Техническая ошибка. Глава I - продолжение

Глава I (продолжение)

*****

Президент Топливной компании Анатолий Петрович Ковыляев очень любил свою работу. Все нравилось ему в ней.

Нравился огромный, богато обставленный кабинет – с роскошным ремонтом, с мебелью из красного дерева, с дорогими напольными часами, с огромной жидкокристаллической панелью, и, конечно, с большим, масляной краски, портретом другого, с большой буквы, Президента. Нравились украшающие его рабочий стол, выстроенные в шеренгу телефоны: консервативная «вертушка» АТС-1 для прямой связи с сильными мира сего; такая же, но АТС-2 – для связи с теми, кто послабее; цифровой спутниковый коммутатор, позволяющий набором 5-6 цифр за секунду связаться с самыми удаленными объектами Топливной компании; и видеотелефон, мгновенно и без подтверждения с другой стороны соединяющий с любым из его «вице» (таким образом, Анатолий Петрович всех их «держал в тонусе»). Нравился «шестисотый» - черный, сияющий, с сиденьями из белоснежной кожи, со всеми возможными роскошествами, которые только можно себе представить передвигающимися по земле; нравился милицейский джип сопровождения, твердо указующий всем вокруг, что едет далеко не ординарный человек. Нравились охранники, сопровождающие его везде и повсюду, расчищающие ему дорогу даже в коридорах корпоративного офиса; нравились прижимающиеся к стенам подчиненные. Нравился супердорогой корпоративный «джет» (1) - белый, сияющий, с креслами из белоснежной кожи, со всеми возможными роскошествами, которые только можно себе представить передвигающимися по воздуху. Нравились «спецтерминалы» аэропортов, нравились «спецпроезды» в сопровождении длинных кортежей, нравились специально подготовленные гостиничные номера – нравилось, одним словом, все, что «спец».

Еще, конечно, немало радовали Ковыляева им контролируемые весьма и весьма солидные, но при этом неприлично доступные финансовые ресурсы. Даже и значительных усилий не нужно было ему прикладывать для того, чтобы заметная их часть перекочевывала непосредственно на его счета в надежных (швейцарских, конечно) банках: не только не препятствовали этому те, кому вроде бы положено было за этим следить, но даже и наоборот: всячески, кажется, поощряли его в этом. Да и то, что не перекочевывало, тоже ведь фактически было его, поскольку всеми тратами Топливной компании ее облеченный высочайшим доверием руководитель распоряжался лишь с небольшой оглядкой на весьма узкий круг лиц. Свое кричащее благополучие специально Ковыляев, конечно, не афишировал; о банковских счетах, о принадлежащих ему крупных пакетах акций входящих в состав Топливной предприятий, о выполняющих для нее самые крупные и щедро оплачиваемые подряды трейдерских, строительных, транспортных, телекоммуникационных и других фирмах (владельцами которых так часто, но, безусловно, по чистой случайности оказывались самые ему близкие, порой близкородственные, люди) он никогда и нигде не распространялся; но как было скрыть огромные квартиры в самых что ни есть элитных домах древней столицы? как скрыть огромные имения на Рублевском шоссе? И если все равно не скрыть, то стоит ли скрывать?

Ничуть не меньше тешило самолюбие Анатолия Петровича то огромное количество людей, которых приводил он в движение одним только словом, одним взглядом; люди самые разные, все как один, молчали, когда он говорил, говорили, когда этого от них он требовал, делали то, что ему вздумается, покорно снося при этом самые сумасбродные его выходки (такие, за которые в детстве родители его – упокой Господь их душу – точно не погладили бы по голове); и все это только потому, что в его силах было и дать людям, и отнять у них отнюдь не рядовые возможности – все хотели это получить и мало кто готов был с этим расстаться. Многие судьбы зависели теперь от него: возможность удовлетворять или отказывать – она тоже была его привилегией.

Не могла оставить его равнодушным и возможность входить (и довольно часто) в самые высокие кабинеты страны – не без стука, конечно, но и не как просителю: по-деловому, с докладом – и о чем же? Конечно же, о своих успехах и свершениях.

Все это – все то, что так ему нравилось, - Ковыляев вовсе не считал подарком судьбы. Все было достигнуто тяжелым трудом и получено им по заслугам – в этом был он убежден твердо и основательно; а теперь просто не могло и не должно было быть иначе, чем было: ведь он верно
служит (и непосредственному начальнику, и самому Президенту), чутко следует руководящей линии, решает важные, весомые вопросы, вопросы, от которых, нет сомнений, зависит судьба горячо любимого Отечества; что ж, в таком случае его комфорт и его небольшие слабости – не оправданы ли они? Что как не это позволяет ему эффективно (быть может, эффективнее всех!) исполнять свою нерядовую роль?

*****

Родился и вырос Ковыляев в Оренбуржье – в небольшой деревне с названием до странности схожим с его фамилией: Ковыляевка. Глухая провинция, отвратительный климат, серость и убогость быта – детство маленького Толи получилось достаточно беспросветным для того, чтобы именно таким навсегда ему и запомниться.

С самых малых лет испытал он на себе все тяготы существования в полумертвой советской деревне. Ютились по чужим углам; только ближе к школе обустроились наконец с родителями и маленькой сестрой в собственной скромной избе. Ни любви, ни заботы никогда не доставалось Толе в заметных количествах: отец был по-деревенски скуп на ласку, мать работала школьной учительницей и внимание свое щедро раздавала ученикам – на собственных детей оставалось немного. Зато строгими требованиями родители Толю не обделяли, и, стремясь заслужить родительскую любовь, тащил он на себе все скудное домашнее хозяйство: и, какую была, живность, и измученную, тяжело плодоносящую землю худо-бедно обихаживал, и избу в чистоте содержал, и младшую сестру растил за родителей – и растил в тепле и любви. Все делал Толя – но взрослел с укореняющейся мыслью: вырваться из окружающего убожества, выбиться в люди, уехать – хоть куда.

К знаниям тянулся всегда – тоже с самых малых лет: в библиотеке, что находилась в соседнем селе, по три раза перечитал он все книжки, предназначенные для образования жителей сразу нескольких окрестных деревень. Чтением – сильно испортил себе зрение, пришлось надеть очки; вдобавок ко всем тяготам страдать теперь приходилось ему еще и от неотесанных сверстников: непривычные к такому чуду деревенские дети жестоко дразнили «грамотея». Со временем разочаровали и книжки: куда, в какую сторону двинуться, куда податься, чтобы изменить уныло-предрешенную судьбу паренька из оренбургской деревни, ответа они не давали.

Ему повезло.

В 60-е потихоньку очухивалась пропущенная через мясорубку страна; сменившееся поколение власти: новые, «молодые», руководители государства, многие – сами хлебнувшие и несбывшихся надежд, и ужасов террора, и тяжких военных испытаний, сами – «со слезами на глазах», постепенно распускали удавку на шее задыхающегося народа. Что делать дальше, они не знали, но и мучить огромное истерзанное животное власть советская не имела уже ни сил, ни желания. Страна погружалась в отупляющую дрему, в сладкое полузабытье; хозяйство ее, созданное и поддерживаемое методами исключительно изуверскими, начинало – без этих методов – постепенно приходить в упадок.

Палочкой-выручалочкой, отодвинувшей на три десятка лет дряхление и развал и позволивший прокормить страну без титанических преобразований (после перенесенных испытаний – и подумать-то о них было страшно, не то что начинать), для сентиментализирующейся советской власти стала Западная Сибирь.

Хоть самому ему и не довелось поработать в суровой сибирской тундре, освоение в годы его молодости этих промороженных, злых земель и сыграло в судьбе Толи Ковыляева решающую роль. Откуда еще стране черпать кадры, как не из «старых районов»? Многие из родственников и знакомых семьи бесстрашно устремились тогда на северо-восток. Романтика тяжелого труда, высокие заработки и перспективы – путь в мир был ясен, а трудности закаленного мальчика из оренбургской деревни совсем не пугали. Окончив восьмилетку, он подался в ближайший промцентр, где поступил в техникум(2).

Уже и здесь за время учебы получил Толя множество подтверждений усвоенному дома: знания знаниями, наука наукой, но одним этим ни выгод никаких в реальной жизни, ни любви и внимания окружающих ни за что не заслужишь - одни лишь посаженные глаза. От реноме «ботаника» (тогда, впрочем, это еще не называлось так) нужно было как-то избавляться, и Толя, свалив с себя груз ответственности за семейный дом и за хозяйство, сэкономленную энергию
направил на дела, имеющие резонанс более широкий, звучание, можно сказать, общественное. Вступил в комсомол и сразу показал себя активным и добросовестным организатором, прогрессивно мыслящим, чутким к духу времени и лояльным любому начальству – именно его любовь стремился теперь заслужить Толя всеми силами и средствами. Как и дома, геройски тащил он на себе тяжелый воз обязанностей и нагрузок, и в итоге, несмотря даже на заработанные тяжелым деревенским детством проблемы со здоровьем (помимо зрения, беспокоили сильные головные боли и приступы астмы), техникум окончил с отличием.

Куда же после провинциального техникума? Конечно, в профильный институт (3) - тот самый, куда съезжались учиться те, для кого столичные и республиканские вузы были недостижимы и где ковали крепкие кадры для средних советских объединений(4). Хоть и не сулило такое образование само по себе выдающихся перспектив, уже и оно позволяло рассчитывать навсегда покинуть опостылевшее Оренбуржье – а о большем Толя тогда и не мечтал.

Впервые увидев большой город, освоился он в нем очень быстро; более того, ощутил вкус настоящей городской жизни – и она понравилась ему. Толя снова бесстрашно принял на себя то, от чего иные отказывались: в институте, став комсоргом курса, старательно и добросовестно вел он пропагандистскую и организационную работу и внимательно следил за тем, чтобы все его однокурсники были такими же четкими, такими же исполнительными, такими же правильными, как и он сам, чтобы начальство было и им, и остальными довольно.

К своему разочарованию, соответствуя всегда сам и требованиям, и веяниям, уже тогда начал Толя замечать: далеко не все стремятся, как и он, к аккуратности и исполнительности. Многие, страшно подумать, вовсе не стремятся – и начальство недолюбливают, и никаких усилий не прилагают, чтобы заслуживать его любовь. Что и говорить, такие люди молодому активисту совсем не нравились: они, казалось ему, жизни настоящей не видели, от сытости своей обнаглели и, попросту говоря, зажрались – потому и вели себя недальновидно и безответственно.

Уже на третьем курсе Толя женился: на своей однокурснице, простой и правильной деревенской девушке – такой же правильной, как и он сам. Звали ее, как и его младшую сестру, Таней, и была она настоящей русской красавицей: светловолосая, с мягким, округлым лицом, с голубыми, как небо, глазами; и трудно давалось понять: как занесло такую девушку в «технологи»? Разве что, как и самого Толю, – хоть так, но подальше от родной стороны… Еще в институте родился у них с Таней первый сын – Алексей, и уже тогда все завидовали ему: какая жена, какая семья, какая жизнь!

Распределили Толю туда, куда только и могли распределить из провинциального вуза: в самую далекую, глухую и суровую дыру на Дальнем Востоке. Старые, запущенные в разработку еще в двадцатых годах, не числящиеся, конечно, в приоритетах промыслы; местное объединение – даже не «среднее», а просто жалкое: сырья добывается – слезы, горько пьющее от безделья, дичающие вдали от большой земли население.

Но и такие трудности молодую семью не испугали. Выспаривать себе лучшей судьбы Ковыляев не стал: с верной женой и маленьким сыном на руках отправился в еще более гиблый, чем родное Оренбуржье, край; отправился, твердо веря, что именно это – его путь к успеху.

На Дальнем Востоке Ковыляев проработал семнадцать лет. Начинал в буквальном смысле рядовым: мастером подземного ремонта скважин в маленьком поселке, впоследствии расселенном по причине полной выработки близлежащих промыслов. И жили они в этом поселке хуже, чем с родителями в Ковыляевке: втроем в маленькой комнате, в рабочем бараке.

Однако же и здесь активность в рабочее и нерабочее время и стремление понравиться начальству сделали, конечно, свое дело. Своевременно вступив в партию, молодой буровой инженер не жалел времени и сил на претворение в жизнь самых светлых и прогрессивных начинаний; выделяясь из общей массы интеллигентными манерами и живым умом, неустанно радовал он руководство блестящими показателями; и был, конечно, весьма ретив в исполнении любых поступающих сверху пожеланий; и себе таким образом создавал крепкий задел: среди равных быстро стал он первым и попал кому нужно на заметку – на случай перспективных выдвижений и продвижений.

Там же и тогда же, стоит оговориться, открыл для себя «молодой специалист» и то, что для пущих успехов нужно не просто стараться заслужить любовь начальства и угодить ему. Не менее важно очень внимательно и чутко следить за тем, какому именно начальству стоит угождать в
каждый конкретный момент. Зачастую – тем, кому угождал раньше, со временем угождать становится вовсе не нужно; порой даже наоборот: в угоду другому, более высокому, начальству – прежних покровителей можно и поругать, и с ними побороться.

Не в последнюю очередь благодаря таким способностям: обучаться, что называется, на ходу и неустанно радовать наиболее подходящее к моменту начальство, перспективного молодого человека быстро «взяли в оборот»: уже через два года Ковыляев стал самым молодым начальником цеха на предприятии, через четыре – самым молодым инструктором обкома партии, через семь – самым молодым начальником добывающего управления, через двенадцать – самым молодым директором регионального предприятия. Не зря пестовал он в себе аккуратность, исполнительность и умение находить подход к людям – вот и зажглась, и разгоралась все ярче его звезда.

В начале девяностых, превратившись уже и сам в начальника, которому многие хотят понравиться, Ковыляв переместился с семьей в региональный центр – здесь зажили они совсем уже по-другому. С жильем наладилось, на машинах возили его на таких, какие раньше видел только в кино. Подлечился, поправил зрение. И сынишка родился второй – в общем, и дальше все складывалось у него окружающим на зависть; однако же никогда не терял молодой и успешный руководитель твердой почвы под ногами: не забывал тех, кто помогал ему двигаться наверх, и всеми силами заботился о вверенных ему людях, и всегда горой стоял за «своих». За это любили его все, не только начальство; этим и гордился он более всего.

Оставалось, конечно, и то что часто отравляло ему настроение, а именно никак не поддающаяся решению проблема безответственных и недальновидных людей. Чем масштабнее становились стоящие перед ним задачи, тем чаще случалось замечать: настоящие, правильные ценности, такие как исполнительность, аккуратность и неустанное служебное рвение, разделяют далеко не все. Нередко приходилось теперь сталкиваться ему с людьми, от сытости обнаглевшими и, попросту говоря, зажравшимися, и видел он их теперь за версту: такие люди, хоть и был он начальником, вовсе не стремились ему во что бы то ни стало понравиться. Иметь дело с подобными отщепенцами не доставляло Анатолию Петровичу никакого удовольствия, потому себя он стремился окружать людьми старательными, исполнительными, полными трудового задора, не склонными подвергать сомнению установки начальства. Одна лишь беда: с людьми, во всех отношениях приятными, зачастую почему-то оказывалось гораздо легче сесть в лужу перед тем начальством, что выше; потому временами приходилось терпеть – но делал это Ковыляев неохотно и из только из соображений стратегических: на что только не пойдешь, чтобы представить все так, будто дела не так уж и плохи в датском королевстве – будто вовсе не тонет, а наоборот набирает ход хиреющий от дряхлости корабль (то есть руководимое им предприятие), не падает добыча, не стоят без сырья заводы, не бегут от безысходности на большую земли даже самые стойкие потомки землепроходцев. Представлять именно так требовалось обязательно – ведь начальство у Анатолия Петровича было теперь серьезное: люди серьезные, «облеченные», и не из областного какого-нибудь руководства, а из самой, страшно подумать, Москвы.

Времена, благо, стояли лихие, и дела вершились больше славные; потому не едва заметные по микроскопом успехи одного из заштатных предприятий Топливной компании, а надежные, проверенные, заслуживающие доверия люди больше интересовали тогда тех, кто входил в постепенно претерпевающий изменения «круг допущенных». И сложилось однажды так, что энергичный, услужливый и к тому же не имеющий влиятельных покровителей дальневосточный директор показался кое-кому весьма удачной фигурой: спасти и сберечь для будущих серьезных дел едва живую, убыточную госконтору – с такой почетной миссией прибыл Анатолий Петрович в древнюю столицу.

*****

Взошла высоко, воссияла ярко – звезда Толи Ковыляева. Мог ли паренек из оренбургской деревеньки помыслить о чем-то подобном? Даже в самых смелых мечтах детства и юности побоялся бы он представить себя мчащимся на огромной скорости по московским проспектам, мчащимся на огромном «Мерседесе», с мигалками и охраной, мчащимся из роскошных квартир и имений в ослепляющее величием старинное здание, расположенное в самом центре сверкающей столицы, мчащимся в свой огромный кабинет, из окна которого отрывается завораживающий своей сказочной красотою вид: на Москву-реку, на башни и стены Кремля, на златые главыcвеличественных храмов и соборов. Сколько раз, уже и будучи не совсем юным, с вожделением глазел он на картинки с таким вот видом; а теперь по-деловому, почти по-хозяйски, окидывал он все это взглядом, не вставая из-за собственного рабочего стола; и казалось ему: сам Господь, самый большой на свете начальник, разглядел с высоких небес старания его и одарил – и любовью своей, и всеми доступными благами, и новыми стимулами стараться дальше.

Стимулов – действительно делалось все больше и больше. Начальство было теперь у Ковыляева – солиднее не представишь: самые крупные, самые влиятельные государственные мужи, сам, страшно подумать, Президент. Угодить всем сразу – было и здесь непросто: грызлись эти московские начальники, как пауки в банки, - только и следи, кто кого одолевает; но и Анатолий Петрович к этому времени как следует набрался опыта: любое веяние чуял он издали, как медведь пчелиное гнездо.

Топливная компания досталась Ковыляеву в состоянии буквально аховом. Предшественники его (они же и бывшие начальники) об общем деле задумывались мало – больше о личном своем кармане. Казалось бы, и самому – стоит ли теряться? Бери тоже, бери много, бери все, что плохо лежит, бери, пока есть возможность; не был бы он, однако, самим собой, если бы избрал путь столь банальный; вместо этого, уловив едва зарождающуюся конъюнктуру, предпочел он действовать дальновидно и расчетливо: не просто спасти, не просто сберечь, но практически отстроить корпорацию заново, восстановить из обломков и превратить в красу и гордость – не забывая, конечно, себя.

С Дальнего Востока привез Анатолий Петрович в Москву почти всю свою команду – и это несмотря на то, что многие из этих людей не на шутку уже раздражали его нестоличной своею угрюмостью. Что ж, приходилось терпеть – не до жиру в нелегкий час. Ковыляев прекрасно понимал: навести марафет во вверенном хозяйства лучше верных боевых товарищей никто ему не поможет; а сделать, между тем, требовалось немало: и провинциальных князьков усмирить, опьяненных былой вседозволенностью, и нужные связи найти в сложных лабиринтах столичных министерств и учреждений, и свои выдающиеся во всех смыслах успехи живописать начальству поярче, поинтереснее.

Все и тут получилось. Затевались громкие, крупномасштабные проекты, о которых можно было красиво и эффектно докладывать руководству. Иностранные банки охотно давали Топливной в долг – под большие, конечно, проценты, но на это деньги деятельность компании делалась еще более шумной и активной.
Подфартило: вовремя очнулись от спячки и цены на сырье; ну а довольное ретивым президентом начальство не только опекало и оберегало от любых посягательств поднявшуюся из руин Топливную, но активно готовилось использовать ее в своих целях.

Случались и промашки, случались непопадания, но словно бы само провидение вело Ковыляева за руку: что другим отлилось бы тяжкой участью – все было ему нипочем. Твердо следуя своим путем, всегда он помнил: пока нужен, пока удобен и мил начальству, обойдут все беды, пощадят любые ветра.

*****

Одно только, лишь одно – временами совершенно обескураживало Анатолия Петровича: с подчиненными везло ему все меньше и меньше. То есть, нет, даже не так: везло-то, конечно, больше (подчиненных-то и самих становилось все больше), а вот тех дальше выносить, с кем не повезло, - на это никаких душевных сил уже не хватало.

Неприятный парадокс по-прежнему заключался в следующем: те из его подчиненных, что так нравились Анатолию Петровичу, те, что всегда были в полупоклоне, те, что глядели на него широко раскрытыми, преданными глазами (именно таких и становилось все больше), – именно они, как правило, ни на что иное, как кланяться да кланяться, и не годились. Как записывать со старанием гениальные его, Ковыляева, мысли – это они тут как тут; или попросить для себя лично что-нибудь, с милейшим таким подобострастием; или подсунуть на подпись платежик… И совсем по-другому тогда, когда нужно решить реальную проблему – не плевую только, а настоящую, заковыристую; или что-то подсказать, допустим, толковое – тут ни дела из них, ни слова не вытянешь. Ну а если что-нибудь не просто серьезное, но еще и опасное – из таких и вовсе озадачить
сразу некого: или сами больны, или в отпуске, или нерадивые подчиненные подвели, или занемог любимый племянник…

А вот те, что могли, – те не очень-то кланялись; и это было для него совершенно, совершенно невыносимо – хотя бы уже потому, что выглядело так, что от грозного, всея компании, президента заносчивые эти снобы вовсе и не зависят!

На беду, подобные деятели – все как один – поначалу еще и весьма умело маскировались. Взять вот, к примеру, столичного этого сноба, этого, прости Господи, журналиста: ведь какой был мальчик! как восторженно глядел! как аккуратно все записывал! И расспрашивал – с каким неподдельным когда-то интересом! А теперь – что? Фамилию его – не то, что произносить, даже думать ее не хочется! Лоб свой хмурит вечно, глядит исподлобья; а зыркнет – так прямо мороз по коже… Ни улыбки тебе, ни поклона; ничего не спросит и не запишет; и молчит все больше – а как скажет что-нибудь, сухо-сухо, официально-официально, так сразу и видно: никого не презирает он больше, чем сидящего перед ним деревенского парня…

И хуже всего было то, что ровно такого же «столичного лоска» понабрались тут и все прочие: те, кого вывез он сам из деревень и глуши! Все они – как заразились, все как один возомнили о себе лишнего; и хочется сплавить их, да боязно….

Ничего-ничего! Все и всегда получается в этой жизни у Толи Ковыляева – значит, в свое время разберется он и с этим…

*****

Без пяти минут восемь позвонила секретарша – сообщила: Щеглов прибыл и ожидает в приемной. Ковыляев брезгливо поморщился и усилием воли заставил себя отринуть ради дела эмоции; но даже ради такого срочного и ответственного вопроса как предстоящее совместное заявление он не смог отказать себе в удовольствии немного помариновать Щеглова в приемной.

- Хорошо, вызову, - ответил секретарше Анатолий Петрович.

Видеть Щеглова не было у него ни малейшего желания. Не только вел себя этот угрюмый тип крайне заносчиво, но и работать совершенно не хотел: выслушивая поручения, всякий раз и всем своим видом показывал, какую никчемную глупость он слышит, как все это скучно, неинтересно, никому не нужно. И доклада об исполнении – никогда от него не дождешься; так, словно бы одобрение не имеет для него ни малейшего значения, так, словно бы президент Топливной компании вовсе ему и не начальник.

Особенно заносчив, категорически непереносим стал он после того, как вторично изобразил это свое «заявление». Нагло, нарочито поставил себя выше всех – а ведь вовсе не был он выше: всего-то какой-то начальник управления, да и управление-то – одно название… Подумаешь, в конце концов: ну сорвался, конечно, ну наорал, ну обложил по матери – в запарке чего только не случится… Никакого понимания, ни малейшего почтения – сразу в амбицию! Глупо, недальновидно, безответственно… и всем неудобно – до того неудобно, что категорически непонятно, что делать. Хорошо еще, Марченко согласился взять это не себя; а иначе что ж: и впрямь подписывать?

Каждый раз, вспоминая об этом, Анатолий Петрович, с одной стороны, злился на строптивого пиарщика, с другой – ему всеми силами старался этого не показать. От того, что он был уверен: Щеглов видит его насквозь, на душе становилось паскудно; еще мерзее – потому что никуда не удавалось деться от ощущения: все же не просто сорвался, не просто наорал, не просто обложил. Имелась, чего греха таить, имелась, глубинная причина, и заключалась она в том, что, несмотря на вызывающее поведение Щеглова, дельно придраться к нему было не так уж и просто. Не только кланяться не желает, но и все вечно вывернет в свою пользу – на; людях с таким лучше без особой нужды не связываться…

Ковыляев отпил из тонкой фарфоровой чашки свой утренний кофе и поглядел в окно. Зубчатая, красного кирпича, стена всегда напоминала Анатолию Петровичу об удавшейся – во всех возможных смыслах – жизни парнишки из бедной деревеньки, о его – не стесняться этого слова! – величии! Да-да, величии – таком величии, которое никому, даже самому наглому столичному снобу, не дозволено ставить под сомнение!
Всегда напоминала… увы, сегодня зубчатую стену не видно из-за тумана; а ему, деревенскому парнишке, предстоит, поступившись своим величием, снова всего это терпеть.

Хорошо хоть терпеть недолго: стоящий под парами джет уже ждет в аэропорту. Выполнить высокое указание, браво об этом доложить – и на свежеотратраченный пухлячок (5), в Куршевель…

*****

Напольные часы громко пробили восемь. Ковыляев нажал кнопку на коммутаторе, попросил секретаршу пригласить Щеглова и, взяв со стола первую попавшуюся под руку бумагу, сделал вид, что внимательно изучает ее. Это было весьма важно: не позволить никому даже допустить мысли, что в своем рабочем кабинете президент Топливной хотя бы на секунду отвлекается от решения нерядовых, не всякому пониманию доступных задач.

Щеглов вошел почти неслышно, нарочито аккуратно (неужели почтительно?) притворив одну за другой образующие звукоизолирующий тамбур двери. Анатолий Петрович поднял на него рассеянный взгляд – чтобы пиарщик чего доброго не подумал, что разговор с ним не походя происходящий пустяк. Вид у него был, как обычно, хмурый и недовольный; и Ковыляев, вспомнив вдруг и о своем ночном звонке, и о том, что до начала рабочего дня еще целый час, а Щеглов, по его прихоти, уже здесь, неожиданно, не успев себя остановить, вскочил со своего кресла, выбежал из-за стола и радостно, словно бы он давно этого ждал и наконец дождался, тряхнул посетителю руку.

Пиарщик поздоровался с ним молча и, как показалось Анатолий Петровичу, даже попытался изобразить на лице подобие приветственной улыбки; но все равно получилась у него скорее утомленная гримаса.

Не ронять себя в глазах подчиненных – об этом Ковыляев заботился со всей серьезностью; поэтому из-за проявленной только что слабости сразу стало ему крайне досадно. Усугубляло его досаду то, что так происходило почти каждый раз, когда к нему являлся этот московский сноб: другим он протягивал руку через стол, а то и вовсе приветствовал только кивком; с пиарщиком же – никак не получалось у него выдержать должной солидности. И габариты Щеглова, и выражение его лица, и скупо подаваемый голос – все это почему-то сковывало президента Топливной компании, лишало обычной уверенности; он словно бы даже немножко побаивался, хотя, казалось бы, с чего бояться ему того, кто несоизмеримо его ниже (не по росту, конечно, - по иерархии)? Все равно: в присутствии этого подчиненного чувствовал себя Ковыляев как кролик перед удавом. Глядя на крупные, насмешливо славянские черты лица Щеглова (будто это он, а не Толя Ковыляев, родился и вырос в самой что ни на есть патриархальной глубинке), на его большие зеленые глаза (выразительные настолько, что выражаемое тому не удавалось спрятать даже под линзами очков) и на высокий, с заметными залысинами, лоб, Анатолий Петрович действительно испытывал страх – необъяснимый, физиологический, толкающий его на рефлекторные, неконтролируемые действия, на вот эту неподобающую суетливость.
Понимая неуместность совершаемых движений, ругая себя за них, справиться с собой Ковяляев не мог, и каждый раз вместе с пиарщиком в его кабинет вплывало омерзительное, несносное ощущение собственной ничтожности – вплывало и упорно не желало после оставлять президента Топливной в покое; и сколько ни пытался он нащупать или создать рукотворно такую ситуацию, которая давала бы ему положенное чувство превосходства, все его попытки неизменно разбивались о появившуюся в дверях утесоподобную фигуру.

Так же получилось и сейчас. Сначала выскочил здороваться; после, чтобы вернуть себе должный уровень самообладания и взять надлежащий тон, пришлось ему с минуту еще, перебирая бумаги на столе, делать вид, что завершает не терпящие отлагательства дела.

- Так-так, Антон Сергеевич, - выговорил наконец, освободив руки, Ковыляев, - ну что там, принесли текст заявления?

- Нет! – отозвался Щеглов – и так резко, что Анатолий Петрович едва не подпрыгнул на стуле. – Я хотел бы уточнить ряд деталей.

Это было неожиданно: такого Щеглов почти никогда не делал. Переспрашивать и уточнять - не его стиль; с чего бы это ему вдруг одуматься?

- Что именно? Я же все ясно объяснил! - попытался нахмуриться Ковыляев.

- Конечно, но для полновесной речи нужно еще кое-что, - с недовольным видом объявил Щеглов. - Кроме того, коллега из Газовой только сейчас получает вводные, так что… Мероприятие планируем на десять.

Нет-нет – и сейчас вовсе не разжевать, разъяснить ему то, что понятно лишь с высоты птичьего полета просил президента Топливной компании его пиарщик. Это звучало так: того, что рассказано, недостаточно, потрудитесь, Анатолий Петрович, излагать свои мысли яснее. Стало быть, и текста еще нет по его же, Ковыляева, вине.

Президент Топливной почувствовал, как волною накатывает злость.

- Почему я должен повторять все по десять раз?! – резко возвысил он голос.

Лицо Щеглова почти не изменилось, лишь едва заметная складка странно, по диагонали, пересекла его лоб. Ковыляев не увидел, но ощутил физически, как ответная буря буквально повисла в молекулах воздуха и как напрягся Антон, смиряя забушевавший в нем гнев.

- Нет-нет, это вовсе не нужно, - глухо произнес Щеглов, занося ручку над блокнотом. – Десять часов – вас устраивает?

Волна раздражения разбилась об утес.

- Да-да… - растерянно пробормотал Ковыляев.

- Хорошо! - пометил в блокноте Антон. – Тогда, если можно, пройдемся по заявлению.

- Да-да… - опять обессиленно откликнулся Анатолий Петрович и, толком не понимая, как же получилось так, что ему не осталось ничего, кроме как повторить все заново, поставленным голосом, словно бы докладывая начальству о своих успехах, продолжил: - Заявить мы должны следующее. Во-первых, проведена большая работа, и вот сейчас мы вплотную подошли к тому, чтобы говорить о ее конкретных результатах, то есть о наличии схемы обмена активами с Газовой компанией. Во-вторых, после того, как обмен будет произведен, мы продолжим исполнять все обязательства… обязательства перед всеми нашими партнерами, в первую очередь, конечно, перед иностранными. Важно также подчеркнуть: обязательства по межправительственным соглашениям…

Ковыляев запнулся и затем, снова не понимая, зачем он это делает (ведь лишнего знать никому не нужно), пояснил:

- Речь о долгах: двадцать ярдов как никак… Все долги, соответственно, будем дальше обслуживать – чтобы в этом плане сомнений ни у кого не возникало.

- Понял, - кивнул Щеглов (пока Анатолий Петрович говорил, пиарщик делал какие-то пометки в блокноте, однако это, конечно же, вовсе не выглядело так, что он, подобающим аккуратному подчиненному образом, отливает в граните мысли глубоко почитаемого руководителя).

- И в-третьих, самое главное, - борясь с раздражением, перешел к завершению Ковыляев. - После обмена Топливная останется самостоятельной структурой и сохранит контроль над всеми своими активами. На основе доверительных договоров.

Щеглов поднял взгляд и странно посмотрел на Анатолия Петровича; в глазах пиарщика, как показалось президенту, мелькнула насмешка.

- И они согласны на это?

Ковыляев беспокойно заерзал в кресле: помимо сего прочего, пребывание этого типа в его кабинете по-прежнему напрочь лишало президента Топливной комфорта.

- Иди пиши! - сухо отрезал он и поспешно, словно желая срочно совершить звонок или вызвать к себе кого-то еще, отвернулся к коммутатору.

Брезгливо поморщившись и не произнеся больше ни слова, пиарщик поднялся и вышел.

Встреча заняла пять минут, но и этого времени хватило, чтобы настроение президента Топливной напрочь испортилось. Вместо того, чтобы, тут же забыв за ненадобностью о произошедшем, перейти к решению следующей ответственной задачи, Ковыляев теперь злился на то, как все получилось, - злился на себя, злился на то, что злится.

Как, каким образом такое вообще возможно: он, крупный (очень крупный, один из самых крупных…), серьезный руководитель, человек, прошедший нелегкий, заслуживающий всяческого уважения путь, признанный профессионал в своем деле (и в каком деле! в настоящем, реальном – не какой-то там писака…), переживает из-за поведения наглого сноба – и так, будто мнение этого сноба имеет для него какое-то значение, будто оно важнее мнений десятков, сотен столь же достойных и уважаемых, как сам президент Топливной, людей?

Раздраженно отодвинув недопитый кофе, Анатолий Петрович нажал кнопку на длинной, почти метровой панели коммутатора (вся она была заполнена кнопочками с фамилиями подчиненных множества рангов и уровней).

- Да, Анатолий Петрович! - гулко прозвучал из динамика громкой связи бесстрастно-предупредительный голос секретарши.

- Наталья Ивановна, заберите у меня посуду! - дребезгнул в микрофон Ковыляев. – И кто там следующий? Зовите.

Не дожидаясь ответа, отключился. Через несколько секунд секретарша поскреблась в дверь и также, едва слышно, проникла через тамбур в кабинет. Это была высокая, лет сорока, женщина, с роботизированным, лишенным каких-либо эмоций лицом и доведенными до автоматизма движениями.
Ковыляев судорожно схватился за бумаги: взяв в руки первую попавшуюся, он сообщил себе сосредоточенно-задумчивый вид.
Наталья Ивановна взяла со стола чашку и сказала, уже выходя:

- В приемной никого нет.

Анатолий Петрович, не глядя на нее, кивнул и уперся взглядом в текст. На листе было написано: «Меню на 02.03.200*».

*****

Топливная компания занимала старое, 19-го века постройки, и очень большое, на целый городской квартал, здание; чтобы преодолеть расстояние от «президентских покоев» (так называли эту часть офиса сотрудники) до расположенного в конце другого крыла рабочего кабинета Щеглова требовалось почти пять минут.

В офисных коридорах здесь редко бывало людно: население предпочитало прятаться по кабинетам, лишних движений без нужды не совершая; сейчас же, поскольку официальный рабочий день еще не начался, пройдя в общей сложности несколько сотен метров, Антон не встретил вообще ни единой души; этому, впрочем, он был скорее рад: чего хотелось ему сейчас меньше всего, так это, на кого-нибудь наткнувшись, тратить из вежливости время на удовлетворение праздного любопытства коллег.

Излишне говорить, что с посещением начальника бодрости и оптимизма в нем не прибавилось: президент был необъяснимо, но вполне обыденно раздражен; по заявлению же ничего внятного услышать от него не удалось. Хуже того: описанная «схема обмена» выглядела настолько абсурдно, что опасения Антона относительно соответствия фантазий начальника жестокой реальности только усилились. Опровергнуть – могли бы детали, но пытаться дальше трясти и без того раздраженного Ковыляева он не решился, поскольку, по опыту, это грозило вылезти боком.

А как приятно, как благодушно протекали его беседы с президентом Топливной несколько лет назад! Как был тот ему во всех отношениях симпатичен, как внимателен, как понятлив! Как доверял Анатолий Петрович своему новому, молодому и энергичному, сотруднику, как прислушивался к нему, как заинтересованно с ним советовался! Где теперь все это, куда делось – ведь неизбежно утрачивая «обожание», Щеглов всеми силами стремился этого не показывать? С трудом, но преодолевая необходимость быть неискренним, он из кожи вон лез, чтобы оставаться улыбчивым, приветливым, услужливо-оживленным; однако чем дальше, тем, очевидно, меньше ценил Анатолий Петрович светские манеры Антона. Понимая это так, что искусно притворяться у него не получается, Щеглов сделался официален - увы, и такое поведение не помогло преодолеть бессмысленный и необъяснимый разлад с начальником.

Клубящееся в воздухе раздражение последнего оказывалось некстати всегда; вот и сегодня – еще и делать ничего не начали, а уже проблемы. Уже все идет не так, уже – это мерзкое ощущение, будто надвигается что-то бесформенно-неприятное.

Включив компьютер, Щеглов налил в чашку вчерашней заварки, разбавил ее кипятком из кулера, достал из холодильника плитку горького шоколада и отломил от нее два квадратика: свою дневную норму сладкого. Крепкий чай, девяностопроцентная горечь какао – проверенный способ привести тело, разум и чувства в рабочее состояние; вдобавок открыл створку окна, подставил лицо холодной утренней сырости.

Пару минут он стоял неподвижно и смотрел туда, где в ясную погоду взор его привычно упирался в сколь сюрреалистическую, столь и реальную картину: вызывающее соседство в небе над старой Москвой внушительного золотого креста восстановленного храма и не менее грандиозного по размерам логотипа автоконцерна «Мерседес-Бенц», установленного на крыше ставшего символом предшествующей эпохи большого дома(6). Те чувства, которые он при этом испытывал, казались ему самому странными, пугающими, прагматически необъяснимыми, почти беспричинными, но при этом ощущались как совершенно фундаментальные и глубинно естественные: его, воспитанного вне всякой опоры на традиционное, выросшего в атмосфере контрастно-бездуховного советско-антисоветского идеологического болота и характерной для смутных времен каши из идейных огрызков, его, пережившего и собственно смуту, и распад страны, и «эпоху перемен», и потому к любому цинизму, казалось бы, привычного (и этим цинизмом, конечно, изрядно дезориентированного), а ко всему, что не касается лично его и близких ему людей, абсолютно равнодушного, – его все равно крайне неприятно, необъяснимо глубоко задевало то, что он видел, глядя отсюда, из окна своего служебного кабинета, в московское небо. Задевало как нарочитое кощунство – определенно затеянное именно для того, чтобы унизить нечто большее, чем он один, но, вместе с тем, и его, только его собственное: что-то бесформенное, невыразимое, глухо, цепко (особенно вдали) сжимающее тоскою грудь в самой ее середине; что-то, находящееся не там, где все ясно и очевидно, а там, где опять же смутно, зато искренне, зато тепло; что-то, прячущееся в грезах и снах – туманно-сырыми образами берез, елей и сосен, лесов и полей, и хмурых речных берегов, и летнего рассвета, и орошенной утренней влагой густой зеленой травы, и отраженных в каплях росы первых лучах утреннего солнца, и мокрого асфальта после весеннего дождя, и промозглой усталости золотой осени, и пьянящего воздуха морозной ночи, и пронзающего величия церковных куполов над седыми равнинами, и уходящих в бесконечность просторов железнодорожных рельс, и перекошенных деревянных изб, и бараков, и девятиэтажек, и двора родного дома, и привычных стен, и запаха волос любимой женщины, и детского голоса, и полной чашки с горячим чаем… и еще десятками, сотнями, тысячами образов, запахов, звуков и не оформившихся ни во что ощущений, всего того, что называлось обычными словами, но совершенно неизбито ощущалось как родное, как свое; задевало – как изощренное надругательство над сутью и сущностью, над сердцевиной, над тем, что жило сегодня в нем, но не только в нем и не только сегодня, жило в вечных веках в миллионах лиц и тел, жило во всем том, что было для них общим: один язык, одна история, одна страна, одни книги, одна память и боль о павших, одна горечь о неродившихся, одна скорбь на поросших бурьяном могилах; задевало – как собственное бессилие, как покорность, как неумение, неспособность: подняться, распрямиться, дать наотмашь, изо всей силы пощечину всем тем, кто и подло, и нагло глумится над самым родным, над материнским и отцовским, кто топчет и поливает грязью большую, но тихую, терпеливую святость – и его собственную, и всех, кто говорит и думает с ним на одном языке, и израненного ненасытным варварством огромного города, и бескрайней, измученной, изувеченной страны; ударить зло, жестоко, беспощадно, дав наконец достойный отпор заполоняющей все вокруг безродной, враждебной мерзости – вот как раз той самой, которую и олицетворяла для него назойливо-паскудная картина, открывающаяся из окна.

Нет, видеть это ему вовсе не хотелось (в безоблачном небе опоясанный трелучник буквально дразнил его: казался таким близким – протяни руку и достанешь), но каждый день хотя бы по разу он бросал взгляд в эту сторону, словно бы намеренно истязая себя; бросал с надеждой на спасительную московскую погоду, и довольно часто она не подводила его. Не подвела и сегодня: нависший с ночи туман не только не рассеялся, но наоборот заполнил все, до самой земли, так что с четвертого этажа не было видно даже проезжающих прямо под окнами автомобилей. Что ж, и на том спасибо: хоть эта дрянь в небе не добавила горечи к начинающемуся дню…

Щеглов посмотрел на часы: двадцать минут девятого. Если отпустить час на дорогу до Газовой, на то, чтобы подготовить Ковыляеву его «речь», отнести, показать, вернуться, внести правки, снова отнести – на все это осталось у него полчаса, не более. А ведь не мешало бы еще сопоставить получившееся с вариантом Кравченко…

Дожевав шоколад и допив большим, в полчашки, глотком чай, Антон взял со стола свой блокнот и открыл на заложенной ручкой странице; но не обнаружив там ни одной записи, кроме двух слов: «бред» и «невнятица», он раздраженно отбросил его в сторону и сел за компьютер.

*****
Открыв предыдущий пресс-релиз по сходной теме, Щеглов быстро пробежал глазами текст – тоже ничего полезного. Соскользнув с экрана, взгляд его привычно зацепился за висящую на стене репродукцию «Иисуса на кресте» Веласкеса; после - опустился на расположившуюся под ней, слишком большую, несоразмерную площади кабинета, и потому выглядящую нарочито роскошной, жидкокристаллическую панель. Правда, вся роскошь на этом и заканчивалась: других ее атрибутов, как то кожаных диванов, деревянной – под антиквариат – мебели или выставки дорогих, подчеркивающих статус подарков, здесь не было; да и панель он просил поменьше, но перестаралось хозуправление. Не роскошь, а достаток – и тот сугубо практический, обусловленный профессиональной необходимостью; и все его признаки также носили технологический характер: большой монитор, недешевый компьютер, два принтера, струйный и лазерный, dvd-проигрыватель с функцией записи и жестким диском. Картину технократического изоляционизма завершал и рабочий стол: планнер-ежедневник, стакан с парой ручек и парой карандашей, упомянутый черный ноутбук на док-станции, черная клавиатура, черная мышь, экран, довольно нарочито развернутый к посетителям тыльной стороной. Бумаг на столе лежало мало; Антон оставлял только самые актуальные, а от прочих правдами и неправдами избавлялся – чтобы не путаться. Попыткой компенсировать образующуюся безликость выглядели на этом фоне комнатные растения: их было много, они расцвечивали обстановку различными оттенками зеленого и явно чувствовали себя в компании хозяина кабинета неплохо – впрочем, не его заботой: поддержанием декоративной кабинетной флоры в Топливной компании занималась специально нанятая для этого девушка.

Окинув взглядом все описанное, подкрепив тем самым ощущение своего профессионального соответствия, а, стало быть, и способности сляпать из ничего внушительный и отвечающий статусу крупного руководителя текст, Антон принялся за дело. Отсутствие информации и исчерпывающих установок было не только проблемой, но и, в определенном смысле, благом – поскольку давало простор для вольных трактовок. К тому же, подготовить требовалось не текст официального заявления, а всего лишь тезисы для устного выступления; в этом случае необходимость выверять каждое слово точно отсутствовала: оказавшись перед камерами, Ковыляев все равно все забудет и начнет штамповать свои обычные плакатные выкрики.

Итак – для начала общий заход. Какой? Естественно, что-нибудь жизнеутверждающее: все по плану, все прекрасно, все мудро и ответственно; не обнаружив подобного в самом начале текста, Анатолий Петрович определенно почувствует себя не в своей тарелке.

«Объявленное решение Правительства об увеличении находящегося под контролем государства пакета акций Газовой компании остается неизменным. Данное решение полностью отвечает интересам национальной безопасности и находится в русле реализации стратегии развития отечественной энергетики», - написал Щеглов.

Следующий шаг – обеспечить переход от общего к частному, сохраняя при этом заданный позитивный настрой. С учетом очевидной всем «наблюдателям» пробуксовки в реализации «неизменного» и «отвечающего интересам» решения, сделать это было не так уж и просто. В таких случаях Щеглов всегда применял так называемый «метод маразматической гиперболы»; заключался он в следующем: если все на самом деле плохо, в тексте должно быть совершенно безапелляционно, преувеличенно, до бессмысленности уверенно заявлено, что все, наоборот, очень и очень хорошо.
«Проведенная за последние месяцы работа по подготовке к выполнению указанного решения позволила к настоящему моменту достичь значительных результатов. Основным из них является следующий: окончательно определена и согласована схема, позволяющая решить первоочередную задачу по увеличению государственного пакета акций в Газовой компании».

Перечитав этот абзац дважды, Антон похвалил себя за полное соответствие «маразматической гиперболе»: никакой схемы нет, но именно ее наличие объявляется главным достижением.

Теперь нужно было человеческим языком попытаться изобразить то, что напридумывал себе Ковыляев – то, что он назвал «в плане, весьма выгодном для нас».

«Необходимо особо подчеркнуть, - написал Антон, - что в результате реализации принятой схемы объединения активов двух компаний, обе они сохранятся как самостоятельные юридические лица».

Перечитав и это, подумал: уже не гипербола, уже даже не маразм; утверждая такое, без объяснений не обойдешься. Только вот как объяснить, чем? Почему, по каким таким причинам внешне совершенно не логичный, явно не отвечающий заявленным ранее целям способ объединения вдруг стал единственно возможным и правильным?

Впрочем, и на этот счет у Антона имелся определенный опыт: для устранения подобных противоречий в официальной позиции необъяснимые действия нужно надежно прикрыть высшими (желательно сакральными) интересами. Применительно к деятельности крупной сырьевой компании такой индульгенцией могли служить: интересы аморфного «государства» (подразумевалось также: интересы общества), интересы анонимных, но крайне уважаемых «инвесторов» (то есть интересы сообщества финансовых и биржевых спекулянтов – их соблюдение полагалось понимать как безусловное благо для «экономики») и интересы более или менее конкретных «партнеров» (зарубежных, в основном, финансовых институтов, со значительной для себя выгодой подсаживающих промышленные корпорации страны на кредитную иглу; этим, однако, как подразумевалось, стране выписывают пропуск в манящий яркими огнями «цивилизованный мир»).

В следующем абзаце Антон вывел на сцену сразу двух идолов:

«Государство, как уже говорилось, увеличит свой пакет в капитале Газовой компании, что позволит обеспечить стабильность рынка ее акций и их привлекательность для инвесторов, а также повысит прозрачность и гарантирует надежность инвестиций в предлагаемые Газовой компанией финансовые инструменты. Кроме того, увеличение топливной составляющей Газовой компании благоприятным образом скажется на ее капитализации».

Обосновав таким образом необоснуемое, Антон снова вернулся к тезису о необходимости оградить родную территорию от гнусных посягательств.

«Следует также отметить, - напечатал он, - что после решения поставленных государством задач Топливная компания сохранит позиции одного из лидеров отечественной индустрии и сможет продолжить успешную реализацию заявленных ранее планов стратегического развития».

Подумав, Антон изменил точку на запятую и дописал: «согласно которым в среднесрочной перспективе она должна войти в число ведущих корпораций мира».
Фраза получилась корявой – зато подобные планы не могли не потрясать грандиозностью! Настало время вывести на сцену оставшихся идолов, выстроив из них мощную, непреодолимую для враждебных сил информационную баррикаду.

«В ходе проведения операции по объединению активов, согласно принятой схеме, Топливная компания обеспечит строгое выполнение принятых ранее на себя обязательств перед всеми своими партнерами по бизнесу, в числе которых крупнейшие финансовые институты и международные инвесторы».

Написав, Антон вспомнил: Ковыляев что-то говорил про межправительственные соглашения. Вспомнил, но решил не упоминать об этом: получилось бы слишком двусмысленно (какие такие соглашения? с кем?), а когда получалось двусмысленно – именно ему объяснять потом журналистам, что подразумевал подобной двусмысленностью президент Топливной.

Пробежав полностью получившийся текст, Антон счел его подходящим: и по объему достаточно, и ничего толком не сказано, – в общем, Ковыляева должно устроить. Разве что добавит «межправительственные»; а может, и не добавит – забудет.

До девяти оставалось двадцать минут. Щеглов набрал Кравченко. Услышал:

- Я – к Андрею Борисовичу.

- Согласованными текстами обменяемся? – в том же стиле, не здороваясь, озвучил мучающую его проблему Антон.

- Да, согласуем, - снова мутно отозвался на это «коллега».

Неполадок со связью в этот раз не понадобилось: Кравченко просто отключился сам. Его ответ на более чем обоснованное пожелание сверить тексты вторично прозвучал невнятно: тенденция, не заметить которую было уже невозможно; однако же и для практических выводов
материала Антону пока не хватало: для этого, как минимум, требовалось выдрать-таки из Кравченко текст.

Отправив на печать свой вариант заявления, с минуту еще Щеглов ждал, пока проснется принтер.

За окном по-прежнему стоял туман.

По коридору, презрев солидность, бежал; да в общем, стесняться было некого: офис до сих пор не ожил.

*****

Если бы на кафельном полу можно было протоптать тропинку, его личная дорожка в президентское крыло здания точно была бы и самой длинной, и самой глубокой. За пять лет корпоративной службы – сколько раз прошел он эти пять сотен шагов? Пять рабочих дней – по несколько раз за каждый из них; а сколько еще выходных? Офисный коридор стал для Антона хорошо знакомой, почти родной улицей: здесь он помнил каждую плитку, знал каждую царапину на стенах; и каждую дверь (сплошь приемные больших начальников) смог бы, вероятно, найти с закрытыми глазами – либо отсчитав до нее нужное количество шагов, либо определив, куда он попал, по характерным для каждого кабинета запахам.

Все эти милые детали вряд ли, однако, имели хоть какой-нибудь превратиться впоследствии в ностальгические воспоминания, поскольку эмоции, которыми сопровождались перемещения Антона по коридору, редко бывали приятными. Спешка и нервозность всегда следовали здесь с ним бок о бок; когда же их не было, казалось: что-то идет не так. Сейчас – все шло именно так, как должно было идти, и на бегу он судорожно пытался высчитать: сколько минут и секунд потребуется Ковыляеву, чтобы одолеть целых шесть, пусть и небольших, абзацев; сколько сделает он в них – просто так, из принципа, чтобы только указать подчиненному на место – исправлений; сколько времени уйдет у него самого на то, чтобы вернуться к себе, внести эти никому не нужные правки, снова распечатать текст, снова его отнести… А ведь ему нужно еще добраться до Газовой – и не просто добраться, но оказаться там быстрее Ковыляева: чтобы не вызвать очередной приступ раздражения последнего, чтобы, быть может, разобраться все же со сверкой текстов…

К счастью, согласование проекта прошло в данном конкретном случае быстро и гладко. Когда Антон вошел, Анатолий Петрович сосредоточенно изучал какие-то бумаги; отвлекся неохотно, сесть не предложил, быстро пробежал принесенный текст, молча кивнул и вернулся к другим делам.

- Я – в Газовую… - сказал-спросил Антон и, не дождавшись ответа, добавил: - Буду ждать вас там.

Ковыляев еще раз, не глядя на него, кивнул.

По коридору – бежал опять; на ходу – вызвал машину; в кабинете бросился к компьютеру, отправил Кравченко текст; в спешке, с трудом попадая по клавишам, набрал его номер.

- Вижу твой текст, свой – отправляю, - отчеканил в трубку «коллега».

Немного отлегло: хотя бы не пришлось уговаривать.

Ждал нервно: час на дорогу, девять – все ближе.

Сообщение от Кравченко появилось через пару минут. Пытаясь открыть прикрепленный файл, Антон дважды не попал по нему курсором; выругавшись, сделал паузу, выдохнув, дважды кликнул по названию; развернув наконец на экране текст, сразу почувствовал испарину под воротничком рубашки. Стало душно, машинально распустил галстук.

Как он и ожидал, присланный Кравченко «проект совместного заявления» существенно отличался от того, что было подготовлено им со слов Ковыляева. И даже не отличался, а полностью противоречил; хуже того – в данной версии совместное заявление выглядело куда более обоснованным. Ничего, собственно, нового: просто текст Кравченко опирался на все еще актуальный вариант объявленного ранее решения об увеличении принадлежащего государству пакета акций Газовой. Из-за неравноценной стоимости подлежащих обмену активов Топливную теперь предлагалось разделить и передать в Газовую только частично.
К экономической целесообразности все это, понятное дело, не имело никакого отношения; однако же и о полностью противоречащем самой сути декларированной сделки сохранении самостоятельности поглощаемого субъекта (со всеми его обязательствами) речи тоже не шло. Отдаленным намеком
на то, что фантазии Ковыляева родились не совсем на пустом месте, выглядело лишь упоминание о создании на базе остатков Топливной некоей «новой компании», возглавить которую, как было написано в проекте заявления, «будет предложено А.П.Ковыляеву».

Антон снова быстро посмотрел на часы. Девять ноль пять - времени на еще один забег до президентского кабинета просто нет…

Распечатав оба текста, сгреб в охапку портфель и куртку и выбежал из кабинета.

Из машины снова набрал Кравченко – тот опять не поздоровался:

- Понимаю, о чем ты…

- И что на этот счет думаешь? – пытаясь казаться спокойным, но от волнения плохо справляясь с дыханием и едва не задыхаясь, перебил собеседника Щеглов.

- Не знаю, - невозмутимо сообщил Кравченко. - Андрей Борисович согласовал этот текст.

- Да это и так понятно! – по обыкновению своему чрезмерно быстро придя в бешенство от столкновения с чиновной непрошибаемостью, нервно и оттого не слишком вежливо отреагировал Антон. - Я тоже не сам придумал! Речь о том, что будет, если они озвучат под камеры противоречащие друг другу версии…

- Не знаю, - опять прозвучало из трубки, и из всех возможных эмоций в голосе Кравченко Щеглов ожидаемо уловил лишь недовольство – очевидно, недостаточной почтительностью собеседника.

- Владимир! – громко произнес Антон (отчества собеседника он не знал), стараясь казаться как можно более весомым. – Я считаю, мы обязаны предупредить руководство об имеющем место недоразумении. Уверен: здесь просто недопонимание; но его последствия могут быть слишком серьезными, чтобы…

- Хорошо! – односложно отозвался Кравченко, но в голосе его Антон не услышал ни понимания, ни согласия.

- И закажи мне пропуск, пожалуйста, я уже еду.

- Хорошо! Ждем вас. – как заевшая пластинка, повторил Кравченко.

Не только в том, что президент Газовой будет предупрежден о нестыковках, но и в том, что на проходную будет сделана заявка на его пропуск, уверенности у Антона так и не возникло. Все равно куда важнее было определиться, что делать ему самому, - и решать нужно было без промедлений. «Предупредить руководство» - это, конечно, прозвучало; но если бы «коллега» вместо болванистого «хорошо» честно признался ему, что не хочет брать на себя лишнее и что толку от подобных попыток все предусмотреть не будет, Антон понял бы его без дополнительных пояснений. С ним самим – было именно так: и без того с самого утра Ковыляев – весь в негативе, и как все обернется, позвони он ему сейчас, предугадать ничего не стоило. Даже слушать не станет – лишь раздраженно отмахнется. Скажет: не лезь не в свое, бросит трубку. Тщеславно уверенный в своей непогрешимости - предпочтет, как обычно, иллюзию реальности.

И как же тогда? Как предупредить начальника об опасности – реальной опасности серьезнейшего скандала, такого скандала, который вполне может стоить ему карьеры? Быть может, понадеяться на Кравченко? Пустое – Щеглов был почти уверен: осторожный коллега даже не попытается ничего сделать. Кравченко – бездушный автомат, запрограммированный только на исполнение команд; анализировать последствия их исполнения – и вне его ответственности, и вне пределов доступного для его воображения. А здесь, с его точки зрения, и проблемы-то особой нет: позиция Газовой основательна, логична, ничему не противоречит и именно в таком виде будет оглашена публично. Какое ему дело до того, что собирается говорить Ковыляев? Какое дело Штегнеру? Какое им тем более дело до переживаний какого-то там мелкого клерка из Топливной, который зачем-то пытается сохранить лицо своему начальнику? О том, что сохранить лицо он вообще-то пытается им всем – об этом никогда не подумают. Поскольку уверены: их лицу ничего не угрожает.

Тогда – как? Оставить все как есть? Нет, не предупредить совсем – так тоже нельзя; тут даже не совесть, а долг: не предупредить значит подставить. Совесть чиста не будет – ведь Ковыляев все равно отмахнется… что ж, хотя бы сделать то, что должен.

Отвлекшись от своих мыслей, Щеглов посмотрел в окно. Туман потихоньку рассеивался; справа по ходу движения машины в молочной дымке угадывались опоры Крымского моста, слева, прячась остатках повисшей влаги, проплывал мимо памятник Ленину.

Звонить Ковыляеву Антон не стал. Решил так: дождаться начальника в офисе Газовой и попробовать переговорить там – по возможности, с глазу на глаз; позвонил только его помощнику и на всякий случай проинструктировал, куда надлежит прибыть и во сколько.

*****

Последний визит Щеглова, в силу своей краткости, не нанес душевной травмы Анатолию Петровичу; настроение его потихоньку улучшалось. Предвкушение трехдневного отдыха на трехтысячной высоте Трех долин (7) здорово бодрило президента Топливной, настраивало на снисходительный лад.

В половине десятого Ковыляев велел секретарше «подать машину»; после выждал еще пару минут – для того, чтобы дать возможность помощникам и охране надлежащим образом подготовить его отъезд.

Покинув кабинет, он прошел мимо вытянувшейся по стойке смирно Натальи Ивановны, затем – мимо стоящего наготове, ноги на ширине плеч, руки сцеплены перед собой, личного охранника; тот, пропустив Ковыляева вперед, бросился, прикрывая спину, за ним. Вместе они проследовали по коридору, двадцать метров наискосок – от двери приемной к двери ведущего во двор персонально-президентского лестничного пролета, мимо еще двух, не менее молодцеватых с виду, чем личный охранник, молодых людей; пропустив начальство вперед, те также встроились в цепочку. Анатолий Петрович двигался деловито, сосредоточено, весомо, но при этом стремительно – охранники с трудом поспевали за ним, последний бежал вприпрыжку. Перед дверью в пролет первый преследователь натренированным рывком обогнал Ковыляева и резким толчком распахнул перед ним створку – так, чтобы у последнего не возникло необходимости даже на сотую долю секунды замедлить движение. По лестнице президент Топливной сбежал вниз со скоростью отвесно падающего метеорита, но и это не помешало охраннику, едва не кувыркнувшись вслед за ним, повторить свой маневр перед выходом из подъезда.

На воздухе к отбытию первого лица также все было готово: шесть омоновцев в полном боекомплекте рассыпались вокруг «шестисотого», а верный помощник Ковыляева Павел Николаевич Цепляев, прозванный злыми языками «Паша-Мерседес» (поскольку привычным и естественным его местом в жизни вообще-то было как раз место за рулем «Мерседеса»: свою блестящую карьеру начинал он президентским водителем, но впоследствии, за большие заслуги на данном поприще, был пожалован почетной должностью с личным кабинетом), услужливо, но, вместе с тем, и грозно, словно раскрывая могучие крылья, чтобы оградить от опасности трепещущего птенца, едва завидев начальника, резко распахнул перед ним заднюю дверцу лимузина – так, чтобы и для погружения в сверкающий и благоухающий салон Анатолию Петровичу не пришлось, чего доброго, снизить набранную скорость.

Парад всех этих внушительных почестей продолжился и после того, как Ковыляев удобно устроился на обшитом белоснежной кожей заднем сидении. Не иначе, как для укрепления в обожаемом руководителе положенного по статусу чувства безопасности и комфорта, Павел Николаевич, замкнув за ним толстую бронированную дверцу, одновременно нахмурившись и выпучив глаза, окинул пространство внутреннего двора свирепым взглядом (ничто живое, попавшись ему на глаза, под ним бы точно не выжило: даже мышь не прокралась бы не замеченной Цепляевым по двору, даже муха не пролетела бы – по крайней мере, именно такое впечатление должно было на этот счет сложиться у Ковыляева), а после, для усиления искомого эффекта, хищным рывком распахнул переднюю дверь и, эффектно сгруппировавшись, вмиг оказался рядом с водителем; последний, в свою очередь, не теряя ни секунды, утопил педаль газа до самого пола. Вслед за «Мерседесом» с визгом стартовал с места и огромный милицейский внедорожник, в который, бряцая амуницией, буквально на ходу запрыгивали один за другим омоновцы.

Проезду кортежа по внутреннему двору офиса, понятное дело, ничто не помешало: за время выдержанной Ковыляевым перед выходом двухминутной паузы служба безопасности успела позаботиться о тщательной зачистке пространства; сделано это было, понятное дело, вовсе не для того, чтобы кто-нибудь из сотрудников Топливной компании не получил, попав под колеса, тяжелые увечья – безусловным приоритетом являлось отсутствие на пути любых препятствий для соблюдения выверенного рабочего графика очень важный персоны.

Организацией своего отправления по важнейшим государственным делам президент Топливной остался весьма и весьма доволен (из чего последовал естественный вывод об очередном подтверждении Цепляевым своего высочайшего профессионализма). Строго следуя надлежащему режиму секретности, Анатолий Петрович только теперь, когда машина уже покинула офис, сообщил Павлу Николаевичу, куда они направляются. Цепляев, который на самом деле прекрасно знал куда (поскольку ему четверть часа назад об этом рассказал Щеглов) и загодя проинструктировал и водителя, и охрану, тем не менее включил рацию и громко повторил «поручение»; удовлетворенный также и уровнем организации мер безопасности, Ковыляев в благодушном настрое приступил к ритуальному утреннему камланию – в виде изучения полученного прямо перед выходом медиадайджеста.

*****

Мониторинг основных публикаций СМИ готовило управление Щеглова, и едва ли не каждый день данный сборник являл Анатолию Петровичу яркие свидетельства недостаточно эффективной, непрофессиональной работы этого корпоративного подразделения. С совершенно недопустимой, можно даже сказать, вопиющей регулярностью, согласно представляемой ему подборке, во всяческих газетенках и журнальчиках, а также на прочих Интернет-сайтах появлялись гаденькие, подленькие и лживенькие статейки, в которых совершенно безосновательно, но, вместе с тем, весьма настойчиво утверждалось вовсе не то, что происходило на самом деле: например, говорилось о том, что в государственном руководстве нет единства мнений по поводу объединения двух известных компаний, или о том, что посредством их совместных усилий государство цинично и незаконно грабит акционеров Углеводородной (естественно, в первую очередь иностранных, потому что туземные акционеры – кого они вообще интересуют?), или о том, что и Газовая, и Топливная – обе как одна – компании «неэффективные», дурно управляемые и коррумпированные, или о том… в общем, утверждалось много-много еще всякого разного вздора.

Несколько подкупало, конечно, что столичный сноб, по причинам решительно непонятным, исправно снабжал своего президента таким вот компроматом на самого себя; однако даже это никак не позволяло презреть тот факт, что свою зарплату он, выходит, получает зря. Что, спрашивается, сложного в том, чтобы все это: такие вот грязные и недопустимые и… инси… инсину… короче, чтобы просто взять и решительно это все прекратить? Понятное дело: дабы добиться результата, нужно тяжело и усердно работать, денно и нощно разъясняя заблуждающимся этим писакам их заблуждения; работать, а не строить из себя самого умного, работать, а не доставать тех, кто это делает, бесконечными своими умствованиями и умозаключениями – что устные, что письменные все они вечно только обо одном: о том, как много, оказывается, разного требуется от президента, от первых вице-президентов, от просто вице-президентов, от директоров департаментов и начальников управлений, ото всех буквально сотрудников Топливной компании, но только не от самого «нашего доцента» (так, посмеиваясь, называли между собой Щеглова Ковыляев и его заместители – подразумевая, что на профессора тот не тянет по возрасту и статусу); а еще о том, как много всего «доценту» не хватает, чтобы решать элементарные, яйца выеденного не стоящие проблемы – такие, например, как вот эти статейки… Стоило бы, кстати, еще и проверить: а все ли вообще-то гаденькие статейки попадают в этот самый «мониторинг»? Проверить обязательно – поручить управлению безопасности…

Еще и не начал листать подборку Ковыляев, а настроение его на всякий случай уже испортилось. Как выяснилось, не зря: в свежих газетах писали про то, что на посвященном поставкам газа в отдаленные регионы заседании правительства в очередной раз подтвердили намерение довести до конца в утвержденном ранее виде объединение Газовой и Топливной; и министры изо всех сил подтверждали, и Премьер-министр… в общем, налицо очередное свидетельство недоработок Щеглова, которое, безусловно, надлежит поставить ему на вид самым непосредственным образом… Почему, скажите, Антон Сергеевич, почему вы опять не сделали ничего для того, чтобы ваши коллеги вовсе не писали ничего про это правительство?! Прямо так и поставить… и пусть даст на прямой и бескомпромиссный этот вопрос столь же прямой и честный ответ! А не даст – так хотя бы посмотреть, как будет извиваться…

Думая так, Анатолий Петрович совершенно выпал из прежнего благодушия; более того – внезапно он не на шутку разозлился. Разозлился потому, что понимал: этот московский сноб – он ведь найдет, что ответить. Обязательно найдет – да еще и вывернет все так, что его же, своего президента, сумеет оставить в дураках…

Черт, да что ж это такое?! Почему, почему – так не везет с кадрами?! Почему и за что попадаются все время люди настолько отвратительные, совершенно, совершенно невыносимые?! Работать не хотят, вопросы не решают; мало того: от общения с ними – одни лишь отрицательные эмоции…

- Павел Николаевич, а почему мы так медленно едем?! – оторвавшись от дайджеста, возмущенно обратился Ковыляев к своему помощнику.

- Сто сорок кэмэ, - не оборачиваясь к нему, испуганно пробурчал себе под нос Цепляев.

Это он сделал зря: осознав несуразность высказанной претензии, Анатолий Петрович окончательно вышел из себя.

- Там же телевидение, вы, что, не понимаете?! – заорал он так, что водитель и помощник инстинктивно втянули головы в плечи. – Это ж вам не… Не могли заранее выехать?!

Павел Николаевич все же обернулся – ответил напряженно и подобострастно одновременно:

- Так вроде не опаздываем, Анатолий Петрович. Без пятнадцати еще. Вон – Царское село(8). Пять минут – и там.

И это сказал он напрасно – Ковыляев разбушевался еще сильнее.

- Прекратите эти дебаты! - завизжал он. – Давайте быстрее! Сколько говорил: поставьте мигалки! Ездили бы как люди!
Цепляев медленно – чтобы не создавать дополнительного напряжения – повернулся обратно, вынул из кармана телефон и набрал на нем номер.

- Ты на месте? – строго спросил он. – Мы подъезжаем.

Ковыляев подумал: Щеглова – лучше бы оставили в офисе. Поди бы справились и без него...

- Доцент на месте, - не пытаясь уже оглянуться, словно бы в воздух, произнес Цепляев.

Анатолий Петрович насупился и снова уткнулся в дайджест.

*****

Прибыв через три минуты по назначению, кортеж подвез Ковыляева к предназначенному для вип-персон входу в офисное здание Газовой. Выпрыгивая на ходу из «крузака», рассыпались кру;гом омоновцы; Павел Николаевич, выскочив из «Мерседеса», окинул грозным взглядом окрестности и, убедившись, что на огромной закрытой территории крупнейшей корпорации страны его начальнику ничто не угрожает, выпустил Анатолия Петровича из защитного футляра. Предупредительно распахнув для него особую дверь, президента Топливной встретили сотрудники местной службы безопасности; его и Цепляева они провели к особому лифту и подняли на особый – президентский – этаж.

В приемной Штегнера, почтительно поднявшись, приветствовала Анатолия Петровича секретарша; предложив ему раздеться, сообщила, что Андрей Борисович ожидает его у себя.

Весьма удовлетворенный организацией почестей (и видя несомненную заслугу в том Цепляева), Ковыляев проследовал в кабинет президента Газовой, на ходу подумав еще об одной оплошности Щеглова: Штегнер, который еще недавно высшей волей был объявлен руководством, теперь, после нежданного избавления, данной привилегии, безусловно, лишился – потому было не совсем понятно, почему же для совместного заявления именно ему, Ковыляеву, пришлось ехать к Штегнеру, а не Штегнеру к нему. Получалось, стало быть, так, что его собственный пиарщик считает Штегнера более уважаемой, более весомой фигурой – и куда такое, спрашивается, годится?

Кабинет руководителя Газовой компании по обстановке мало чем отличался от кабинета Анатолия Петровича: те же сотни квадратов площади, та же мебель, отделанная зеленой кожей, те же часы с маятником, тот же портрет Президента… Мог бы не отличаться вовсе: да-да, определенно на месте Штегнера он, Ковыляев, смотрелся бы более органично. Несколько лет назад такая идея действительно обсуждалась, но на том этапе что-то помешало Плетневу после отставки престарелого руководителя Газовой компании протолкнуть на эту должность молодого, но уже зарекомендовавшего, проявившего себя на ответственном посту профессионала; доверить крупнейшую корпорацию страны Президент предпочел невыразительному, невнятному, но зато давно и хорошо знакомому ему клерку из своего родного города. Ковыляеву, впрочем, выдали
тогда «особое поручение»: за Штегнером «присмотреть», всемерно помочь, всему научить; и Анатолий Петрович к поручению Президента отнесся, конечно, со всем сердцем: товарищескую поддержку оказал, полезными знаниями и нужными знакомствами щедро поделился. После такого особенно обидно было получить от Штегнера подлый удар в спину; с другой стороны, что ж – на обиженных ведь воду возят…

Президент Газовой, увидев Ковыляева, вышел навстречу из-за своего огромного стола, протягивая руку для рукопожатия. Анатолий Петрович широко улыбнулся.

- Приветствую Вас, Андрей Борисович. Мы с вами, можно сказать, и не расставались.

Штегнер напряженно, кося глазами в сторону, улыбнулся, но Ковыляев его подернутому пеленой взгляду не придал особого значения: на его вкус, избранник Президента всегда держался несколько отрешенно.

- Здравствуйте, Анатолий Петрович.

Когда Штегнер почти уже стал ему непосредственным начальником и Ковыляев - по необходимости и усилием воли - заставил себя иначе взглянуть на обошедшего его конкурента, многие качества Андрея Борисовича Анатолию Петровичу начали даже нравиться: Штегнер был всегда выдержан, спокоен, можно сказать, учтив, никогда не позволял себе повышать голос или еще как-то демонстрировать свою власть собеседнику; он вообще будто бы все время отсутствовал – и не сказать, чтобы Ковыляев считал, что это так уж плохо. Впрочем, когда ситуация вновь изменилась и слияние оказалось под вопросом, симпатии быстро зачахли: теперь Штегнер опять раздражал Ковыляева своей скрытностью и отдающей снобизмом нервической уравновешенностью.

- Прошу садиться. Желаете чего-нибудь: чаю, кофе? – осведомился президент Газовой, по-прежнему глядя в сторону.

- Спасибо, Андрей Борисович! – не садясь, но все так же широко улыбаясь, неопределенно ответил Ковыляев, а затем, бросив после небольшой паузы выразительный взгляд на свои очень дорогие швейцарские часы, добавил: – Да ведь нас, вероятно, уже ждут?

Штегнер, также, хоть и без особой выразительности, поглядел на не менее дорогие швейцарские часы на своей правой руке, левой поднял трубку и нажал кнопку селектора.

- Все готово? – спросил он и, помолчав некоторое время, кивнул трубке головой. – Сейчас будем.

Ковыляев подумал: даже здесь не преминул Штегнер указать ему на место – уж такую информацию: готово ли все к съемке, можно было, в знак доверия, выяснить и при включенном динамике.

- Это будет в зале совещаний, - сообщил Андрей Борисович. - Пойдемте тогда туда.

- Хорошо! – подчеркнуто охотно согласился Ковыляев и первым вышел в приемную.

Там Анатолия Петровича предупредительно принял на поруки Цепляев – он показал ему, куда нужно идти. Собственно, идти практически не потребовалось: зал совещаний находился напротив. Войдя туда, Ковыляев привычно двинулся в сторону условного президиума – где он находится определить было несложно по приготовленным для двух президентов роскошным креслам с высокими спинками. В этот момент, будучи уже нацеленным на свое почетное место, краем глаза Анатолий Петрович ощутил сбоку какое-то движение и, скосив взгляд, увидел: из противоположного угла помещения вслед за ним бросился Щеглов. Вид у пиарщика был взволнованный; в спешке он зацепил ногой провод софита и едва не опрокинул его, чем вызвал нескрываемое раздражение на лицах членов съемочной бригады. Ковыляеву стало за него стыдно, стало неприятно от того, что это именно его подчиненный на людях продемонстрировал совершенно нестроевые качества; в результате за те несколько секунд, которые потребовались Щеглову, чтобы настичь его, президент Топливной снова успел прийти в не слишком благодушное расположение.

- Анатолий Петрович, - торопливо, задыхаясь от волнения, заговорил Щеглов, - Анатолий Петрович, имеется одно опасение…

- Что такое? – садясь в кресло, перед которым стояла табличка с его должностью и фамилией, громко и неприязненно оборвал его Ковыляев. – Говорите быстрее, нас люди ждут!

Наклонившийся было к Ковыляеву, очевидно, для того, чтобы о чем-то сказать вполголоса, Щеглов испуганно отпрянул; лицо его дернулось в болезненной гримасе, а затем окаменело. Сглотнув комок (это было заметно), он сказал, негромко, но уже и не вполголоса:
- Дело в том, что проекты синхронов(9), вашего и президента Газовой компании, существенно различаются между собой. Подчеркиваю: существенно! Поэтому, пока не началось, думаю, имеет смысл сверить позиции.

И внешний вид, и голос Щеглова раздражали Ковыляева, и он его не слушал. Интуитивно он чувствовал: пиарщик говорит что-то важное; но гораздо важнее для него сейчас было то, как это выглядит в глазах окружающих: а выглядело это так, что его подчиненный явно берет на себя лишнее.

- Да перестаньте вы паниковать, Антон Сергеевич! – небрежно поставил на место зарвавшегося наглеца Анатолий Петрович. – Вечно у вас какие-то опасения… Все решено и согласовано. Занимайтесь своим делом!

*****

В общем, чего-то подобного Щеглов и ожидал: и того, что до такой мелочи, как согласование синхронов корпоративные "президенты" не опустились, и того, что от этой проблемы (как и от любой другой – когда требуется самому принять решение) Ковыляев просто отмахнется.

Ничего, казалось бы, ему теперь не мешало, как и было велено, «заняться своим делом»: просто отойти, по примеру Кравченко, в сторону и сделать вид, что все идет по плану. Не лезть на рожон – со всех точек зрения так было оно безопаснее; со всех, кроме одной: как так – просто стоять и смотреть, что совершается непоправимое, зная о том, что оно совершится?

Смирив в себе обиду на своего президента, Антон снова открыл было рот – вдруг все же случится чудо, и он будет услышан; открыл – но в этот момент в зал совещаний вошел президент Газовой компании. Зашевелились техники, операторы заняли свои места у камер, Штегнер также расположился в своем кресле.

Антон почувствовал: все его тело в один миг налилось свинцовой тяжестью, а мысли резко перестали выстраиваться в ряд и завертелись в хаотичной пляске. Теперь решение нужно было принимать ему самому – и принимать мгновенно. Рассчитывать на поддержку со стороны Кравченко – бессмысленно, шептаться с Ковыляевым в присутствии сидящего рядом Штегнера – неприлично. К тому же и полностью бесполезно: получилось бы так, что они действительно всех задерживают, и президенту Топливной такая ситуация точно не добавила бы адекватности. Единственное, что оставалось, кроме как просто «выйти из кадра», - выступить совсем нестандартно, совсем нечиновно: обратившись к обоим сразу, громко и внятно объявить двум «ответственным руководителям», что, вместо исполнения высочайшего поручения, они того и гляди организуют грандиозный скандал…

Наверное, так и нужно было поступить – и впоследствии Щеглов неоднократно спрашивал себя, почему он этого не сделал. Хотелось бы думать так, что просто растерялся – и все признаки растерянности вроде бы были в наличии. Вот только на причинах такого ступора раздумья его почему-то всегда спотыкались. Не хотелось ни думать, ни помнить – ни о том, как спрашивал себя: имеет ли он право вмешаться; ни о том, какой придумал он ответ, чтобы не вмешиваться.

Ответ был такой: эфир, к счастью, не прямой, а потому, услышав друг друга, президенты наверняка остановятся…

Осторожно отступив на несколько шагов в сторону, Щеглов замер, не двигаясь. Телевизионщики начали запись. Госканалы (10) прислали только камеры, корреспондент был один на всех – он представлял телеканал, контролируемый непосредственно Газовой компанией. Вытащив из кармана рубашки скомканную бумажку, с трудом, путаясь в профессиональных терминах, журналист подобострастно зачитал первый наводящий вопрос в адрес Штегнера.

Андрей Борисович, с видом крайне напряженным, почти без запинки воспроизвел заученный текст: днем ранее принята и одобрена «окончательная схема» объединения двух компаний; эта схема предусматривает раздел Топливной компании на «старые» (то есть наличествовавшие в ее структуре до начала поглощения предприятий Углеводородоной компании) и «новые» (то есть приобретенные в ходе поглощения) и переход «старых» в собственность Газовой…

Штегнер воспроизвел не только это: еще несколько минут, теперь уже слегка давясь слишком многозначительными словами, он говорил о грандиозных перспективах, о выгодах «государства», о «партнерах» и «инвесторах», об укреплении и расширении, в общем, как положено, «прорисовывал фон»; все это время Щеглов смотрел на Ковыляева и пытался найти на его лице хоть какие-то признаки мыслительных процессов. Не получалось: застыв с неестественной улыбкой на лице, Анатолий Петрович остекленелым взглядом смотрел прямо перед собой; говорящего, казалось, он вовсе не слышит.

- Что касается новых активов Топливной компании, - заявил между тем Штегнер, - могу сообщить: на их базе будет создана новая крупная структура, которую, согласно принятым решениям, возглавит присутствующий здесь Анатолий Петрович Ковыляев.

Выдохнув, Штегнер замолчал, повисала пауза. Щеглов покосился на Кравченко; тот, поймав его взгляд, взмахом руки привлек внимание корреспондента и показал пальцем на Ковыляева.

- Анатолий Петрович, каковы, на ваш взгляд, перспективы слияния двух компаний? – снова зачитал по бумажке телевизионщик.

Антон затаил дыхание.

Из анабиоза президент Топливной вышел не сразу. Несколько секунд понадобилось ему, чтобы осознать происходящее, за это время его неестественная улыбка превратилась в маску, а стеклянный взгляд он медленно, рывками перевел на журналиста.

- Работа, которую проводили наши компании в последние месяцы, привела к серьезному результату, - произнес он механизированно-задушенным, сиплым голосом. – Утверждена схема, по которой произойдет обмен активов Топливной компании на пакет акций Газовой.

Втянув в голову плечи – так, что его и без того короткая шея исчезла совсем, Ковыляев кашлянул и продолжил, по-прежнему глядя на корреспондента мертвыми, немигающими глазами:

- Это позволит государству решить задачу получения контрольного пакета акций Газовой компании и значительно повысит привлекательность ее акций.

Секунду помолчав, Анатолий Петрович заржавелым, рваным движением повернул голову и, гладя теперь непосредственно в объектив камеры, добавил:

- Значительно вырастет также топливная составляющая Газовой компании.

Следующая пауза длилась еще дольше – настолько, что Антон уже было выдохнул и без малейшего сожаления приготовился признать собственную ничтожность; почти уверовав за несколько секунд, что пронесло, он попытался привлечь жестом внимание Кравченко и сделать ему знак закругляться. Пиарщик Газовой, однако, столь пристально наблюдал за процессом, что не замечал более ничего вокруг; что касается Ковыляева, то он, «отвиснув» через некоторое время, сделал странное вращательное движение выпученными глазами и к ужасу Щеглова заговорил опять.
- Что касается Топливной компании, то в будущем она продолжит работу как самостоятельное юридическое лицо, - все так же заржавело объявил он, и Антон сразу почувствовал холодную испарину на лбу. – Продолжит, сохранив, таким образом, после сделки все свои конкурентные возможности и возможности для планомерного развития.

Чего никогда не понимал Щеглов, так это того, почему, требуя по каждому, даже по совершенно ничтожному, поводу подготовить для себя текст, в итоге Ковыляев все равно начинал нести отсебятину. Вот и сейчас: конкурентные возможности – что это вообще такое? Разве в проекте синхрона содержалось что-то подобное?

- Топливная компания будет и дальше придерживаться одобренной стратегии и планов развития, - продолжил между тем свой бенефис Анатолий Петрович. – Подтверждаем, что намерены выполнить все ранее намеченное…

Снова сделав паузу, набрав побольше воздуха в легкие и гордо выпятив грудь, Ковыляев, вдохновленный, видимо, тем, что его никто не прерывает (вероятно, он полагал: по причине полного с ним согласия), последнюю свою фразу выкрикнул решительным залпом – так, словно бы боялся подавиться, глотая разом полный стакан водки:

– Мы чувствуем свою ответственность перед партнерами и инвесторами и заверяем их всех: в будущем все наши обязательства перед ними по-прежнему будут регулярно выполняться!

Исчерпав моральные и физические силы, президент Топливной компании замолчал; в этот момент Антон подумал не о том, что произошло, а о том, чего, к счастью, не случилось: хорошо еще, утешился Щеглов, что так и не прозвучали совсем уж бессмысленные «межправительственные соглашения»…

Завершив свою вербальную миссию, Ковыляев сдулся, сник и стал похож на неожиданно схватившего двойку отличника. Щеглов перевел взгляд на Штегнера – вид у того был немногим лучше. Президент Газовой сидел, глядя прямо перед собой, явно не зная, как реагировать, но изо всех сил пытаясь при этом сохранить на лице признаки позитивности. Застыв как изваяние, стоял в стороне Кравченко; телекорр, обернувшись к нему, опасаясь, видимо, проявить инициативу сам, ждал сигнала к окончанию записи. Не получив вводных от пиарщика Газовой, он вопросительно посмотрел на Щеглова; напрасно – Антон тоже не решился бы без вполне определенного знака лишить слова своего начальника.

Неудобная пауза затянулась, и в конце концов не связанный жесткими номенклатурными рамками представитель второй древнейшей все же взял на себя смелость положить ей конец: пробурчав «спасибо», он поднялся со стула и кивнул техникам. Те выключили камеры, погасили свет и начали собираться; только тогда Ковыляев и Штегнер встали, повернулись друг к другу и, широко, словно бы ничего не произошло, улыбаясь, обменялись рукопожатием.

- Спасибо, Андрей Борисович, всего доброго! – бравурно отчеканил Ковыляев.

- Всего хорошего, Анатолий Петрович! – чуть менее мажорно отозвался Штегнер.

И оба они вышли из зала: Штегнер поскорее спрятался к себе в кабинет, а Ковыляев сразу устремился на выход.

*****

Проводив президентов глазами и так и не дождавшись от них непосредственной реакции на случившееся, Щеглов посмотрел на Кравченко. Тот, сняв очки и неожиданно беспомощно, почти как живой, хлопая глазами (как это делает, впрочем, без очков любой близорукий человек), протирал стекла носовым платком. Показалось, на некоторое время он сохранил живость, уже и вернув очки на место: глядя на Антона, все так же беспомощно пожал плечами. Оправился, впрочем, довольно быстро, задеревенел опять: движение головы, которым он пригласил Щеглова следовать за собой, было уже предельно роботизированным.

Кабинет Кравченко находился в непосредственной близости от президентского; ближе – только зал совещаний. Некоторое время, закрыв за собой дверь, оба пиарщика продолжали молчать, словно бы говорить и не требовалось; официозность, как ни странно, нарушил Кравченко: сев за свой стол, он четким, точным движением достал сигарету из обтянутого черной кожей портсигара и закурил от красивой настольной зажигалки, исполненной в форме логотипа Газовой компании. Щеглов отметил: хотя в самом этом действии, как и в протирании очков, безусловно, было что-то человеческое, сам процесс курения в исполнении Кравченко также словно бы носил характер исполнения «закачанной» программы: одинаковыми движениями, через одинаковые промежутки времени пиарщик Газовой подносил ко рту сигарету, делал одинаковые по глубине затяжки и одинаковые по продолжительности выдохи; даже струю дума он направлял каждый раз совершенно одинаково: ровно вперед, под идеально прямым углом к четко вертикальному положению своего туловища.

Достав свою пачку сигарет из кармана рубашки, Щеглов тоже закурил; только затянувшись несколько раз, он нашел наконец в себе силы заговорить:

- Что думаешь? Наши дальнейшие действия?

Вопрос Кравченко ожидаемо вернул:

- А ты?

Содержательных идей у него не было, но признаваться в этом Антон, конечно, не хотел. Понятно было одно: теперь, после того, как синхроны перестали быть проектами и стали реальностью, ни он, ни Кравченко просто не имели полномочий самостоятельно вносить коррективы в уже отлитые в бронзе фразы.

Делать это можно было только по согласованию, а для этого данное согласование нужно было как-то инициировать. Собирается ли проявить такую инициативу пиарщик Газовой, Щеглов не знал; спрашивать – опасался, поскольку после того, как им повторно, с некоторого уже расстояния, было осознано прилюдное унижение, которому подверг его Ковыляев, снова пытаться привести "коллегу" в себя не имелось ни малейшего желания.

Как профессионалу ему, однако, надлежало изречь хоть что-нибудь, и он, пожав плечами, сказал:

- Если далее следовать в том же русле, следует воспроизвести все как есть. Начальство решило так – наше дело маленькое.

- Согласен, того же мнения! – чересчур, пожалуй, охотно поддержал его Кравченко, но Антон счел это признаком облегчения, испытанного в связи с отсутствием необходимости действовать, и потому не заподозрил подвоха.

Помолчав, пиарщик Газовой добавил:

- Тогда давай так: сейчас мы по-быстрому подготовим расшифровку синхронов, и я, как только будет готово, сразу скину текст тебе.

*****

Президент Газовой компании Андрей Борисович Штегнер и его пресс-секретарь Владимир Никитич Кравченко жили и работали душа в душу. Своими основными личностными качествами они были похожи как две капли воды; большинством прочих – органично дополняли друг друга; различались – в сущих мелочах.

При всей несопоставимости занимаемых ими в корпоративной иерархии позиций главной профессиональной и личной чертой обоих была возведенная в абсолют верноподданность, а именно готовность всегда и везде, не задумываясь и нисколько не сообразуясь ни с реальной необходимостью, ни с технической возможностью, ни с грядущими последствиями, совершенно некритично воспринять и столь бездумно исполнить любую прихоть начальства. И Штегнер, и Кравченко были людьми текущего момента, не простирающими и не смеющими простирать ни мыслей своих, ни, тем более, действий дальше, чем на дистанцию, которое отмерило им начальство, давая очередное поручение; функционировали они на этом не слишком длительном промежутке неодушевленно, механистически, с редким и слабым присутствием в их поведении и, соответственно, привнесением в собственную жизнь чего-то отдаленно человеческого.
При этом оба они располагали вполне проницательным и здравым умом, однако в его использовании никогда не выходили за рамки сиюминутной – совершенно прикладной и при этом продиктованной сверху – необходимости. Именно такое соотношение личных качеств: верноподданости, сугубо практического интеллекта и отсутствия лишних амбиций делало их обоих людьми для любой иерархии совершенно незаменимыми.

Андрей Борисович Штегнер родился и вырос в Ленинграде. Ничем особенным вплоть до девяностых годов прошлого века, когда почти случайно попал он в число сотрудников администрации этого города, Штегнер не выделялся: ходил в обычную школу, учился в финансовом вузе, работал «инженером-экономистом» в одном из бесчисленных НИИ, писал и защищал никому, в том числе и ему самому, не нужную и не интересную диссертацию. Не выделялся, впрочем, и в девяностые: только тем и угодил он судьбе, что на своей административной работе познакомился с будущим Президентом и приглянулся ему как вполне неприметный серый чиновник. В результате, когда будущий глава государства резко двинулся вверх по карьерной лестнице, Штегнер стал одним из тех, кого он потянул за собой: сначала определил руководить крупным строительным проектом, после назначил на должность замминистра в некогда могучее, но после приватизации утратившее влияние министерство энергетики; ну а в начале двухтысячных, отвергнув, дабы не позволять ему лишнего, подсунутую Плетневым кандидатуру Ковыляева, сменил на Штегнера успешно перешагнувшего из ведомственного в корпоративное кресло и изрядно в нем засидевшегося советского еще начальника газовой отрасли.

Президент не прогадал: Штегнер всегда понимал свои задачи правильно. Так и здесь: не тратя время на профессиональные тонкости, сразу и всеми доступными средствами бросился сгребать в кулак финансы, – причем не столько в кулак свой, сколько, можно сказать, партийный. Для этого – много чего ему пришлось сделать такого, о чем другому, вероятно, неприятно было бы вспоминать. Неугодных выгоняли из компании толпами, на их места назначали угодных, потом и их выгоняли, и так не один раз. Иных не просто выгоняли: и уводили, и увозили, и на ногах, и не на ногах, и даже, случалось, ногами вперед. Штегнеру неприятно не было – ему не было вообще никак. Этого человека, с одутловатым и вечно усталым лицом, данные мелочи не то что не волновали – они вообще не существовали для него. Он выполнял волю начальства, выполнял ее на строго
отмеренной дистанции; и все совершаемые для этого действия были как бы и не его; и все последствия – его не касались.

Неудивительно, что в Газовой компании Штегнер никому не полюбился; равно неудивительно и то, что это нисколько его не занимало: для неуклонного проведения в жизнь воли начальства обожание подчиненных ему не требовалось. По большому счету, Андрея Борисовича вообще не интересовали проблемы самой компании (он и ее масштабы-то представлял себе весьма примерно, ориентируясь разве что по количеству нулей в финансовых документах) – те проблемы, которые не затрагивали напрямую интересы партии. Скважины, месторождения, трубы – все это его совершенно не трогало и потому было отнесено к компетенции людей, с которыми он почти не пересекался. Подписывать многочисленные бумаги ему, конечно, приходилось, но вникать в них он не вникал и вникать не хотел, рассматривая формально положенные действия как необходимый набор телодвижений – необходимый для того, чтобы шестеренки корпоративного механизма продолжали исправно крутиться и не отвлекали его по пустякам от выполнения основных задач. Что же касается тех сфер, где ему для исполнения начальственной воли, нужно было не только что-то подписывать, то здесь он с нескольких заходов сумел окружить себя должным количеством полностью устраивающих его собственных репликантов.

Одним из таких клонов Штегнера как раз и стал его пиарщик.

Кравченко родился и вырос в Москве, учился в энергетическом, работал в разных заштатных изданиях и так же, как и Штегнер, нигде и ничем особенным не выделялся. Звездный его час пробил тогда, когда на одной из первых пресс-конференций недавно назначенного на эту должность президента Газовой компании, он задал тому совершенно проходной, ничем не выделяющийся вопрос; этого оказалось достаточно, чтобы, будучи узнанным, на следующий же день выйти из кабинета Штегнера с приказом о своем назначении пресс-секретарем крупнейшей в стране корпорации.

В структуре Газовой, по формальным признакам, роль Кравченко осталась такой же, как и везде: неприметной; однако с первых же минут его появления в коридорах корпоративного офиса, с момента его обоснования в скромном кабинете, непосредственно примыкающем к президентскому, все без исключения «уважаемые коллеги» безотказным чутьем уловили не воспринимаемые обычным набором человеческих чувств признаки исключительного взаимопонимания между пиарщиком и президентом. Не пожалованный эксклюзивными полномочиями, не имея подчиненных и никогда не совершая никаких самостоятельных действий, Кравченко в один миг оказался едва ли не самым влиятельным лицом в корпоративной иерархии: ведь все, что он делал, всегда вытекало из указаний Штегнера, а стало быть, вершилось от его имени и его властью.

С тех пор и по сей день между президентом Газовой компании и его репликантом-пиарщиком никогда не возникало никаких трений. Да и какие проблемы в принципе могут возникнуть между двумя идеально подходящими, подогнанными друг под друга механизмами? Малые шестеренки вращались туда, куда влекли их средние; средние зацеплялись зубьями с большими. Шестеренки не думали: любые возникающие проблемы ими игнорировались, препятствия – без раздумий пережевывались металлическими зубьями.

*****

Щеглов вышел из кабинета, а Кравченко, подождав с минуту, пока тот наверняка уйдет, направился в приемную Штегнера.

- Один? – спросил он у секретарши.

Та кивнула.

- Один, но просил не беспокоить.

Кравченко протянул ей диктофон и в приказном порядке велел:

- Позвоните Волкову, скажите, чтобы забрал эту запись и начать расшифровку.

Секретарша послушно кивнула.

Игнорируя просьбу шефа его не беспокоить, Кравченко постучался в кабинет Штегнера, открыл дверь и просунул голову в щелку.

- Можно, Андрей Борисович? – спросил он голосом, не подразумевающим отрицательного ответа и вошел, не дожидаясь реакции.

Штегнер стоял у «телефонного столика» и разговаривал по АТС-1. Разговаривал, как нетрудно было догадаться (хотя бы потому, что делал он это стоя), с начальством; да Кравченко, в общем, и не сомневался, что после случившегося застанет своего руководителя именно за этим.

- Да, Сергей Дмитриевич, спасибо, Сергей Дмитриевич, - как заклинание, повторял Штегнер имя-отчество «двойного начальника»: руководителя Президентской администрации и председателя совета директоров Газовой компании.

Кравченко сел за приставной столик; вслед за ним на свой трон опустился и Штегнер. Поблагодарив Барова еще трижды, он положил трубку и мрачно посмотрел в окно.

- Позвонили? – безжалостно прервал секундный приступа его меланхолии Кравченко.

Штегнер задумчиво кивнул, покачал головой и сказал:

- Позвонить-то позвонил, но есть проблема.

- Какая? – деловито, всем видом своим показывая отсутствие нерешаемых проблем, спросил Кравченко.

- По госканалам позиции нам подкрепят, с этим проблем нет. Проблема – с позицией. Он, - Штегнер показал на висящий у него за спиной портрет Президент, - поставил задачу четко: продемонстрировать единств. Никакого конфликта нет, все сплошь выдумки и так далее…

Президент Газовой замолчал и снова погрузился в задумчивость, из которой пиарщик снова вывел его безо всяких церемоний.

- И что?

Штегнер очнулся и развел руками.

- Ну как что? Ты же слышал, что этот сказал. И что теперь делать? Мы ведь не можем показать только меня – тогда какая это к черту консолидированная позиция? Наоборот: всем опять все станет понятно, и его, - Штегнер снова показал на портрет, - это вряд ли устроит. И без того мы по самые уши…

Немигающим взглядом Кравченко смотрел прямо на своего руководителя. Никаких эмоций, только собранность, только деловитость, только уверенность в собственных силах – уверенность компьютера, не предвидящего никаких сбоев при выполнении программы.

- Думаю, это – решаемый вопрос, - произнес он после паузы, позволившей президенту Газовой глубже прочувствовать свое бессилие и его незаменимость. – Если из Ковыляева вырезать середину, она не будет вам противоречить.

- Что?! – встрепенулся Штегнер (взгляд его несколько оживился, он даже попытался улыбнуться). – Что нужно вырезать из Ковыляева?

Лицо пиарщика осталось совершенно непроницаемым, предельно серьезным.

- Середину, - повторил он. – Собственно, конец тоже можно. Я о том, что были и общие слова, которые нам подойдут. В общем, как только будут сделаны предметные звонки на каналы, я пришлю им нужные куски Ковыляева. На наш(11) – позвоню сам.
Услышав про «куски Ковыляева», Штегнер вздрогнул почти как живой и враз перестал улыбаться. Сглотнув комок, он поправился в кресле и попытался придать себе максимально влиятельный вид.

- На каналы звонки будут. Баров даст нужные распоряжения, плюс я сам позвоню Хрусталевскому. Минут через пять-десять. Так что связывайся тогда с ними на своем уровне и шли им свои куски…

Кравченко резко – как козырнул – кивнул, поднялся и быстрой механической походкой направился к выходу из кабинета.

Штегнер задержал его:

- Как думаешь, - спросил он, - они не смогут помешать?

Пиарщик остановился и, развернувшись по-армейски, на пятках, через левое плечо, ответил, громко, внятно, чеканя слова:

- Не думаю. Щеглов беспокоился, но с Ковыляевым у него не те отношения. Быстро он до него не достучится. И дальше, по цепочке, как я понимаю, все примерно так же. Не думаю, что смогут, но поспешить стоит.

На секунду он замолчал, потом добавил, все так же серьезно глядя на Штегнера:

- Чтобы не пришлось мериться, у кого длиннее рычаг(12).

Штегнер встал с кресла, снова подошел к столику с телефонами и снял с рычага трубку второй «вертушки».

- Кто такой Щеглов? – без особого интереса спросил он.

Кравченко ответил на ходу, боком двигаясь к выходу:

- Пиарщик Топливной. Тот большой парень, который разговаривал с Ковыляевым, когда вы вошли.

Вряд ли расслышав ответ, Штегнер кивнул, после чего, с некоторым недоумением посмотрев на трубку в своей руке, положил ее обратно на аппарат и достал из кармана брюк мобильный телефон.

*****

Вернувшись в свой кабинет, Кравченко снял нажал на телефонном аппарате кнопку громкой связи и произнес всего два слова:

- Как там?

Из динамика ответили:

- На середине примерно. Минут десять еще. Как только – так сразу.

На другом конце был Сергей Волков – не подчиняющийся напрямую Кравченко сотрудник корпоративного департамента информации.

Не сказав более ничего, Владимир Никитич положил трубку обратно и налил себе чаю в красивую, из тонкого японского фарфора, чашку. Сев в кресло, он, в ожидании расшифровки синхронов, приступил к чайной церемонии: через одинаковые промежутки времени он делал одинаковые по объему глотки горячей жидкости, механистическим глотательным движением продавливая ее внутрь себя.

Времени было – без десяти одиннадцать: в двенадцатичасовой выпуск новостей синхроны, таким образом, не поспевали. Получалось: ближайший выпуск – в час, на «родном» канале.

Допив чай, Кравченко снял с аппарата трубку и по памяти набрал номер.

Звонил он генеральному директору принадлежащей Газовой компании медиакорпорации, в которую, наряду с иными «активами», входил также весьма популярный телеканал. Все это добро досталось Газовой в результате ликвидации сопротивления одного из гнезд старой олигархии, и руководил им теперь Георгий Вадимович Мурашевский, приходящийся сыном весьма известному на просторах страны телеведущему. Иных заслуг на телевизионных фронтах у Мурашевского не имелось, но и упомянутых оказалось достаточно, чтобы крупнейшая в стране корпорация доверила ему управление крупнейшим же медиахолдингом; впрочем, вероятно, основной причиной оказанного доверия было то, что Мурашевский-младший, так же, как и Кравченко, идеально подошел Штегнеру: не выйдя в родителя талантами, он охотно стал одной их теней президента Газовой; последний же его посредством реализовывал еще одну свою исполнительскую миссию: превращал «возвращенный в лоно государства» телеканал в информационный придаток партии.

Звонок на мобильный Мурашевского-младшего остался без ответа, и Кравченко так же, по памяти, набрал номер его приемной.

- Добрый день, Кравченко из Газовой, - включив и здесь предназначенный специально для чужих секретарш тембр голоса, по-хозяйски сообщил Владимир Никитич. – Мне необходимо переговорить с Георгием Вадимовичем. Срочно.

- Минутку.

В трубке немного поиграла музыка, но уже через пару десятков секунд Кравченко услышал обещающий полную готовность к восприятию любых инструкций голос Мурашевского.

- Владимир Никитич, приветствую вас. Как раз собирался вам перезвонить. Чем могу?

- У нас сейчас была съемка Андрея Борисовича и Ковыляева из Топливной, - без лишних церемоний сразу перешел к делу пиарщик Газовой. - По времени это должно попасть в ваш часовой выпуск. Там нужно подкорректировать. Правильным образом.

- Понял вас, сделаем. Пришлёте мне нужные фразы?

- Безусловно. Сейчас заканчиваем расшифровку. Минут через десять скину вам ровно в том виде, в котором это должно пойти в эфир. Вам нужно будет подрезать синхроны и соответственно этому выстроить весь сюжет.

- Понял, - повторил Мурашевский. - Кроме наших, кто-нибудь был?

- Да, госканалы. С ними тоже решим, не беспокойтесь.

- Нет-нет, мне – просто для понимания. Надеюсь, мы будем первыми?

- Будете.

- Отрадно! Спасибо, Владимир Никитич.

- Всего доброго, Георгий Вадимович.

Кравченко положил трубку.

«Родной» канал был меньшей проблемой – разобраться предстояло еще и с госканалами. Несмотря на то, что рычаги влияния уже заработали, сделать это все же было сложнее – не в плане самой возможности, а в плане технического осуществления, поскольку требовалось привести в движение бо;льшее количество передаточных звеньев.

Исходя из того, что к ситуации уже подключился Баров, а также из обещания Штегнера позвонить «коллеге» (начальнику управления информации Администрации Президента) Хрусталевскому, Кравченко решил: дать шестеренкам провернуться и с полчаса ничего не предпринимать; самому звонить по нужным адресам – только в случае, если по истечении данного срока не последует никакого движения.

Звонок из Администрации долго ждать себя не заставил. Штегнер ли поговорил с Хрусталевским, или того напряг лично Сергей Дмитриевич Баров, или же «рычаг» был приведен в действие каким-либо другим способом, так или иначе уже через пять минут после того, как Мурашевский принял к исполнению вводные Кравченко, на дисплее его мобильника одновременно с мелодией корпоративного гимна высветилось: И.Л.Чернов.

- Добрый день, Игорь Леонидович! – приветствовал заместителя Хрусталевского Кравченко.

- Добрый день, Владимир Никитич! – весьма дружелюбным, можно даже сказать, радостным тоном отозвался Чернов. – Как ваши дела?

- Спасибо, Игорь Леонидович, вашими молитвами! Как у вас?

- У нас, соответственно, вашими… Имеем вот указание: подкорректировать, в ваших, так сказать, интересах, действия госканалов. Звоню, стало быть, с тем, чтобы выяснить, какая конкретно требуется помощь.

- Да, Игорь Леонидович, спасибо, небольшая помощь действительно требуется. Сегодня Андрей Борисович и президент Топливной компании сделали совместное заявление. К сожалению, произошла досадная нестыковка или, я бы даже сказал, путаница. В связи с этим, чтобы исключить противоречия на выходе, необходимо подредактировать правильным образом синхроны, которые ушли на каналы.

- Что ж, давайте, так сказать, действовать! – ни о чем более не спрашивая, с готовностью согласился Чернов. – Вы сможете прислать мне правильные фразы? По электронке. Как только получу от вас текст, немедленно дам необходимые указания.

- Спасибо, Игорь Леонидович, в течение пяти-десяти минут все будет у вас. Сейчас заканчиваем расшифровку. Позволю себе попросить еще об инструкциях на предмет содержания сюжетов: оно, конечно, должно основываться на отредактированной версии синхронов.

- Это само собой, - заверил Чернов. - Жду от вас текст, дальше все беру на себя.

- Еще раз спасибо, Игорь Леонидович!

- Всегда рад сотрудничеству, Владимир Никитич! Всего доброго!

- Всего наилучшего!

Закончив с Черновым, Кравченко набрал Волкову. На сей раз он ограничился одним словом:

- Скоро?

- Отправляю! - отрапортовал Волков.

И действительно: уже через несколько секунд Кравченко увидел на экране компьютера сообщение, в теме которого значилось: «Ш. и К.». Владимир Никитич открыл прикрепленный файл и начал быстро редактировать текст – в основном, вырезая из него предложения и почти ничего не добавляя от себя. После пятиминутной работы от произнесенного перед камерами осталось следующее:

«Штегнер:

«Вчера была принята и одобрена окончательная схема увеличения государственного пакета акций Газовой компании. Это решение открывает новый этап в развитии энергетики, создает огромные перспективы для развития фондового рынка, повышения инвестиционной
привлекательности отечественных компаний и наращивания прямых инвестиций в их стратегические проекты.
С целью увеличения государственного пакета акций Газовой компании будет проведен обмен акций Газовой компании, находящихся сейчас в ее собственности, на 100% акций Топливной компании, из структуры которой для этого будут выделены недавно приобретенные ею активы».

Ковыляев:

«Работа, которую проводили наши компании в последние месяцы, привела к серьезному результату. Сегодня утверждена схема, по которой произойдет обмен активов Топливной компании на пакет акций Газовой. Это позволит государству решить задачу получения контрольного пакета акций Газовой компании и значительно повысит привлекательность ее акций».

Штегнер:
«Что касается новых активов Топливной компании, могу сообщить: на их базе будет создана крупная структура, которую, в соответствии с принятыми решениями, возглавит присутствующий здесь Анатолий Петрович Ковыляев».

В таком виде, не согласовывая окончательный вариант со своим руководителем, Владимир Никитич двумя сообщениями отправил этот текст по электронной почте Чернову и Мурашевскому; после чего встал из-за стола, прошелся несколько раз взад-вперед по кабинету своей механистической походкой, налил себе еще одну чашку чая и подготовил еще одну сигарету – чтобы, в соответствии с заведенным порядком, выкурить ее по окончании чайной церемонии.

*****

Покинув офис Газовой со всеми подобающими почестями, Ковыляев некоторое время подержал свою свиту в неведении относительно теперешней конечной точки маршрута; только после того, как кортеж миновал площадь Гагарина, Анатолий Петрович сообщил Цепляеву, что они едут в аэропорт. Павел Николаевич (который, конечно, прекрасно знал, куда они поедут - ведь ему было известно о времени вылета – и заранее проинструктировал водителя и охрану: едем в аэропорт, но сначала делаем вид, что обратно в офис) дважды объявил по рации «изменение маршрута», то есть, как всегда, выступил весьма внушительно и профессионально; но даже это не смогло сейчас поправить настроение президенту Топливной – настолько произошедшее в офисе Газовой (хоть он и не подал вида – по правде, и не знал, как в этой ситуации его можно было бы подать) обескуражило и разозлило его.

Привыкший воспринимать любое указание руководства как священную, ниспосланную свыше мудрость, не подлежащую не только обсуждению, но и осмыслению, сейчас Ковыляев никак не мог уложить у себя в голове: как такой человек, как Штегнер, человек, который, казалось бы, в восприятии начальственной воли не имел ни малейшего права от него отличаться – как такой человек мог столь откровенно и столь безбоязненно нарушить четко прозвучавшее указание; причем указание не кого-нибудь там, а – страшно подумать! – самого Президента?!

В том, что такое нарушение случилось, Анатолий Петрович был уверен абсолютно, убежден, как говорится, на все сто: ведь он совершенно ясно помнил, как на его фразу о том, что на ближайший период для Топливной компании крайне важно, можно сказать, жизненно необходимо сохранить самостоятельность (необходимо – из-за массы связывающих ее обязательств, и обязательств не перед кем-нибудь, а перед серьезными и уважаемыми зарубежными партнерами, дополнительно осложнять отношения с которыми в текущей непростой политической ситуации было бы крайне недальновидно), а также еще на какие-то, подобные этим и, если честно, ничего не значащие слова, Президент в знак согласия кивнул головой. Нет, пожалуй, даже не кивнул – но понимающе склонил ее набок; неважно – разве после такого могли у кого-то возникнуть хоть какие-то вопросы?! Штегнер же – он сегодня повел себя так, будто ничего подобного не было и в помине.

Естественно, за такое возмутительное пренебрежение субординацией на президента Газовой Ковыляеву очень хотелось как следует разозлиться, быть может, даже обидеться; однако президент Газовой – это был все же президент Газовой, хоть и Штегнер, а все равно человек уважаемый и облеченный. По этой причине разозлиться Анатолий Петрович, конечно же, предпочел на Щеглова – так было оно и привычнее, и безопаснее. И он уже собрался позвонить своему пиарщику и высказать обоснованные претензии: почему, по какой такой причине президент Топливной, человек вообще-то тоже весьма уважаемый и облеченный, не был предупрежден тем, кому положено его предупреждать, о возможности столь нежелательного развития событий; но, достав из кармана мобильник, вдруг вспомнил: а ведь именно Щеглов непосредственно перед этим «интервью» как раз и пытался что-то там ему толковать – и как раз о каких-то расхождениях… Перед глазами Анатолия Петровича всплыла брезгливая мина пиарщика – с этой его странной диагональной складкой на лбу; а еще два слова: «существенно различаются» - они прозвучали у него в ушах буквально как записанные на диктофон…

В иной ситуации это Ковыляева совершенно не смутило бы – и уж точно не отвратило от быстрого и эффективного назначения виновным нерадивого (и к тому же лично ему неприятного) подчиненного; в иной ситуации, но не сейчас – потому что сейчас осознание собственной исключительной ответственности за случившееся вдруг пронзило его как разряд электрического тока – до холодного пота, до дрожи в коленках. Кто такой в конце концов этот Щеглов? Кто станет с него спрашивать? А вот с корпоративных начальников (пусть и с обоих, но разве от этого легче?) очень даже могут спросить… и даже не так: с них неизбежно спросят – и именно потому, что важны, на самом деле, не их со Штегнером, не Плетнева с Баровым разборки и ни этих разборок содержание, а лишь их последствия в виде публичного скандала. Велено было: продемонстрировать согласованность – а что сделали они? Как раз то, чего Президент не переваривает категорически: безрассудно выплеснули все наружу…

Сообразив, что прикрыться ему некем, Ковыляев испугался не на шутку. Еще в случае с Плетневым свалить ответственностьна подчиненных – это могло сработать; но только не тогда, когда речь идет о лично полученном от Президента указании. В этой ситуации Плетнев сам все свалит на него (и на Штегнера, но разве от этого легче?) – и, конечно, никто не воспримет всерьез, что, находясь в здравом уме и трезвой памяти, они произнесли на камеры прямо противоречащие друг другу фразы и не сообразили, что наделали исключительно по вине пиарщиков. Мало того, вообще-то, по соображениям, так сказать, конфиденциальности и безопасности, эти, прости Господи, пиарщики и вовсе не должны были обмениваться между собой проектами выступлений; то, что они это сделали, и даже попытались погнать волну… О Боже, если еще и это выяснится…

*****

Водитель вполголоса сказал что-то Цепляеву, и Анатолий Петрович, очнувшись от оцепенения, отбросил захватившие его декадентские мысли, на всякий случай поторопил Павла Николаевича и все-таки набрал номер на клавиатуре мобильного.

- Приемная Плетнева, добрый день! – бесстрастно-электронно раздалось из трубки.

- Добрый день! – вкрадчивым голосом прохрустел в трубку президент Топливной. – Ковыляев беспокоит. Хотел бы поговорить с Иваном Сергеевичем.

Выдержав значительную (так ему казалось) паузу, добавил:

- По утреннему мероприятию.

- Сейчас узнаю, - совершенно безразлично, словно бы вовсе не узнавая его, ответила секретарша.

В трубке повисла тишина. Старые телефонные линии – ни «ждите ответа», ни музыки, ничего, только характерный «аналоговый» треск. Через некоторое время в трубке щелкнуло. Разговаривая с начальством, Ковыляев всегда вставал: на ногах он чувствовал себя увереннее; сейчас уверенность была ему просто необходима, и неожиданно для самого себя он тоже попытался вскочить. Ударился головой о потолок, плюхнулся обратно; Цепляев, резко обернувшись на звук удара, смущенно опустил глаза и сделал вид, что разминает затекшую шею.

- У него важная встреча, - сообщила секретарша. – Просит перезвонить попозже, но не раньше, чем через час.

- Так ведь я… - начал было Ковыляев.

Секретарша, не слушая его, повесила трубку. Анатолий Петрович беспомощно посмотрел на часы. Звонить Плетневу на мобильный – бесполезное занятие: трубку все равно никогда не берет. Человек соответствующей закалки – доверяет только «проверенным проводам»; мобильный телефон – на самый-самый экстренный случай. Собственно, только один случай: если Ивана Сергеевича ищет и не может найти сам Президент – «все прочее подождет». Подождет, стало быть, и он, президент Топливной; подождет – даже сейчас, когда уходят драгоценные минуты. Не
раньше, чем через час; но через час он будет в самолете; лететь – еще два с половиной. В самолете есть спутник, но по нему совсем ничего не слышно; одно дело: посредством этой дорогостоящей симуляции своего наличия выкрикивать команды подчиненным – не разберут, сами виноваты; другое – докладывать начальству: оно не разберет, а виноват будешь ты.

В общем, выходило так, что поговорить с Плетневым получится у него часа через три с половиной – четыре. Глядя на своей мобильник, Анатолий Петрович сосредоточенно пытался сообразить, что же делать; но ничего путного в голову ему не шло. Про Плетнева он постарался на время забыть – достать невозможно, а злиться на него за это было бы святотатством; поскольку легче от этого не стало, тут же, естественно, вспомнил про Щеглова. «Какого черта этот не звонит? Ведь ситуация явно нештатная!», - возмущенно подумал Ковыляев; но тут же и вспомнил: не далее как полчаса назад, сообщив пиарщику, что «все согласовано», он сам приказал ему «заниматься своим делом»; видимо, как раз и занимается…

Ситуация сложилась безвыходная: Плетнев был недоступен, а позвонить Щеглову и потребовать взять происходящее под контроль означало бы расписаться в собственном бессилии, признаться в том, что в своих «вечных опасениях» пиарщик вовсе не был так уж смешон и жалок…

- Ну что там, когда уже прибудем? – хмуро буркнул Ковыляев в спину Павлу Николаевичу и снова развернул дайджест.

*****

К тому времени, как Щеглов покинул офис Газовой компании, туман на улице полностью рассеялся, и над Москвой повисло ее обычное, низкое, свинцового цвета, небо. Порывистый, пронизывающий ветер гонял туда-сюда потоки сырого, холодного воздуха; выйдя из здания, Антон до самого верха затянул молнию куртки, накинул на голову капюшон, поглубже в карманы засунул руки. Все равно было зябко; ему, впрочем, и самому не казалось, что это – из-за погоды.
Обычное состояние апатии; а как бы еще он мог защититься от иных эмоций – тех, которые, вероятно, были бы или могли бы показаться со стороны более уместными применительно к только что произошедшему? Более уместными – и в свете потенциальных проблем.

Не очень вроде бы давно – так оно и было. Более уместные, более объяснимые эмоции: досада, злость, отчаяние. Эмоции живого человека. Тогда – Щеглов день за днем бился за элементарные, как ему казалось, вещи; и все впустую. В теории и на конкретных примерах пытался показывать, как будет правильно и как должно оно быть; любые инициативы тонули в бумагомарательстве. Разговоры забывались – будто ничего и не было; оформленные письменно, любые идеи уходили куда-нибудь, в другие подразделения, в дочерние предприятия, вице-президентам, советникам, помощникам, «для рассмотрения», «для предложений», временами даже для исполнения, и возвращались с отписками: давайте оставим все как есть. Бессмысленно – довольствоваться все равно приходилось малым. Вместо с пользой и как надо – кое-как и как получится; унылая бюрократическая карусель крутилась бесконечно, безостановочно, затягивала в свой неспешный ритм; разорвать этот порочный круг Антону не удавалось. Привыкнуть и начать воспринимать происходящее как должное – все к этому и шло; пока же – только и оставалось, что обволакивать этот процесс тупым безразличием.

Усталость. Не физическая, как после тяжелой работы; болят ноги, руки, тело, но есть, вместе с тем, и удовлетворение: дело сделано, по крайней мере, в той части, в которой оно тебе отмерено. Ватная мутность бессмысленности, бесцельности любых действий, стало быть, и безысходности, обволакивающая вязкой пеленой любые чувства, мысли, желания, лишающая воли, инициативы, желания двигаться, желания думать. Такой усталостью был сейчас он весь – ведь только что ему в очередной раз ничего не удалось. Из гипотетической возможности проблема превратилась в реальность, а он ничего не смог с этим сделать. На решительные действия духу не хватило; нерешительные – ни к чему не привели; теперь – он все равно не знал, какие действия были бы достаточно решительными. В конце концов, пусть и поздновато, но он все же предупредил Ковыляева; отповедь получил: не лезь; и что еще мог он сделать? Если уж эти крупные и ответственные руководители не проснулись даже тогда, когда произнесли взаимоисключающие вещи; если после этого не посмотрели друг другу в глаза и не сказали: пардон, какая-то у нас нестыковочка; если не посчитали нужным отдать после этого «соответствующие указания», если все это так – быть может, так и должно быть?

*****

Что удалось – так это вторично прогуляться по огромной территории офисного комплекса Газовой компании: перед «мероприятием» о пропуске на авто он не подумал, и машина осталась за проходной.

Зябко – но воздух.

- К нам? – спросил водитель, когда Антон добрел до машины.

Щеглов кивнул и посмотрел на часы. До того момента, когда самолет президента Топливной компании оторвется от земли оставалось, по расчетам Антона, минут тридцать. С одной стороны, это означало: пару часов трогать его точно никто не будет; с другой – если не связаться с Ковыляевым прямо сейчас и не убедить его что-то (вопрос еще: что?) предпринять для исправления ситуации, иметь дело точно придется с последствиями.

Машина тронулась, и почти сразу зазвонил мобильник. Сердце не екнуло: заиграла мелодия, установленная на номер жены. Антон поморщился: каким-то особым чутьем она всегда безошибочно угадывала, как позвонить именно тогда, когда ему совсем не до нее.

- Да! – бросил он в трубку.

Получилось резковато; от этого – стало досадно.

- При… привет, - сразу слегка запнувшись, реагируя на неудачно взятый им тон, произнесла Таня. – Ты занят, да?

- Нет-нет! – насколько смог, Антон попытался взять иную тональность. – Как раз сейчас нет.

Бесполезно – тут же определив демонстрируемое спокойствие как искусственное Таня заволновалась.

- Нормально все?

- Да-да! – заверил ее он и для убедительности чуть приоткрыл карты: – Есть кое-какие сложности, но рабочие; ничего, жить можно…

- А-а-а… - протянула жена. – Голос что-то напряженный…

Антон снова поморщился. На самом деле, напряженным, неуверенным был как раз Танин голос; верный признак: сейчас последует какая-нибудь просьба.

- Ничего страшного, говорю же. Ты что-то хотела?

- Да я… - жена снова запнулась, то ли делая вид, то ли правда смутившись от того, что он разгадал ее намерения. – Просто не успеваю тут… Думала в центр мотнуться, с Наташкой там повидаться, а после домой и с Настей к врачу, мы на два записаны. Но пробки, и я… В общем, ты не можешь Илью попросить?

- Попросить о чем? – потребовал уточнить Антон.

Из вредности, конечно: и так все понял.

- Просить, чтобы он Елену Андреевну и Настю из дома забрал и в поликлинику отвез. А я тогда прямо туда подъеду за ними…

Встретиться жена собиралась с подругой, к которой Антон особо теплых чувств не испытывал (впрочем, особо негативных тоже); Илье Владимировичу же предлагалось отвезти дочь с няней в платную поликлинику, находящуюся в самом центре Москвы, в Старопанском переулке(13). К Настиной няне, которую жена нашла посредством обращения в агентство по найму, он также относился без энтузиазма – но не из-за ее личных качеств или профессиональных навыков, а скорее потому, что при неработающей супруге его несколько раздражало само ее наличие.

Проблемой, однако, были не конкретные люди; проблемой – причем весьма и весьма для него болезненной – была необходимость оставаться включенным в не кажущиеся существенными, тем более сколько-нибудь сложными в разрешении текущие семейные обстоятельства. Два мира вынужденно пересекались – но только в нем самом, более нигде. Друг друга эти миры почти не замечали, словно находились в разных измерениях; и только он – в обоих одновременно. События и обстоятельства одного измерения в другом не имели ни малейшего значения. Как сейчас, например: сказать жене, что ему совсем не до нее, не до ее подруг, не до ее нянь, не до поликлиник, не до дочери даже? Сказать так можно и, быть может, без конкретных сиюминутных последствий – вот только как объяснить все это, какими словами описать, как сделать это так, чтобы стало понятно: он вовсе от нее не отмахивается, не ставит ее в очередь, не считает заслуживающей меньше его внимания, чем Ковыляев и иже с ним; вовсе нет – это как раз для нее, ради нее, ради
нее и дочери приходится ему и делать то, что делать он вовсе не хочет, и думать о том, что ему совершенно не интересно… но как объяснить ей все это?
Как объяснить, что офис и служба, как бы ни были они всепроникающе неизбежны, вовсе не меняют его приоритетов; что его невнимание, его раздражение, его усталость не означают ничего, кроме того, что иное измерение забирает у него все силы, все ресурсы – так, будто на любое прочее не остается ни одного свободного байта в оперативной памяти…

- Хорошо, - выдохнул Антон, всеми силами заталкивая внутрь себя лавинообразно нарастающее раздражение. – Хорошо, я попрошу.

Замкнутый, но при этом никому не видимый круг: семью нужно обеспечивать (и он помнил, как бывает тогда, когда это не получается), потому неизбежно тянуть лямку на корпоративной службе; но не менее важно в семье и присутствовать (теперь он также знал и то, что происходит, если выпадает этот кирпичик), а это можно сделать, только если послать и корпорацию, и службу к чертовой матери… Покуда же он висит между этими «мирами» – так оно все будет, так, как есть: с одной стороны, жена, с ее подругами и кофейнями, нянями и поликлиниками, сумочками и туфельками, с другой – Ковыляев, с бесконечно-бессмысленной его паранойей, с самолично присвоенным себе неограниченным правом на распоряжение всем временем своих подчиненных – в обмен, конечно, на то, что так соблазняет от обретенного бесправия не отказываться…

- Отлично! – обрадовалась жена. – Спасибо большое!

- Не за что…

- Ну до связи, целую.

- Пока.

Бессильно уронив на колени руку, Щеглов пробормотал с тяжелым, виноватым вздохом:

- Илья Владимирович, тут жена… -

Водитель ничего не ответил, только кивнул – без подчеркнутой готовности; и в этом Антону, конечно, увиделось то, что видеть он не хотел бы: злоупотребление его излишней, местами ненадлежащей демократичностью. Мыслить о себе и окружающих в категориях статуса он не любил – вернее даже, не без удовольствия убеждал себя, что никогда не думает о статусе; однако сейчас, от общего ли дискомфорта не задавшегося дня или от досады за неуместную (прежде всего, конечно, своей несопоставимостью с реальными проблемами) просьбу жены, он вдруг разозлился на самого себя за этот униженно-извиняющийся тон.

- В общем, я попрошу вас, - выразительно кашлянув, сказал он пожестче (но все равно получилось - без положенного по статусу апломба), - в час забрать из дому Настю и Елену Андреевну и отвезти их в центр, в поликлинику. Ждать не нужно, заберет их оттуда Таня.

Водитель снова кивнул – без видимого желания, но вроде бы и без выраженного недовольства. Это слегка успокоило: уже и то, что неуместную проблему удалось быстро спихнуть и от нее отвязаться, было, вероятно, достаточным бонусом за недополученное подтверждение его безусловного права на незначительное злоупотребление служебным положением.

Выехав на Профсоюзную, они попали в тягучую пробку. Машина двигалась еле-еле, телефон, к счастью, молчал.

Закурить? Антон вытащил из пачки сигарету, помусолил ее пальцами, вернул обратно. Открывать окно и запускать в теплый салон холодную сырость и выхлопные газы ему не хотелось.

Откинувшись на спинку сиденья и прислонившись головой к боковому стеклу, Щеглов закрыл глаза и задремал.

*****

До офиса добрались только к двенадцати. Во дворе было пустынно: в отсутствие президента Топливная мгновенно погрузилась в полудрему. Значительная часть сотрудников (в этом Антон был совершенно уверен) уже убыла по различным (якобы служебным) делам – с тем, чтобы до конца рабочего дня в офис уже не возвращаться.
Илья Владимирович сразу уехал, а сам Щеглов еще на некоторое время остался на улице; к себе в кабинет он поднялся только после того, как выкурил подряд две сигареты. Оттуда – но с мобильного телефона – набрал номер президентской приемной и, издав в качестве вступления нечленораздельный звук, призванный обозначить наличие сомнений и колебаний, сообщил Наталье Ивановне о своем желании «переговорить с Анатолием Петровичем».

Понятно было: переговорить прямо сейчас – не получится. На самом деле такой цели и не было: свое желание Антон обозначил только затем, чтобы после, в случае необходимости, иметь возможность отвести обвинения в бездействии. На любые претензии можно сказать: позвонил, как только вышел из Газовой. Секретарша подтвердит: звонок был с мобильного, а проверять на охране, когда он приехал, все равно никто не станет.

- Сейчас не получится, - ожидаемо отозвалась Наталья Ивановна. – По времени – уже взлетели.

Теоретически дозвониться можно было на спутник; джет Ковыляева был им оборудован, но использовалась данная опция исключительно в одностороннем порядке: не столько в силу эксклюзивности, сколько из-за дурного, делающего в принципе невозможным содержательный разговор качества связи.

- И сколько еще они будут недоступны? – не удержавшись от легкой издевки, спросил Щеглов.

- Пару часов. Возможно, два с половиной.

Антон снова издал серию невнятных звуков; теперь – выигрывая время для раздумий. Когда будут готовы сюжеты? Пока доедут, пока смонтируют, пока согласуют… Очевидно, не раньше часа; вероятнее, к двум. В любом случае, к тому времени, когда президент Топливной обретет твердую почву под ногами, для него уже будут новости. Вопрос – какие, но об этом можно только догадываться. Собственным «телефонным правом»(14) в отношении телеканалов Топливная компания не располагала, тем более подобного права не было у Щеглова; то есть, чтобы повлиять на содержание искомых информационных сюжетов, нужно было вводить в действие фигуры, более значительные, чем Ковыляев. В теории необходимой степенью влияния располагал председатель совета директоров Плетнев (как-никак еще и замруководителя президентской администрации), но на практике – в этом Антон убеждался неоднократно – задействовать данный ресурс в интересах компании было проблематично. Для этого, во-первых, требовалось сподвигнуть на необходимые действия Ковыляева: снять трубку «вертушки» и сделать звонок – а он в таких ситуациях застывал в нерешительности; во-вторых, даже если звонок совершался, на следующей стадии все равно все застывало, почему – этого Щеглов точно не знал. Догадывался, конечно: из-за борьбы партий; из-за того, иначе говоря, в чью сторону смотрят облеченные соответствующими полномочиями пиарщики: в сторону руководителя Администрации Президента или в сторону его заместителя…

Так или иначе, конкретно сейчас – эту цепочку задействовать не получилось бы. Оставалось только ждать, но и ждать всегда нужно с оглядкой, то есть так, чтобы впоследствии никто не смог приравнять ожидание к бездействию. Как раз от таких претензий Щеглов и оградил себя только что звонком в приемную и желанием «переговорить» (оградил, конечно, не полностью – для предъявления претензий железобетонные основания начальству никогда не требовались): теперь он обрел полное право, за отсутствием «вводных», ждать дальнейших указаний два длинных часа – вплоть до обретения надежной связи с Ковыляевым.

Ну а через два часа…

- Запишите меня, пожалуйста, в очередь. Из желающих с ним пообщаться, когда станет доступен…

- Хорошо, Антон Сергеевич, уже записала.

- Спасибо…

Повесил куртку в шкаф, упал в кресло.

Два часа…

*****

Вероятность того, что телеканалы пустят в эфир оба синхрона в некупированном виде, Щеглову представлялась близкой к нулю. Подобное могло бы произойти только в случае наличия на сей счет очень жестких установок сверху – но откуда им было взяться? Установки, скорее, имелись обратные: позаботиться об отсутствии противоречий; исходя хотя бы из них, «подкорректировать» телеканалы, сделав нужные звонки, кто-нибудь просто обязан – и если этого не сделают со стороны Топливной (а без толчка снизу точно сделают), значит, сделают со стороны Газовой…

Подкорректируют, вероятно, так: исключать Ковыляева из сюжетов полностью не будут (иначе – не получится продемонстрировать искомое: непротиворечивость позиций, отсутствие трений); не уберут – но оставят в качестве статиста, вырезав из его слов то, что противоречит «версии Штегнера».

Размышляя об этом и строя прогнозы, эмоции (если его притупленные моральной усталостью ощущения вообще можно было охарактеризовать как эмоции) Антон испытывал противоречивые.

С одной стороны, ему, конечно, было обидно: за «своих» и за себя самого, потому что, как ни крути, и сегодня, и прямо сейчас они – у всех на глазах, потому что Кравченко впоследствии не преминет живописать все, причем с должным окрасом, «широкой общественности» - целиком и полностью подтверждали свою «рептильную» сущность. Так с ними случалось всегда: во всех аппаратных комбинациях, во всех «схемах» они оставались позади, оказывались в роли отыгрывающихся; и даже если волею обстоятельств отыграться удавалось, никогда не умели они толком воспользоваться результатами локального успеха.

Еще печальнее становилось от того, что причиной таковой закономерности был вовсе не недостаток ресурсов. В каждом конкретном эпизоде этих ресурсов у Плетнева, несмотря на формально подчиненное по отношению к Барову положение в иерархии, зачастую оказывалось в его распоряжении не меньше или даже больше (в основном, за счет близости к тому, кто принимает решения); однако своими преимуществами куратор Топливной катастрофически не умел своими возможностями правильно распорядиться. Вернее даже: не умел организовать для своих действий должное информационное прикрытие; и дела обстояли так исключительно ввиду личных особенностей: руководитель президентской администрации и его заместитель были прежде всего людьми разных социальных формаций; собственно, поэтому проблема эта и носила хронический характер.

Баров происходил из преподавательской семьи – это подразумевало неизбежное и с самого детства соприкосновение с «гуманитарными традициями», пусть и в грубоватом, изрядно опошленном конкретно-историческим периодом варианте. Образование он получил юридическое, после чего сам значительное время провел на преподавательской работе – стало быть, также немало потерся и в среде «прогрессивной интеллигенции».

Плетнев же происходил из семьи самой что ни на есть пролетарской: достойные всяческого уважения предки его трудились на одном из питерских заводов. Непосредственно по стопам родителей, Иван Сергеевич, правда, не пошел: он окончил языковую спецшколу, после - университет и овладел профессией, именовавшейся весьма даже интеллигентно: стал филологом. Впрочем, вполне в духе конкретно-исторического периода сути название не отражало: на самом деле Плетнев стал вовсе не ученым-языковедом, а самым обычным переводчиком, причем с одного из не слишком распространенных европейских языков. С «прогрессивной интеллигенцией» Плетнев дел особых не имел, нигде не состоял, ни в чем не участвовал; зато, после пятилетней «службы в Вооруженных силах», проходившей понятное дело, за рубежами родной страны, волею обстоятельств оказался в спутниках будущего Президента.

Вполне закономерно, что аналогичным образом дело обстояло и этажом ниже: Штегнер по образованию и по роду профессиональных занятий был экономистом, тогда как Ковыляев – буровым инженером.

Таким образом, во главе одной партии стояли люди слова, а во главе другой люди дела; первые говорили, не всегда сопровождая это делом (собственно, дело становилось следствием слова, а не наоборот), вторые – делали, никогда не сопровождая это словом (более всего как раз его и боясь); неудивительно, что в условиях информационной реальности первые, как правило, опережали последних. Любые действия, связанные с необходимостью публичных проявлений, и у Ковыляева, и у Плетнева всегда вызывали непреодолимый приступ нерешительности – именно поэтому они постоянно опаздывали и упускали инициативу.

Поначалу Щеглов с данной «родовой травмой» весьма пылко сражался – считая, понятное дело, ее преодоление своего рода вопросом чести. Давно прекратил – и сейчас едва ли не впервые не пожалел об этом: поскольку (и это было как раз то, что «с другой стороны») именно информационная нерасторопность «своих» применительно к текущей ситуации вдруг стала надеждой: быть может, все-таки удастся замять все по-тихому? Выхолащивание телевизионных
сюжетов длинной рукой Газовой компании превратилось в единственный шанс скрыть художества президента Топливной и избежать скандала (и так, несомненно, лучше для всех: пресловутая «схема» не один еще раз изменится, скандал же прежде всего ослабит позиции его виновников). К тому же – за все сегодняшние пренебрежительные выходки с Ковыляева определенно не помешало бы немножко сбить спесь; сделать это чужими руками, сделать, просто бездействуя, - о таком, пожалуй, можно только мечтать. И даже риск вызвать недовольство – ничто в сравнении с возможностью понаблюдать, как тот вынужденно утрется. А он утрется – ведь «так решило начальство».

Не в первый, надо думать, раз…

*****

Три часа Анатолий Петрович не находил себе места. Десятки раз обругал он самого себя последними словами, едва ли не проклял за то, что не позвонил до отлета Щеглову и не добился разговора с Плетневым до посадки в самолет. К исходу перелета – готов был наплевать на все условности, показаться кому угодно и кем угодно, лишь бы хоть как-то сдвинуть с места нависшую глыбой проблему.

Пытался отвлечься – ничего не помогало. И материалы к следующему заседанию правления прочитал от корки до корки, и всю взятую с собой почту (15) изучил и «рассмотрел», расставив веские, наотмашь, резолюции; вот только пустяковость этих бесконечных записок и докладов, их ничтожность по сравнению с неотвратимо надвигающейся бурей лишь усиливали тревогу президента Топливной. Публичный скандал – самое тяжкое, самое непростительное прегрешение; и ведь никто не будет после разбираться, что все это вовсе не со зла, а лишь из-за совершенной общими, его и Штегнера, усилиями глупейшей несуразности…

Наконец самолет пошел на посадку.

Татьяна Ковыляева закрыла женский журнал, отложила его в сторону, поглядела на мужа и зачем-то сказала:

- Кажется, садимся, Толюшка…

Анатолий Петрович почувствовал раздражение. И чего лезет? Не чувствует разве, что сейчас совсем не до нее? И «Толюшка»… экипаж, стюардесса – вдруг услышат?

Повернувшись к жене, тем не менее растянул лицо в улыбку.

*****

Татьяна хотела было спросить, чем он так озабочен, но запнулась, не нашла слов. Она уже и не помнила, когда было так, чтобы ее муж не был чем-то озабочен. И без того риторический вопрос «Как ты?» давно утратил между ними даже вторичный смысл.

А ведь много лет назад свою совместную жизнь Ковыляевы начинали как совершенно идеальная, на зависть всем, семья. Он любил ее, она – его, и вместе готовы были они к любым тяготам и испытаниям. Лишь бы вместе. Вместе и пережили они многое, вынесли стоически, со звездочкой на горизонте.

И долгое время не было между ними ни размолвок, ни недомолвок, ни даже тени чего-то подобного. Вместе учились, вместе обустраивались и жили в Богом забытых медвежьих углах. Родились и выросли дети. И после, несмотря на бурный рост по службе, всегда находил Анатолий Петрович время и силы для семьи; и став уже большим, солидным начальником, всегда оставался для любимой жены таким, каким показался при первом знакомстве, и добрым, и чутким, и ответственным, и сильным.

Но Москва – она, конечно, все изменила. Все вывернулось здесь наизнанку. Больше пяти лет жили они уже в этом огромном городе – и все никак не получалось у Татьяны привыкнуть к нему. Привыкать и не хотелось – хотя бы потому что именно здесь все то, что раньше любил в ней Толя: тихость, скромность, любовь к дому и умение его создавать, постепенно превратилось в наиболее его раздражающее, стало ему казаться – она это видела – неуместной деревенской простотой, никак не соответствующей теперь требованиям их новой, столичной, жизни. Ничего такого он, конечно, ей не говорил – но его глаза… они так изменились! В них читалось теперь совсем не то, что прежде.

Все, казалось, было теперь у Татьяны. Могла не отказывать себе ни в чем – и не отказывала. Самые лучшие вещи, самые дорогие драгоценности, самые престижные автомобили, самое роскошные квартиры, самые большие дома (не дома – дворцы, и не только для себя, но и для детей, и не только на Родине, но и за ее рубежами), самые известные косметологи, самые именитые знакомые – все-все-все, что только могла себе представить когда-то провинциальная девушка, все это стало ее; стоило только захотеть – все появлялось по малейшему ее пожеланию.

И за детей – никакого беспокойства: будущее их вырисовывалось в самых радужных тонах. И об их образовании, и о работе, и об имуществе – обо всем ответственно позаботился Анатолий Петрович; даже о выгодных, из самого высшего света, партиях: одному подобрали дочь министра, другому – крупного, влиятельного бизнесмена…

И с чего бы Татьяне горевать?

А было с чего – потому что за всем этим любимый и дорогой ей человек практически полностью и безвозвратно пропал из ее жизни. По будням, по выходным, по праздникам – всегда находились у него какие-то дела, и вместе они почти не бывали. А когда бывали – чувствовала Татьяна так, что стала она в тягость мужу. Чувствовала: занят он совсем не ею.

Измена? Не то, чтобы Татьяна никогда не подозревала подобного, вовсе отвергала саму возможность; скорее - не придавала этому особого значения. Если и было бы что-то, никогда не забрало бы это Толю полностью и без остатка. Слишком мелко, слишком несерьезно для него, слишком безответственно. Нет-нет, это как раз та, другая его жизнь, та жизнь, что обеспечивала для близких все возможные блага – просто заслонила для него семью. И даже не заслонила – она, кажется, совсем ее заменила.

И ей, Татьяне, в ее жизни, не нужны были ни драгоценности, ни машины, ни дорогая мебель, ни одежда от самых дорогих в мире дизайнеров; и это, и все остальное – с радостью и легкостью отдала бы она только за то, чтобы вернуть прежние, далеко не благополучные вроде бы времена: те времена, когда вместе с Толюшкой и маленьким Алешкой ютились они в тесных-тесных комнатках…

Тяжело было Татьяне и оттого, что сыновья – те тоже здесь, в Москве, отдалились от нее. Конечно, дело было в возрасте, но и не только в нем. И для них постепенно превратилась она во что-то лишнее, нежелательное, стесняющее их жизнь, стала чем-то таким, что каждый из них хотел бы спрятать подальше и никому не показывать. Запущенные отцом в круговорот столичной жизни, видели они все теперь совсем по-другому, совсем не так, как она; и то, как они все видели, Татьяне не нравилось – потому что как раз жизни для нее в этом не было: пусть и богатое, пусть и роскошное, а все одно только выживание, одно лишь бесконечное соответствие.

Став одинокой и несчастной именно тогда, когда, по всем критериям, должна была она быть счастливой, Татьяна винила в этом только саму себя. Изо всех сил старалась она соответствовать – прежде всего своему успешному, звездному мужу; но элитные бутики и салоны красоты никак не помогали ей одолеть образовавшуюся между ним пропасть. Его принимали в самых высоких кабинетах, о нем писали в газетах; и вот уже несколько лет ничто не приближало Татьяну к ставшему бесконечно далеким любимому и единственному; они были вместе, но словно бы совсем уже отдельно: почти не виделись, и ни о чем не разговаривали, и даже ночевали теперь в разных и сильно друг от друга удаленных комнатах…

*****

Не в восторге от состояния своих отношений с женой был и Анатолий Петрович. Досада и глухое раздражение давно стали его доминирующими ощущениями от общения с Татьяной, и, как он ни старался, убедить себя в том, что в семейной жизни все так же у него прекрасно, как и в части профессиональной реализации, никак не получалось. Ему, человеку, дотянувшемуся до самого изысканно-столичного (и даже – до европейского), Татьяна, с ее простоватыми манерами, теперь категорически не подходила; жены Анатолий Петрович стыдился и с трудом верил, что когда-то любил эту женщину. Однако же семья не машина, не квартира, не дом – так просто не поменяешь. За деньги можно купить и это – и многие делали так; но, как ни парадоксально, Ковыляев все еще в отношения больше, чем в деньги. О жене и детях он заботился, ради их благополучия делал все, что от него зависит; о разводе он не позволял себе даже и думать. Развод, помимо прочего, совершенно не укладывался в его представления о самом себе – как о человеке практичном, ответственном и всегда нацеленном на «позитивный результат».

Благополучно для окружающих, уныло и безысходно для него самого – ну что ж, такой, значит, «сложный период»; чтобы его пережить с минимальными потерями, сама жизнь, казалось, расставляет все так, чтобы им с Татьяной поменьше раздражать друг друга (Анатолий Петрович был уверен: жене он нынешний тоже не шибко мил): времени вместе они проводили немного, а когда проводили, все равно не мог президент Топливной враз забросить все многочисленные свои дела и полностью отвлечься от них. И в будни, и в выходные, и в праздники, и для начальства, и для назойливых этих подчиненных – всегда и для всех необходимо быть в наличии; несколько десятков тысяч работников по всей огромной стране – и за всеми держи догляд; и всегда готов для руководства… где взять сил еще и на семью?
С
ерьезные задачи – серьезные жертвы…

*****

Самолет приземлился; не теряя времени, Анатолий Петрович включил мобильный телефон и нажал на повтор последнего набранного номера.

Прослушав стандартное приветствие, Ковыляев, от нетерпения и оттого, что слышно было неважно, почти закричал в трубку:

- Это опять Ковыляев! Я бы хотел переговорить с Иваном Сергеевичем! По утреннему мероприятию…

- Сейчас! – отрезала секретарша, и в трубке на время повисла тишина – только теперь к «аналоговому» треску добавилось роуминговое эхо и странные звуки, похожие на бульканье.

- Слушаю Вас, Анатолий Петрович, - раздался через полминуты металлический, совершенно бесстрастный голос Плетнева – голос, не подразумевающий между собеседниками никакого подобия «особых отношений».

Хотя самолет еще не остановился, Ковыляев резко вскочил с кресла.

- Иван Сергеевич, Иван Сергеевич, здравствуйте, - торопливо затараторил он. – Хотел бы доложить относительно вчерашнего поручения…

- Слушаю, - так же сурово и так же сухо, словно бы нарочито подчеркивая вертикальную дистанцию, повторил председатель совета директоров.

- Мы только что были… там, у них… ну то есть не только что, а… ну и сделали, как велели… совместное, значит, заявление… и я озвучил, в соответствии со вчерашними указаниями… я…

- А тот? – еле слышно, но по тону совершенно бесцеремонно, пренебрежительно, перебив Ковыляева, спросил Плетнев.

- Вот об этом как раз, Иван Сергеевич, вот я как раз об этом… Он, знаете… он сказал… то есть он озвучил, что нас разделят… что новые активы и старые… что старые, соответственно, отдадут им, а мы, стало быть, на базе новых…

«Доложив», Анатолий Петрович замолчал. Несколько секунд он опять слушал булькающую тишину: вероятно, председатель совета обдумывал услышанное.

- А вы? Конкретно вы – что сказали? – очнувшись после паузы, потребовал уточнить Плетнев.

- Я? Ну, я сказал… я сказал… сказал… - Ковыляев запнулся: от волнения он совершенно забыл, что же он, собственно, сказал. - Я, Иван Сергеевич, в соответствии с поручением…

- Это я уже слышал, - опять перебил Плетнев. – Поконкретнее.

- Я, Иван Сергеевич, я… - совсем разволновавшись, заблеял президент Топливной.

Дыхание его сбилось, голос сел, из горла вырвался хрип. Он жалобно посмотрел на жену и сразу встретился с ее взглядом – в нем проступил испуг. К счастью, прямо в этот момент в ухо Ковыляеву ударил резкий звук: связь прервалась, и автоматический голос на французском языке сообщил об этом. Анатолий Петрович выдохнул и опустил руку с телефоном.

- Толя, Толя, ты чего? – подала голос Татьяна.

Отстегнув ремень безопасности, телом она сделала движение в сторону мужа. Ковыляев рефлекторно отшатнулся от нее, но, быстро опомнившись, сделал вид, что так получилось у него случайно.

- Ничего-ничего, - успокоил он жену. – Просто нужно переговорить, я сейчас.

Самолет все еще ехал по летному полю. Опустившись обратно в кресло, он вытер пот со лба и снова набрал номер.

- Приемная Плетнева, до…

- Это – Ковыляев! – чувствуя, что плохо справляется с раздражением, почти прокричал в трубку Анатолий Петрович. – У нас прервалась связь, и я бы хотел…

Секретарша отключилась, не дождавшись конца фразы.

- Слушаю, Анатолий Петрович, - почти сразу появился в трубке Плетнев. – Что у вас там происходит?

- Приземлились только что, в самолете связь…

- Что-о-о?! Приземлились? – все так же тихо, но, вместе с тем, с пугающим удивлением и даже угрозой в голосе, в очередной раз прервал своего подчиненного председатель совета директоров. – Вы разве не на месте?

Ковыляев опять вскочил на ноги. По спине его потоком хлынул холодный пот.

- Я же в отпуске, Иван Сергеевич, я же вам… вы же согласовали…

- Да-да… – отозвался Плетнев после леденящей паузы. – Да-да, припоминаю, ладно. Так что же вы все-таки сказали?

- Сказал, что большой шаг вперед… что утверждена схема. Сказал, что это хорошо для инвесторов… - забормотал, пытаясь снова не сбиться, Анатолий Петрович.

- Так. И все?

- Сказал, что мы, придерживаясь стратегии, продолжим работу… Что это позволит нам сохранить… позволит сохранить…

Все же опять запутался, замолчал.

- Понятно, - после еще одной «значительной» паузы отозвался Плетнев. – И достаточно. Хорошо, пусть так. Отдыхайте, Анатолий Петрович.

- А этот, а он… - опомнившись и решив, что недостаточно подробно сообщил о вероломстве Штегнера, начал было Ковыляев.

Реакции не последовало, и по отсутствию треска президент Топливной понял, что председатель совета директоров, оставив его, как водится, в недоумении, повесил трубку.

Самолет наконец остановился, стюардесса спустила трап. Одевшись, Анатолий Петрович и Татьяна направились к выходу. Что делать и как вести себя дальше, Ковыляев не знал. С одной стороны, Плетнев сказал: «все хорошо»; с другой – «отдыхайте, Анатолий Петрович» прозвучало немного зловеще.


*****

Формальности в женевском аэропорту не заняли много времени: президента Топливной компании встречал руководитель ее европейского представительства Александр Иванович Городец и организовано все было на подобающем статусу уровне. Собственно, расположенное в самом центре Старого Света, в Вене, неподалеку от Бельведера, зарубежное корпоративное подразделение и открыли пару лет назад именно для этого: занималось оно преимущественно не «вопросами расширения бизнеса и его диверсификации», как значилось в соответствующем «положении», а как раз обеспечением должного сервиса во время деловых и личных визитов Анатолия Петровича в западноевропейские пределы.

Уже через десять минут, после благополучного выхода во французский коридор(16) (для экономии времени: у президента Топливной и его супруги, естественно, имелись и швейцарские визы), Ковыляевы загрузились в принадлежащий представительству Топливной белый «Мерседес-600» и направились из Женевы в Куршевель. Подобная организации «логистики» несколько расстроила Анатолия Петровича (так как все же означала потерю драгоценного времени) и, по обыкновению, поставила перед ним ребром «вопрос о Шамбери»; впрочем, он все же вспомнил, что самолично велел отказаться от VIP-услуг не слишком обходительных французов в пользу более лояльных швейцарцев: при условии дальнейшего передвижения на вертолете времени терялось не так уж много, и эту потерю полностью компенсировала возможность полюбоваться на Женеву сверху и вспомнить о наличии солидной и очень надежно припрятанной в этих местах заначки. Увы, сегодня всему, очевидно, надлежало пойти наперекосяк: хоть времени на подготовку и было предостаточно (всех ведь предупредил о вылете еще ночью, сразу после звонка Щеглову), с вертолетом у безмозглых его подчиненных что-то не склеилось; хорошо, что вопрос трансфера взял на себя лично глава европейского представительства; плохо, что в итоге придется трястись два с лишним часа в срочно прибывшем из Вены «Мерседесе»…

Александр Иванович Городец, едва перенесший без апоплексического удара долгую дорогу и выпавшую ему (как крайнему) честь сообщить президенту компании о вертолетном провале, занял в автомобиле переднее пассажирское сиденье и тем самым (поскольку это место означало наивысший уровень близости к руководителю, ведь именно оно позволяло угодливо придерживать начальству дверь при посадке и высадке) несколько компенсировал себе испытанные неудобства. К несчастью, развить успех у него не получалось: Ковыляев пребывал в полузабытьи и на доклады о свершениях не реагировал.

Из заторможенности президента Топливной компании вывел телефонный звонок – от этого звука он вздрогнул так, что тряхнуло всю машину.

*****

На дисплее высветился номер его приемной. Анатолий Петрович снова ощутил на спине неприятный холодок: во время своего отсутствия на рабочем месте секретарям, чтобы узнать, нет ли новостей и кто просился по его душу, дать распоряжения, с кем соединить, а с кем нет, он обычно звонил сам. По собственной инициативе из приемной звонили только в самых крайних случаях. Что же произошло сейчас? Вызвали к Президенту?

- Слушаю! – с замиранием сердца прохрипел Ковыляев.

- Еще раз добрый день, Анатолий Петрович! – безупречно приветствовала его Наталья Ивановна.

Анатолий Петрович сразу представил себе ее искусственную улыбку – но самому ему в этот момент стало еще более невесело.

- Добрый… - едва выговорил он. – Что там у вас случилось?

- С вами хочет переговорить Щеглов, - все так же приподнято, почти как о подарке судьбы, сообщила секретарша. – Говорит: это срочно.

Не «на ковер», нет; но в контексте сегодняшнего дня и это, скорее всего, означало: хорошего не жди.

- Соедините.

- Соединяю, Антон Сергеевич на линии.

- Слушаю, - после секундной паузы дал о себе знать Ковыляев.

- Добрый день еще раз, Анатолий Петрович, - поздоровался с ним пиарщик.

Голос у него был напряженный; от волнения или от неожиданности (редко соединяли так быстро) он не сумел сформулировать всю мысль сразу и после приветствия запнулся; от нетерпения Ковыляев заерзал на месте, от раздражения – выкрикнул в трубку:

- У вас же есть мой телефон, Антон Сергеевич! К чему каждый раз эта волынка через приемную?! Что – самому номер лень набрать?!

Что более всего бесило в Щеглове: излагая то, что по делу, неспешно и с расстановкой, на подобные выпады (которые, как полагал Анатолий Петрович, оставаясь в рамках приличий, может себе позволит любой начальник по отношению к любому подчиненному – на то он, в конце концов, и начальник) он всегда реагировал сразу и без особых раздумий. Вот и сейчас – нимало не смутившись, отвесил:

- Я исхожу из того, что в приемной лучше знают, какой из ваших номеров актуален.

Ковыляев вспомнил: и впрямь, с неделю назад он в очередной раз сменил номер. И распорядился никому его не давать…

- Ладно, что там у вас? – чувствуя острую досаду, «сдулся» он. – Какие новости? Только побыстрее, у меня параллельный звонок…

- Был первый эфир, только что, - неохотно, совсем не «по форме» доложил пиарщик. – На их канале.

- Так.

- Штегнера дали всего, из вас – общие фразы. Без слов про сохранение самостоятельности.

- Что?! Как?! Общие?! – только и нашелся Ковыляев, хотя, в общем, услышал ровно то, что и ожидал услышать.

- Именно, - подтвердил Щеглов, и в голосе его президенту Топливной послышалась насмешка.

- И что вы предлагаете? – придав своему голосу максимум суровости, резко бросил Ковыляев.

Пиарщик вдруг снова замялся: видимо, о том, что ему нужно будет что-то предложить, подумать не удосужился.

- Пока просто докладываю, - после небольшой паузы сказал он.

- И зачем… - начал было ставить его на место Ковыляев, но, сообразив вдруг, что только что едва ли не впервые услышал от пиарщика слово «докладываю», счел более уместным поощрить его за это: - Да-да, понимаю. Что по госканалам?

- По ним выпусков еще не было. Вернее, по одному уже начался, но наш сюжет еще не показывали.

- Думаешь: будет то же самое?

Демонстрируя расположение, Анатолий Петрович даже перешел на «ты»: так он делал, когда хотел создать у подчиненного впечатление, что он с ним «на короткой ноге».

- Полагаю, да. Они бы не дали команду на свой канал, не обеспечив единообразия.

- Хочешь сказать, застроили всех?

- Наверняка.

Голос пиарщика не звучал встревоженно и не взывал к каким-то действиям; все выглядело так, будто он и вправду «просто докладывает» - только потому, что считает своим долгом проинформировать о том, что все происходит не совсем так, как планировалось, но при этом вовсе не считает происходящее чем-то из ряда вон выходящим. Тем не менее Ковыляев почувствовал, как все внутри его буквально вскипает, - и как раз из-за такого вот усталого безразличия собеседника. К унижениям со стороны начальства Анатолий Петрович давно привык, но ему, конечно, не нравилось, когда унижали его при свидетелях; сейчас к тому же получалось так, что унижал его не начальник, а конкурент, да еще и унижал при крайне нежелательном свидетеле: при человеке, который, несмотря на свое подчиненное по отношению к нему положение, особо не таясь, считает его ничтожеством…

- Понял тебя, - произнес Ковыляев, с одной стороны, пытаясь не обнаружить слишком явно свои эмоции, с другой – удержать по отношению к собеседнику максимально благожелательный тон. – Все понял. Тогда давай так: отследи сюжеты по госканалам и свяжись со мной. При любом раскладе.

Подумав, добавил:

- А если предположения наши подтвердятся – подумай также об ответных действиях.

То, как отреагировал пиарщик, удивило президента Топливной: не просто «хорошо», не просто «понял». Щеглов вдруг сказал: «Понял, сделаю!», и в голосе его даже проступили оттенки того бескомпромиссного, но в то же время вдумчивого, а не только услужливого желания своротить горы ради светлого будущего, которого Ковыляеву так давно в нем не хватало. С подобным изменением в своих подчиненных сталкиваться Анатолию Петровичу доводилось неоднократно, но почему-то в случае со Щегловым этот контраст он ощущал острее, чем в ком-либо: слишком ярко горели у того него глаза поначалу, слишком заметно потухли.

- Не успеешь отъехать… - проворчал Ковыляев, засовывая телефон обратно в карман – не столько потому, что действительно был недоволен тем, что ему приходится продолжать функционировать, находясь на заслуженном отдыхе, сколько для поддержания должного имиджа в глазах руководителя европейского представительства.

Сидевший во время разговора по телефону тихо как мышь, Городец, сочтя, очевидно, что настал удобный момент для возобновления «доклада», повернулся к начальнику и сообщил:

- Я, Анатолий Петрович, если позволите, вот что еще о чем хотел бы проинформировать. Знаете, во исполнение ваших указаний, неоднократно нами делались попытки наладить взаимодействие с нашим пиар-подразделением. По всему, так сказать, спектру вопросов… в первую очередь, конечно, по совместным действиям, направленным на продвижение нашего имиджа в Европе… К сожалению, никак нам не удается найти понимание, никак… Поверьте, я бы не стал, но, как уже сказал, неоднократно…

С выбором момента Александр Иванович действительно не ошибся: Ковыляев охотно вынырнул из своих мыслей и весьма заинтересованно взглянул на него.

*****

Как и следовало ожидать, в выпусках новостей на госканалах сюжеты, посвященные совместному заявлению двух корпораций, вышли с полностью идентичным содержанием. Это было бы не так уж и плохо – если бы не фраза Ковыляева об «ответных действиях».

По этому поводу Щеглов снова испытывал довольно противоречивые чувства.

С одной стороны, абсолютно ясное понимание того, что в сложившейся ситуации заявление собственной, отличной от уже прозвучавшей, точки зрения означает неминуемый скандал и в итоге ослабление позиций там, где на самом деле принимаются решения (то есть «под ковром»), указывало ему на необходимость всеми силами препятствовать каким-либо «ответным действиям». К тому же (и это он тоже отчетливо осознавал) при наличных обстоятельствах (противопоставление себя одновременно и мегакорпорации, с ее ресурсами, и неоднократно ранее подтвержденному решению государства) таковые действия невозможно будет произвести эффективным и при этом безопасным образом: то есть через аккуратный вброс нужной информации (в данном случае, версии) с должной маскировкой источника. На подготовку грамотных действий, как минимум, понадобится время, а его наверняка не будет. Если Ковыляев на что-то подобное решится – потребует «все и сразу», потребует «выполнить и доложить», потребует к тому же почти наверняка действий прямолинейных и агрессивных – на другое у него просто не хватит фантазии. В таком виде «ответные действия» Ковыляеву навредят дополнительно – ведь тем самым он подтвердит: не просто совершил ошибку, но пошел на публичное обострение сознательно. Скандал бросит тень на всех, и тот, кто его затевает, не может этого не понимать; такому игроку не место в команде…

С другой стороны, по опыту нескольких лет, такие вот «ответные действия» - только они и могли бы «разбудить» Антона, хотя бы ненадолго вывести его из автоматизировано-депрессивной летаргии. Все прочее – сливалось в неразличимую серость; лишь информационные войны и публичные перепалки будоражили кровь и после оставались в памяти; почему – этого он точно не знал и сформулировать не пытался; возможно, дело было в том, что в такие моменты между ним и Ковыляевым вновь возникало подобие неказенных отношений – что-то близкое и человеческое, как тогда, в самом начале. По крайней мере, казалось, что это так.

Сейчас – выбора у него все равно не было. По тому, как прозвучало из уст Ковылява словосочетание "ответные действия", Антон понял сразу: что-то предложить ему наверняка придется. Думать можно было только о том, что именно: неторопливое и последовательное или прямолинейное и оперативное возвращение в «информационное поле» идеи о «сохранении самостоятельности». Первое – чревато нетерпеливым раздражением Ковыляева, второе – обострением тлеющего межкорпоративного конфликта и его превращением в открытый скандал.

Положение также осложнялось тем, что в момент записи «совместного заявления», обескураженный происходящим, Щеглов забыл включить свой диктофон. Записи слов Ковыляева у него не было, а Кравченко обещание прислать расшифровку синхронов ожидаемо не выполнил. Звонить ему и унижаться просьбой, конечно, не хотелось, но служба требовала; подумав, Антон ограничился сообщением электронной почты. Ответ с пометкой «извини, забыл» последовал почти сразу, а в прикрепленном к сообщению файле расшифровки слова Штегнера и Ковыляева были воспроизведены полностью, без изъятий, включая ту самую фразу последнего: про «самостоятельные юридические лица».

Было ли это нарочитым издевательством или только выглядело так, не разозлиться Антон просто не смог. После трех под копирку отредактированных сюжетов прислать исходник – так или иначе, это вызов. Приглашение позвонить и услышать в ответ: мы ни при чем, это сами каналы… Уже не корпоративный, а профессиональный аспект, да и по-человечески – просто свинство, высокомерие.

За дурака, значит, держат?!

Что ж, ответные – так ответные… Это ведь только для них, для этих динозавров, по-прежнему не существует иного мира, кроме того, который формирует контролируемая ими волшебная картинка…

****

В кабинете стало душно: пробившееся из-за туч и облаков солнце светило прямо в окно. Антон открыл фрамугу, подождал, пока помещение наполнится воздухом. Позвонив в приемную и быстро сломив сопротивление Натальи Ивановны, выяснил актуальный номер телефона начальника и набрал его сам, с мобильника. Тем самым – не только исполнил пожелание Анатолия Петровича звонить напрямую, но и потрафил еще одному его «пунктику»: Ковыляев испытывал стойкое недоверие к «обычной» телефонной связи и предпочитал мобильную. Это было особенно комично на фоне того, что «обычной» телефонной связью в Топливной была ее собственная, требованиями того же Ковыляева со всех сторон защищенная, полностью автономная спутниковая сеть; единственным объяснением подобной паранойи могла служить (и Антон предпочитал думать именно так) не слишком высокая оценка президентом Топливной способностей корпоративных связистов.

Трубку Ковыляев взял не сразу, а когда взял, рявкнул в нее весьма раздраженно:

- Слушаю!

Голос его, впрочем, значительно потеплел после того, как Антон сообщил, кому принадлежит очевидно отсутствующий в контактах номер.

- Ах да, Антон Сергеевич, это ты… Что-то у меня тут с определителем… - словно бы даже смутившись, пробормотал Анатолий Петрович. - Ну что там, как у нас?

- Везде – как под копирку.

- Да? – как ни странно, президент Топливной вроде бы даже удивился (неужели все еще надеялся на что-то другое?). – Везде?

- Везде.

- Думаешь, одни и те же вводные? – снова спросил Ковыляев о том, о чем уже слышал.

- Однозначно. Допускаю, что исходили они от разных людей, но по содержанию не отличались. Это – сто процентов.

- С коллегой не общался?

О чем он должен был пообщаться, Анатолий Петрович не уточнил, но Антон, сообразив и без уточнений, с некоторым удивлением отметил про себя совпадение реакции Ковыляева с его собственной.

- Нет. Но после того, как вышли сюжеты, он, как я его просил, прислал мне расшифровку синхронов: вашего и Штегнера. И там все было без купюр.

- Поиздевался? – снова удивил Щеглова Анатолий Петрович.

- Похоже на то. Так или иначе: что он скажет, я не сомневаюсь.

- Что?

- Открестится. Скажет: каналы все сделали сами.

Уже поделившись с начальником своей болью, Щеглов с запозданием сообразил, что сыпет ему соль на открытую рану, и, конечно, пожалел об этом. Непосредственная реакция Ковыляева, правда, слишком бурной не выглядела, и Антон успокоил себя тем, что скрывать упомянутый немаловажный факт он в любом случае не имел никакого права.

- Над ответом подумал? – спросил Анатолий Петрович – так, словно речь шла об ответе на письмо надоедливого просителя. – Есть мысли?

- Подумал, - в тон ему, как о чем-то совершенно обыденном, ответил Щеглов. – Предлагаю вот эту как раз, от них полученную, расшифровку опубликовать на нашем сайте. Сопроводив подводкой, что, мол, публикуем полный текст заявления президентов двух компаний. Информагентства сразу возьмут это и выпустят в виде новостей. И завтрашние газеты, вероятно, отразят.

- Вероятно? – не понравилось Ковыляеву.

- Наверняка, - постепенно начиная чувствовать охватывающее его воодушевление, пообещал Антон. – Этому мы поспособствуем, ресурсов хватит. Сомневаюсь, что они еще и загодя блоки повсеместно выставят(17).

- Так-так… - неопределенно, изображая тяжелые раздумья и этим сразу увеличивая ранее сокращенную дистанцию, проговорил президент Топливной. – Так-так…

С подобной манерой начальника Антон был хорошо знаком: для поддержания собственного реноме тому всегда требовалось «поразмышлять». Подразумевалось: взвесить услышанное с учетом наличия в его распоряжении дополнительной информации – такой, о которой его подчиненному в силу его положения просто не может быть известно.

- Так-так, так-так, так-так… - еще три раза повторил Ковыляев и наконец, посчитав, что решение его уже будет выглядеть достаточно взвешенным, согласился:

- Ладно, пойдет. Пока пойдет так, да. Действуйте, Антон Сергеевич. Подготовьте текст, перезвоните согласовать.

Обратный переход на «вы» и слово «пока» Щеглову не понравились. Ответить он не успел – Ковыляев сразу отключился.

*****

Заместитель начальника управления общественных связей Топливной компании Сергей Сергеевич Скрипка был человеком во всех отношениях положительным и скромным. Эти два качества так нравились ему в самом себе, что он ни на минуту не забывал ни о своей скромности и положительности, ни о необходимости поддерживать в окружающих его людях впечатление о себе, как о человеке положительном и скромном.

Скрипке было сорок два года и в жизни прошел он нелегкий путь: вырос в самом-самом дальнем – вернее сказать, дальневосточном – уголке скромного нашего Отечества, помотался по стране вслед за родителем своим, служившим начальником на разных больших стройках, после школы поступил в институт военных переводчиков в Москве и долгие годы вслед за тем провел в дружественных СССР жарких и грязных странах.

Армейская служба закалила Сергея Сергеевича и привила ему безошибочное интуитивное понимание принципов выживания в иерархических системах и извлечения как можно большей выгоды для себя лично из их функционирования. Положительность и скромность были его ключом ко всем замкам и замочкам, исполнительность вела его через тернии, широкая улыбка на лице лишала козырей недоброжелателей. Начальство к Сергею Сергеевичу больше благоволило, он – знал свое место при начальстве, вернее, при тех конкретных его представителях, что были в силе в каждый конкретный момент времени.

Все было хорошо до тех пор, пока в связи распадом скромной, но весьма заметной на карте страны ее непобедимая и легендарная не оказалась внезапно на позорно нищенском положении. Пришлось тогда Скрипке на время сбиться в жизни своей с магистрального пути; впрочем, как быстро обнаружилось, и в традиционной для того времени стихийной торговле ключевые качества Сергея Сергеевича пришлись очень даже к месту: с приятным и понятливым молодым человеком охотно имели дело все без исключения «заинтересованные стороны» - и даже улаживание конфликтов с не слишком сентиментальными и к тому же часто сменяющимися «крышевателями» давалось ему всегда легко и непринужденно.

На путь магистральный Скрипка вскоре вернулся – теперь, правда, уже без погон, но все же отчасти и благодаря им: памятуя о человеческих достоинствах Сергея Сергеевича, его бывший сослуживец и коллега Дмитрий Юрьевич Бессловесный, чуть ранее весьма удачно запрыгнувший в грохочущий поезд информационного века, чутко позаботился о боевом товарище и пригласил того разделить собственную профессиональную участь.

Поступив на службу в молодое, но весьма влиятельное информационное агентство, Скрипка и здесь показал себя только с лучшей стороны: был прилежен, скромен, понятлив, и при отправлении вмененных ему функций всегда умело учитывал всевозможные и самые разнообразные интересы.

И не иначе как за это через два года судьба еще раз широко улыбнулась Сергею Сергеевичу: в одной крупной и, по многим признакам, весьма перспективной сырьевой корпорации набирал силу и расширял свое влияние многообещающий молодой функционер; ему – один из близких его друзей порекомендовал в заместители умнейшего и интеллигентнейшего человека: ранее упомянутого Бессловесного; ну а тот, в свою очередь, вновь не забыл о своем положительном и скромном сослуживце.

В Топливной компании Скрипка трудился четвертый уже год и успел за это время заметно вырасти в весе: сначала из «главспеца» он стараниями Бессловесного превратился в начальника отдела (единственным сотрудником которого был сам Сергей Сергеевич); а после, когда волею некоторых обстоятельств Дмитрию Юрьевичу пришлось «освободить» в управлении место зама, Щеглов, оказавшись, как и многие прочие, неспособным противостоять обаянию положительности и скромности, без лишних сомнений пересадил Скрипку туда.

Непосредственного своего начальника Сергей Сергеевич любил искренней и безраздельной любовью. Конечно, ему было неприятно, что Щеглов был младше его на десять лет (да еще и выше на десять сантиметров), и редкие приступы комплекса неполноценности по этому поводу у Скрипки случались. Достоинства, однако, указанные недостатки с лихвой перекрывали – причем это были такие достоинства, которые делали Щеглова человеком для Скрипки совершенно незаменимым. Антон до того ценил личные качества Сергея Сергеевича, что, казалось, чувствовал себя перед ним виноватым за то, что является его начальником; потому от Скрипки он почти ничего не требовал, а больше сам делал для него. В отношении рабочего графика и субординации Сергей Сергеевич чувствовал себя весьма вольно; никак не участвуя в отношениях с подрядчиками, получал наличными солидную прибавку к жалованию; нисколько не опасаясь ревности со стороны Щеглова, завязывал, пользуясь статусом, различного рода полезные знакомства – тем более что на фоне хмурого и часто кажущегося недружелюбным и высокомерным начальника управления являющий собою пример положительности и скромности зам выглядел в глазах коллег как нельзя более выигрышно…

В общем, и в своей нынешней профессиональной ипостаси, и на своей должностной позиции чувствовал себя сейчас Скрипка органично и надежно; работал хорошо, но без фанатизма, указания выполнял четко, но без излишнего рвения, действовал, что называется, по месту и по делу, никогда не проявляя при этом излишней, вызывающей инициативы.

Сегодня – так вообще: день задался у него просто прекрасный! Придя на работу в десятом часу, всю первую половину дня он вообще ничего не делал; то есть, конечно, не так, чтобы уж совсем ничего: изучая содержание «юмористических» ресурсов всемирной сети, Сергей Сергеевич непосредственно у себя в кабинете активно отравлял свой организм продуктами тления высушенных трав. В комнате, от пола до потолка, стоял плотный сизый дым; но заместителя начальника управления общественных связей это скорее радовало; он знал: чем плотнее завеса, тем меньше желания будет у любого сюда вошедшего без достаточно веской причины задержаться здесь.

Близился вечер, а начальник Скрипки ничем не давал о себе знать. Обычно было не так – обычно Щеглов заходил утром. Пара чашек кофе, пара сигарет – дольше он не выдерживал; сегодня – не было и этого. Определенно случилось что-то, что сбило Антона с заведенного распорядка. Узнать – что? Подумав об этом часов в двенадцать, Сергей Сергеевич предпочел не будить лиха и не звонить в соседний кабинет без острой необходимости.

*****

Щеглов позвонил сам – в половине четвертого. Скрипка ответил с готовностью:

- Привет-привет! Как движется?

- Э-э-э… м-м-м… - промычал Щеглов. – Ну так…

Скрипка молчал, слушая, и после нескольких еще вздохов Антон все-таки оформил свою мысль в более внятную форму:

- Слушай, тут вот какое дело… Утром заява была, на камеры. Наш и Штегнер; тема – ну, соответственно… И там… как бы это сказать? Образовались, короче, некоторые противоречия, и в результате в эфир фактически дали только Штегнера, а нашего, по существу, не дали…

- Да-да, только что видел, - вставил Скрипка, хотя на самом деле ничего не видел.

- Ну вот. Во всех выпусках – как под копирку, то есть дали команду, полагаю. И по своей линии, и по линии администрации…

Как бы долго ни разминался Щеглов, было понятно: звонит он не за тем, чтобы просто ознакомить с своего зама с последними корпоративными событиями.

- Что делаем? – предвосхитил Сергей Сергеевич, включая телевизор, чтобы его звуком подтвердить декларированную осведомленность.

- Да, я как раз поэтому… - подтвердил Скрипке его проницательность Антон, но перед тем, как окончательно перейти к делу, не преминул пожаловаться: - Голова просто кругом, понимаешь? С вечера еще, вчерашнего, точнее, с ночи – как началось… С дорогим и любимым нашим давно уже столько не общался… Вот и результат: простую мысль сформулировать не могу…

Скрипка испустил грустный, сочувственный вздох, после чего Щеглов наконец «оформил» свою «хотелку»:

- Короче, дело такое. У меня есть полная расшифровка того, что говорили наш и Штегнер, без изъятий. Ее я сейчас пришлю тебе, а ты, плиз, сделай из нее релиз. Типа того, что публикуем, мол, полный текст заявления президента Топливной, ну и туда-сюда… Я бы и сам сделал, но котел реально не варит уже…

Сергей Сергеевич глубоко затянулся и выпустил дисциплинированное согласие вместе с дымом:

- Воспринял!

- И постарайся побыстрее.

- Понял: все откладываю, делаю релиз.

- Давай.

Щеглов положил трубку, и почти сразу Скрипка увидел на мониторе сообщение от него. Просмотрев текст во вложенном файле, Сергей Сергеевич не смог заставить себя не подумать, что столь несложную работу, как та, что только что была ему поручена, Щеглов вполне мог бы сделать и сам. Не подумать не смог, но, уже возникшую, эту мысль он, конечно, поскорее от себя отогнал – так как его представлениям о самом себе она никак не соответствовала.

Несмотря на просьбу Антона сделать все побыстрее, чрезмерно спешить Скрипка не стал. Выключив телевизор, отвернувшись от монитора и затушив сигарету, он сразу же поджег следующую; пока курил, старался ни о чем не думать – в основном, опять же для того, чтобы не подумать чего-нибудь лишнего.

Затушив и эту сигарету в доверху наполненной окурками пепельнице, Сергей Сергеевич вернулся к компьютеру, вырезал из присланного файла слова Ковыляева, вставил их без каких-либо изменений в файл с макетом пресс-релиза и первым абзацем дописал следующее: «Управление общественных связей уполномочено опубликовать полный текст сделанного сегодня заявления президента Топливной компании».

Выполнив таким образом – примерно за тридцать секунд – задание вышестоящего руководства, Сергей Сергеевич вытащил из пачки следующую сигарету и снова чиркнул колесиком зажигалки. Сделав пару глубоких затяжек, он поднялся из-за стола, насыпал две ложки растворимого кофе в красивую золотистую чашку с логотипом Топливной, положил туда пять кусков рафинада и залил горячей водой из кулера.

Подождать еще минут пять – на столько, по его расчетам, должно хватить у Антона терпения; через столько – тот позвонит и спросит, когда будет готов релиз.

Так и произошло. Через пять минут, когда Щеглов забеспокоился, Скрипка сказал, что как раз ставит финальную точку; еще через две – отправил ему текст.

*****

Высвободив поручением текста своему заму четверть часа, Щеглов получил время на краткий обеденный перерыв.

За принадлежность свою к корпоративному руководству компании он был облечен правом (но одновременно почти и обязанностью) питаться не в общей столовой, а в «спецбуфете». Последний отличало отсутствие очереди за счет присутствия официанток, а также чуть более тщательная забота о качестве пищи. Наличие данной привилегии Антона ничем не радовало, скорее, тяготило – поскольку противно здесь ему было абсолютно всё: и «специальность» данного заведения, и его существование для избранных чинов, и чиноразделение даже внутри допущенных, выражающееся как в рассадке (равных к равным), так и в степени оказываемого персоналом внимания (шире улыбка, быстрее обслуживание); и сочетание помпезности интерьеров со вполне столовской грязновато-жирной затхлостью и невыносимостью общепитовских запахов; и толстомордые, на глазах, за год-другой, вдвое раздавшиеся вширь официантки; и, конечно, отвратительно-казенная еда, со всей очевидностью указывающая на то, что и в этом заведении, несмотря на приставку «спец», господствует все тот же, столь характерный для всей корпорации, формальный подход к исполнению вмененных функций. Словом, в этом элитном ответвлении местного «комбината питания» витал все тот же типический дух офисных коридоров: угнетающий, раздражающий, почти уже ненавистный; витал, словно бы подтверждая, что здесь, в этих стенах, никуда от этого не деться, причем не только в переносном, но и в прямом смысле: питаться именно здесь – так было необходимо, можно сказать, «положено». Иное – воспринималось как небрежение; иначе – не принимали за своего.

Уже и поэтому обеденное время Щеглов не любил и проскочить эту неприятную, но неизбежную дневную процедуру стремился побыстрее. Совсем другое дело – завтрак дома: немногое из еще живого…

Для обеда было поздновато: четвертый час, и спецбуфет, формально закрывающийся в три, уже опустел. Войдя, Антон опасливо, побаиваясь недовольства, покосился на жующих что-то в своем дежурном уголке официанток.

- Не успел раньше… - осторожно, смиренно-оправдывающимся тоном пробормотал он. -Поко;рмите?

Одна из официанток (та, что и раздалась пока что поменьше, и обычно была чуть приветливее) нарочито-устало взглянула на Антона и, нехотя натянув на себя подобие улыбки, кивнула:

- Садитесь.

Усилению аппетита не поспособствовало даже отсутствие вокруг исполненных своей значимости жующих лиц – Антон, как обычно, попросил только второе и воду.

В голове путались обрывки мыслей, и ни одна из них не обретала законченной формы. Намерения Ковыляева вызывали у него все большие опасения, стойкое ощущение своей неспособности на что-либо повлиять – все большую апатию.

С трудом затолкав в себя источник потребной до конца дня энергии: сохлый рис с куском чрезмерно соленой жареной рыбы, и залив мгновенно вспыхнувшую жажду водой, Щеглов поскорее бежал обратно в свой кабинет.

Там, налив себе кофе, закурил. Проверил почту. Текста, как он и предполагал, еще не было. Набрал Скрипке – тот, вновь в полном соответствии с ожиданиями, сообщил, что ставит финальную точку.

Открыв ленты информагентств, Антон удостоверился: заявления Штегнера и Ковыляева уже воспроизведены и там – естественно, по материалам сюжетов. Снова позвонил Скрипке, проинструктировал:

- Заяву пока не комментируем.

Сергей Сергеевич сказал «хорошо», а после промычал невнятное – это означало наличие собственного, отличного от официального, мнения – которое будет или не будет высказано в зависимости от желания начальства его услышать.

- Что?

- Антош, я только хотел… Не то, чтобы… Но вместе с тем… Просто сопоставил тексты – то есть ленты и наш релиз…

Про себя Антон усмехнулся: ленты и релиз – стало быть, сюжетов Скрипка не видел. Впрочем, как говорится, и не получал на то соответствующих указаний…

- И?

- Скандал-с…

Антон опять усмехнулся – и теперь уже вслух.

- Ни малейших сомнений. Что могу сказать? Меня это тоже беспокоит – да еще как! Но наш хочет так – и в чем-то я даже его понимаю. Речь тут скорее нужно вести о том, что проснулся он поздновато; но об этом: как все было, я тебе попозже поведаю.

Скрипка снова сказал «хорошо», Щеглов положил трубку, открыл полученный текст и, бегло изучив его, набрал со своего мобильного прямой номер Ковылява.

- Добрый день еще раз, Анатолий Петрович! Готов зачитать вам текст! – стараясь звучать как можно более боевито, тем самым соответствуя соответствующему настрою начальника, выпалил Щеглов, едва лишь в трубке раздался щелчок. Слегка запнувшись, на всякий случай добавил: - Это – Щеглов.

- Да-да, Антон Сергеевич, конечно, я узнал вас, - на «вы», но приветливо сообщил Ковыляев. – Слушаю.

Стараясь как можно более четко произносить слова и как можно меньше запинаться (чтобы избежать необходимости повторять одно и то же, провоцируя раздражение), Антон зачитал оставленный им без каких-либо изменений текст Скрипки. В динамике телефона то шуршало, то булькало, то завывало, будто от ураганного ветра; за этими звуками реакция собеседника оставалась неясной до самой последней буквы.

После того, как Щеглов закончил чтение вслух, Анатолий Петрович также дал о себе знать не сразу. Испугавшись, что его выразительное чтение оказалось адресованным пустому пространству, Антон осторожно проверил наличие собеседника по имени-отчеству; только тогда президент Топливной вновь обнаружил себя.

- Погодите секунду! – неожиданно раздраженно, без тени прежней нарочитой приязни рявкнул он. – Дайте секунду подумать!

Щеглов с досадой прикусил язык. Ковыляев замолчал не на секунду, а на полминуты; теперь было слышно, как он кряхтит и покашливает; и Антон, смиренно ожидая его резолюции, в этот момент пытался представить себе его в виде полководца, задумчиво изучающего разложенную перед ним огромную карту: военный мундир, большие погоны, волевой взгляд, властный жест руки; рядом он сам, в мундире поскромнее, – тот, кто исполнит приказ и поведет вперед войска… Пытался представить – но чувствовал не воодушевление, а горький стыд: за эти совершенно детские какие-то мысли, за то, что реальность никогда даже близко их не напомнит.

- Пожалуй, все нормально, пойдет, - очнувшись, наложил наконец свою резолюцию президент Топливной. – Я тут подумал, знаете… но нет, наверное, это пока не нужно… Публикуйте так.

Прозвучавшее и в этом разговоре слово «пока» уже не смутило – оно испугало Щеглова. Подтвердилось: в голове у «полководца» протекают крайне нежелательные процессы – об их содержании не так уж трудно было догадаться. «Я тут подумал», «пока не нужно» - Антон понимал: это уже «сигнал тревоги»; он знал: слишком сильная фиксация президента Топливной на какой-либо проблеме всегда и без исключения выливалась, во-первых, в возникновение наиболее параноидальных из его идей, во-вторых, в стремление, во что бы то ни стало и как можно скорее претворить задуманное в жизнь.

При условии относительной безобидности самой затеи, это грозило лишь тем, что за ее неудачную (а иной и быть не могло) реализацию ответственным будет назначен исполнитель; неприятно, но пережить можно. Сейчас, увы, все выглядело еще серьезнее: и публикация стенограммы – уже неприкрытый демарш; если же пойти еще дальше… Нарушить неписанные правила: отношения выяснять непублично, а публично всегда сохранять хорошую мину – это может стоить больших неприятностей – как самому Ковыляеву, так и всем, кто окажется к этому хоть как-то причастен…

Пока, впрочем, оперировать все равно приходилось только догадками. Возражать по стенограмме было уже поздно, высказываться впрок – по существу не о чем, и Антон, пытаясь таким образом прощупать наметившееся направление дальнейшего движения, лишь уточнил:

- Комментарии – в рамках этого текста? Или что-то можно добавить? Источник, например…(18)

Ответ получил ожидаемый: до конкретных идей Анатолий Петрович еще не дозрел, а полутона были ему непонятны.

- Нет, больше ничего. Действуйте.

Ковыляев отключился. Щеглов, положив мобильный на стол, нажал на кнопку на коммутаторе и по громкой связи велел Скрипке:

- Текст на сайт, без изменений.

- Есть! – браво откликнулся Сергей Сергеевич. – Заходи, покурим.

Антон буркнул невнятное и нажал отбой. Хоть это и был один из относительно действенных способов справиться с тревогой в настоящий момент – с тревогой относительно последствий публичного выкрика об обиде, нанесенной президенту Топливной компании), идти в прокуренный до каждого атома кабинет Скрипки ему не хотелось.

Вспомнив про отправленного домой водителя, про поликлинику и про обещание жены забрать дочку и няню оттуда, Антон, ухватившись за эту возможность отвлечься, решил проверить, все ли в итоге срослось. Жене позвонил дважды и дважды она не ответила; и, разозлившись на нее за это, Щеглов все-таки пошел курить к Скрипке.

*****

Когда Таня Щеглова приехала в поликлинику, Елена Андреевна и Настя уже закончили обход врачей (регулярная, согласно настойчивым рекомендациям оплачиваемых Топливной компанией заботливых эскулапов, проверка зрения, слуха, прочих органов чувств и двигательных функций) и ждали ее в холле внизу. Настроение у Тани было хорошее: только что она и вкусно пообедала, и душевненько пообщалась (послушала жалобы на жизнь) с подругой в центре города.

Настроение было – но даже и в таком настроении все равно не могла Таня полностью и насовсем отделаться от вечной своей спутницы: беспричинной, но вязкой тревоги, которую гнала она от себя всеми доступными средствами, но никак не могла отогнать. Тревога преследовала ее всегда и везде, не покидала никогда.

Было для этого в ее жизни, как виделось ей, не так уж много причин. Жили они с мужем с некоторых пор неплохо: жаловаться, стало быть, не на что.

Выросла Таня в интеллигентной московской семье: родители ее учились в университете, а после и работали в нем, и родители родителей тоже учились там, и тоже там работали, и их родители, и так далее – вглубь веков. И сама Таня – также закончила факультет психологии, только вот с преподавательской работой у нее не сложилось: выпуск пришелся на середину девяностых годов и горбатиться за унизительные гроши, в которые потерявшая ко всему и вся интерес страна оценивала собственное просвещение, не было вроде бы никакого смысла. Поэтому поработала Таня сначала секретаршей, потом менеджером в торговой фирме, а после вышла замуж, забеременела и ушла с работы вовсе. Ну а к тому моменту, когда подросла дочка, муж ее, к счастью, устроился неплохо: солидная должность, высокая зарплата, так что спешить с этим ей самой уже не имелось нужды.

Еще была Таня девушкой красивой: высокой, светловолосой, с плавными, правильными чертами лица и отливающими прозрачной голубизной неба серыми глазами. Все, что нужно для успеха у противоположного пола, было при ней; но была Таня в то же время девушкой скромной и даже боязливой – тому способствовало как традиционное, в исполнении университетских бабушек и дедушек, воспитание, так и то, что заданные установки в реальной жизни не подтверждались родительским примером: душа в душу они не жили, единым целым для Тани так и не стали; потому укорененного чувства семьи, надежного тыла у нее не появилось. Атмосфера в доме была холодной и неуютной, а закончилось все вообще тем, что подростком пришлось Тане пережить тяжелый и некрасивый разрыв своих родителей, вскрывший и их связи на стороне, и множество других проблем между ними. Травма эта заживала тяжело (или не заживала вовсе) – внешнего мира Таня побаивалась; в общем, внимание множества мужчин, фурор – потребности в этом она не ощущала; нужен был лишь тот один, на которого можно положиться.

Он и появился – этот крупный, не по-юношески тяжеловесный парень; показался глыбой, скалой, показался теплым, заботливым, показался уверенным в себе даже в своей неуверенности (и заговорить смешно стеснялся, и номер боялся попросить); и Таня довольно быстро прикипела к нему; и думалось ей, что это как раз и есть тот человек, с которым будет ей надежно и спокойно.

Какое-то время – было. Даже в неудачах оставался Антон для нее той же скалой; и во всех трудностях он был с ней (а она – с ним); и вместе шли они вперед, и все преодолевали, и многого добивались, и брали казавшиеся недостижимыми высоты. И Тане был нужен он, только он – тот единственный, кто понимал, что нужно ей.

Увы, и надежность Антона все же не оказалась бесконечно надежной. Прошли годы – и не однажды уже столкнулась Таня с тем, что муж ее вдруг становится к ней совсем холоден, ей – совсем чужд, что мысли его словно бы поселяются где-то в стороне и там живут своей, отдельной от нее, жизнью. И пусть это проходило, порой даже пробегало, но тревога опять хватала за самое сердце и держала, не отпуская: теперь казалось ей, что все в ней не так и потому муж не любит ее, а лишь терпит, находя и себя, и истинную любовь где-то в другом месте.

И хуже всего было то, что одолевающие ее переживания не казались ей самой достаточно основательными, а потому именно они и становились в конечном счете в ее глазах и главным признаком собственной ущербности, и ключевой причиной всех проблем (какие из них мнимые, а
какие реальные – четко различить она не умела). Как выпутаться из этого заколдованного круга, Таня не знала; и даже базовое образование пока ничего не подсказывало ей. Свои переживания она просто заглушала: в основном, понятное дело, потребительской гонкой, благо возможностей для этого возросшие в последние годы доходы мужа предоставляли ей достаточно. Боль, потери, неудачи, злость на себя саму, злость на злоупотребляющего ее доверием мужа – все это тонуло в повседневной карусели обывательских забот и обывательских же радостей: модная одежда, драгоценности, машины, ремонт в квартире и в загородном доме, няни, домработницы… здесь же – и участившееся в последнее время, совсем не подходящее вроде бы ей праздное времяпрепровождение в обществе таких же гибнущих (или уже погибших) в потребительском водовороте «подруг», завистливо (об этом она догадывалась, но избегала таких мыслей) поглядывающих на ее семейный очаг и оттого часто и с нарочитым презрением высмеивающих все то, что ей еще было дорого. И как бы ни делалось ей от таких насмешек обидно, Таня не имела сил возражать.

Понятное дело, было еще и противно: привитые императивы упрямо отторгали неумолимое, но чуждое ей течение жизни; всё, однако, спотыкалось на стадии поиска реальных альтернатив: из неплохо обустроенного (Таня полагала: исключительно стараниями мужа) быта те из них, что не вызывали отвращения, в материальном плане по-прежнему смотрелись не слишком выигрышно. Впрочем, испортить непрестижной работой свой имидж – этого Таня совсем не боялась; сложнее было с имиджем мужа. Не только с имиджем – даже как заговорить с ним о своем желании перестать наконец быть просто женой Таня не знала: опять же во многом потому, что не понимала, в каком направлении повести подобный разговор…

Поэтому ли или по какой-то другой причине (этого она тоже наверняка не знала) каждый день в этой своей сытой и обеспеченной – как всем необходимым, так и явно излишним – жизни, Таня чувствовала себя прежде всего усталой; и что удивительно: так, как сейчас, не уставала она и от самого тяжкого и самого монотонного физического труда. Когда-то ведь было такое: сама мыла квартиру, сама готовила еду, сама гладила белье, сама возилась с маленькой дочкой – все-все сама, и на все хватало сил; а вот теперь…

И сейчас – вовсе не верила Таня хорошему своему настроению. Знала: оно быстро уйдет и опять навалится апатия, а потому хотела лишь: приехать домой, лечь на диван, завернуться в плед, отвернуться к стене и хотя бы ненадолго забыть обо всем.

Так и сделала: хоть и была на улице погода не самая лучшая, Таня отправила Елену Андреевну гулять с Настей, а сама – забилась в свой угол.

Мимоходом, случайно – взглянула на дисплей мобильника. Там увидела неотвеченный вызов от мужа. Вздрогнув, будто увидела змею, Таня схватила трубку; холодея от ужаса, сжала ее в руке. Не дозвонясь до нее, Антон всегда жутко, не соответственно ситуации злился; Таня очень старалась не пропускать его звонки, но все равно получалось так, что она их пропускала. Дурацкое это пиликанье всегда за чем-нибудь да терялось: за музыкой в салоне автомобиля, за шумом ветра улице…
П
ерезвонила – с замирающим сердцем. Антон взял трубку, спросил язвительно, без приветствия:

- Встретились?

Что именно имел в виду, не пояснил; Таня сжалась еще больше, заняла оборону.

- Да, встретились. Спасибо, что прислал Илью. У нас все нормально, мы дома уже.

Он помолчал, решая, видимо, говорить или нет в этот раз про пропущенный звонок.

- Вызов твой не заметила опять, извини… - упредила Таня.

Антон глухо кашлянул.

- Что делаешь?

- Да прилегла вот…

- Устала?

Все же отыгрался, поддел…

- Есть немного.
Он помолчал еще; видимо, исчерпался.

- Ладно, сегодня, когда буду, не знаю. Бардак тут очередной…

- Это из-за того, что ночью?

- В целом, да; скорее, как следствие. Ну, давай, наберу…

- Хорошо, до вечера…

Таня нажала на кнопку и еще сильнее забилась в угол дивана. Одиночество навалилось на нее – всей тяжкой и холодной массой своей бесконечности.

*****

Щеглов уже и сам за собой замечал: злясь на жену, он всегда идет курить к Скрипке. Это превратилось почти что в дурную привычку – такую, про которую каждый раз говоришь себе, что именно этот случай последний.

В делах семейных Сергей Сергеевич был человеком весьма опытным, можно сказать – матерым: он был женат уже трижды, а сейчас, еще не разведясь с третьей женой, жил в гражданском браке с четвертой. Со всеми предыдущими женами имел он по ребенку, с последней – ожидал и еще одного; и ото всех от них он уходил, когда дети выходили из очаровательно-кукольного возраста и начинали заявлять о своих правах на этом свете. Оставленных жен и детей Скрипка посещал педантично, согласно четкому графику, раз в две недели, и считал на том свой отцовский, а также и человеческий долг целиком и полностью выполненным.

Семейные дела, впрочем, здесь, в офисе, обсуждались нечасто: Скрипка был настолько деликатен, что никогда бы не позволил себе даже самого безобидного намека на несовершенство супруги начальника, а Антону не очень-то хотелось лезть в лабиринты семейных перипетий Сергея Сергеевича. Поэтому душу они отводили обычно, обсуждая не личное, но общественное: то есть корпоративное руководство.

Сейчас, правда, такой разговор у них совершенно не клеился – и тем не менее в кабинете Скрипки Щеглов провел безвылазно почти три часа. Сергей Сергеевич против этого не возражал (разве мог он – возразить?), а Антон, немного своей беспардонности смущаясь, но все же позволяя ее себе, упорно тренировал терпение зама собственным присутствием: один на один с живым человеком – в любом случае лучше, чем один на один с компьютером…

Подобное происходило нередко – по той простой причине, что вовремя с работы оба они почти никогда не уходили. Даже когда в этом не было – вот как, например, сегодня – ни малейшей необходимости, они все равно «задерживались»: на час, на два, а то и на три. Это называлось: «на всякий случай»; временами всякое действительно случалось, но не настолько часто, чтобы этим нельзя было пренебречь. Не пренебрегали – не только Щеглов и Скрипка, но и почти все корпоративные служащие рангом от замначальника управления и выше.

Рабочий день вскоре завершился – к счастью, в относительной информационной тишине. Стенограмма заявления президента Топливной появилась на официальном сайте компании; появились и воспроизводящие ее сообщения и на лентах информационных агентств; однако (и Щеглов, в общем, ожидал этого) принципиальных различий межу тем, что прозвучало в телеэфире, и тем, что было опубликовано в письменном виде, механистически заполняющая медиапространство репортерская биосмасса без специальных разъяснений просто не заметила; вытянутые же инициативно из Ковыляева «указания»: комментарии давать «в рамках текста», разъяснений не предполагали.

За редкими ответами на одинаковые вопросы журналистов в плохо проветренном, наполненном удушливым туманом помещении Щеглов и Скрипка высидели ровно до восьми. Чего они оба хотели – так это выйти отсюда «чистыми», то есть не забирать наружу то, что происходит внутри. Каждая минута, проведенная в офисе, такую возможность вроде бы увеличивала; в каждый конкретный момент казалось: до этой цели – совсем не много; насколько это призрачно – между собой они предпочитали не обсуждать.

*****

Офис покинули в девятом часу: Скрипка – на своей, скромной, как и весь он, личной машине, Щеглов – на нескромной служебной.

К концу дня Антон совсем было расслабился. Ковыляев более не объявлялся, и надежда, что его «пока» не выльется ни во что прикладное, начала казаться Щеглову почти сбывшейся. Вчерашний звонок отдалился и помнился все более смутно, а последующие (вплоть до того
момента, когда он покинул офис Газовой) события виделись почти миражом, в крайнем случае, недоразумением.

И даже раздавшийся по дороге телефонный звонок не сразу вывел его из весьма благостного состояния: предвкушения ежевечернего перехода из одного качества в другое. Полагая, что услышит очередную просьбу «прокомментировать», он принял вызов, не глядя на дисплей; в реальность его вернул голос Натальи Ивановны:

- Добрый вечер, Антон Сергеевич, приемная…

- Добрый, Наталья Ивановна! Я в курсе, откуда вы…

- С вами хотел переговорить…

- Догадываюсь кто.

- Соединяю?

- Я могу сказать «нет»?

В трубке заиграла мелодия: любые попытки внести что-то живое в диалоги с Натальей Ивановной всегда неизменно терпели неудачу; Щеглов и сам не знал, почему он их не прекращает: данная собеседница не была ему интересна ни с какой точки зрения. Сейчас, наткнувшись на привычную стену, он со стыдом подумал о том, что срывает на бедной женщине свою злость на общего с ней начальника; а еще – о том, хватит ли у него духу – конечно, когда-нибудь, а не сейчас – заговорить в подобном ключе с самим Ковыляевым? Взять, например, и сказать: есть же телефон, к чему волынка через приемную? Ведь это на самом деле интересно: услышать, что тот ответит; вдруг – он начнет оправдываться?

- Слушаю! – возник в трубке президент Топливной.

В голосе улавливались нотки раздражения – так будто это не он звонил Щеглову, а Щеглову ему.

- Добрый вечер, это Щеглов, - с поспешной предупредительностью, чувствуя к себе отвращение, сообщил о своем наличии Антон.

- Да-да, добрый вечер… - отозвался Ковыляев, и голос его при этом странно изменился: теперь он зазвучал удивленно – так, будто он ожидал услышать кого-то другого, но не помнил кого, так, будто, услышав фамилию, забыл, кому она принадлежит, так, будто, даже и вспомнив, не смог ухватить, что с конкретно с ней связано.

Подобное случалось с ним нередко – и в эти секунды к своему начальнику Щеглов испытывал определенное сочувствие. Он знал, каково это: удерживать в голове множество несвязанных, непересекающихся дел; знал и то, как чувствуешь себя в тот момент, когда неизбежно вылезающий наружу недостаток оперативной памяти становится очевиден окружающим. Переживать подобное Ковыляев должен был чувствовать и чаще, и острее – и Антону всегда хотелось помочь ему сориентироваться; однако, как быстро уяснил он себе, подобная помощь всегда оборачивалась против помогающего – ведь именно он, получалось так, как раз и заметил явленное несовершенство…

Сейчас – Щеглов ждал молча не только по этой причине. Сегодня Ковыляев был не просто уязвлен – он был унижен. Унижен публично, при свидетелях; и хуже всего было то, что среди свидетелей не повезло оказаться самому Антону. Единственному из всех подчиненных президента Топливной; Цепляев – и тот ведь ждал в предбаннике… И как ни претила Антону подобная самонадеянность, не думать теперь так, что в результате именно он стал в этой партии одной из значимых фигур, у него уже не получалось. Если бы Штегнер «опустил» Ковыляева один на один, если бы это сделал кто угодно другой, но сделал без свидетелей, тот наверняка проглотил бы обиду. Антон был уверен: на тернистом карьерном пути президента Топливной подобных обид случилось немало; но закусило Ковылява сегодня – и кто же был тому виной? Сколь бы абсурдным и примитивным это ни казалось, сколь бы карикатурно ни тешило его самолюбие, Щеглов понимал: от того, насколько бережно обойдется он с душевными переживаниями Анатолия Петровича, сейчас, возможно, зависит многое. Это было странно, причем странно с обеих сторон: опытный, набивший себе немало уже шишек, осторожный, если не сказать трусоватый, президент Топливной всегда внимательно выверял каждый свой шаг; тогда как он сам, его молодой самурай, вечно рвался в бой, злился, когда одергивали; и вдруг – все стало наоборот: молодой задор исчез, куда-то растворился, а опытный волк – откуда-то (откуда же?) набрался решительности.

- Ну как там у нас? – помедлив несколько секунд, но при этом, судя по голосу, по-прежнему пребывая в некотором затруднении относительно стройности своих мыслительных процессов, инициировал наконец развитие событий Ковыляев. – Как наши дела?

Когда-то к тому, что, задавая предельно неконкретные вопросы, начальство ожидает получить на них предельно конкретные ответы, Щеглову пришлось привыкать отдельно, приспосабливаться как к специфической особенности. Да и до сих пор он каждый раз ощущал себя словно бы в нелепой позе, когда на вопрос «Как дела?» нужно было действительно придумать какие-то дела и рассказать, как они, а не отозваться в английском стиле(19).

- Все по плану! – браво отчитался он, едва не добавив «осмелюсь доложить». – Стенограмма – на сайте, сообщения – на лентах. Отвечаем на звонки – в соответствии…

- Что спрашивают? – вернувшись в тему, перебил Ковыляев.

Антон на мгновение растерялся, запнулся. Чего категорически нельзя было говорить Ковыляеву – так это именно то, о чем спрашивали их на самом деле: а спрашивали вовсе не о том, что означает многозначительное словосочетание «полный текст». В основном, журналисты, наивно полагая, что столь серьезный вопрос, как объединение двух мегакорпораций, тем более объединение, давно и решительно объявленное, в принципе не может пребывать в состоянии наброска на коленке, пытались выяснить «детали новой схемы»; при этом за высокопарными, бравурными формулировками сегодняшнего «совместного заявления», как в его отредактированном, так и в «нецензурном» варианте, никто из них до сих пор, к счастью, не заметил вылезших из-под дырявого номенклатурного ковра разногласий. В иной ситуации тому, что от журналистов удалось успешно скрыть что-нибудь мерзенькое, Ковыляев был бы отменно рад; но то – обычный, исполненный чванливой гордости, «статусный» Ковыляев; а вот согласится ли с этим Ковыляев, униженный в присутствии своего подчиненного? Не решит ли как раз поэтому, что все еще недостаточно рьяно отстаивает он свою честь?

- Уточняют детали, Анатолий Петрович. В рамках сравнения позиций.

- Так-так… И что отвечаете?

И об этом нельзя было рассказывать – впрочем, о реальном содержании разговоров с журналистами, о том, в каких выражениях им пояснялось, что поживиться им нечем, начальству в принципе знать не стоило. На этот случай имелся безотказный прием – которым Щеглов и воспользовался, в бессчетный уже, конечно, раз.

- В соответствии с вашими указаниями.

Это всегда работало: спорить с самим собой начальству, понятное дело, несподручно, а чтобы вносить коррективы, нужно было помнить во что. Поскольку никаких указаний на самом деле не было, а были лишь согласованные «предложения», их содержания начальство обычно не помнило, а в том, что ничего не помнит, конечно, не желало признаваться…

Сработало и теперь – с той лишь разницей, что этого не хватило для полной и безоговорочной убедительности. С чем всегда возникали проблемы – так это со сроками: Ковыляев был тревожен, нервически нетерпелив и перманентно жаждал успокоения; поэтому результатов он всегда требовал заметно раньше, чем существовала хотя бы гипотетическая возможность их получить.

- Ладно… - проворчал Анатолий Петрович с плохо скрываемым раздражением: предъявить Антону ему было нечего, но отсутствие зримых достижений в виде звонкой информационной оплеухи обидчикам его явно раздосадовало. – Посмотрим завтрашнюю прессу. Номер факса узнай в приемной.

И «завтра», и снова «ты», и номер факса… По отдельности это, вероятно, не значило бы ничего. Слово «завтра» Ковыляев произносил довольно часто; обычно оно значило «когда-нибудь», временами – «никогда»; сейчас – Щеглов это почувствовал – оно точно означало: «утром» или, возможно даже, сегодня.

На «ты» Анатолий Петрович переходил в двух полярных состояниях: предельного благостного расположения духа и предельного же раздражения; сейчас он был где-то между, поэтому «ты» - это было почти что «мы». Следить во время отдыха за прессой – тоже в порядке вещей; но для того, чтобы медиадайджест оказался у него в гостиничном номере уже через несколько минут после того, как он будет получен управлением общественных связей не требовалось специальных распоряжений: это происходило само собой. Содержание последней фразы, таким образом, указывало на высочайшую степень нервного напряжения – особенно с учетом того, что произнес эту фразу Анатолий Петрович Ковыляев.

- Хорошо! – стараясь сообщить в трубку как можно более уверенного оптимизма, подтвердил Щеглов. - Мониторинг пришлем – как только, так сразу.

- До завтра! – чуть, кажется, успокоившись, так словно бы от Антона ему передалась уверенность не только в том, что дайджест обязательно и вовремя появится, но и в том, что его, безусловно, обрадует его содержание, попрощался Ковыляев.

- До за… – попытался отозваться Щеглов, но телефон затих раньше, чем он успел закончить.

«До завтра!» - договорил он все же, беззвучно, про себя, подумав, что после двукратного повторения этого слова Ковыляевым, реальное завтра внушает ему все больше опасений.

*****

До дома добрались быстро, почти без пробок. Попрощавшись с водителем, Щеглов вышел из машины.

Недолгий путь до квартиры (собственно, несколько десятков шагов – до подъезда, до лифта, до двери), казалось бы, позволяющий наконец расслабиться, стряхнуть с себя тяжесть ушедшего рабочего дня, переключиться на «живое» - эти две-три минуты, как ни парадоксально, давно уже стали для Антона едва ли не самыми нервозными за сутки – поскольку, приближаясь к дому, он не мог заставить себя не думать о том, что ждет его там. Идти домой он хотел, но боялся: никогда не знаешь, как встретят и как поведешь себя сам, натолкнувшись на дурное настроение жены (вызванное чем и кем угодно: все равно за все и за всех отвечать ему), на капризы дочки. К конфликтам в другом мире он и был готов, и даже временами желал их; любое же напряжение в семье, то есть там, где он предъявлял себя «живого», а стало быть, менее защищенного, всякий раз превращались для него в тотальное разрушение.

Дверь он открыл ключом. Несколько секунд ожидания, после – ключи на комод; не положить, а бросить, чтоб звякнули погромче; без толку – навстречу все равно никто не вышел.

Разувшись, снял куртку, пиджак, сорвал надоевший за день галстук; все это – тоже бросил на комод.

Жену и дочь обнаружил в детской: Таня читала Насте сказку. Обе поздоровались с Антоном, обе – сразу вернулись к книжке; внимания от них хотелось больше, и Антон привычно упрекнул себя в эгоизме: разрушать идиллию грешно, а на результат все равно не повлияет. Никто, кроме него самого, не виноват в том, что дома он чувствует себя лишним.

Ужинал – на кухне один; оттуда слышал: дочитав дочери книжку, уложив ее спать и закрыв в ее комнату дверь, Таня ушла в гостиную и включила там телевизор.

Допив чай, Антон зашел в детскую, чтобы пожелать дочери спокойной ночи. Опоздал: Настя уже спала. Возвращаясь на кухню, мельком, на ходу, заглянул в комнату. Сидя по-турецки на диване, Таня сосредоточенно смотрела в экран: по телевизору в этот момент, судя по звукам, показывали рекламный блок.
Налив себе еще одну чашку остывшего чая, он выпил ее в два глотка; однако с десяток еще минут продолжал просто сидеть за столом – так, будто его придавило к стулу навалившимся сверху тяжелым грузом. Ни мыслей, ни желаний, ничего – обычный вечер: нечем заполнить, некуда деваться. Вечер, который хотелось продлить, – потому что завтра будет то же, что и сегодня; вечер, который хотелось поскорее закончить, – потому что утром снова появится хоть какая-то да цель, а вместе с ней и возможность просто уйти и оставить Таню один на один с собственным дурным настроением…

Решившись наконец подняться, Щеглов почувствовал – вместе и сразу – и обычный страх, и обычную злость. Заслуживающим столь холодного приема он себя не считал – и на то, что нередко его встречает (и не столь холодный – все равно был он не теплый), конечно, злился; однако предъявлять свои права на иное он боялся: любые намеки на недовольство натыкались не только на нежелание что-то изменить, но даже и на отказ признавать наличие какой-либо проблемы. В конце концов, то, что жена не слишком рада его видеть, не проявляет интереса к тому, что его волнует, порой даже не разговаривает с ним (и все это – без видимых причин), - и по отдельности и вместе все это было просто обидно, просто добавляло причин для тревоги и дискомфорта; куда хуже становилось тогда, когда его попытки сократить эту дистанцию приводили к обнажению прячущейся подо всем этим ярости. Когда такое случалось, он, во-первых, узнавал о себе много нового (наступить на больное Таня умела), а во-вторых, ощущал самое что ни на есть беспредельное бессилие: ведь из-под контроля выходила не только ситуация в целом – выходили и его собственные действия.

Сейчас, опустившись рядом с женой на диван, он некоторое время молчал, так же, как и она, бессмысленно пялясь в беспорядочно мелькающие картинки; бессмысленно – поскольку Таня занималась тем, что, держа в руке пульт от телевизора, листала по кругу каналы.

- Тань, ну ты чего? Что-то случилось? – не выдержал он, когда перелистывание пошло на третий круг.

Таня не ответила – и он знал, что будет именно так. Знал он и то, что на после того, как вопрос будет повторен, она выпустит иголки; знал, но все равно повторил вопрос.

- А чего я? – по-прежнему не глядя на него, отреагировала Таня.

В голосе ее странно сочетались, казалось бы, несовместимые интонации: она и с трудом выдавливала из себя слова, и резко огрызалась одновременно; подобный двуединый надрыв выглядел искусственно, наигранно, выглядел к тому же избито – и Антон почувствовал: именно из-за этого, из-за пошлой протухлости происходящего и из-за его глухой непреодолимости в нем начинается заниматься гнев.

- Дуешься чего?

Чтобы Таня перестала с равными промежутками нажимать кнопку на пульте и обратила на него наконец свой взор, ему понадобилось еще дважды позвать ее по имени; а когда она все же посмотрела на него и в ее грустных глазах, в усталом, измученном взгляде он прочел то же самое, что и в голосе: и страх, и холод, и злость, и беспомощность, его гнев не утих, а только усилился; ведь в этом взгляде определенно читалась его виновность – в том, что, несмотря на все его старания, Таня не чувствует себя достаточно счастливой, в том, что он не знает, как сделать так, чтобы чувствовала.

- Что? – и вызывающе, и холодно, и ожесточенно переспросила она и, снова повернувшись к телевизору, продолжила переключать каналы.

- Тань, ну ты же слышала вопрос…

Чего хотелось ему сейчас почти неодолимо – так это вырвать из ее рук пульт и силой заставить посмотреть себе в глаза; не без труда, но с этим желанием, он справился: только придвинулся поближе, только еще раз позвал по имени…

Таня посмотрела на него снова – и с ненавистью, и с мольбой, и со слезами. Он попытался обнять ее – она молча отстранилась, поднялась с дивана, ушла в спальню. Воспрепятствовать ей, не пустить – хотелось и этого; к счастью, категорический императив вновь вовремя остановил его.

Давящая на плечи тяжесть провалилась внутрь, сдавила грудь, мешала теперь дышать.

Антон лег на диван, направил пульт на телевизор и начал беспорядочно переключать каналы.

С женой в этот вечер он не обмолвился больше ни словом. Проведя два часа наедине с содержанием программ всех доступных каналов, Антон принял душ, лег в постель, выключил мобильные телефоны и лампу на тумбочке.

Таня уже спала, отвернувшись от него.

Еще один обычный день его жизни – день, наполненный доверху никчемной, отупляющей, обессиливающей суетой; день, заканчивающийся вязким, пронзительно унылым вечером; день бесконечного, тягучего одиночества; день, не изменивший в его жизни ничего, кроме того, что от ее начала он оказался на день дальше, а к концу на день ближе; еще один день без цели, без смысла, без жизни – закончился.

1. Бизнес-джет – частный самолет с пассажирским салоном высокой степени комфорта.

2. Возможно, имеется в виду город Бугурслан.

3. Возможно, имеется в виду Уфимский нефтяной институт (ныне – Уфимский государственной нефтяной технический университет), созданный в 1948 году на базе филиала Московского нефтяного института имени И.М.Губкина.

4. Объединениями в советское время назывались крупные промышленные предприятия.

5. «Пухляк» – свежевыпавший снег, отратраченный – подготовленный ратраками к катанию.

6. Вероятно, имеется в виду следующее. 8-метровый 6-тонный логотип немецкого автоконцерна «Мерседес-Бенц», установленный в рекламных целях на крышу московского Дома на набережной, красовался в столичном небе более 10 лет, пространственно (в перспективе) соседствуя с купольным крестом находящегося на противоположном берегу Москвы-реки Храма Христа Спасителя (построен в 1837-1883 гг., открыт в 1883 г., снесен и разобран в 1931-1933 гг., восстановлен 1994-2000 гг., снова открыт в 2000-м году) или (с некоторых точек обзора) перекрывая его. «Трелучник» был демонтирован с крыши Дома на набережной в начале ноября 2011-го года, причем последние несколько лет, логотип находился на этом месте без надлежащего разрешения: упомянутый автоконцерн и городские власти долго не могли решить, за чей счет будет осуществляться демонтаж.

7. Три долины (Les Trois Vallees) – один из крупнейших в мире горнолыжных регионов, находящийся во французской части Альп. Непосредственно курорты находятся на высоте от 1100 до 2500 м, выше 3000 км расположены некоторые зоны катания.

8. «Царское село» – неофициальное название микрорайона на Юго-Западе Москвы, на Профсоюзной улице, около метро «Новые Черемушки».

9. Синхрон – медийный сленг, синхронная видео- и аудиозапись высокого качества при подготовке телевизионных сюжетов; в данном случае, имеется в виду расшифровка аудиозаписи.

10. Телеканалы, контролируемые государством.

11. Имеется в виду телеканал, принадлежащий Газовой компании.

12. Имеется в виду: кто располагает большей степенью влияния (в данном случае, возможность влиять на политику государственных телеканалов).

13. Детская поликлиника № 1 Управления делами Президента РФ, ранее относившаяся к Четвертому управлению Минздрава СССР, сейчас: ФГБУ «Детский медицинский центр» Управления делами Президента РФ.

14. «Телефонное право» (жарг.) – возможность дать указание (по телефону) тому, кто не подчиняется непосредственно. Эти указания даются преимущественно по телефону, отсюда происхождение выражения.

15. «Почта» - в данном случае весь входящий документооборот, включая бумаги, поданные на рассмотрение, справочные материалы, запрошенные документы и т.д.

16. «Французский коридор» - отдельный выход из женевского аэропорта (с соответствующей организацией пограничного контроля и дальнейшего передвижения) для попадания на территорию Франции, минуя Швейцарию (существовал до вступления Швейцарии в шенгенскую зону в декабре 2008 года).

17. Имеется в виду: заблокируют распространение информации путем различного рода договоренностей со СМИ (преимущественно – коррупционного характера).

18. Имеется в виду: дать развернутый комментарий, потребовав ссылки на анонимный «источник».

19. Вопрос-приветствие “How do you do?”, на который принято отвечать им же самим.