять их, действуя таким образом в интересах высших и, безусловно, благородных в своих устремлениях сил, – пока в подобном получалось себя убеждать, новая работа Щеглову даже нравилась. Льстила «причастность», нравились «особые поручения»; не меньше подкупали и номенклатурные атрибуты, воодушевляли уважение и почет, с упоением воспроизводимые по отношению к нему более мелкими, соразмерными и даже, в отдельных случаях, довольно крупными винтиками системы.

Самое главное (намного важнее всего прочего) – весьма и весьма импонировал Антону новый его начальник: не будет преувеличением сказать, что Щеглову это льстило – быть подчиненным Ковыляева. Не президента Топливной даже, не «первого лица», а именно Анатолия Петровича – поскольку казалось так: это «лицо» - тоже молодое, тоже энергичное, и в себе уверенное, и целеустремленное, и дело свое знающее. Даже и обликом своим Ковыляев это подтверждал в полной мере: широкоплечий, сбитый, подтянутый и собранный, с живыми глазами и задорной челкой, президент Топливной чем-то напоминал Антону стремительный артиллерийский снаряд; также и его манера себя вести: говорить быстро, весомо, строго, но доброжелательно, по-свойски – и она заряжала энергией, вдохновляла на свершения. Во всех отношениях – человек на своем месте; такой начальник случился у Антона впервые, и он верил ему и в него, верил, что из тех, кто за все платит, этот – лучший или один из лучших, верил, что служить ему – и честь, и удача. Заходить в его кабинет, выходить оттуда с поставленной задачей, прилагать все усилия для ее выполнения – что более этого могло воодушевить молодого самурая? Ну а те немалочисленные проблемы, которые Щеглов видел и не мог заставить себя не видеть в Топливной компании: в управлении ею, в принимаемых решениях, повсеместно (бардак! полный бардак!) – их списывал он на то, что все только начинается, что на своем посту Ковыляев тоже, как и он сам, недавно и потому просто не успел еще все наладить; ну а чтобы произошло это быстрее, своим трудом, своими навыками, своим талантом этому каждый должен всемерно способствовать; возможно, впрочем, что, рассуждая так, Антон помогал не только своему президенту, но и самому себе: чем же еще подменить отсутствие осмысленности, как не самурайской преданностью олицетворяющему высшие и, безусловно благородные в своих устремлениях силы сюзерену? Он знал: больше нечем.

Вдохновения, увы, Антону снова хватило ненадолго. Запал иссяк, и некуда стало скрыться от осознания: те щедрые обещания, которые охотно расточает Ковыляев, те радужные перспективы, что он широкими мазками рисует, – обычный конъюнктурный блеф, ничего более. Раз так – то и энергия вся холостая, и движения вперед нет; нет также, ни сюзерена, ни самурая; есть лишь тот, кто решает за тебя, как тебе жить, что делать, где и когда быть; есть тот, кто, стало быть, свою жизнь живет за твой счет – оплачивая к тому же этот аттракцион отнюдь не из собственного кармана…
Ради сохранения остатков содержательности, понимание долга Антону пришлось трансформировать, переместив акценты из категории духовной в утилитарную: платят деньги, платят неплохо, отсюда и долг: выполнять свою работу – ту работу, которая, в основном, и складывается из поручений начальства. Что требуют, то и делать (и не делать того, что не требуют), по возможности, отводя от себя как любые требования, не вписывающиеся в должностную инструкцию и прочие «положения», так и некоторые из тех, что вписываются.

Требований хватало, и работу свою Антон все равно стремился выполнять на совесть – выполнять так, чтобы не было после стыдно. Выполнял ее он – с тех пор и по сей день. Пресс-релизы и письма, поздравления и соболезнования, выступления и презентации, статьи и заметки, записки и планы-графики, приказы и распоряжения – десятки, сотни, тысячи бессмысленных текстов. Совещания, заседания, встречи, солидные, с помпой, переговоры с контрагентами, бесконечный телефонный треп о чем-нибудь (но больше ни о чем) с бывшими коллегами - десятки, сотни тысяч, миллионы бессмысленных слов… Он издавал книги и буклеты, снимал бравурные корпоративные фильмы, придумывал «бренды» и «слоганы», рассказывал о грандиозных планах и «сливал» компромат, ругался с бывшими коллегами, скандалил с нынешними… короче говоря, делал все то, что необходимо делать, изображая активность в области «публичных отношений» (9). Начальство было им довольно – не расточая похвал, оно признавало: со своими задачами Антон Щеглов справляется хорошо.

*****

В Топливной компании Щеглов служил уже пять лет и за эти годы значительно там укрепился: служба превратилась в управление, вырос (хоть и незначительно) ее штат, а он сам из клерка, чья миссия никому вокруг непонятна, постепенно превратился в «фигуру». Поначалу о нем вспоминали по остаточному принципу, теперь – требовали его визу на серьезных документах, желали его участия в принятии ответственных решений, интересовались его мнением даже тогда, когда оно совершенно не требовалось. Как следствие, Антон «прирос полномочиями» (а также и привилегиями): полностью утвердил за собой право на выбор профильных подрядчиков, постепенно расширил находящиеся под контролем направления деятельности.

Понятно, что в первую очередь все это стало возможным благодаря поддержке Ковыляева; однако Антон полагал: не только благодаря ей. Не менее важным было то, как он поставил себя: спину слишком не гнул, чинам чрезмерно не кланялся; дело и только дело – вот чему служил он; тем и добивался и к делу, и к себе уважения. Принципиальность давалась нелегко, но стоила дорого – благодаря ей в том числе его «капитал» (этим словом он скромно заменял слово «авторитет») как раз и приумножался столь быстро.

Увеличивался «капитал» (то есть авторитет) – увеличивалось и благосостояние (то есть как раз капитал): дешевые подержанные машины превратились в недешевые новые, значительно выросла площадь квартиры (изменились также ее расположение и иные качественные характеристики), появился загородный дом в хорошем поселке, в шкатулке жены завелись дорогие драгоценности.

*****
Несмотря на то, что профессиональные успехи вроде бы давали ему повод для гордости, а их материальное подкрепление не шло ни в какое сравнение с прежними подачками, потеснить когнитивный диссонанс посредством тривиального раздувания эго Антону тоже удалось ненадолго. Более того, именно приращение «капитала» со временем развернуло процесс обратно: подобно тому как с приобретением материальных благ худеет кошелек, с прибавлением в жизни Щеглова внешних атрибутов успеха все активнее таяли его душевные силы. Поддерживать в себе иллюзию верности жизненного выбора, опираясь на достигнутое благополучие, было бы, вероятно, возможно, если бы корпоративная службы не уводила его от так и не реализованных творческих потребностей куда как дальше, чем выбранная изначально профессия: мысль о том, что вот так, всю жизнь, каждый день, с девяти до шести, на службе у того, кто за все платит, убивала ядовитее любой отравы.

Тоска, таким образом, насмешливо подтверждая выкладки классиков, вернулась к нему на новом историческом витке и в новом качестве; борьбу с ней – что также логично – пришлось вести посредством принятия в новом качестве ранее накопленного.

Каждый день он вставал в полседьмого; в офис приезжал – в полдевятого. Тело его в течение дня пребывало в двух основных положениях: перед монитором и с телефонной трубкой в руке в собственном кабинете или в чужом – с ручкой и блокнотом. В полном соответствии с этим однообразием сжималось и сознание Антона – примерно так, как по мере загрязнения сужается обзор через ветровое стекло автомобиля. Все иные формы активности, кроме корпоративной службы, как мешающие выполнению главных задач, постепенно вытеснялись из его сознания, из памяти, из жизни: он перестал читать книги, ходить в кино, в театр, перестал интересоваться вообще чем-либо, выходящим за рамки жизни корпорации; со временем ушла на второй план и семья. Вместе с тем, Щеглов чувствовал это так, словно бы одной своей (он называл ее «мертвой») частью он превращается в функцию, в программу, в робота, с вполне определенными и, конечно, «служебными» приоритетами; другая же («живая») часть отходит в сторону, уступает место и время, но не отступает полностью, наблюдая за «мертвым» со стороны. Изо дня в день, на глазах у «живого», «мертвый заученно совершал одни и те же механистические движения; ну а «живой» -
он брал свое по вечерам: просыпался и портил настроение настойчивыми вопросами о смысле происходящего (а также и прочими формами побуждения к рефлексии). С трудом, со скрипом дотягивал Антон до утра: утром в свои права вступал «мертвый», и горькая тяжесть бесцельности и безнадеги вытеснялась запуском своего рода программы: подъем, завтрак, дорога до офиса, очередной текст, очередной звонок, очередная пробежка до высокого кабинета… Днем – остановить «мертвого» не было никаких шансов. Это «живой» хотел бы, чтобы все обстояло так: он делает свою работу, делает на совесть, и за такую работу ему платят – всем тем, что он теперь имеет. На деле получалось иначе: за все то, что имеет, как раз и должен был он быть «мертвым»: то есть полностью и безраздельно принадлежать корпорации – в лице того, кто за все платит., Иными словами, президент Топливной бескормромиссно претендовал на всё, в том числе и на то, чтобы стать и его домом, и его семьей, и самой его жизнью; заполонить ее до краев, не оставив в ней места ни для чего более.

Днем Антон подчинялся, капитулировал. Вечерами и по ночам – бунтовал. Это «живой», это он – подолгу не давал ему уснуть; заставляя чувствовать и сомневаться, отчаянно боролся с забвением.

*****

Уже и это, вне всяких сомнений, было бунтом против беспощадно-механистического молоха иерархии, и номенклатурные тучи неизбежно начали сгущаться над головой чрезмерно выделяющегося на общем сером фоне корпоративного менеджера. Персонифицировалось это ненастье также в лице Ковыляева: естественно, не без помощи со стороны щедрые авансы в адрес Щеглова трансформировались сначала в легкое, а позже в плохо скрываемое раздражение. Неприязнь не выглядела обоснованной (собственно, обосновать никто и не пытался), но при этом прорывалась в публичных выпадах – что не раз ставило Антона перед выбором: сносить молча, теряя из-за этого «в весе» и провоцируя новые выпады, или огрызаться, рискуя потерять сразу все. Единого, на все случаи, рецепта, изобрести не удавалось; потому получалось так: до поры терпеть, а переполняясь, взрываться.

За истекшие годы в формализованном виде уволиться Антон порывался дважды. Не потому, что действительно этого хотел; так происходило в тех случаях, когда иного способа отстоять себя в его распоряжении уже не оставалось. С подчиненными Ковыляев не разговаривал – он ими командовал; естественно, он также не любил, когда какие-либо решения в его вотчине принимались не им. Получив заявление по собственному, не допустить чужого решения он мог только одним способом: хотя бы на какое-то время отстать от осмелившегося на отчаянный шаг.

Вторично перчатка была брошена Щегловым чуть менее года назад.

*****

Из оставшихся на сон пяти часов проспал он разве что половину. Под одеялом быстро становилось жарко, когда раскрывался – холодно; мучительно долго лежал на спине, слушая ровное дыхание жены; десятки раз за это время расставил, провернул он в голове, что, как и в каком порядке нужно будет сделать утром; но успокоиться все равно не получалось, и даже когда под утро задремать все же удалось, приснилось ему, что, уже находясь в приемной, ждет он вызова к Ковыляеву в кабинет – ждет и никак не может вспомнить, с чем надлежало ему сюда явиться…

Будильник пропикал в шесть. Умывшись, привел в боевое состояние оба мобильных; за завтраком, отпивая кофе, ловил себя на том, что поминутно и с опаской косится на них – словно боясь, что они живые и что-нибудь того и гляди выкинут.
Погода не изменилась, лишь стало еще более сыро: туман опустился почти до земли. В обычные дни по утрам он отводил в школу дочь; водитель ждал его там. Недалеко, но хоть так: пять минут на воздухе, под открытым небом. Сегодня и это у него забрали: в офис к восьми, дочери в школу еще рано, машина – прямо у подъезда, туман – едва ли не ниже, чем потолок в квартире.

Открыл дверь, провалился в сиденье, поздоровались, водитель спросил, что случилось.

Служебная машина была выстраданной Щегловым привилегией, вырванной, что называется, с боем – хотя «по рангу» (выяснил он это не сразу) она полагалось ему автоматически. Все то, что выбившимся «на позиции» обычным конторским крысам доставалось без лишних усилий, давалось за внешнее и духовное сродство и сходство с дающими, Щеглову всегда
приходилось просить и требовать; «автоматически», без скандалов и идиотских «записок», в Топливной компании он не получал ничего. Эта вечная борьба (в особенности – за пошлые номенклатурные привилегии) его раздражала, но вести ее все равно приходилось: быть хуже других ему не нравилось; к тому же это было, без сомнения, вредно – как раз с точки зрения накопления «капитала». Роль водителя для самого себя ничем его не смущала, но выделять ему машину хозяйственное управление – естественно, при наличии не самого скромного автопарка – не желало со столь нарочитым упрямством, что именно поэтому и пришлось особо рьяно настаивать. На решение данного неподъемного вопроса ушло два с лишним года, на «записки» - истратил полтонны бумаги; сделать ничего не удавалось ровно до тех пор, пока с соответствующей устной просьбой Щеглов не пришел к самому Ковыляеву; только тогда последний отдал все необходимые распоряжения (которые были выполнены в тот же день). Не будет преувеличением сказать, что эта история стала для Антона своего рода откровением; он понял: именно просьба о чем-то лично для себя, причем просьба устная (и потому не дающая возможности прикрыться служебной необходимостью: как прикроешься ею, глядя прямо в глаза?), ставит его в глазах корпоративной Византии в один ряд со всеми и подтверждает искренность его «умирания» - только так, стало быть, и можно убедить иерархию в том, что он свой, а не прикидывается.

Впрочем, теперь, продолжая, конечно, считать служебную машину излишеством, отказаться от нее Щеглов не согласился бы не только по вышеупомянутым причинам. Масса мелких и, казалось бы, несерьезных, но на поверку весьма весомых элементов ежедневного бытового комфорта (хотя бы прогретый салон зимой и охлажденный летом), которые вносила в его жизнь эта личная «карета с кучером», складывалась в совершенно непередаваемое ощущение собственной весомости и успеха. «Мертвому» это, что и говорить, нравилось; «живой» же – привилегиями не пользовался (правда, он с успехом отравлял получаемое от их использования удовольствие).

- Велено было прибыть… - ответил Щеглов, сделав рукой неопределенный жест.

Водитель сочувственно вздохнул. Отставной военный, за свои шесть почти десятков лет он, вероятно, успел выполнить немало бессмысленных приказов. Человек это был тихий, спокойный, неназойливый, крайне органичный в своей нынешней профессиональной роли: в водительском кресле он словно бы становился продолжением автомобиля (или автомобиль становился его продолжением), который с ним за рулем не ехал, а плыл – настолько уверенно и плавно, что весь душевнобольной кошмар московских магистралей полностью оставался за бортом. Так же удобен, так же надежен был Илья Владимирович (так звали водителя) и во всем остальном: к собственной персоне не требовал ни малейшего внимания, ничего не просил, не источал негативных эмоций, все понимал с полуслова, а часто и вовсе без слов; в общем, Антон полагал: с «нагрузкой» к служебной машине ему весьма и весьма повезло (стоит заметить, не сразу: сначала шофером к нему назначили родственника начальника хозяйственного управления, который баловался запоями) и к своему водителю испытывал потому никак не положенную по рангу симпатию; впрочем, говоря по правде, и эта симпатия, и, как следствие, весьма заметное желающим это увидеть отсутствие полагающегося, по негласным понятиям, расстояния более нужны были самому Антону, а не Илье Владимировичу: быть неформальным, быть другим, ощущать себя выше характерной для «облеченных» напыщенности и безразличия – ему, безусловно, нравилось видеть себя таким.

*****

Кравченко позвонил через десять минут – как и ожидал Щеглов, свою порцию «вводных» он получил ранним утром.

- Приветствую, - хмыкнул в трубку Антон. – Не спится?

Его собеседник попытался изобразить смешок, но получилось так, будто прочистил горло. Пиарщик Газовой компании был человеком серьезным, смеялся лишь по дипломатической необходимости, и выглядело это всегда одинаково: весьма и весьма неестественно.

- Андрей Борисович звонил только что, - заговорил он четко поставленным голосом неживого существа. – Сказал: готовим совместное. По нашему основному вопросу. Сделать все предлагается у нас, мы организуем. Две-три камеры, может, еще кто-то, пока не знаю, на согласовании. Точно – без особой массовости.

Андрей Борисович Штегнер – так звали президента Газовой компании. Ни фамилию, ни должность своего начальника его пиарщик не произносил никогда; только имя-отчество – такую форму он, видимо, считал наиболее нейтральной.

Над Кравченко Щеглов всегда подсмеивался, находя его напыщенную серьезность комичным проявлением ограниченности; подсмеивались над ним и среди журналистов, и Антон знал об этом; но сейчас даже этим саркастическим небрежением у него не получилось отогнать от себя неприятную мысль: в нынешней ситуации вовсе не Кравченко, не его начальник, не анекдотически неповоротливая в силу своей огромности Газовая компания, а он сам, и Ковыляев, и их Топливная – выглядят в свете устроенной ночью суеты крайне не солидно, выглядят, положа руку на сердце, по-идиотски и уже потому не имеют морального права не только диктовать свои условия, но даже и оспаривать чужие.

Стоит, конечно, заметить: эта мысль была для Щеглова и по-своему удобной. Он предвидел: проведение брифинга в офисе Газовой – не то, что придется по душе начальнику; с другой стороны, возиться одновременно с текстом заявления, пропусками для съемочных групп и подготовкой пригодного помещения для мероприятия с участием двух «випов» - не многовато ли это при его-то скромных ресурсах? Да и по рангу выглядело более обоснованно Ковыляеву ехать к Штегнеру, а не Штегнеру к нему – что бы они там ни должны были заявить «совместно», все-таки Газовая и Топливная – это разный масштаб…

- Не сказал, что именно они собираются заявлять? Текста нет? – спросил Антон, не особо рассчитывая на успех.

- Пока в общих чертах. Еду в офис. Приеду – сразу к нему.

И знал бы Кравченко, все равно наверняка ничего не сказал бы – без соответствующего на то указания…

- Понял. Аналогично. По времени что?

- В десять, - как уже о решенном сообщил Кравченко.

В восемь – к Ковыляеву, потом текст. Закончить, согласовать – дай Бог, к девяти. А еще дорога…

- Не рано? Доехать ведь до вас…

- Так велено.

- А камеры успеют?

- Успеют.

Кравченко жил в простом мире. Все в нем было четко, все – понятно.

- Хорошо, попробую и время сразу согласовать… Еще бы текстами обменяться вообще-то. Синхронизировать. Ну, чтобы без накладок…

Ответа не последовало.

- Алло! – позвал Щеглов. – Ты слышишь?

- Да-да… - прозвучало из трубки.

Прозвучало далеко, отстраненно и, как показалось Антону, без прежней, сметающей любые препятствия, уверенности.

- Так что? – насторожился он. – По поводу обмена текстами?

В трубке забулькало, раздался резкий проигрыш. Связь прервалась, и Щеглов в голос выругался матерным словом, означающим предельную степень досады.

Осадок остался неприятный, но Антон не был уверен, что дело только в неожиданно невнятной реакции Кравченко на весьма стандартное предложение сверить тексты. То есть и в ней тоже, да; но больше, пожалуй, в подозрениях – тех, что имели место ночью, тех, что возникали каждый раз, когда Ковыляев высказывался о чем-то слишком уверенно: в этих случаях всегда следовало проверять, не выдает ли президент Топливной желаемое за действительное. Думать об этом Антону не хотелось, так что «коллега» его буквально заставил; и теперь, не получив ответа на простой вопрос, он почувствовал лавинообразно нарастающую тревогу. Состоялось ли действительно «решение вопросов»? Состоялось ли – «в выгодном для нас ключе»? Или все это – лишь фантазии Ковыляева, а согласованного мнения как не было, так и нет? Верить в подобное тоже не хотелось, но поверить было несложно: с тем, что в мире ответственных и серьезных решений правят те же примитивные амбиции и страсти, что и в самой обычной жизни, сталкиваться Антону приходилось уже не раз.

Перезвонить Кравченко, уточнить?

До офиса – пятнадцать-двадцать минут, оттуда – звонить все равно придется и, вероятно, не раз.

Пока же – шанс ненадолго продлить тишину.

Этот временной отрезок: в пути от дома до офиса – каждое утро так хотелось его растянуть. По утрам Антон немножко, самую малость, любил автомобильные пробки.

Тоже не сегодня: выехав раньше обычного, к офису они приближались издевательски быстро. Когда въезжали во двор, Щеглов колебался: сначала к себе в кабинет или сразу к Ковыляеву?

Лучше бы, конечно: ни туда, ни туда.

1. Не подтверждая истинности описанных событий, автор считает своим долгом сообщить: события, похожие на изложенные, вполне могли иметь место в начале XXI века в России. Тем не менее: все эти события, а также имена, фамилии и отчества героев вымышлены, любые совпадения случайны. Если кому-нибудь вдруг покажется, что он на самом деле участвовал в подобных событиях, или слышал о чем-то, их напоминающем, или знаком с кем-то из персонажей, или сам похож на кого-то из них, за это автор не несет никакой ответственности.

2. На самом деле это – роман; но «корпоративный роман» - звучит и коряво, и сомнительно.

3. Dying song – заунывная трагическая мелодия из фильма Эмира Кустурицы «Жизнь – это чудо».

4. Курушевель (Courchevel) – находящийся во Франции фешенебельный горнолыжный курорт; его посещение является атрибутом принадлежности к «элите».

5. Семизначные телефонные номера (как в городской телефонной сети, так и в сетях мобильных операторов; последние для этого арендовали параллельный городской номер) существовали в Москве до середины 2012-го года.

6 «Дыра на полосе» (профсленг): отсутствие достаточного количества материалов в номер, сдаваемый в печать (нечем «закрыть» пространство на полосе).

7. Ницше, Фридрих, Так говорил Заратустра. В оригинале на немецком: “Der Mensch ist Etwas, das ;berwunden werden soll” («Человек есть нечто, что нужно преодолеть»).

8. Возможно, имеется в виду кризис 1998 года, вызванный крушением пирамиды государственных краткосрочных облигаций. Причиной кризиса стало длительное финансирование бюджетных расходов за счет заимствований в условиях обвального падения производства и коллапса фискальной системы на фоне передачи в частные руки крупнейших промышленных активов.

9. Дословный перевод словосочетания public relation (наиболее распространенный вариант перевода: связи с общественностью).