Генеральша. Глава 2. Дом на Чкаловской

Так  продолжалось до конца мая. Иван Никитич уходил на службу, Катя покорно выслушивала замечания и наставления супруга, стараясь не задерживать возражениями и недовольством,  стремясь поскорее остаться одной и снова и снова знакомиться с Москвой. На деньги он не скупился, хотя она и не тратила почти ничего — только на проезд, мороженное и пирожки. Обедали они отдельно, а ужинали иногда вместе в столовой или пили чай в комнате, когда Иван Никитич приходил раньше обычного.  Катин восторг Москвой, Галеев не разделял, и при каждой  попытке поделиться своей радостью, новыми впечатлениями, Катерина натыкалась на скепсис супруга, замечания и предупреждения об осторожности и осмотрительности в транспорте и малолюдных местах.
Чем был занят Галеев, он не говорил, только загадочно намекал про сюрприз, который её ждет и про то, что скоро всё изменится так, что Катерина забудет про всё на свете. Что это был за сюрприз, она не спрашивала. Общение с супругом становилось всё больше  скупым и в виду не слишком большой  разговорчивости самого Ивана Никитича, да и нежеланием самой Катерины поддерживать разговор.  Присутствие мужа её тяготило.  Она ощущала постоянное оценивание, была скованна и напряжена. Хотя и убеждала себя, что таков закон жизни — люди живут парами и нужно терпение, чтобы этот союз держался. Какой должна быть семейная жизнь, Катя не знала. Были только воспоминания  о её семье, где отец был гораздо старше матери — абсолютным и непререкаемым авторитетом, а мать была прислугой,  возможно любимой и уважаемой, но прислугой. Она не помнила, какие были между ними отношения, была ли любовь, интимная жизнь. Отец был строг. Когда Катя была ещё маленькой и совершала какой-либо проступок, отец никогда сам не наказывал, не повышал голоса, молча и строго наблюдал, пока мать отчитает её и возвращался к своим делам. Мать всегда разговаривала с ним почтительно,  на «вы», что привила и ей. Он умер в сорок  шестом, немного не дожив до шестидесяти пяти, и воспоминания тринадцатилетней девочки не давали никаких представлений о семейных отношениях отца и матери. О любви она тоже ничего не знала. Только  из книжек Катя познавала об отношениях мужчины и женщины, в которых любовь казалась сказкой, несбыточной и далёкой, бесполой и романтической. Премудростей интимной жизни, которыми обычно  матери  наставляют дочерей, она была тоже лишена. То ли мать стеснялась этой темы, то ли груз проблем и тяжесть бытовых условий, свалившиеся на неё, скоропостижно потерявшей опору, отбили всякий опыт и память об этом. 
Когда Катя оставалась одна, тяжесть напряжения отпускала. Она увлечённо читала. А когда покидала стены общежития, чтобы погрузиться опять в Москву, так увлекалась, что забывала о существовании Ивана Никитича. В эти моменты она не чувствовала себя замужней, будто не было никакого супруга, с его щепетильным отношением к сапогам и форме, нравоучениями и наставлениями. Как заигравшийся и увлёкшийся ребёнок забывает, что есть кто-то ещё и не слышит, как его зовёт мама.
 О чём она скучала — была музыка. Она была всегда в её жизни, сколько она себя помнит. Ещё пятилетним ребёнком отец сажал её к себе на колени и её пальчиком наигрывал мелодию на пианино. Старенький «Бехштейн», который отец чудом перевёз из Ленинграда, где они жили до высылки в 1935 году, был её первой и самой любимой игрушкой. Сначала это была забава, но постепенно музыка превратилась в муштру, каждодневную многочасовую пытку, а отец — в последовательного и методичного палача, которого не трогали ни слёзы, ни мольбы, ни боль. После его смерти, каждодневные упражнения стали уже бессознательной необходимостью, рефлекторными, как у дрессированной собачки: на окрик «Але!» вырабатывается уловный инстинкт выполнить заученную команду. Потом была музыкальная школа, училище, где она была лучшей ученицей. Повзрослев, пианино осталось её самым главным увлечением, заменяя прогулки, подруг и общение со сверстниками, заполняя  почти всё её свободное время.

31-го мая, утром в субботу Иван Никитич был в приподнятом настроении и на службу не спешил. Спрашивать причину такого сбоя распорядка Катя не хотела, боялась выдать своё желание поскорей остаться одной. Супруг встал позже обычного, не стал бриться и, игриво насвистывая, начал укладывать вещи в чемоданы.
— Ну вот, Катерина, переезжаем, — сказал он, немного подождав, когда  Катя заинтересованно начала следить за его сборами, — давай, собирайся.
— Куда? — она растерянно посмотрела на мужа и захлопала ресницами.
Иван Никитич сделал важное и загадочное лицо и, с нескрываем удовольствием,  ответил:
—  Всё сама увидишь, собирайся.
Он подошёл к Кате обнял за талию, сомкнув пальцы рук за её спиной и посмотрел в глаза.  Она избегала встречаться взглядами с Иваном Никитичем. Тяжелый и проницательный взгляд бледных, почти бесцветных глаз, вызывал у неё неприятное чувство вины, непонятно за что, будто он догадывается или точно знает, но молчит и всматривается, чтобы увидеть, распознать, насколько ты врешь, что ты скрываешь, насколько ты готова к признанию. Катя отвернулась и напряглась.
— Что ты всё дичишься, как зверёныш прячешься? Я же для тебя стараюсь… Любви -то я не прошу, просто ласковей будь. Я для тебя, Катерина, да что захочешь… А ты, как от чумного от меня шарахаешься.
Катя густо покраснела. Бросила короткий взгляд на супруга.
— Не привыкла я ещё, Иван Никитич, дайте время. Тяжело мне… Простите меня… Я больше не буду…
Глаза наполнились слезами, Катя прикрылась ладонью и отвернулась.
— Ну вот ещё, — с досадой  произнёс Галеев, заметив слёзы, — «больше не буду»… Прям, как маленькая… Ну что ты, Кать…
Иван Никитич обнял её и прижал голову к плечу.
— Ты меня не бойся, я тебя не обижу… Ну, всё, всё хватит сырости, скоро машина приедет, а мы не собраны. Давай, давай, — Галеев похлопал жену по попе. Катя вздрогнула, опять вспыхнули щёки.
По попе её пару раз хлопнул сосед дядя Витя, деливший с ними общую кухню в Саранске. Пьяньчуга и дурак, не дававший прохода матери после смерти отца, приговаривая: «Налилась Катюха,  растет смена». Тогда она не пожалела литра молока, которое стерегла на керосинке, плеснула соседу на грудь и живот. Хоть и пришлось соврать матери, что разлила молоко по неосторожности, но дядя Витя после этого старался одновременно с ней на кухне не появляться, да и мать освободила от  скабрезного внимания соседа.
Воспоминания  придали ей решительности. Катя нашла предлог освободиться от Галеева и вырвалась из объятий, судорожно  начала складывать вещи.
— Да-да… я быстро…
Через пятнадцать минут  Катя сидела на краю кровати и смотрела в окно.  Нахлынула внезапная тревога. Куда они переезжают? Что за сюрприз? Будет ли она ему рада? Иван Никитич тоже молчал, напряжённо думал. Тишина и озабоченный вид супруга только усиливал тревогу. Катя чувствовала, что наступает какой-то новый период её жизни, но какой — ответить не могла. Галеев посмотрел на часы.
— Ладно, пошли…
В ту же секунду в дверь постучали.
— Входи! — скомандовал  Галеев.  Катя встала и хотела взять чемодан.
— Да оставь ты его! — прикрикнул Иван Никитич.
В комнату вошли водитель Скворцов и незнакомый сержант, вытянулись и отдали честь.
— Разрешите, товарищ полковник!
— Давай, Скворцов, давай! Заждались уже.
— Товарищ полковник… так и десяти ещё нет, — попытался оправдаться Скворцов.
Они схватили  вещи и вышли. Галеев с Катей пошли следом.
Ехали недолго. Машина выехала на большую широкую улицу немного проехала и остановилась перед большой аркой того самого дома с маленькими античными дворцами на крыше. Сердце бешено забилось и бросило в жар. 
Галеев вышел из машины и, сощурившись,  посмотрел вверх.
— Ну вот Катерина, теперь это твой дом.
Катю сковал неведомый страх. Ни в каких снах, самых дерзких фантазиях не могла она себе представить, что она, простая девчонка из Саранска будет здесь жить. Она стояла  перед этой исполинской громадой,  с трепетом и страхом смотрела на кладку огромных рустовых камней, словно на крепостную стену, за которой  обитало  сказочное чудовище.
 «Что это? Сон? Что ждет меня за ней? Чем я заслужила, а может, провинилась? Может это не дворец, а наоборот,  моя тюрьма?»,  —  думала Катя. Она заметила в окне  третьего этажа девочку лет шести, та махала ей рукой, улыбалась и вовсе не казалась несчастной. Дурные мысли улетучились, страх отпустил. Она даже выругала себя за это глупое суеверие.
— Ну, давай, Катерина, — подтолкнул Галеев, — как хозяйка, первой и заходи.
Катя робко переступила порог подъезда, поднялась по ступенькам короткой широкой лестницы, устланной ковровой дорожкой  и остановилась. Слева стоял стол, за которым сидела строгая вахтёрша и пристально глядела на неё поверх очков. Гораздо строже, чем в общежитии, с которой потом даже подружилась, будто она была самой главной  вахтёршей во всём СССР.
— Ты, девочка, к кому?! — важно  спросила женщина и поднялась. Катя оробела и повернулась к Галееву.
— Прямо! — Галеев показался в проеме двери, взял за локоть Катю и легонько подтолкнул.
— Здравствуйте товарищ полковник! — увидела вахтёрша Ивана Никитича и строгость сменилась угодливостью. — Ваша доченька? Взрослая какая… 
Скворцов, идущий сзади, чуть не споткнулся, расплылся в улыбке и слегка хмыкнул.  Галеев обернулся. Скворцов сделал вид, что вытирает нос, поставил чемодан и, пряча взгляд, стал отчаянно его тереть.
— Это — моя жена! Галеева Екатерина Дмитриевна, запомните, пожалуйста!
— Извините, товарищ полковник, обязательно запомню! Проходите, проходите,  Вам на седьмой? Где Сомовы жили?
Галеев ещё взглянул на вахтёршу, всем видом  давая понять, что ещё одно слово и он что-нибудь с ней сделает. Вахтёрша потупила взгляд, опустилась на стул и замолчала.
Галеев подошел к металлической решетчатой двери и нервно позвонил.
— Ведьма, — тихо произнёс Иван Никитич, разозлившись на вахтёршу. Не то чтобы Катя была рада таким отлупом вахтёрши, но почувствовала  некоторое удовлетворение, что есть кто-то, кто мог постоять за неё. Сколько раз ей приходилось сталкиваться с хамством и высокомерием людей, которые хотели поднять перед ней свою ничтожную значимость исключительно грубостью и невежеством и только сейчас все они, в лице этой вахтёрши, получили достойный ответ. За дверью что-то щелкнуло, дверь открылась, и из неё вышла женщина.
— Здравствуйте, — она приветливо поздоровалась, — Проходите.
Катя заглянула в кабинку лифта и растерялась, полагая, что за дверью должна быть уже её новая квартира. Она даже не сразу поняла, что это за помещение. Когда все погрузились, женщина захлопнула дверь и нажала на кнопку. Лифт дернулся и поехал вверх. Катя почувствовала какой-то приятный спазм внизу живота, вздрогнула и закрыла глаза. Галеев был сосредоточен,  женщина взглянула на Катерину. По щекам разлился румянец, предательски выдавая необычное чувство. Лифт вскоре остановился. Катя открыла глаза и смутилась. Она набрала воздуха и вышла вслед за Галеевым. На площадке было две квартиры. Они подошли к двери, Иван Никитич звякнул ключами и распахнул перед Катей дверь.
— Ну вот, Катерина, — торжественно сказал Галеев, — давай, принимай владения.
Квартира встретила запахом паркетной мастики, полной тишиной и полумраком.  Катя осторожно прошла по коридору вглубь.
— А где наша комната? —  спросила она Галеева шёпотом, словно боялась кого-то потревожить.
— Какая комната?! Вся квартира твоя! Ты понимаешь?! — громко и радостно рассеял тишину Галеев.
Он прошёл в зал и распахнул шторы. Свет мгновенно заполнил всё пространство  огромного зала. У Кати перехватило дыхание. 
— Скворцов! Оставляйте вещи и свободны!
Сержанты внесли в зал чемоданы, козырнули и вышли, вертя по сторонам головами. Катя, не понимая, что всё это может принадлежать ей, пусть не ей одной, её мужу и ей, что она тут единственная хозяйка, опустилась на чемодан и зачарованно оглядывала зал. Галеев распахнул шторы на других окнах. Площадь громадной,  почти квадратной комнаты, дополнялась  большим, во всю ширину комнаты, эркером  с огромным сводчатым окном и  двумя узкими по бокам. В эркере стоял рояль, накрытый льняной тканью. Посреди комнаты располагался большой овальный стол с шестью зачехленными стульями. Зал венчала большая бронзовая люстра, свисающая из лепной круглой  розетки. Высокий потолок  обрамлял, словно  массивная рама картины, лепной бордюр. Из мебели, кроме стола и рояля, был большой буфет, диван  и два кресла, также  в светлых льняных чехлах. Между  креслами у стены, возвышалась радиола, походившая на большую громоздкую тумбу.
— Ну как? — после некоторой паузы спросил Иван Никитич, видимо ещё сам не  привыкший к тому, что он здесь не гость, внимательно и с тревогой  рассматривал комнату. Катя молчала, потрясённая и оглушённая этим простором и великолепием. Она продолжала сидеть на краешке чемодана, боясь шевельнуться, встать и осмотреть всю квартиру. Любопытство сковал необъяснимый страх, будто она воришка случайно попавшая в эту квартиру и вот-вот должен прийти хозяин, какой-то страшный и жестокий.
Галеев, видя растерянность жены, подошёл и присел на корточки перед ней.
— Ну что ты? — он взял её за руку. — Это теперь твой дом, наш дом! Нарожаешь мне деток, места вона сколько! Заживём, Катерина! Чего ты, словно на похоронах?
Не заметив никакой реакции Кати, продолжавшей сидеть в той же позе, он попытался поднять её, но ноги не слушались. Она осталась сидеть. Галеев выпустил её руку.
— Ладно… посмотрим, что у нас там?
Некоторое время Катя продолжала сидеть, пытаясь собраться мыслями, затем осторожно встала и медленно прошла к роялю. Она бережно отвернула ткань и открыла крышку. Как долго она не касалась клавиш, как она соскучилась по ним. Ряд желтоватых клавиш отливал ровным матовым блеском. Она нежно дотронулась до них и взяла аккорд. Еле слышно, робко, боясь нарушить покой кого-то невидимого хозяина этой квартиры. «Блютнер», словно понимая таинство момента, отозвался мягким тихим до минором.  Катя дождалась, когда  растает последний звук, набралась смелости, села за рояль и тихо,  осторожно заиграла ноктюрн  до минор №13 любимого Шопена. Постепенно музыка  становилась громче, отпускала робость, но накатила такая необъяснимая грусть и горечь, что, когда Иван Никитич вошёл на звуки музыки и обнял Катю за плечи, она упала головой на руки и разрыдалась. Она пыталась убежать, чтобы не показывать своих слёз, но Галеев схватил её и прижал к себе.
— Ну что ты, дурёха…  ну разве можно быть такой? Люди кругом… злые,  с  ногами в душу влезут и вытрут их об неё. Ты за меня держись, я тебя никому, слышишь, никому в обиду не дам! Ну, родная, ну что ты… радость, ведь, какая. Ты разве могла мечтать… Ну?! — Галеев крепко прижал её к себе и сам растрогался. Пожалуй, за всё время, сколько они были вместе Катя впервые почувствовала искренность и нежность в словах Ивана Никитича. Она обняла его и ещё сильнее расплакалась.
Все выходные они провели вместе. Иван Никитич хоть и был, как обычно не многословен, деловит, но была пробита стена отчуждения и Катя уже не чувствовала  того нависающего гнёта от его присутствия, напротив, старалась чем-то угодить,  увлечённо бралась за уборку,  любую работу по дому. Наступило такое вдохновение и желание, что-либо сделать, что Иван Никитич даже её останавливал.
— Ну, Катерина, тебя не останови, ты так весь дом будешь драить. Отдохни,  посиди, поиграй что-нибудь.
Но её это ещё больше раззадоривало. Квартира была огромной, четыре комнаты, необъятная кухня, кладовая по размерам с, их в Саранске, спаленку. Всё было в диковинку: унитаз, душ, горячая вода, газовая плита, чудны;е выключатели и краны. И телефон. Катя с трепетом снимала трубку, слышала потрескивающее «ля» и тут же с игривой улыбкой, вешала назад. Всё вызывало её восторг. 
Когда Катя с искренним энтузиазмом начала делиться своими планами с Иваном Никитичем о благоустройстве, бытовых мелочах, питании, что обязательно будет что-нибудь печь или готовить какие-нибудь вкусности, Галеев снисходительно улыбнулся, посадил её на колени, положил  её руку на свою ладонь и накрыл другой.
— Я в жены, Кать, не кухарку брал. Ты тут марафет можешь наводить, как тебе хочется, цветочки, там, вазочки, но вот прислугой быть не надо.
— А кто же всё это будет убирать, готовить? — удивилась Катерина.
— Ты как-то не до конца понимаешь. Жена Галеева — это статус, Кать. Его нести надо. Ты девчонкой уже набегалась, хватит.
Катя посерьёзнела, выпрямилась и встала.
— Я… не пойму, Иван Никитич, как это нести?
— А ты присматривайся, наблюдай, больше серьёзности. А то чуть что — ты в слёзы. Гардеробчик обновить надо. Я в этом деле-то не большой знаток. Если что достать, отрез там, туфли, скажи, посолидней будь. А то вон, девчонка девчонкой… косички, — Иван Никитич подбил, висящие бубликами косы.
— Это я дома, чтобы не мешали, — смутилась Катя.
—  Может причёску какую сделаешь… В общем, Катерина, подумай. А за дом не переживай… Будет кому следить, — Иван Никитич, чиркнул спичкой, закурил, загадочно  прищурился.
Катя не придала значения последним словам, потрогала себя за косы и задумалась над своей «солидностью». Как это? Что ей, одеваться, как сорокалетней? Сделать завивку, как у артистки Серовой? В голову лезла «Мачеха» из «Золушки», последнего  фильма, который она посмотрела в Саранске.
«Соответствовать»… Как? »
Вспомнилась та надменная дамочка на вокзале. Катя вздохнула и решила, что она обязательно что-то предпримет, но не сейчас. Сейчас ей нужно закончить стирку.
Единственным препятствием, которое  мешало ей полностью окунуться в радость новоселья и которое не давало ей покоя — была тайна: чья была это квартира? Кто в ней жил? Что случилось с этими людьми? Кто такой Сомов, про которого упомянула вахтёрша? Тут жила семья, были дети. Катя находила детские рисунки, тетради, игрушки. Их было немного, словно их не успели спрятать или забыли впопыхах. Куда они делись? Что произошло? Она видела инвентарные номера на мебели и на некоторых вещах. Одна догадка сменялась другой, более  страшной.
— Иван Никитич! — решила спросить она супруга, — А чья это была квартира, кто тут жил раньше? Кто такой Сомов?
Галеев резко встал и подошёл к ней, посмотрел тяжелым чужим взглядом, словно не было той трогательной минуты у рояля.  Катя поняла, что спросила что-то неприятное для мужа и потупила взгляд.
— Наша это квартира, понимаешь?! Наша! Твоя и моя. Государство нам её дало, понимаешь? Это не чужое… наше. Кто-то жил — уехал… Нет больше никого. Только мы с тобой. Я её заслужил! Знала бы ты, через что мне пришлось пройти…, — Галеев запнулся, сморщился, будто нахлынули тяжёлые воспоминания, от которых стало неприятно.
Катя не стала расспрашивать. Она вообще никогда ничего не расспрашивала у него. Была ли семья, дети, где он был в войну? Ей казалось, что расспросами она может вызвать  гнев или грубость Ивана Никитича. Катя чувствовала, что жизнь Галеева была полна драм и трагедий и обращать свои воспоминания к ним он не желает. Для себя она объясняла этим суровость и грубость супруга. Словно прячет за ней свою боль и тяжесть пережитого. Да и сам Иван Никитич никогда не спрашивал о её прошлом. Будто не было ничего в прошлом ни у него, ни у неё и жизнь началась с чистого листа.
Ей вспомнились рассказы матери о квартире в Ленинграде, где она родилась и откуда их выслали в Саранск. Там ведь тоже, наверное, живут сейчас люди и считают их квартиру своей. Но ведь там жил её отец. И его отец. Катя отошла от супруга. Захотелось сыграть что-то грустное. Она села за рояль и комната стала наполняться  «Грёзами любви» Листа. Дойдя до модуляции, Катя остановилась, задумалась. Лист будто бы специально сочинил свой ноктюрн, когда человеку становиться грустно. Он сопереживает, грустит с тобой, а потом, словно кладёт на плечо руку, «ерунда, всё будет хорошо!». И появляется надежда, солнце, радость. Катя громко и игриво взяла мажорный аккорд, задорно улыбнулась и подняла голову. У рояля стоял Иван Никитич и внимательно следил за ней. Ей показалось, он тоже понял её настроение. Еле заметная улыбка осветила его лицо.
Постепенно жизнь в новой квартире становилось повседневной. Ушло то навязчивое чувство присутствия «старого хозяина», бытовые «излишества»: газ, горячая вода, туалет становились привычными и необходимыми. Катя на многие вещи смотрела уже без того трепета и робости, какая была вначале, с практической хваткой и хозяйским взглядом. Выходы в город становились всё более редкими. Она много читала, слушала музыку по радио, играла сама. Появилось новое увлечение — радиола. От прежних хозяев остались три-четыре пластинки легкой музыки с Изабеллой Юрьевой, Козинцевым. Катя купила ещё несколько пластинок классической музыки, в основном фортепьянной и часами слушала, внимая мастерству исполнителей, разбирая и вникая в каждый услышанный пассаж.
 Изредка ходила на Покровку, где располагался специальный магазин для работников МВД и отоваривала спец. карточки. С соседями знакомства не искала, считала  их недоступными для общения. Вахтёрша, как ей казалось, смотрела с каким-то высокомерием, хотя нарочито вежливо отвечала на приветствие. Катя же, прожогом  проскакивала мимо, чтобы не нарываться на расспросы или замечания.
  И с Иваном Никитичем отчуждения становилось всё меньше. Она часто вспоминала, как разговаривала мать с отцом — почтительно, тактично и всегда уважительно. Катя старалась так же общаться и с Галеевым. И ему это нравилось. Она заметила, как он становился с ней более мягок, что больше убеждало её в том, что делает она всё правильно. Семейная жизнь — это прежде всего терпение. В чём она никак не могла себя убедить, так это быть не такой скованной в постели. Она по-прежнему в близости корчила гримасу боли и страдания, чем ужасно расстраивала Ивана Никитича. И тут уже не работало ни терпение, ни старание как-то расслабиться, отвлечься. Каждый раз, ложась в постель, она боялась, что Галееву захочется близости. Она старалась ускользнуть  от этой «обязанности», ссылаясь то на усталость, то на неотложные дела, которые ещё необходимо доделать, либо вставала раньше Ивана Никитича, что-то стряпала, притворяясь занятой, и всевозможными хитростями избегала близости. Когда же деваться было уже некуда, она, как всегда отворачивалась к стенке, сжимала кулаки и сильно зажмуривалась, даже старалась не дышать, будто погружалась в некую жидкую грязь с головой,  уговаривая себя, что это на несколько секунд, только  несколько секунд. К этому тоже нужно привыкнуть. Когда эта «безысходность» настигала ночью, было проще, было темно и Иван Никитич не видел этого мученического вида, но потом она долго не могла уснуть из-за видений, словно в неё проникло жуткое чудовище. Утром же,   разгорался стыд, заливая щеки багровым румянцем и страх, что Иван Никитич будет в обиде.
— Что ты, Катерина, кривишься, будто я насильничаю? — заметил как-то утром  Галеев, — Будто я фашист какой, а ты партизанка. На тебя глянешь, всё желание пропадает.
Катя густо покраснела, но объяснить, либо придумать какую-нибудь причину своей реакции не могла. И прежде всего себе. Накатывал страх, опускался холодный туман и всё, она была бессильна что-либо поделать. Она виновато смотрела вниз. Галеев выжидал и смотрел на неё. Катя боялась поднять глаза и затянувшаяся пауза ещё сильнее заливала щеки румянцем. Она закрылась руками.
— Может я, что не так делаю? Или у тебя какой изъян? Может к доктору показаться?
— Нет! — вздрогнула  Катя, — у меня… у меня всё нормально, просто я…
Касаться этой темы она вообще не хотела катастрофически и злилась на себя, что не смогла придумать какую-нибудь достоверную историю и дотянула до этого разговора.  Галеев внимательно посмотрел, так и не удостоившись объяснения. Катя подняла глаза и постаралась задержать взгляд на супруге, не отводить, как обычно, хотя бы взглядом передать, что ей эта тема неприятна. Понял ли Галеев, но отвел взгляд, опустил задумчиво голову и встал.
— Ну ничего, родишь, глядишь и разохотишься. Тебе по бабьи-то поговорить с кем-то надо. Подружку бы завела, что ли, с опытом…
— А который час? — решила перевести разговор Катя, сделала вид, будто она куда-то сильно опаздывает. Разговор о беременности пугал её ещё сильнее, чем сам процесс зачатия. Она вскочила, заметалась по комнате, быстро накинула халат и, не дождавшись ответа от Ивана Никитича, выскочила из спальни.
К завтраку Иван Никитич вышел в парадном кителе с орденской планкой и в тапочках. Катя замерла. Она впервые после той встречи на концерте в Саранске увидела супруга в парадной форме.
— Сегодня какой-то праздник? — удивлённо спросила она Галеева.
— Вызывают, — Иван Никитич поднял вверх палец и поднял к потолку глаза. По торжественному виду она поняла, что мероприятие крайне важное для супруга и даже немного расстроилась, что утром так вышло. Она почувствовала себя виноватой.
— Я сейчас сапоги начищу, до блеска, — кинулась она в коридор, — а Вы завтракайте, Иван Никитич…
— Посиди со мной, — остановил её Галеев, — я в ботинках пойду, посиди.
Катя остановилась, настороженно и медленно опустилась на табурет. Ей ужасно не хотелось, чтобы Иван Никитич продолжил тот разговор и она с тревогой ждала, что он ей скажет.
— К Лаврентию Палычу иду, — Галеев глубоко вздохнул и отхлебнул чай, —  лично…
Катя впервые заметила такую напряженность у супруга. Он никогда не говорил о работе, не делился своими сомнениями, а тут заметно нервничал. Это нервозность передалась и ей. Почему-то вспомнился Сомов. Что если его вот так же вызывали, лично, а потом…  только  инвентарные номера, да какие-то мелкие предметы, напоминавшие об их существовании. Она обвела взглядом столовую, словно прощалась, с тревогой посмотрела на Галеева. Тот сосредоточено, уставившись перед собой, машинально мял пальцами хлеб.
— Ладно, пора…
Иван Никитич встал, поправил китель и вышел. Катя на несколько секунд осталась одна,  терзаемая дурными догадками, затем вскочила и кинулась за Галеевым. Она обняла его сзади, прижалась к спине щекой.
— Ты чего, дурёха, испугалась чего?
Галеев развернулся, взял её подмышки, приподнял и заглянул в глаза.
— Всё хорошо будет! Вот увидишь! Ну чего ты?
— Не знаю, тревожно…
— Брось…
Галеев опустил Катю, натянул на глаза фуражку и глянул в зеркало.
— Скоро генеральшей будешь…
Катя удивлённо захлопала ресницами, отпрянула. 
— Ну, давай…
Он  обнял её за талию и чмокнул в щеку.