Как Бима не удалось погубить

МЮНХЕН MARGINALE
[глава вторая в стиле саспенс]

     «Три часа ночи, тишина, вдруг – звонок в дверь... Открываю... Бли-и-ин! На лестничной площадке стоят хомячок, небольшой такой жираф и здоровенный синий попугай. И хомячок мне говорит: – «К нам поступила информация, что здесь злоупотребляют галлюциногенами!»
Д.Ч.

ЭПИЗОД ОДИН
     Идею с тайным подсыпанием в трубку хитрой травы подкинул Малёха Ксаныч в пригородном мотеле «Развесёлые подружки», что на М7 за Казанью. Он убедил отца, во-первых, что не резон было просто так, то есть без прощального кайфа, уничтожать его личную (проплаченную, правда, отцом), дурь.
     А второе что считал Малёха (ну и фашист!), это то, что край как нужно было нейтрализовать Порфирия Сергеича на время перехода границы.
     – Зачем? – заинтересовался папа.
     – Затем. С учётом трансцендентности  пункта первого.
     Ксан Иваныч вздёрнул брови и рот приоткрыл: вот те и сынок, вот те и недоучка!
     Немая сцена воспринята Малёхой как победа разума над сарсапариллой , и он продолжил:
     – А как это сделать легко и изящно, как ты думаешь?
     – Не знаю, сынок. А что такое трансценде…, как ты говоришь, что это за… херь, извини?
     – Очень просто, пап. Это то, что наоборот от посюстороннего… Понимаешь?
     – Не особо, сына.
     – Тупо верить надо, пап!
     И сынок парафилософски, используя методы апофатической катафатики, объяснил (не вдаваясь в пояснение этой самой трансценде), что, мол, отодвинуть Порфирия от пива и уменьшить его нескончаемый экстремизм, основанный на трансценде обратного рода, то есть на низкочеловечности бимовского бытия (в сжатом переводе: от греха подальше), Малёха представлял себе только таким, несколько противо-антропоморфным, зато результативным способом.
     Мальчик знает, а папа не ведает. И не обязан!
     Идея мести и злоба, добрая насмешка и утончённая нейтрализация живой твари – называемой «человеком пивным» – смешались в одном наиподлючем и молодом – вот откуда это всё? – малёхином флаконе, с зеленоушатыми фантадухами и дьяволятами мелкописятыми.
     Ксан Иваныч, улыбаясь глуповатой манерой, то есть ноздри расширяючи гузельяхиневым способом, не подобающим взрослым мэнам, и особливо отцам на философские закидоны взрослеющих отпрысков, обратился в комок материи из Созвездия Сомнений. Но, пораскинув тем, что находится в голове, – а там чисто цейтнот, ребята! – поддався.
     Новый способ усмирения буйного товарища показался ему даже остроумным.
     (Растёт сынок! Вот она польза путешествий с родителем номер один с неразмытым половым признаком!)
     И он помчал в соседний номер, чтобы подбить Егорыча на столь незаурядную лечебно-профилактическую фигуру сы'ночкиного авторства.

*** 

     Наивный до простоты лоха Егорыч поддался не сразу.
     Лишь через четверть часа, наполовину поверивший, наполовину сдавшийся, заперся в туалете для подготовки волшебного зелья. Там – малоопытный, но знающий некоторые азы, – драл траву на щепотки и мешал её с табаком.
     (Не сметь повторять! Это не реклама! Это как на сигаретах госторговли: намёк на импотенцию в чёрной рамке.)
     Полученную окрошку сообразно наитию классической плотности забивал в трубку послойно: табак, табак с травой, табак, щепотка травы. Рак! Печень! Селезёнка!
     – Смерть коровам, – лепечут тинейджеры. И, как гласит народная мудрость, – лошадям! – Мы не коровы и не лошади, мы будем жить вечно: хотим травы!

     Излишки, жалостливо оберегаемые Малёхой, но немыслимые в условиях перехода границы, Егорыч потопил в унитазе.
     Вода унесла пригорошню на тыщу-другую рупий в выгребную яму.

ЭПИЗОД ДВА
     Надо сказать, что трубка вообще-то готовилась для щадящего курения.
     И по чесноку на троих. Но, как говорят нынче, «всё пошло не так».
     Бедный Порфирий трубку из челюсти не выпускал .
     Не чуя подлых товарищеских натур, высмолил четыре пятых от целого.
     – Классный табачок. Ох и забирает! С первого курка! Никогда не пробовал... о-о-о...  такого. Пф, пф, ф-ф-ф. А где, говоришь, табачок-то покупал? Дыхните... нет-нет... дымок понюхайте. Как из тайги. Чуете сорт, а?! Хороший сорт. Мужики, вот это настоящий табак. Ларсен будто. Не то что «Капитан». А что мы дома за дичь на букву «хэ» курим? Блэк?
     – И Блэк курим. А что?
     – Так Блэк этот, Кирюха, –  настоящее дерьмо. Дерьмее не бывает. Да-а-а, дерьмецо-о-о.  А это... о-о-о, кайф. Забирает табачок. Харрашо-о-о!
     Затянулся ещё пару раз. На третий зашатался. Вместе со стулом. Повалился, вбок. Удержался. Балансируя руками. Расставил ноги пошире. Поза сфинкса вышла. Бухого. Представили?
     SOS: смерть с косой переминалась за дверью, ожидая сигнала: «клиент созрел, вперёд, мадама».
     Но, Бим стоек, как пюпитр, когда на нём в дополнение к нотам висит авоська пива.
     – Нам-то дай курнуть, – взмолился один из душегубов: пагубная суть творилась: Бим вот-вот может крякнуть.
     – Щас, щас, – Бим, вальяжно попыхивая и верча трубкой – это была Толстая Маргарет , – строил из дыма фигуры художественного пилотажа и делиться не торопился.
     Лишь расстроенный гадко получившимся колечком, которое тут же наказал, проткнув средним пальцем – факом своего рода, по ходу движения превращённым в «V» – знак победы, – он смиренно выдавил: «Ну, хорошо, дёрните по разку». 
     И задрал «V» над головой. Отлично сыгранная миниатюра завершилась мимическим жестом: «я козёл рогатый, а вы мои братья».

*** 

     Дивадло . ;зіліс . Brak przerwy . La cortina . Опустився,  сцуко. Ненадовго, знамо. Свет, словно, будто, как бы, погас, сцуко. А из-за кулис, знамо, тараканами, сцуко, работники сцены, знамо, в робах, в синих, будто без лопат, да мы-то знаем, нас не проведёшь, сцуко, не первый раз хороним товарищей, дорогих наших, знамо всегда неожиданно. Яма, бляхо мухо – она заранее, обычно. Как по волшебству кто-то позаботится, приходишь на готовенькое, с цветочками-веночками. Сценарием, сцуко, ритуалы сцеплены. Опыт, понимаш, его не отнимешь. Топ, топ, топ, знамо. Работнички, бляхо. Слезинки не проронят. Лапками, мухо, сцуко, они же длани, лапки бля, ручонки жде, стучильно тукают, виртуально, знамо. Понимаем: антураж там, темень, всё такое, глаз выколи, несут гроб, типа ящик. Наскоро сбит, сцуко. Догадались: для Бима: потому как умрёт Бим, неожиданно Бим: мог бы кто другой, но выбран, бляхо, Бим: вот-вот был Бим мухой живой, жжужжащщей радостную песню «Жу-жу», летал Бим насекомой мухой, жизнелюбивой и трудолюбивой как порфироносец сергеич тру-тру, и не станет Бима мухокороля тру-тру.
Но нет: жив пока Бим, дружище вроде, комар бестолковый от вида крови блюёт, трутень без пениса, товарищ вояжёр, ласковый аж противно, одно хорошо – не пидор.
     А уничтожение аксессуара идёт, послабление орудия убийства, артефакта, вещдока, невольного пока что. А Маргарет дымит, ей жалко Бима, она въехала, она знает что к чему, и что будет, если без этого, аж пованивает – для тех, кто знает чем. А говорить-то не могёт. Не в сказке потому как, а в реале. Книга, путевые записки, заумные травелоги и тревелеры обыкновенные – это всё после. Режиссёр её после. Постановщик её после. (Сценарист за стенкой, а то с удовольствием бы тоже её.) Толстушку Маргарет пользуют. Активно. Спасают главного героя. Как могут, так и заживляют ранки евойные. Не по инструкции, но эврикой, спонтаном, вдохновением. Наитие обстоятельств! Реанимэйшн, контроперэйшн: как лошадь на рыси подковать. Кинобля. Искырдым, ужасть до потолка. Потрескивает и пощёлкивает. В интерьере, голове, на сцене, у Бима, убима, любима, юбима, готовы убивцы милосердные. Ещё немного и пожар… у раз, у два, у трёх весёлых подружек, у татарских дивчин, с эдакой ответственностью, некой-е ответственностью-на – Пу расскажет: за Казанью, такой-то километр. Свияжск в окуляриях: как избавление Бима от смерти, созидательное, как сигнал: не кури больше, не кури столько как щас, хорош, баста, точка, шабаш! Не верь никому. Не отдавайся понапрасну. Изведут тя со свету товарищи твои, режиссёры, сцуко, драные, черти- писаки. По дури своей, не со зла.
Не хотелось бы. Господи! Спаси! Но, нет у них шансов: гудок паровоза, рядом, как звонок. Драма продолжается. Вторая серия, эпизод первый «диалог». По утверждённому Вельзевулом, поди, сценарию: красная печать, сургуч: никаких поправок нахрен!

*** 

     – И хватит, хорош, хорош… – спохватился Бим через пару минут… такой паузы, – я, мужики, честно, что-то уже соскучился по трубке…
     – А это… – только и успел вымолвить Кирьян Егорыч, как Бим выхватил у него трубку и ловко вставил в рот. В свой, разумеется, – э-э-э!
     – Что э-э-э? – произнёс Бим уголком рта, – пф, пф, пф, хорошая у тебя… эта трубчонка, Кирюха… мне-то похуже выдал.
     – Чего ещё? – удивился Кирьян Егорыч.
     – Дырочка в ней во какая махонькая. Как целочка у.… – и Бим показал щепоткой, какая махонькая дырочка у шестиклассниц.
Theorist chuеv!
     – Это по дружбе хуже, а если на время, то и так сойдет.
     – Ха-ха-ха.
     Шерлок Холмс выкуривал одну трубку за шестнадцать минут тридцать шесть секунд. Добр-молодец Бим справился за семь минут четырнадцать секунд, не оставив товарищам на братскую взаимопомощь ни шанса.
     Одна-а-а'ко! Како'-тхэквандо' вышло! В лоб железным копытом! А вместо костей бетон с арматурой. Переборщили! Провалили операцию нейтрализации. Жди теперь: повезёт, чи нет…
     – Табак, как табак. Донской вроде. «Сигареты всё равно лучшей и дешевшей», – сказал Егорыч.
     Корявить язык – это такой прикол у взрослых детей. А где ещё искать шутку, как не в достойной беседе? Ирония, сарказм, метамодерн – голимая жизнь и ничего не надо придумывать: мелкая рыбка сама в сачок прёт. Нет комедии нравов! Проза скучна. Отменить прозу. Отменить серьёзных писателей. Навесить им колпаков, чтоб на людей походили. Да здравствует комедия положений, фарс ситуации, курьёз обстоятельства и другие синонимы.
     – Мы путешествуем. Должны себя развлекать. По полной программе! Нахрен я в Европу еду? Чтобы Памиру там покурить? – Бим бушевал и радовался. И не выпускал изо рта восхитительно волшебной трубы Маргарет, несущей отраду  кочевому житию.

ЭПИЗОД ТРИ
     – Как бы наш Бим умом не тронулся! Его и так… капля в море, – сообщил Ксан Иваныч.
     Они заперлись в туалете с Егорычем под предлогом острой надобности.
     – Как бы не помер, вот чего надо бояться, – сказал Егорыч, для правдоподобия расстёгивая ширинку. – Журчим тут, а он помирает. Подвинься-ка.
     – Здоровье у него не наше. Теперь спать не придётся.
     – А как тут в Скорую, если что, звонить?
     – Какая тут Скорая! Деревня тут, – сердится Ксан Иваныч, – всё! погубили товарища.
     Сомнения одолели Ксан Иваныча: вместо нейтрализации получается, чёрт задери, вроде убийства… Налицо, блин, сговор, и поди потом, докажи… что ради блага это… делалось, бля.

     Благими намерениями выстлана дорога известно куда, а с небес добрые дела сыплют: градом с футбольный мяч, снегом по флюгарку, бомбами с демократичной начинкой.

     По завершении фальшивого туалета Ксан Иваныч ушёл ночевать в номер к сыночке, бросив короткое «всем пока».

***

     – Как там Порфирий Сергеич? Жив? – такими словами пожелал сынок спокойной ночи папе. И протёр слипающиеся глазки кулачком. Кулачок попахивает дерьмецом.
     А говорит «отдал последнее». Есть, есть у Малёхи священная коробочка. Лежит в загашнике.
     Сердце разрывается у папы: «Жив ещё!»
     – Не переживай, пап, он как Распутин!
     То есть «крепкий орешек» – имелось в виду. Чтобы убить Бима, надо после травяных испытаний засунуть его в ванну, головой, и подержать минут десять.

*** 

     В уме у папы кругами: «Знает историю народа. Молодец. А с другой стороны… изощрённый убивец. Да собственно, все они убивцы… коллективные. Правда, слегка.
     То есть по дури. Особенно Егорыч, надо же, такую дозу зафигачить… Спец, блин…»
     Ксан Иваныч смотрел на сына, а сын на папу – старый исполнитель и молодой вдохновитель, креативный заказчик и болванчик-палач.

***

     Однако, поторапливайтесь, ребята, в койки. Не забывайте: у вас Г Х А А А А Ф И К!!!

ПОДВОДКА
     В то время, как за стеной семья укладывалась спать, Егорыч – в щели между кроватью и шкафчиком, – перебирал шмотки.
     Бим, покачиваясь китайским болванчиком, бродил по комнате.
     В спецдырке зубов держал закончившую дымить трубку. Остановился в ногах кровати. Посмотрел в сторону окна. – Может, ещё? – типа курнём.
     –  Хватит! – сказал Егорыч, – сколько можно!
Умрёшь от передоза!
     И тут началось! Дикая сказка. Лавкрафт позавидует. Франкенштейн испугается. Джойс сбежит. Классик не поймёт – он не наркоман потому как.

***

Когда поблюешь, торчишь ещё сильнее. Не поблюёшь – сдохнешь. Блевонтин это самозащита – недоказанная версия.
Зашевелились портьеры.
Еще одна кукла на цепи. Зубы кажет. Намазанная сука.
Из-за портьеры стало выдвигаться большое НЕЧТО.
На орбите Венеры заверещал и закрутился арцюковичем  чайник 3D. Тот самый, из макса.
Бим вгляделся, но толком не разобрал.
Мало учил Max девятую версию.
Дёрнулся и влип. В стену.
Чайник трясся нешуточно. Поливал: шрифтами и примитивами.
Бим испускал дух – квантованными порциями. Умирая по-маленькому, опрокинул большой стул. Как в Амстердаме, на берегу моря, яхтклуб неподалёку
Назвался атеистом, сочиняй технолоджи, деконструкт, эклектику, синтезируй гуано, радуйся агонии – она приятна.
Кто-то из левых смахнул с подушки очки.
Найти, положить и раздавить: ночью цыплёнка – всё равно что проснуться с трупом.
Новый вихрь 3D поднял очки и бросил их на нос Биму. Повисли очки соплями: стеклянными, оловянными, деревянными. Протестно. Граматично. Орфографично: Егорыч всё видит! Будто проводами обмотан. И с Бимом соединён.
Лучшие ощущения на кончиках пальцев.
Нечто в стёклах проявлялось стремительно: абзацами, страницами. Прытко, резво, экологично и землянично. Ветер с тундры подул. Мамонтёнок на экране. Звать Абрамом. Можно Авраамом – понял Бим. За чтоо-о-о?
Отпечаток как аттракцион. Проявился, сцуко. На глазном дне. Бимовского глаза. Нейронами выстроен. Ультрафиолетом взбодрён. Сульфит натрием закреплён. Как в кювете фотографа купался. Давеча побитого. Влетело за медлительность, за антисоциальность, за алкоголь и спайсы. В верхней точке, да, с таким Биму не соскучиться. Если это он, а не его копия в Свияжске. А пока что неясно Биму – где он, и что делает чёрная Маргарет в его рту... роту… роте… в дырке для еды, и для бесед попутных. Дым от Маргарет клубами. А Егорыч с Ксанычем крутят свои кренделя. Сговорились что ли?
«Фильтруйте, господа угадайцы, базар. Да кто вы такие? Чё! Предъявить документ? Можно студенческий билет? Да нахрен он мне в путешествии. Мужики, вы ох***ели!»
Нет, нет, нет. Вот идёшь по Манхеттену, не материшься, к бабам не пристаёшь, ибёшь глазами.
И: бац! не стало тебя: коп стрельнул удачно. Вот где романтика. А тут жопа. Казанская, блин. Стрельба дробью по живому человеку.
А паспорт высшего класса нужен, да. Но, лучше айфончик с камеркой. Но после: лет через эдак. С ним цивиль: кураж, селфи, онлайн-девочки, штрихкод-девочки, бар-код-девочки, антивирус, рулетка, острота эмоций, секс, пароль, фишки, и быстро! Секс-запрос, пин-код, гон-дон Natur-eller, шерша-ляфавинки, клубничный вкус и покурить, прежде чем.
Угадал пин – девочка на закусь. Бесплатно. Сто баксов в трусики – это от души. На чай, так сказать. Опосля.
А Свияжск что? А ничто. Год-то какой? Гляньте! С первого этажа не придут, с чердака не спустятся: ни трубы, ни печки. Да и не бывают Снегурочки в мае. Рубли деревянные – это плохо, яичница холодная – отвратительно.
А в Америке всё! Если правильно вспомнишь. Пин этот дас фантастиш. Тогда проявится она. В углу, например. Лолита такая. Но круче: голая на стуле, ноги врозь, колени к подбородку. Кайф! Модильяни, Пикассо, Муха Альфонс.

КУЛЬМИНАЦИЯ
     Курить надо в меру. А курнёшь лишку – проснёшься на лестнице в подъезде. И люди будут через тебя шагать. С матом и плевками.
     Нечто проснулось встрепе-содро гнулося застонало завизжало. Еблысь! И рявкнуло замёрзшее, голодное.
     У'Ныло завыло. Громче трёх телевизоров. Поперёк мозга меж ушей кряду.
     Бим втянул голову в шею.
     – Ирреальность богата и хороша, зачем от неё убегать? – дёргалась Мы-Сля на экваторе полушарий. – Серенькие мои! Мяконькие. Дрябленькие.
     – Сама дура! – отзывались из жирненьких.
     Нечто обратилось в Ух-Тыбля. Нашырявшееся жэдэ-составом. Орало-забрало. Куни-Клуни. Благим матом: «Чу-у-у-дун. Пфу-у-у!»
Люди, артисты – всё равно животные. Одни просто, другие продажные. Одни пашут, другие дуру гонят.
     – Дёргай, Кирюха! – крикнул Порфирий, – и с ловкостью кузнечика (щёлкнутого богомолом, скользом по черепу), прыгнул.
     С ветки в постель.
     Тапки, танки, унисекс.
     Потянул на себя одеяло: «Щас задавит!»
     – Что задавит? Кого?
     Кирьян Егорыч стоит на коленях, руки его по локти в бауле. Они там, чтобы найти Игги Поппа. В бауле?
     Ну да: притянуть и чмокнуть Игги в губбы. А Поппа тупо трахнуть в фамилию. 
     Зажмурьтесь, детки, мало ли что померещится взрослым, особенно вооружённых указками.
     Да-а-а! Русские любят Америку. В ответ Америка обожает русских.
     – Стой, – завопил Бим, – поворачивает! Во! встал.
     У него.
     Чух-чух.
     – Поезд! Блин! Браво. Паровоз!
     Егорыч окостенел со страху: сумасшедший дом изнутри он никогда не видел.
     Секс в дурдоме не играет никакой роли. Не надо нам заливать.
     Бим, матом (тут перевод): «Ёпт меня! Пых-пых. Пар! Рельсы! У нас тут рельсы, Кирюха... Вокзай, дверь! Видишь? Менты кругом! Чаво тут?»
     – Где? – дурдом на прогулке резинкой тянется.
Школьники, если школа рядом, поставляют придуркам бухло и наркоту.
     – Стреляют! Кепку! Кепку брось! Дырявая! Бежим!
     – Где, не вижу? – Егорыча малёхо отпустило. Поозирался для виду, – успокойся, нету тут поезда.
     – Вокзай! – крикнул Бим, – вокзай!
     – Какой ещё вокзай?
     – Вагоноуважаемый Глубокоуважатый! – вот такой.
    – Белены объел... – во что бы то ни стало мне надо выходить…
     И прикусил язык: «Нельзя ли у трамвала Вокзай остановить?»
     Бим не дурак.
     И придурки, и рохли, и недотёпы с тюфяками, и мямли разные не дураки: но им и барыгам-школьникам всё равно жо.
     И Биму жо… если, если… Много слов на букву «жо».
     Благодарствуем покорно: ларчик с Пандорой не может так вот просто.
     Захлопнуться, типа.
     Правда семейного предательства – всё как в реальной жизни.
     Как на русском Титанике. Как у гнид рулящих, погубивших корабль.
     Чуть не выплыл наружу… здесь… утопленник, коллективом утопленный. 

     Нет не о добром он чает с ухмылкой.
     Тот коллектив, что с томленьем печальным,
     Хочет концы погрузить в водоём.
     Мысль сумасброда с желанием каинным
     Мерзкою слизью повисли на нём.

     – Вот! – И Бим показал в среднюю точку прострации, в дырь окна, откуда выехал раздвоившийся, нет растроивший…, нет, больше, больше… как гусеница трактора, как поезд мохнатый выполз, чифиря ошмётками, штыками ощерен, дымы пущая, свища паром горячим, фуражки с пилотками, дам и солдатиков давя.
     Боже, какая кринжатина!
     Добрая военная игрушка на кровавом мосту. По кругу ездит. Бимовский же паровоз полез на стену: лжепаровоз: кайфовый: со стены на потолок.
     – Бим, ты сдурел! Мы под Казанью. Тут Волга. Свияжск видно. А рядом М7 наша, – нетрезвый Егорыч всё-равно пунктуален. Ему градус ума не отбивает. Ему градус – честь и совесть эпохи, тест на стойкость!
     – Да вот же, вот, – орал Бим, – на стене. И на потолке. Окружают. Пощупай. Вагоны! Зелёные! Гринпис!
     Егорыч пощупал воздух: пусто в нём: «Знаешь как переводят стрелки… селёдки… Гринпис... я на нём собаку... как этого… Гришковца…»
     – А в нём девки, не видишь, что ли? Вот, в тамбуре. Девки-и-и! А вы куда едете? – и Бим протянул руки в сторону девок: «Сюда, сюда, девоньки мои, хорошечки, золотки!»
     Бабёнки для него что бздёнки, как то, что он сейчас ощущает, – как кокс, как дорожка, как радость белобрысая в паху.
     Голые напрочь и пригожей некуда девки столпились в настежь открытых тамбурах. Грустные и белые девкины лица со сплющенными носами прилипли к окошечкам. Молчат и голые, и сплющенные. Окошечки и носы не желают беседовать с Бимом. Их носы говорят «хрю-хрю».
     – Не вижу никакого поезда, – заладил Егорыч, – не вижу, – и провёл следственный эксперимент: пощупал обои и дёрнул портьеру:
    – Не вижу. Пусто!
     Попробовал представить паровоз. Не получается легко как у Бима. Вообще не получается: исчезла фантазия, а ещё в писатели пишется: мало, видать, курнул.
     Совсем, совсем-присовсем забыл Егорыч, как выглядит железный, нет чугунный, нет фашистский паровоз.
     О, этот чёрный кошмар маленького мальчика, крольчонка, зайчика Кирюши вскорости Егорыча. Это ночное проклятье с вонючими колёсами, красными, скользкими, в три Кирюшиных, в двадцать три крольчоночьих роста!
     «Мама, зачем по ним стучит дядя?»
     «Почему молотком?»
     А этот наводящий оцепенение рык! А череподробилки коленчатых валов: «Ма-а-ма! Не хочу на вокзал! И в Джорск не хочу-у-у».
     Хорошо, что жив Склероз. Спасибо, милый Склероз, что затолкал этот ужас на дно воспоминаний взрослого Егорыча.
     А ещё – страшно подумать – взрослый Егорыч забыл, как выглядят голые девки. Взрослые бабы… В бане… Цорн? Нет, ну что вы, там в кустах, тут другое. Баня.
     Зеркальце под дверь. Окошечко над дверью, запотевшее.
     Кто был последней в бане? А, – вспомнил, – Маленькая Щёлочка. Давненько, давненько не тёр он Маленькую.
     Пиво с водкой лишают фантазии. А из пользы ничего. Если не считать болтливости. От которой толку никакого. Вообще. Лишь разве что баб повеселить.
     Но от голых девок, с щёлочками, без щёлочек, ей-ей бы, Егорыч не отказался.

***

     – Ну и дурак, – сказал Бим, глядя на дядекирюшины мытарства, – не там щупаешь.
     – Бим, а, может, вызовем местных? Мотель-то, помнишь, как наш называется? С большим намёком наш мотель! –  помигнул Кирьян Егорыч.
     Промазал видать. Так как Бим, с чего-то обидевшись, не ответил ни словом.
    Измученный 3D-видением чайников и паровозов с вокзаями он объявил себя уставшим в усмерть.
     Снял трусы. Это его конёк – спать без трусов (как с автоматом на предохранителе, когда в окопе), но обязательно в майке. Как маленькая, бля, игрушечная девочка… в засаде, против снайпера-громилы… наш нежный Бим-Розовое Яичко.
     И не с первой попытки, но таки примостился: на предназначенное для двоих (выглядит по-пидорасьи, конечно) спальное место.
     Развалился по диагонали. 
     Егорыча финт возмутил: «Бим, а я-то как?»
     – Плювать. «Ты же вумный, Кирюха», – сказал Бим, – дюже вумный. Решай сам.
Для размещения егорычева тела Бим оставил острый прямоугольный треугольник, большой катет которого свешивается с края.
     – Тут у тебя резерв, – вот что сказал егорычевый товарищ Порфирий Сергеич Бим.
     – Ну и козлик же ты, Бим!

***

     Бим сравнил игру мозга – все эти паровозы и девок – с реалиями. С кряхтеньем подтянулся к изголовью. Ещё раз ткнул пальцем в стену, и тут же отдёрнул, будто сильно обжёгся.
     – Не судьба поросёнкам жить! – сказал.
     Поворочавшись, свернулся калачом. Натянул майку на колени. Вышли костлявые сиськи. Явил миру оттарахтевшие компрессором, по шахтному назначению, многолетние, но молодцеватые на вид коки-хихи. Видать, в живой и мёртвой воде парил. Наш принц старожилистый.
     – Нет, Карл, не для вашей фабрики сюжетец, – сказал Егорыч, наблюв картинку,
     – прости и ты, Густав. И не стал фоткать представленный перформанс.  Не конкурс тут… на приз Дома Фаберже.

ЧЕТВЁРТЫЙ КВАРТЕТ БИМА-БАРТОКА
     Мотель преисполнился бимовским храппеджио.
     Раскатились по койке розовые шарики, поник нефрит-небрит пинг-понг.
     Побежали тараканы кто куда, не вынеся психоделической музыки 100 тире 500 герц от маэстро Бима.

*** 

     Allegro напомнило Егорычу детство – скрип колодезного вала, далекий перестук товарного поезда, затем бурчание живота проказника, наевшегося фруктов в соседском саду, и, наконец, встревоженное кудахтанье курицы, до смерти напуганной скотчтерьером. 

*** 

     Старый паровоз, отдохнувши в ресторации, подобрел.

*** 

     Вторая, недлинная часть на всём своём протяжении была наполнена гудением ноябрьского ветра в телеграфных проводах.

*** 

     Вагоны поужинали, пообедали и позавтракали в станционном буфете.

***

     Третья часть началась с собачьего воя в ночи, продолжилась хлюпаньем дешёвого ватерклозета, перешла в слаженный храп солдатской казармы незадолго до рассвета – и завершилась скрипкой, имитирующей скрип несмазанного колеса у тачки.

*** 

     Именно в таком порядке.
     Бухнули по чарке кроватные ноги и стали топтать пол: чечётка, сабантуй, плясовая. Это Биму.

*** 

     А Егорычу четвёртая часть напомнила звуки, которые он издавал от скуки в возрасте шести лет, растягивая и отпуская кусок резины.

*** 

     Велика и прекрасна Россия! И всё, что на ней, резиновое, и всё что над ней, и над Егорычем, и над Егорушкой из Степи, и над Бимом козликом, всё жвачкообразного, америкосного вида – ничто не испортит России: силушек не хватит.

*** 

     Исчез потолок, выставив напоказ мерцающие точки тёмного татарского неба.

*** 

     Множество звёзд и три Луны со спутниками бомбардировали Бима.

*** 

     Проститутки отплюснулись от поезда вглубь стены и встали в очередь.

*** 

     Бим был главным Красным Фонарём.
     Белые заходили в ухо Фонарю.
     Чёрные чесали Красному тестикулы.
     Гурьба третья сосала огромную – с Эйфелеву башню, порушенную как церковь кайзера Вильгельма – сморщенную вервь.
     Посмотреть бы, и пощупать, не вервь, – руины, надо же какие прочные камушки!
     Но нет Берлина в плане Ксан Иваныча.

*** 

     – Кирюха, у тебя тоже так? – спросил Бим, привстав на локоток. Жажда секса пробила дрёму видений.
     – Чего говоришь?
     – Ты кого трахаешь? Нотр-Дам или Парижскую Мать? – и снова упал.

     И, наконец, пятая часть бимовского квартета безошибочно напомнила Егорычу шум деревни зулусов, которую ему довелось наблюдать на Международной выставке то ли в Глазго, то ли в Бремене, то ли в Венеции. Да мало ли где был и где не был Кирьян Егорыч, архитектор любознательный.
     Никогда Егорыч не думал, что доведется услышать его вновь. На заднем же плане к нему примешивался пронзительный визг шотландских, блин, волынок…
     И в Эдинбурге не был, и в Дублине.

*** 

     Егорыч приблизился к дедушке Биму. 
     Устал Бим и обездвижел.
     Отрежь ему писюн – не заметит. Не поступает в половой механизм тестостерон. Органическая химия жжёт Биму мозг.
     Егорыч вгляделся в ставшее незнакомым, совсем болотное лицевое имущество коллеги.
     Бим теперь Небим. Он Неб. От неба, от небес, от херувимов.
     Ракушечного вида глаза Неба закрыты. Углы уст Неба испускают пузыри.
     Предпоследнее биение лёгких Неба тужится меж щёк – жертвами абортария.
     Но, закончился страдальческий концерт Неба.
     Вместо звуков человека выскакивают «пфшы-кшы» котёнка, во сне которого следит за своим хвостом и лижет самое себя хотящая отрады кошка-мать, она же майская блудница.
     В комнате, освещённой экономным грибом-ночником и озвученной бимовской храп-пфы-музыкой стало одиноко и тошно.
     Скушно Егорычу. Не нравится ему клавесин каннабисной починки.
     И он выключил моргающий волнами TV.
     Вознамерившись снять сливки с новостей, минут через десять вспомнил о нём снова. Оживил все программы.
     Теребя брючину, искал порноканал. Нашёл развод на бабло.
     Отключился. Кинул пульт.
     Вытащил из баула утреннюю сменку.
     Улёгся в границах выделенного треугольника, предварительно закутавшись в одеяло.
     Подумав ещё, встал.
     Воздвиг между собой и Бимом барьер из кресельных подушек – вавилонской этажности.
     По опыту предыдущих ночёвок… в одной постели с Бимом – чёрт бы побрал эту экономпоездку!  с вечно ворочающимся Бимом, с Бимом ярко красной ориентации, на этот раз гарантии были нужны как никогда.
     Картинка Поздеева: «Еле живой калач с омертвевшими яйцами». Это Бим. И «Костлявый кокон со сложенным втрое мужчиной». Это Егорыч.
     Прижаты позвоночники к Вавилону. Два позвоночника, куча рёбер. И ни одной грани, ни одного угла. Такая у людей бестолковая, такая обтекаемая геометрия.
     Застыли в статуарной неподвижности шорского мрамора герои бестселлера всех времён и народов – Бим и Егорыч.
     Вот таким будет им памятник на родине, веселее некуда: от скульптора Тритыщенки, пусть он их переживёт. Чтобы воплотить.
     А пока что тёмно и грустно в Тартарарырии – запчасти русской географии.

ПОСТЭПИЛОГ
     – Если в Париже Бим будет спать без трусов, то, Ксаня, ты сам с ним спи. А я, чтоб мне не говорили, предпочту страдать на полу.
     – Чего?
     – Или на французском балконе почивать, – сказал юморной с утра Егорыч. Он бодр как тот ослик… навьюченный дерьмецом… в Эквадоре что ли. 
     – На французском балконе не сможешь. Вспомни сам, что такое французский балкон.
     – Я смогу. Даже стоя. Как утренний дайджест буду...
     –  Чего-чего? Как это?
     –  Стоять буду. Сидеть на горшке буду. Мокнуть в душе. Думать романус буду.      Срочную статью в номер. Ссать буду ходить всю ночь, блин. И облегчаться, блин, через полчаса.
     – Всё сказал?
     – Лишь бы не с Порфирием. В одной койке, бля... Обжиматься!
     – Брось!
     – Нахер мне такие путешествия. Я и подумать не мог... В машине лучше! Будешь давать мне ключи и...
     Не даст Ксан Иваныч ключей.
     – Приедем в Париж, покажешь свой способ. Если там будет, конечно, французский балкон.
     – Я смогу.
     – Ну и смоги. А я буду спать по-человечьи. В койке.
     Тут снова вопрос, тем, кто тут не в первый раз: как это можно – чтобы втроём да по-человечьи? Не сочетается.
     – С Бимом по-человечьи не получится, – фыркнул Егорыч.
     – У нас эконом-путешествие. Чего ж ты хотел?
     – Гуманизму хотел. По-братски чтоб. А не экономии… на физическом здоровье, – сказал Егорыч, – дурдом! Какого хера я поехал!
     – Дак вернись. Никто не держит.
     – Да ладно, шучу я.
     – Вот и я говорю, нечего из пустяков шум ворошить.
     Ксан Иваныч удовлетворён разрядкой спального конфликта.
     А также: жизнь и дружба из-за такой ерунды, как попытка эвтаназии, обыкновенно не заканчиваются.