Домашняя пустыня

               


Она жила сплошною одиночкой, как бабочка в преддверии конца,
И вспоминала годы озорные не сохранив восторженность лица…
Она просиживала время у окошка в обнимку с кофе, сигаретой и дождем
И обнимала преданную кошку, с которой было грустно им вдвоем

Границы одиночества в слезах перекликались теплыми дождями
Ей мокро на душе, а за окном - от туч с пушистыми неровными краями,
На подоконниках скучают все кусты, сплетаясь кривоногими корнями
И ропщут от глупейшей тесноты, покачивая тонкими ветвями…

Она богата: золотом блестит из баобаба ее мебель и торшеры,
Хрусталь на кухне, нежный мрамор плит, скучают в вазе вкусные эклеры
И пять машин заснули в гараже, и тренажерный зал молчит настороже,
Наполеон в богемском витраже и бриллиантовые яйца Фаберже стоят на
бирюзовом стеллаже…

Семнадцать спален, ровный ряд портьер, большие двери, кресла и качели
Диваны сделал финский модельер, на стенах три этюда Боттичелли,
Ковры из Персии, от греков серебро, французский антикварный стяг и    
вязаные шали
Разбросана колода карт Таро, на потолке лепнина, как в Версале…

Посуда от «Лулу» и золотые вилки, серебряных кастрюль высокие ряды
На трех тортах - зефир, рубье и сливки, а шоколадом выстланы «сады»
Парча горит на креслах и диванах, изображая золотеющий обман…
Как в тех домах и редких ресторанах, в которых я когда-то побывал.

Рояль «Стейнвей» белеет молоком, стоит, молчит и ждет лауреатов…
Над ним четыре люстры для элит, для богачей и кокаиновых магнатов
Наполнен воздух, запах - «попурри» из освежителя японского «Миото»
А на веранде электро-фонари жгут мотыльков, ну…, и еще кого-то…

Полы блестят, их мрамор безупречен, камин забит дубовым чурбаком
Шотландский плед давно очеловечен, две белые скульптуры нагишом
Из византийского стекла стоит столешник, разнообразие бутылочных
рядов
На этикетках «Хеннесси-мятежник» - гуляка и драчун и острослов…

В ушах лучистые улыбки бриллиантов, от Тиффани браслеты на руках
Златая брошь по форме аксельбантов и кольца все в сапфирных чудесах
И золото, и платина, и память – свидетели всех жизненных оков…
А пустота годами не оставит, как одиночество медлительных часов.

Грустит она в мертвецкой тишине, наполненной домашней пустотою
Старуха-кошка в благородной седине, сидит и смотрит умною душою               
На кухне дым - счастливые не курят, привыкла кошка и привыкли все цветы…
Подруга-кошка лишь глаза зажмурит от яда сигаретной слепоты…
            
            
И нет детей, а значит нет покоя, а «жизнь-кирпич» лежит в конце угла
Лишь домовой плюется с перепоя и задает вопрос — все это на фига?