(первая редакция - в 2012 году (в виде киносценария) под названием "Если завтра война", предпоследняя редакция - "Пилюли для Рабоче-крестьянской Красной армии")
Мистерия-буфф в двух актах
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Первого плана
1. Баграмов (молодой) – Денис Аркадьевич Баграмов – врач военно-санитарного поезда.
2. Баграмов – биолог, заведующий лабораторией при АН СССР.
3. Махес (молодой) - сотрудник отдела по борьбе с контрреволюцией ВЧК.
4. Махес – следователь ГУГБ НКВД.
Второго плана
1. Зришкин – комиссар военно-санитарного эшелона.
2. Шуцкий – высокопоставленный сотрудник Реввоенсовета.
3. Хромой – сторож склада архивных материалов.
4. Анна (молодая) – секретарь-машинистка одного из советских наркоматов.
5. Анна - сотрудница лаборатории Баграмова.
6. Проскурин – Алексей Проскурин, замзав лаборатории Баграмова.
7. Шлобик – следователь ГУГБ НКВД.
8. Каланча – сотрудник ГУГБ НКВД.
9. Гном – сотрудник ГУГБ НКВД.
10. Конвоир – боец ГУ конвойных войск НКВД.
11. Дочь – дочь Баграмова Юля.
12. Кореец – боец интербригады.
13. Индус – боец интербригады.
14. Латинос - боец интербригады.
Действие происходит в не столь далеком прошлом и в не столь далеком будущем.
АКТ I
КАРТИНА 1
Москва. Вокзал. Вагон военно-санитарного эшелона. Освещаемое керосинкой командирское купе, из окон которого виден покрытый мусором перрон. Слышны паровозные гудки.
Зришкин и Баграмов.
Баграмов делает Зришкину внутривенную инъекцию сальварсана.
Зришкин: Меня эта шлюха специально заразила!
Баграмов (молодой): Цель?
Зришкин: Лишить санэшелон комиссара. Надо будет сообщить в ЧК! Пусть всех шлюх на том вокзале сурово изничтожат.
Баграмов (молодой): Стоит ли горячиться?
Зришкин: А как не горячиться-то?! Либо мы их в землю загоним, либо сами туда ляжем. Сегодня они заразу распространят, а завтра Кремль взорвут. Нужно вообще полное и беспощадное истребление не только эксплуататорских классов, но и их подстилок!
Баграмов (молодой) вытаскивает иглу шприца из руки Зришкина. Тот морщится от боли.
Баграмов (молодой): После французской революции жестокость к побежденным привела победителей к междоусобной резне, и победила буржуазия. Не стоит ли нам стать более человечными друг к другу? Врагов-то у России поболее, нежели у якобинцев было. Кто воевать с империалистами будем?
Баграмов (молодой) берет пинцетом тампон из банки, окунает его во флакон с йодом и мажет Зришкину ранку от укола на руке. Перевязывает ее бинтом.
Зришкин: Категорически протестую, товарищ Баграмов! Только красный террор! Только беспощадное истребление! Иначе враги посчитают нас беззубыми слюнтяями. И ударят. Изнутри и снаружи. В данном вопросе я даже с товарищем Махесом солидарен.
Зришкин возмущенно раздувает щеки и встает.
Баграмов (молодой): Нельзя идти на поводу у таких садистов, как он. Это же звери! Командарм пообещал лечить раненных беляков. А Махес решил их к стенке поставить.
Зришкин: Остальных-то пленных все равно шлепнули. Несмотря ни на какие обещания.
Баграмов (молодой): По решению ревтрибунала фронта. А Махес самосуд устроил. А до кучи и меня с санитарами собирался шлепнуть. Гнида!
Зришкин: Он тебя "христосиком" обозвал и бумагу в губчека отправил.
Баграмов (молодой): Сволочь!
Зришкин: Да пойми ты, такие Махесы чистят страну от врагов. И не кому будет больше в товарища Ленина стрелять. Ну пустит в расход до кучи мильон-другой всякой швали и что? Только легче станет строить коммунизм.
Баграмов (молодой): А с кем его тогда строить? С детьми и старухами? На империалистической миллионы погибли. Не меньше полегло на деникинском, колчаковском и прочих фронтах. Сыпной тиф, холера, чахотка да оспа положили не меньше. Может, оставшихся не пускать под нож? Чисто из рационализма. Пусть уголь добывают. Лес рубят.
Зришкин: Эх, Баграмов, Баграмов… Не ругайся ты с чекистами. Им надо помогать. Каждый должен стать своего рода чекистом! Чтобы в каждом уезде срались от ужаса при одной только мысли навредить диктатуре пролетариата! Так мы больше народу сбережем. Иначе все губернии в сплошную Тамбовщину превратятся.
Баграмов (молодой) складывает использованные инструменты в лоток.
Баграмов (молодой): Если и дальше будем потакать таким сумасшедшим, как Махес, они наше святое дело так обгадят, что еще сотни лет люди будут содрогаться, услышав слово "коммунизм".
Зришкин: Нет, ну что ты говоришь?! Что говоришь-то?! На всей планете пылает беспощадным огнем борьба за освобождение эксплуатируемых масс. А ты… И вот… Э-эх, грохнут тебя, товарищ Баграмов, за такие речи. Обязательно грохнут! И не посмотрят на твои заслуги перед партией. Пустят в расход как контру.
Баграмов: Но если мы, большевики, не будем честны и откровенны друг с другом…
Зришкин: Рубать правду-матку – это по-нашему, по-большевистски. Но рубать ее надо так, дабы не исказить партийную линию в целом. Прошу, хоть в Москве-то не болтай лишнего. Выступай, только когда скажут. И говори по делу.
Баграмов (молодой) качает головой, не соглашаясь с комиссаром.
Баграмов (молодой): Я, товарищ Зришкин, думаю…
Зришкин достает с купейной полки связку книг и брошюр. И потрясает ею перед лицом Баграмова.
Зришкин: За тебя уже обо всем подумали товарищи Маркс с Энгельсом. А насчет того, о чем они не подумали, товарищи Ленин с Троцким все уже порешали… Хотел тебя на партийную работу рекомендовать. Но не тянешь ты на партработника. Совсем не тянешь. Партстаж у тебя более моего. Да только не все тут им мерить можно… (Глядя в окно.) Ой!
Баграмов (молодой) с тревогой смотрит в окно. Но не видит на перроне ничего подозрительного. И вопросительно смотрит на Зришкина.
Зришкин (тыча пальцем в сторону перрона): Вишь: шагает сюда парочка в коже? Опа! Еще один в кожанке и при маузере к ним подошел.
Баграмов (молодой): Нынче много кто в кожанках ходит – от шофера до комдива.
Зришкин: Ты глянь, как идут важно!
Баграмов (молодой): Да, похоже, либо чекисты, либо из красных командиров кто.
Зришкин: Сюда шагают.
Баграмов (молодой): Именно к нам?!
Зришкин: Больше тут некем интересоваться. Вокзальная шпана или мешочники у костров никому не нужны. Эшелон наш почти пустой. Раненных и больных выгрузили. Бойцы и санитары – в бане. Только вагон комсостава, где мы сидим, может интересовать ту парочку. Прячь шприц! О моей болезни – ни слова!
Баграмов (молодой) прячет лоток под нижнюю полку купе. Накидывает на себя шинель.
Баграмов (молодой): Думаешь, Махес на меня донес?
Зришкин: А кто ж еще?! Просто так трех волкодавов не пришлют к разгруженному эшелону. На захват идут. И еще, небось, взвод пехоты рядом в оцеплении.
Баграмов (молодой): Прямо, как в Евангелие: рождественская ночь и трое волхвов. Интересно, кто из нас крошка Христос? И что за дары у них.
Зришкин: Бумага на задержание однозначно.
Зришкин беспокойно ерзает, а потом наклонятся к уху Баграмова.
Зришкин: Ты главное не задирайся! Пусть в камеру засадят и даже в ухо дадут. Сиди тихо, а про то, что белогвардейцев якобы защищал, все отрицай. Мол, сам их рвался отравить мышьяком, чтобы патроны не тратить на такую сволочь. А я тут на воле за тебя похлопочу. Если надо будет, до самого товарища Троцкого дойду.
Баграмов: Лучше с Семашко свяжитесь. Он меня знает.
Баграмов (молодой) собирает в вещмешок свои вещи, лежавшие на верхней полке купе.
Зришкин: Все сделаю, будь спокоен. Главное, не провоцируй их… И знаешь… Не говори им, что я тебе сейчас сказал. Пожалуйста. У меня мать-старушка сердцем слабая. Если и меня вместе с тобой загребут, помрет мигом от расстройства.
Баграмов (молодой) кивает, закидывает вещмещок за спину и уходит.
Зришкин достает из планшета лист бумаги и химический карандаш. Поплевав на него, пишет донос.
Зришкин: Коли и меня загребут, скажу, мол, как раз и собирался по приезду в город сдать Баграмова, сочувствующего белогвардейцам. (Надиктовывая самому себе.) "Председателю ВЧК товарищу Дзержинскому…" "Военврач Баграмов был замечен мною в высказываниях, порочащих советскую власть…" "Подозрительные действия Баграмова во время ликвидации остатков…"
Баграмов (молодой) возвращается с бумагой в руке.
Баграмов: У-у-у-ух! Пронесло! Получил предписание явится в… (Глядя в текст бумаги.) Какая-то комиссия по науке и технике при Всероглавштабе Реввоенсовета.
Зришкин быстро прячет донос в карман галифе.
Зришкин: А я уже записку на имя Семашко писать начал. Убедительно заявлял ему, что ты идейный товарищ и ни в чем перед партией не виноват. Мы б тебя вытащили. Клянусь, до самого товарища Ленина дошел бы. И сказал бы ему: "Владимир Ильич! Я знаю товарища Баграмова как преданного революции бойца. И голову даю на отсечение: он ни в чем перед советской властью не виноват. А если посчитаете его виноватым, то и меня тогда пускайте в распыл!"
КАРТИНА 2
Москва. Всероглавштаб Реввоенсовета. Кабинет Шуцкого. Стол с лампой под красным абажуром. У стены – высокие, под потолок, стопки документов.
Шуцкий и Баграмов (молодой).
Шуцкий: Вот какое задание, товарищ Баграмов, мы поручаем тебе как партийцу и фронтовику.
Баграмов (молодой): Но я же не ученый! Даже как врач - не ахти. Курс военной медицины по сокращенной программе и выпускное свидетельство без экзаменов. Фармакология для меня – вообще темный лес. Органическая химия…
Шуцкий: Отставить! Что за пораженческие настроения?! Ты это брось, товарищ Баграмов! Наука нынешняя – тот же фронт. И для большевика дезертировать с него недопустимо! Наберешь ученых. Мы не можем ученой братии отдать этот проект напрямую. Дело серьезное – изобретение заживителя всяческих ранений. А среди ученой братии саботажник – каждый второй. Правильно товарищ Ленин их "говном нации" назвал. Если что, отправляй контриков прямым ходом в ЧК. Не миндальничай! Некогда цацкаться. На кону – судьба мировой революции.
Слышен хор, поющий "Интернационал".
Шуцкий бегает вокруг стола. Речь Шуцкого настолько ускоряется, что ее невозможно разобрать. Шуцкий тычет пальцем в карту мира, потрясает смит-вессоном перед носом Баграмова (молодого), дует в горн, вальсирует, демонстрирует передовицы иностранных газет, падает, изображая тяжелораненного бойца, ползет на локтях к письменному столу, берет с него стакан с водой, выпивает его, вскакивает, достает из платяного шкафа трехлинейку, марширует с ней по кабинету.
Баграмов (молодой) ошарашенно наблюдает за Шуцким.
Тот наконец останавливается.
Шуцкий (тяжело дыша): И усталый воин Всемирной Красной Армии будет стирать свои портянки в волнах устья Гудзона!
Вытирая одной рукой со лба пот, Шуцкий отрывает окно.
Через него в кабинет доносится песня "Красная армия всех сильней". Ее поет шагающая мимо здания Реввоенсовета рота красноармейцев.
Шуцкий подпевает им.
Ему вторит Баграмов (молодой).
Улыбаясь, маршируют по кабинету.
Шуцкий: Пусть воин красный…
Баграмов (молодой): …Сжимает властно…
Шуцкий: …Свой штык упорною рукой…
Баграмов (молодой): …Ведь все должны мы…
Шуцкий: …Неудержимо…
Баграмов (молодой): …Идти в последний смертный бой!..
Шуцкий (молодой): …Ведь все должны мы…
Баграмов (молодой): …Неудержимо…
Шуцкий: …Идти в последний смертный бой!
Задевают одну из стопок документов.
Та рушится.
Хохочут.
Шуцкий, корчась от смеха, падает на документы из рухнувшей полки.
Рядом с ним садится Баграмов (молодой).
Шуцкий, опираясь на его плечо, встает, широко улыбаясь.
Шуцкий: Лаборатория та, как рассказал на допросе один белогвардеец, кое-каких успехов уже добилась. Крысы на экспериментах становились трудно убиваемыми. С твоим непосредственным начальством все обговорено. Пойми, образование всегда можно подтянуть. Наша сила в другом! В преданности идеалам революции. Да и так: по сравнению со мной, бывшим типографским наборщиком, ты вообще медицинское светило.
Баграмов (молодой): Да-да, "не тебе от меня, а мне от тебя надобно креститься".
Хохочут.
КАРТИНА 3
Переделанная под склад для хранения архивных материалов конюшня.
Хромой и Баграмов (молодой).
Баграмов (молодой), ворча, разбирает хаотически сваленные в кучу папки с данными исследований.
За его спиной невозмутимо ковыряется в кисете Хромой.
Баграмов (молодой): И что, все сотрудников той лаборатории отправили в расход?
Хромой: Во-первых, я сам там не служил и знаю с чужих слов. А во-вторых, вспомни, товарищ, какие времена-то были! Ставили к стенке кого ни попадя. На всякий случай, чтоб поддержать революционную законность. А этих шлепнули как особо подозрительных.
Баграмов (молодой): Обвинение?
Хромой: Вроде как диверсию учинить намеревались.
Баграмов (молодой): Чепуха!
Баграмов (молодой), недовольно покосившись на Хромого, достает из кучи лежащие сверху папки, кладет оные на стоящую рядом табуретку и бегло просматривает их содержимое.
Хромой: Так смотри сам, товарищ. Кабы тут гражданские были – понятно, ученые-моченые. Тогда понятно, зачем им всякие банки-склянки. Но ведь тут военные шустрили. Да еще при них французские деньги нашли. Вот непонятка и вышла. Народ подумал, что на буржуйское золото немецкие диверсанты через водопровод на московский пролетариат эпидемию пускали. Тиф тогда бушевал. Чем не доказательство?
Баграмов (молодой): Почему именно немецкие?
Хромой: Тут на немецком языке кучу всего нашли.
Баграмов (молодой): Про что там?
Хромой: Кто ж его разберет. Обыск рабочие с мануфактуры учиняли. Ребята простые – иноземщину не разумеют.
Баграмов (молодой): В Европе большая часть передовой научной литературы публикуется на немецком. А оборудование и реактивы закупали во время войны в основном за франки. Неужели среди красногвардейцев не нашлось ни одного образованного человека?
Хромой: Отчего ж, был таковский. Коновал с Калужской заставы. Куда уж образованнее-то быть?! Он-то первым и просек германцев диверсию.
Баграмов (молодой): Ну, подумай, какие из сотрудников лаборатории диверсанты? Они даже с болезнетворными микробами не работали, как я вижу. Наоборот, пытались изобрести оздоровляющий препарат.
Хромой задумчиво смотрит в потолок и поправляет сползший на затылок треух.
Хромой: Некому тогда разбираться было. Власть буржуйскую свергали и валили контру срочным порядком. Вот и этих в белых халатах к стенке поставили.
Баграмов (молодой): И чем все кончилось?
Хромой: Подозрительные те бумаги сюда еще летом привезли. Осенью никто про них не спросил. Уже надумали ихний архив на растопку буржуек курсантам в общежитие отдать. Ан нет. Четыре дня назад комиссия из Реввоенсовета прикатила. Две ночи здесь сидели. С усердием бумаги тутошние читали и о чем-то спорили. Причем два из них ловко не по-русски тренькали.
Баграмов (молодой): Судя по нумерации, тут более половины документации нет.
Хромой: Так ведь народ у нас по причине власти царских сатрапов темен и невежественен. Ему на растопку печки даже архиважный документ сгодится.
Хромой берет из соседей кучи документов одну из справок. Отрывает от нее часть. И скручивает из нее очередную козью ножку.
Видя такое пренебрежительное отношение к документам, Баграмов (молодой) обреченно вздыхает и трет ладонями лицо.
Хромой: Чевой-то ты, товарищ, совсем расклеился.
Баграмов (молодой): Понимаешь, товарищ, у меня есть мандат. Но нет ни знаний, ни умений, ни коллектива. А теперь узнаю, что и помещения нет. Куда народ приглашать?
Хромой: Все у тебя выйдет, паря. У меня глаз – алмаз. Полезную для рабоче-крестьянского дела душу сразу видит. Главное: служи народу, братишка, а не начальству. Тогда все получится.
Баграмов (молодой): А как Вас звать-величать?
Хромой: Анисимом кличут. Пензенские мы.
Баграмов (молодой): Ну а я Николай. Петроградский.
Баграмов завершает поверхностный осмотр документов. И возвращает их в кучу. Потом, подумав, забирает из нее толстую тетрадь и кладет ее в вещмешок.
Баграмов (молодой): Тут все только на немецком и латыни. Да еще несколько страниц на польском. Но где документы на русском? Ведь столько месяцев изучали вопрос, должны быть лабораторные журналы, различные документы… Куда их дели? Не буржуйку же растапливали?
Хромой: Всяко бывало... Я, правда, ничего такого не видал. И сам – ни при делах.
Баграмов (молодой): Япона мать! Два года исследований – коту под хвост! Из отчетов по экспериментам, судя по исходящим номерам, лишь десятая часть сохранилась. Нет осталось главного. Записей об экспериментах. И списка использованных в них веществ. Из серьезных вещей – только кисть животного без данных гистологических исследований да исходники немецкие о начальной стадии изучения твари. Может, еще где посмотреть?
Хромой: Тут больше ихнего ничего нет. А барак лабрто…лабратонный растащили на дрова.
Баграмов (молодой) находит банку с плавающей в формалине когтистой лапой.
Баграмов (молодой): Ну хоть образцы тканей имеются. Есть на что опираться в исследованиях. Но почему сосуд вскрыт?
Хромой: Верно, спирт искали. А там этот, ну как его… фор-ма-лин. Ох, и несет же от него.
Лапа пытается выбраться из банки. Безуспешно. Складывает пальцы в кукиш.
Баграмов (молодой): Однако!
Хромой отскакивает от банки, крестится и хватается за берданку. Делает несколько глубоких вдохов и приставляет берданку к стене. Слегка трясущейся рукой насыпает самосад в козью ножку и пальцем уплотняет ее содержимое.
Хромой: Ты хоть расскажи, товарищ, о чем речь? Понимаю, военная тайна и все такое. Так я с большевиками еще с империалистической. Первую ячейку на Кавказском фронте мы именно в нашем полку создали.
Баграмов (молодой): Пять лет назад рота австрийцев подверглись на привале в Карпатах нападению какого-то животного. Его изрешетили выстрелами. Однако тварь все равно смогла загрызть одиннадцать бойцов и уйти. Погоня привела к потере еще пяти бойцов. И все-таки зверюгу удалось оглушить гранатой и связать. Неубиваемую тварь австрийцы отправили во Львов. Там ее исследовали и препарировали. На основе желез этого чудища сварганили какой-то препарат. Испытали его в лагере на пленных. Сведения об экспериментах вместе с опытными образцами отправили в Вену. Но во время Луцкого прорыва казачья разведка перехватила груз.
Хромой: Австрияки – вояки дерьмовые, зато отменные палачи. Мне русин один такое про ихний Талергоф сказывал… Не шибко понял я, а чего те душегубы добивались от животины? И в чем к ней у золотопогонников интерес состоял?
Баграмов (молодой): Тебе приходилось терять друзей в бою?
Хромой: А то?! Чай не в штабах прислуживал. Особо Степку жаль. Из соседних деревень ведь были. Один сухарь на двоих делили. Земеле голову шрапнелью раскурочило…
Баграмов (молодой): А теперь представь товарищ, что твой Петруха после такой раны поднимается. Кричит: "Ура-а-а!" И продолжает сражаться.
Хромой: Небылица!
Баграмов (молодой): Пока небылица. А мы сделаем это былью! Представь, товарищ: в нашу армию империалисты стреляют, а мы идем и плюем на их снаряды и гранаты. Освободили от буржуев Польшу – и все наши живы. Освободили Германию – и снова живы. А потом – Африка, Китай, Индия – миллионы освобожденных от колониального ига и нищеты трудящихся. И против наших бойцов все аэропланы и гаубицы империалистов, как червяк супротив тележного колеса. И вот уже побиты эксплуататоры на всей планете. Трудящиеся Франция, Англия и США плачут от счастья, видя, как маршируют отряды бессмертной мировой пролетарской революционной армии. Что, буржуйские морды?! Хотели войны? Вот вам штыком в харю!
Хромой: Эдак весь мир от эксплуататоров очистим где-то к Благовещенью. Пора уж мировой пролетариат от империалистов освобождать. Терпеть народу совсем не можно. Того и гляди резать другу дружку начнут. Кто товарищу Ленину не дает приказ отдать? Чую, не все ладно там наверху.
Баграмов (молодой): Нет, товарищ, к Благовещенью никак не выйдет. Даже к Успенью не управимся. Сил набраться надо. И опыта. Сейчас в Советской России куются кадры будущих полководцев мировой революции. Увы, заводы разорены, фабрики закрыты. Нам бы десяток годков мирных, чтобы подняться. А там и мировой пролетариат проснется.
Хромой: Вон оно как. М-да-а-а…
Хромой задумывается, не замечая, как из самокрутки высыпается махорка.
Из-за сцены слышны лай собак, крики и выстрелы.
Баграмов (молодой) открывает дверь склада и пытается хоть что-то рассмотреть в вечерней мгле.
Баграмов (молодой): Что там?
Хромой: Собачья стая лютует. Еще с осени. На метвяках отожрались. В людях токмо ходячее мясо видит. Да и вообще тут неспокойный околоток. Матросиков пригнали порядок блюсти, а те озоруют. Скоро совсем ночь. Оставайся до утра. У меня тюфяк лишний имеется. Без клопов.
Баграмов (молодой): За предложение – гранд мерси, да только топать надо. (Нехотя вытаскивая тетрадь из вещмешка и возвращая ее на прежнее место.) С утра в Реввоенсовете надо побывать, а отсюда уж слишком далеко идти. А вот документы по лаборатории оставлю, дабы не рисковать. Очень уж вещь ценная.
Хромой: Во, человек! Неужто тебе бумажки дороже жизни?
Баграмов (молодой): Мне дело дороже всего. В моей дивизии столько хороших людей погибло за счастье трудового народа, что большой долг перед ними имею. И если погибнуть суждено, то за светлое будущее жизни не жалко.
Хромой: Излагаешь складно. Поступаешь глупо.
Хромой неодобрительно качает головой. Затем, сильно хромая, уходит, но через несколько секунд возвращается, держа в руках предмет, завернутый в тряпицу. Хромой разматывает ее, вытаскивает маленький браунинг и запасную обойму к нему. Протягивает их Баграмову.
Хромой: Бери. Мне эта дамская штучка все равно ни к чему. Супротив винтаря, конечно, не потянет. Зато против ножа или кистеня сгодится. Собак шугануть можно.
Баграмов (молодой): Оставь себе. На Сухаревке за такой и махорки, и муки выменять можно. А у меня в сидоре - наган. Всю гражданскую с ним прошел.
Хромой: Бери. Не прощу себе, товарищ, коли сгинешь. Большой урон светлому будущему причинится. На таких, как ты, революция и держится. А вот таких, как я, у нее завсегда полным-полно будет. Токмо держи пистолетик в кармане. Морячки окрест шалят. Откуда их только принесло на нашу голову?
Хромой сует свой подарок в карман шинели Баграмова (молодого), опасаясь, что тот откажется его принять.
КАРТИНА 4
Москва. Полная луна в ночном небе. Мощеный булыжником переулок. Стена дома с забитым досками окном. Кучи мусора.
Явление первое
Вбегает Анна (молодая).
За ней несутся пьяные Первый матрос и Второй матрос. Они сбивают Анну с ног, но и сами падают. Тогда Первый матрос и Второй матрос скидывают мешающие им трехлинейки и ставят их к стене.
Анна (молодая) использует такую заминку: вскакивает на ноги и пытается убежать.
Но Первый матрос валит ее на землю.
Первый матрос: А-ах ты ж! Барышня флот не любит? А вот флот очень любит барышень.
Второй Матрос срывает с головы Анны (молодой) платок и связывает им ей руки за спиной.
Анна (молодая) пытается освободить руки, у нее ничего не выходит.
Анна (молодая): Отвяжитесь! Отстаньте! Помо-о-огите!
Первый матрос хватает за шею Анну (молодую). А Второй матрос задирает ей юбки, ругаясь сквозь зубы.
Анна (молодая) кричит и отчаянно сопротивляется: извивается и лягает каблуками бареток Первого и Второго матросов.
Первый матрос: Не рыпайся, курва, и целой уйдешь. А то ребра переломаем.
Явление второе
В переулок вбегает Баграмов (молодой). Быстро поняв, что происходит, он достает из-за кармана подаренный Хромым браунинг.
Баграмов (молодой): Отстаньте от нее!
Второй матрос: Те чо, надобно, захухрик? Спрячь пукалку, покуда не пришибли.
Баграмов (молодой) передергивает затвор пистолета.
Баграмов (молодой): Отпустите девушку!
Второй матрос: Не гавкай, шаврик! С блудехой без тебя разберемся.
Первый матрос отпускает Анну (молодую). Она вырывается и падает на бок.
Анна (молодая): Помогите!
Второй матрос хватает винтовку и вскидывает ее, целя в грудь Баграмову (молодому).
Тот успевает первым и стреляет два раза во Второго матроса.
Он падает замертво.
Первый матрос бросается к винтовке.
Баграмов (молодой) стреляет и попадает Первому матросу в плечо.
Первый матрос рычит от боли и ярости и, пригнувшись к земле, бросается на Баграмова (молодого), намереваясь сбить его с ног.
Тот два раза стреляет в Первого матроса.
Он падает на землю, сверлит Баграмова (молодого) ненавидящим взглядом и пытается подняться.
Первый матрос: Убили-и-ил! И за кого-о?! За лахудру какую-то!?
Первый матрос умирает.
Анна (молодая) поднимается на ноги.
Баграмов (молодой) идет к ней, на ходу возвращая браунинг в карман. Развязывает Анне (молодой) руки и возвращает ей платок. Счищает с ее одежды налипшую грязь.
Анна (молодая): Спасибо, товарищ.
Баграмов (молодой): Меня Денисом зовут.
Анна (молодая): А я Анна… Как же так? Матросы – авангард революции. А тут… Тяжело было в наших стрелять?
Баграмов (молодой): Это на фронте они нашими были. А сейчас… Вспомни, как Кронштадт развернулся против "большевистской власти".
Анна (молодая) надевает платок. Баграмов и Анна долго смотрят в глаза друг другу.
Анна (молодая): Не мог бы ты, товарищ Денис, (неуверенно) проводить меня? А то чего-то страшновато.
Баграмов (молодой): С удовольствием, товарищ Анна. Уже сто лет как не провожал девушек.
КАРТИНА 5
Москва. Переделанная из дворницкой комната Анны. Видавший виды резной топчан, покрытый изъеденным молью покрывалом с выцветшим от времени восточным орнаментом. Сервант. Стол. Короткая лавка рядом с ним.
Явление первое
Входит Анна (молодая), несущая поднос с ложечками, стаканами с кипрейно-морковной заваркой на дне и горкой сушек.
Вслед за Анной (молодой) шагает Баграмов (молодой), держащий дымящий самовар. Ставит его на стол.
Анна (молодая) раскладывает на столешнице предметы с подноса.
Баграмов (молодой): Мне вообще-то еще в общежитие двигать. А с утра – в Реввоенсовет.
Анна (молодая): Оставайся на ночь! И утром сразу – туда. До бывшей Знаменки отсюда - полчаса ходу. И тепло тут. Все-таки за стенкой – кочегарка. Для тебя, товарищ Денис, у меня есть две шинели и тулуп.
Баграмов (молодой): Принято!
Анна (молодая) и Баграмов (молодой) садятся за стол.
Анна (молодая): Ты с такой легкостью их убил, товарищ Денис... Я даже понять ничего не успела. А говорил, ты врач.
Баграмов (молодой): Да, врач. Но навык имеется. В сабельных да штыковых боях не участвовал. Врать не стану. Но все-таки пострелять немало пришлось.
Анна (молодая): Нынешняя эпоха такова, что человека на тот свет отправить – все равно как башмаком таракана прихлопнуть. Такой навык миллионам в кровь въелся. Как жить-то будем теперь после войны?
Анна (молодая) наливает из самовара кипяток в стаканы.
Баграмов (молодой): Впереди, Анна, еще десятки лет войн и революций. Империалисты увидят, что на нас с надеждой смотрят эксплуатируемые массы всего мира. И бросят против молодой советской республики все свои армии. Хорошо будет, если успеем к концу века всеобщий коммунизм построить.
Анна (молодая): Так долго?! Почему?
Баграмов (молодой): Как почему?! Мы же всем трудящимся планеты показали путь к светлому будущему, открыли им сущность эксплуататорского империализма и исторически неотвратимую обреченность старого мира.
Анна (молодая): И зачем же тогда кому-то с нами воевать? Наоборот, нам все народы земли должны быть благодарны. Неужели, узнав о том, как надо правильно жить, люди не помирятся?
Пьют, хрустя сушками.
Баграмов (молодой): Буржуи не дадут. Высасывая из эксплуатируемых масс прибавочную стоимость и жируя на ней, богатеи не могут не воевать с нами, так как мы настроены решительным образом поломать эту экономическую несправедливость в масштабах всей планеты.
Анна (молодая): Я "Капитал" Карла Маркса пыталась читать два раза. Но не смогла понять про прибавочную стоимость. Куда ж она денется после того, как эксплуатацию отменят?
Баграмов (молодой): Как куда?! Пойдет в помощь старикам, на бесплатные школы и больницы, на железные дороги, дирижабли и аэропланы, пароходы и дома для трудящихся.
Пьют чай.
Анна (молодая): На то не жаль никаких денег.
Баграмов (молодой): Денег вообще не будет! Потребности будут удовлетворятся за государственный счет. Есть будем в общественных столовых, а нужные вещи – получать на складе по талону, выданному местной коммуной. Не будет ни лавок, ни приказчиков. Исчезнут толстомордые купчины и пройдохи-банкиры. Торгашество ликвидируют как антиобщественное явление. Всех буржуев определим на перековку в уборщики. Кулаков в Сибирь отправим. А такие девушки, как ты, станут двигать вперед науку. Меня, кстати, назначили руководить очень важным для советской республики научным проектом. И у меня там еще ни одного сотрудника нет. Предлагаю тебе, как обустрою там все, перейти туда на работу…
Анна (молодая): Но я не шибко образована… в науках.
Баграмов (молодой): Будем учиться вместе!
Раздается стук в дверь. Анна (молодая) подходит к двери и открывает ее.
Явление второе
В комнату входит Махес (молодой). Он замечает Баграмова (молодого).
Махес (молодой): Ах, Боже ж мой, какая встреча! И ты, дохтур, в столицу подался?!
Баграмов (молодой) растерянно кивает чекисту. Тот садится за стол и бросает на него свою полевую сумку.
Махес (молодой): И значица, чинов ты покамест не выслужил.
Баграмов (молодой): Наш чин один – быть революционером.
Махес (молодой): Одобряю… Я шо пришел-то. Тут рядышком пару матросиков поклали. То ли белогвардейцы, то ли жиганы. Странно: ихние ружья никто не прибрал. Зачем тогда валить флотских? Местные – курицыны дети! – клянутся, мол, нишо не видали, нишо не слыхали. Врут, поди!
Анна (молодая) хочет что-то сказать.
Но Баграмов (молодой) сжимает ей локоть, требуя молчать.
Баграмов (молодой): Мы тут тоже ничего не слышали.
Махес (молодой): Точно?
Баграмов (молодой): Точнее не бывает.
Махес (молодой): Мыслю, намеревалась контра кого-то из совначальства, в вашем доме квартирующего, грохнуть. А в этот раз матросики, значица, вражину спугнули. Хотя гулять тут не должны. Их на бараки бывших фабричных ставили в оцепление. Второй день ЧК там шмон наводит – забривают народ в трудармию. И шо те матросики тут крутились? Не понять… Вот я и решил, значица, опросить жильцов дома. Может, подозрительных лиц кто усмотрел.
Махес (молодой) впивается взглядом в бутылку коньяка, стоящего среди посуды на полке буфетного шкафа. Усилием воли Махес переводит взгляд на Баграмова.
Махес (молодой): У тя, Баграмов, оружье имеется?
Баграмов (молодой): И партбилет в придачу.
Махес (молодой): Покажь машинку!
Баграмов (молодой) подходит к вещмешку, достает оттуда наган и передает его Махесу (молодому).
Тот нюхает дульный срез нагана и проверяет его барабан.
Махес (Баграмову): Пошто ж ты наган в вещмешке-то таскаешь, тютя?! А ежели срочно контру понадобиться валить?.. Поди, и не пальнул из него ни разу апосля фронта, а?
Баграмов (молодой): Повода не имелось.
Махес (молодой): Чьих (тыча пальцем в сторону Анны) барышня будет?
Баграмов (молодой): Невеста. Служит в Наркомпросе.
Махес (молодой): А у ей фамилия, значица, какая?
Баграмов (молодой): Теперь будет Баграмова.
Махес (молодой): Она каковское оружие имеет?
Баграмов (молодой): Да ты, товарищ Махес, никак думаешь, будто Анна матросов завалила?! Как можно женщину в таком подозревать?!
Взгляд Махеса (молодого) снова прилипает к бутылке коньяка.
Махес (молодой): Ты вспомни, дохтур, эсеровскую Капланшу? Она те, шо – кобель с бакенбардами?! И ведь, едреть-тереть, почти незрячая была. Любая баба, значица, кучу народа может положить, дай ей тока гранаты. Намедни вот одна белобрысая курва при эксе у ейного папаши, хвать со стены отцовскую шашку и ну махать. Чуть товарища Моню – преданнейшего делу революции бойца! – не ухандакала. А он ведь с самим Котовским банки брал. Вот бы конфуз образовался. А ты говоришь… Где, Баграмов, твоя мадама вчера вечером была?
Баграмов (молодой): Со мной.
Махес (молодой): Ну-ну. И давно ль, значица, сожительствуете?
Баграмов (молодой): Не слишком.
Махес (молодой), сглатывает слюну, мечтательно глядя стоящую на комоде бутылку коньяка и озирая ее от горлышка до донышка.
Анна (молодая) ловит взгляд Махеса (молодого).
Анна (молодая): Хотите коньяку, товарищ чекист? Марочный. Дореволюционный. С завода Сараджишвили.
Махес (молодой): Откуда "богатство"?!
Анна (молодая): Соворганы экспроприировали у кого-то из бывших винный склад. Часть изъятого передали в наш наркомат. На Первомай руководство подарило финь-шампань работникам аппарата вместе с доппайком.
Махес (молодой): Это токмо царские жандармы пьяными на службе ходили. А советские чекисты сухой закон чтут… Но, шо б, значица, зазря не пропадало, для сугрева товарищам, что в оцеплении, возьму.
Анна (молодая) сует бутылку Махесу (молодому)в руки.
Махес (молодой) прячет бутылку в полевую сумку. Достает из нее тетрадь и ставит на одной из ее страниц галочку.
Анна (молодая): На здоровье.
Махес (молодой): Ну прощевайте… О! (Бросая на Баграмова (молодого) и Анну (молодую)полные подозрения взгляды.) Раз уж вы как бы уже муж да жена, то поцелуйтеся. Шоб, значица, подтвердить, шо не чужие. А то мало ли как бывает…
Анна (молодая) вопросительно смотрит на Баграмова (молодого).
Тот обнимает и целует ее.
Она закрывает глаза и кладет ему на плечи руки.
Махес (молодой), с отвращением глядя на эти "телячьи нежности", зло сплевывает на пол и уходит, громко хлопнут дверью.
Но Баграмов (молодой) и Анна (молодая) не обращают на это внимания, продолжая увлеченно целоваться.
АКТ II
КАРТИНА 1
Ближнее Подмосковье. Лаборатория Баграмова. Кабинет завлаба с развешанными на стенах графиками исследований и плакатами с изображением нервной, кровеносной и костной систем приматов. Стулья. Длинный стол. На одной стороне столешницы лежат стопки документации, лабораторный журнал и небольшой коробок из серого картона. На другой - стоят бутылка советского шампанского и фужеры.
Явление первое
Баграмов и Прокудин.
Сидят на стульях возле стола.
Прокудин показывает Баграмову новенькую немецкую бритву, сверкающую полированным лезвием.
Баграмов с изумлением смотрит то на бритву, то на Прокудина.
Прокудин: Настоящий "Золинген". Купил у бывшего торгсиновца. С собой теперь ношу. Придут арестовывать – кончу себя ей. Уже тренировался.
Баграмов: Ты не переутомился ли часом, Алексей?! Откуда такие идиотские мысли?!
Прокудин: Сломали меня, товарищ Баграмов. Пришлось стать осведомителем. Подписку дал: сообщать обо всем, что происходит в лаборатории. Но, один черт, если что не так у нас пойдет, меня первым свинтят.
Баграмов: На чем взяли?
Прокудин: У жены не то классовое происхождение. И брат ее в прошлом году расстрелян как шпион и вредитель.
Баграмов: Не паникуй! Обезьянки дают результат. С нас все спишется. Хотя аресты в Академии, конечно, настораживают.
Прокудин (тихо): Я не выдержу всего этого. Кругом доносы-доносы-доносы. И по ним сразу – арест, пытка, самооговор и лагерь или расстрел. Что происходит, товарищ Баграмов?!
Баграмов: Не перегибай палку. Людей, по-настоящему преданных идеалам советской власти с каждым днем все больше. И в органах их будет больше. Да, в ВКП (б) идет резня. Но это не наше дело.
Прокудин: Сторож рассказал, что подозрительные люди около лабораторного корпуса по ночам шмыгают. Надо будет, кроме несгораемого шкафа, еще и сейф поставить для лабораторных журналов. И приделать к холодильнику с препаратами замок.
Баграмов встает и достает из-под стола кожаный портфель. Кладет в него коробок. Аккуратно вытаскивает из лабораторного журнала несколько листов с записями. Помещает, стремясь не помять, эти листы в портфель.
Баграмов: Заберу юлибаг и часть лабораторного журнала домой. От греха подальше.
Прокудин: Почему "юлибаг"?!
Баграмов: В честь дочки – Юлии. Юлия Баграмова – юлибаг.
Прокудин: А почему в виде пилюль? Внутривенный вариант эффективнее.
Баграмов: Мы же разрабатываем препарат не для лазаретов. А для употребления во время боя. При тяжелом ранении достать шприц и точно попасть себе в вену боец не сможет. А санитаров во время ожесточенных сражений, как показывает практика, на всех не хватит. А тут: достал из нагрудного кармана гимнастерки пилюлю, проглотил ее – и как огурчик.
Прокудин: Но мы же разрабатываем такие формы, как таблетки и порошок.
Баграмов: Без всякого успеха. И вот после длительной серии неудач зародилось у меня подозрение. Подумал, а если вовсе не в дозировке дело, а в скорости всасывания препарата в кровь – в сосуды мозга и надпочечники.
Прокудин: И так мы одолеем столь быстрый тромбоз вен мозга?
Баграмов: Именно!
Прокудин: Да, такой способ может снизить и агрессивность подопытных.
Баграмов берет со стола коробок. Открывает его и показывает лежащие там пилюли.
Прокудин достает из коробка одну из них и рассматривает. Потом возвращает на место.
Прокудин: Однако… Как же Вам пришло такое в голову?
Баграмов: Мне вдруг вспомнился случай с Чеховым. Он заболел и послал человека за пилюлей. Их тогда имелось два вида. Малые для людей – гранулы. Большие для ветеринарных дел – болюсы. Антон Палыч ожидал гранулы, а аптекарь прислал один здоровенный болюс. Тогда Чехов написал записку, мол, я не лошадь, разделите пилюлю на мелкие шарики… И меня озарило: поскольку наш препарат основан на микроорганизмах, то почему бы вместо того, чтобы убивать их, экстрагируя, пустить в ход живыми. А дозы закатать в пластичную массу в виде пилюль. Один компонент распадается в желудке. И сразу поступает в кровеносную систему, готовя организм к перестройке. Другой компонент – как раз и дававший сильную побочку – будет медленно обрабатывается кишечной микрофлорой. И мы получаем нечто с пролонгированным действием… В общем, попросил нашу провизоршу, чтоб изготовили опытную партию. Впрочем, сейчас важно отчитаться об успехе с прежним составом. Кстати, как с той макакой?
Прокудин: Регенерация бешеная! Да и остальные держатся бодро. Анна Ивановна от клеток не отходит ни на минуту.
Явление второе
Вбегает Анна.
Анна: Все макаки выжили! У них после препарата восстановились и почки, и ребра. Даже у той обезьяны, у которой сердце удалили. Раны зажили за три часа. Даже швы затянулись! Дольше всего восстанавливалась обезьяна с инъекцией цианида.
Баграмов (радостно хлопая в ладоши): Лазарь, тебе говорю: встань и иди!Ха-ха-ха-ха! Переплюнули мы Исуса!
Прокудин вскакивает. Возбужденно ходит по лаборатории, потрясая руками. Затем подходит к столу, хватается за бутылку шампанского и вопросительно смотрит на Баграмова.
Тот кивает.
Прокудин открывает вино и разливает по фужерам.
Прокудин: Товарищ Баграмов – тост!.
Баграмов (улыбаясь): Мы долгие годы шли к этому. За наш заслуженный успех!
Пьют шампанское и весело улыбаются.
Анна: Алексей, смени меня в виварии. Умаялась. Передохнуть хочу.
Прокудин: Могу лаборанта прис…
Анна (похлопывая Прокудина по плечу): Алексей, проследи лично! Прошу!
Прокудин: Хорошо, Анна Ивановна! Уже бегу!
Окрыленный открывшимися перспективами Прокудин вприпрыжку покидает лабораторию.
Баграмов: Ты понимаешь, Аннушка, какие мы молодцы? От воплощения дух захватывает.
Анна (натянуто улыбаясь): Предчувствия у меня… нехорошие. Тема словно заколдована. Только замаячит удача – бац! – и все кувырком.
Из коридора доносятся крики, топотание, звон разбитой посуды и взволнованные голоса.
Баграмов (глядя в сторону выхода в коридор): Что там?!
Анна выбегает в коридор.
Баграмов: Заколдована… За-кол-до-ва-на… "Множа знания, множим и беды". Экклезиаст предупреждал. Может, и мы подошли к порогу тайны, за которой беда? И нечто свыше не дает нам переступить тот порог?
Вбегает побледневшая Анна. Заламывает от отчаяния руки.
Баграмов вскакивает со стула, опрокидывая его на пол.
Баграмов: Что-о-о?!
Анна: Алексей!
Баграмов: Ну-у?!
Анна: Горло себе располосовал. Насмерть. У клетки с макакой.
Баграмов: Той самой!? Самой перспективной?!
Анна (кивая): Той са… Она умерла! А перед смертью зубы себе о прутья клетки раскрошила. Остальные обезьяны начали впадать в кому… Что теперь с нами будет? Ныне ведь и за меньшее… того…
Баграмов: Бери Юльку в охапку! Дуйте к тетке в Крым! А я попытаюсь тут все разгрести. Э-эх, Лешка, Лешка! Что же ты, дурак, натворил?!
КАРТИНА 2
Ночь. Московская квартира семьи Баграмовых. Кухня. Окно. На стене - портрет Ленина, окутанный табачным дымом. Нижнюю половину проема раскрытого окна закрывают занавески. На стене – прибитый крючок с висящим на нем полотенцем для посуды. Стулья. Стол. На нем – будильник, сифон, стакан, заполненная дымящимися окурками пепельница, две пустые бутылки водки и остатки нехитрой закуски.
Баграмов.
Пошатываясь, подходит к окну, отодвигает занавеску, открывает форточку и машет страницами лабораторного журнала, выгоняя из кухни дым.
Из-за сцены доносятся звонкие трели телефона.
Баграмов (пьяно): Хо-о-лд и сры… рость втро… рую неделю. И это лето?! Вся сра-а… в Магадан прембратилась.
Шатаясь, уходит в коридор. Слышно, как он подходит к телефонному аппарату и снимает трубку с рычага.
Баграмов (из-за сцены очень громко): Слшу… йую… Кочне… шно юзнал! Не-е, не р…збудил. Нынче всему Союзу не спи…ц-ц-ца … Шуцкого?! (Тише.) Ариел… рестора… вавали?! Ка-а-ак?!.. (Еще тише.) Нет, я с ним уже давно не… Ясно. Благодарю, дружище!
Возвращается за стол изрядно протрезвевшим от страшного известия. Наливает в стакан из сифона газировку и жадно пьет. Поворачивается к портрету Ленина.
Баграмов: Господь мой! Господь мо-о-о-ой! Не будет мне спасения, ибо не внемлешь Ты моим крикам. Почто же оставил меня?!
Слышно пение церковного хора.
Баграмов: Прости мя, грешного, товарищ Ленин, выпивши я. Но, может, последнюю ночь гуляю на свободе. Лаборатории хана! Пупыркина загребли. Прокудин самоубился. Шуцкого колют на допросах. Следующий я. И приму от силы сатанинской - муки адские!
Сует дымящую пепельницу в авоську и осторожно раскачивает ее, словно кадило, одной рукой. А другой снимает со стены портрет Ленина и поднимает, словно икону, над головой. Пошатываясь, медленно вышагает по кухне, высоко поднимая колени.
Баграмов (на мелодию песни "Боже, царя храни"):
Мы раздуваем пожар мировой,
Церкви и тюрьмы сравняем с землей.
Ведь от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней!
Вешает на крючок портрет. И становится перед ним на колени. Крестится.
Баграмов: Богу Отцу Ленину, Сыну Божьему Сталину и Святому Духу – Маркс-Энгельсу – по-мо-о-о-лим-ся! Отпусти мне грех гордыни, товарищ Ленин! Ибо раскаялся в нем и дальше буду каяться. Самым умным себя посчитал. Сомневаться перестал. Доверился "генеральной линии партии". И глаза на все закрыл. Как и миллионы таких, как я. Вот и профукали страну… А ведь меня, товарищ Ленин, скоро арестуют. Формально будут правы. Сколько денег казенных угрохал, а надежды подавала лишь одна обезьяна. И та сдохла. Вот и меня вслед за ней отправят. Не за себя боюсь. Жена с дочкой, слава Богу, в Анапе. Не увидят, как…
Через форточку слышен гул автомобильного мотора. А когда он замолкает, до кухни доносятся стук закрываемых дверей машины и шагов по асфальту.
Баграмов настораживается. Выключает свет.
Кухню теперь освещают только лучи луны, льющиеся через оконное стекло.
Слышны веселые голоса, женский и мужской смех.
Баграмов поворачивается к портрету Ленина.
Баграмов: Что происходит, Господь ты наш, а?! Почему я – большевик до мозга костей – сейчас трясусь от страха, словно британский диверсант, которого обложили на конспиративной квартире? Ты, товарищ Ленин, конечно, скажешь (картавя): "Бараны! Просрали революцию! Просрали первое в мире рабоче-крестьянское государство!"
С силой сжимает голову, словно пытается раздавить череп.
Баграмов: И будешь прав на все сто. Господи! Самую светлую, самую детскую, самую наивную, самую любимую, самую святую мечту человечества о мире, где все сыты, одеты-обуты, дружны и свободно трудятся, где нет торгашей и деляг, рабов и господ, одиноких и несчастных, мы превратили в ад из лагерей, тюрем, орд доносчиков и миллионов их жертв. Мы из самой прогрессивной партии на планете деградировали до секты злобных фанатиков. И они сейчас истребляют друг друга и весь остальной народ.
Из окна на кухню вторгается визг шин затормозившего автомобиля.
Баграмов бросается к окну. И пытается разглядеть происходящее во дворе.
А оттуда доносятся звуки хлопающих дверей автомобилей и звон кованых сапог по асфальту. Потом все замолкает.
Баграмов: В наш подъезд пошли… И так уже пять квартир опечатали. Из двух забрали старых большевиков-каторжан. Вероятно, старое припомнили. Дело о "рабочей оппозиции". И зачем они в двадцать втором какую-то дичь мутили?! Страна в руинах, а они дискутировать взялись. Тут вам не Париж! И не Лондон! Там всяк может из себя оппозицию корчить. А у нас все просто: донос – допрос – кулаком в нос. Третья квартира – директор завода. Там тоже все понятно: пожар в цеху тянет на вредительство. А вот за что нашего управдома с женой закрыли по пятьдесят восьмой – загадка. И уж совсем непонятно вышло с пятой квартирой. В этой трешке вообще вместо хозяев временно целый табор их родственников с Алма-Аты проживал. Неужели, загребли вместо хозяев?! До кучи. Чтоб "воронок" порожняком не гонять.
До кухни через форточку доносятся злые мужские голоса. И стук кованных сапог по асфальту. И детский плач. И женские крики. И мужская брань,
Баграмов (глядя на портрет Ленина): А детей-то за что?!
Слышны хлопки дверей автомобиля и рев мотора.
Баграмов (провожая взглядом уехавшую машину): Одна только укатила. А где со второй люди?
Баграмов прикладывает ухо к стене.
Баграмов: Не слышно ни шиша!
Выходит в коридор. И через несколько секунд возвращается.
Баграмов: Сургучом тянет. Ясно – еще одну дверь опечатали. Скоро весь дом пересажают.
Подходит к окну и провожает взглядом вторую машину.
Баграмов: И эти архаровцы укатили… Не победили вы меня! Заставили трястись от страха. Это да. Но не победили! Служу трудовому народу! Ему меня судить, а не вам, тварям! И свой крест понесу на Голгофу достойно…
Отходит от окна и садится на стул. Задумчиво смотрит то на бутылку, то на будильник.
Слышен визг шин, хлопки автомобильных дверей.
Баграмов бросается, опрокинув стул, к окну.
Баграмов: К нашему подъезду идут. А тут уже и жильцов-то… На мое окно глазеют! Ба! Так ведь это ко мне прикатили! А ведь у меня казенный препарат. И документы из лаборатории. Устроят обыск. Все перекопают и найдут, и обвинят, и увезут. А там уже дальше ничего не докажешь. Ну эти уж точно по мою душу. Аню с Юлькой вот только жаль. Их и с квартиры, и с дачи попрут. Хорошо еще, если вслед за мной не заберут… Черт! А ведь я забрал домой и журнал, и последнюю версию юлибага, чтоб ничего не вышло. Да кто мне поверит сейчас?! Обвинят, мол, продался ты, Баграмов, империалистам и спер советский препарат, дабы загнать его британской разведке за лондонский особняк и кругленький счет в банке Бэрингов.
Баграмов мечется в панике. Выскакивает из кухни. Возвращается в нее с портфелем в руке. Достает из него лабораторный журнал и коробок с пилюлями. Не зная, куда деть эти "улики", растерянно ходит по кухне, держа их в руках.
Баграмов: Прятать дома бессмысленно. При обыске все найдут. Может, во двор на кусты выкинуть? Нет, и там отыщут! А если…
Рвет на куски лабораторный журнал. Выходит в коридор.
Из коридора слышится звук спуска воды в унитаз.
Баграмов возвращается. Берет в руку коробочку с пилюлями. Делает шаг к выходу из кухни. Но, поколебавшись, отказывается от этого намерения. Высыпает пилюли на ладонь. Подходит к столу. Наливает из стоящего на нем сифона стакан газированной воды. Отправляет все пилюли в рот. Запивает. Замирает на месте, сосредоточившись на ощущениях. Щупает пульс, косясь на секундную стрелку будильника.
Баграмов: Пока живой. Можно будет засчитать это удачным экспериментом, если даже загнусь. Главное, прожить дольше, чем та макака.
Из коридора доносится тревожная трель дверного звонка.
Баграмов вздрагивает и замирает на месте, не спеша открывать дверь в квартиру.
Трель звонка повторяется еще три раза. За ней следуют удары в дверь.
Баграмов: А может, меня всего лишь в понятые позвать хотят? Ведь когда обыск проводят, то вроде как понятых должны пригласить. Или это когда по чистой уголовщине арестовывают? А я меньше, чем на врага народа, не тяну. Да и у Синициных сразу же дверь опечатали. Без всякого обыска. Даже вещей с собой взять не дали.
Из коридора доносится лязг ключей. И слышно, как кто-то воюет с замочной скважиной, подбирая ключ к двери. Наконец щелкает замок входной двери. И та со скрипом открывается.
Баграмов: С замочком вмиг разобрались. Как умелые домушники. Слава Богу, мои далече. Ни слез дочки, ни криков жены не услышу… Ей Богу, тогда в степи, когда на банду напоролся, куда как легче было. Уж ноги не тряслись точно. Лучше бы меня там и положила вражья пуля… Пойду встречать гостей. Видимо, мой путь в Царство Божие не через поле боя, а через Голгофу и муки на кресте.
С надеждой и радостью смотрит на циферблат будильника.
Баграмов: Главное, чтобы юлибаг сработал. Хоть не зря муки претерплю.
Слышен звук открываемой двери в квартиру.
Баграмов выходит из кухни.
Баграмов (из-за сцены): Чем обязан, товарищи, столь поздним визитом?
КАРТИНА 3
Следственный изолятор. Комната для допросов. Письменный стол с телефоном. В углу – ведро с водой. Над ним – намертво прикрепленное к стене небольшое зеркало в ржавой раме. Над зарешеченным окном – плакат "СТАЛЬНЫЕ ЕЖОВЫ РУКАВИЦЫ"
Явление первое
Махес и Баграмов.
Баграмов лежит на полу, пытаясь защитить руками голову от ударов ногами.
Довольный Махес, важно выпятив челюсть, вышагивает по кабинету, заложив руки за спину.
Махес: Шо чуешь, дохтур? Страшно? Не-е, ты не из таковских. Поди, кроешь нас по матушке? Ах, дескать, зверье, ах, невиновного мордуют.
Баграмов: Ты такой же винтик государственного механизма, как и я. Дефективный, правда. Но входящий в комплект.
Махес: О как!
Баграмов: Сам всегда был за жесткую работу органов советского правосудия. Шпана и ворье жить народу не дают. Не думал, что все кончится нарушением соцзаконности.
Баграмов пытается встать.
Но Махес отправляет его обратно на пол ударом ноги.
Махес: Эк как сказанул! Тебя, значица, прямо к товарищу Калинину замом надобно идтить. Речи ему грамотные готовить.
Баграмов: Почему взятая нами власть оказалась в руках у таких садистов, как ты, Махес? Я думал, что мы построим светлое будущее. А вместо этого – палачи да стукачи.
Махес: Не о светлом будущем ты думал, Баграмов. Да и разумения у тебя не хватило бы на таковые мысли. Поначалу ты думал про то, как буржуев одолеть. Как и я, как и все, кто пошел за большевиками. Иначе б беляки нас всех положили. А потом ты и тысячи таких же сраных интеллигентов, зажрались и перестали врагов мирового пролетариата ненавидеть. А мы не перестали. Работа у нас такова.
Баграмов пытается подняться.
Но Махес ударом ноги возвращает Баграмова на пол.
Махес: Ты в иностранщину одет. В польский костюм-тройку. При обыске еще кучу улик обнаружили. Иностранные книги и газеты. Поди в них – антисоветчина?
Баграмов: Это научная литература.
Махес: И стишки тоже?
Баграмов: Гете и Мицкевича коллеги подарили.
Махес: Дурак ты, Баграмов! Иностранщина губительна. Посмотри на молодых. На словах все Павлики Морозовы, а на деле – скрытые перерожденцы. Джазу буржуйскому продались! Каждого третьего можно смело к стенке ставить как будущего врага советской власти. Вот и ты, значица, продался германской и польской военным разведкам, напропалую пропагандируя классово чуждую биологию, вредя и шпионя.
Баграмов: Не бывает правоверной биологии. Не бывает идеологически верной математики или физики. Кесарю кесарево. Партии – партийное, науке - научное. Политическими заклинаниями невозможно воздействовать на течение реакций в колбах и пробирках.
Махес: Ты прямо Иисусик.
Баграмов: А ты – Понтий Пилат. Можно узнать, гражданин начальник, за что конкретно меня арестовали?
Махес: Ваш академик всю группу вредителей и шпионов при Академии наук сдал. Да и троцкист Шуцкий раскололся в момент. Про тебя вспомнил. Для мя ты давно революцию продал. Помню, как уцелели беляки, прикинувшись болезными. Почти сотню гадов вы со Зришкиным спасли от молнии народного возмездия. А двое из той сотни, значица, у Антонова при штабе после оказались. И кровь красноармейскую на Тамбовщине лили.
Баграмов: Зато многие из перековавшихся беляков честно сражались на Польском фронте.
Махес: Токмо он почему-то взял да рухнул. Как так-то, а? А я ведь и твоего Зришкина достать хотел, дохтур. Но тот сдох от сифилиса под Вологдой. Так что, значица, один передо мной отвечать будешь за тех беляков и за службу на Офензиву и Абвер. Партия, она знает, кого миловать, кого на перековку, а кого сразу в расход. Сказано в генеральной линии, что прежде всего надо своих не жалеть. Значица, не будем. И ты мне и про свое вредительство расскажешь, и подельников сдашь.
Махес подскакивает к Баграмову и внимательно разглядывает место удара.
Махес: Шо за чудеса?! Все синяки сходят у тя с мордахи! А ты… Чем занимался у себя в лаборатории?
Баграмов: Очень полезными для нашей страны вещами. В том числе и повышением живучести бойцов на поле боя. Мой арест – удар по делу государственной важности.
Махес достает из ящика стола кастет, неспеша надевает его на руку и, ухмыляясь, примеривается для удара в голову Баграмова.
Махес: Ща проверим твою живучесть.
В камеру врываются Гном и Каланча. Махес роняет кастет на пол и хватается за кобуру.
Каланча (подскакивая к Махесу): Руки, от кобуры, Махес! Руки!
Каланча и Гном заламывают руки за спину отчаянно сопротивляющемуся Махесу. Валят его на пол.
Баграмов встает и, с интересом глядя на происходящее, отходит в угол.
Махес: За что, товарищи?!
Гном: Заткнись, курва! Напомнить, как из наших показания выбивал?
Махес: Был приказ…
Каланча: Вот и у нас приказ, сученыш!
Каланча забирает у Махеса из кобуры наган.
Тот вырывается из рук Каланчи и кусает Гнома за палец.
Гном: Па-а-а-а-а-алец! А-а-а-а! Т-т-тварь! Убью!
Махес мечется по камере. Сначала пытается разбить голову о стену. Затем наматывает телефонный провод на шею, чтобы удавиться.
Каланча бьет рукоятью нагана по затылку Махеса.
Тот теряет ориентацию в пространстве.
Гном и Калача охаживают Махеса кулаками.
Тот опускается на пол и закрывает голову руками
Баграмов: Можно и мне его ногой пнуть? Хотя бы разок, а? Сильно все равно не смогу: штиблеты парусиновые, да и шнурки отобрали.
Каланча: Нельзя.
Гном: Пущай двинет. Свалим на него, коли по дороге Махес сдохнет. Де, взяли чисто, да на арестованного перед тем какой-то чудик напал. Еле, мол, отогнали психа.
Баграмов награждает Махеса точными ударами по почкам.
Тот кричит от боли.
Махес (с обидой и возмущением глядя на Каланчу с Гномом): Вы шо творите, товарищи?!
Гном: Гамбургский петух тебе, Махес, товарищ.
Каланча и Гном уходят, волоча за собой Махеса.
Баграмов подходит к ведру с водой, умывается и смотрит на свое отражение в зеркале.
Баграмов (ощупывая лицо): И вправду - живуч.
КАРТИНА 4
Кабинет следователя, больше похожий на архив. Стеллажи с личными делами подследственных. На стене - плакат ""Да здравствует НКВД, неусыпный страж революции, обнаженный меч пролетариата!". На письменном столе следователя – стопки газет и папок с документацией.
Шлобик и Баграмов.
Шлобик сидит за столом и листает дело Баграмова.
Баграмов сидит на табуретке перед столом, пытаясь разглядеть содержимое этого дела.
Шлобик: В общем, чистим органы от пробравшейся в них агентуры мирового империализма. Он коварен, а у нас еще полно нерасстрелянной белогвардейской мрази, агентов иностранных разведок, вредителей и скрытых троцкистов.
Баграмов: Я верил, что товарища Сталина обманули.
Шлобик: Товарища Сталина невозможно обмануть. Можно лишь временно скрыть от бдительного взора партии свои преступления.
Баграмов: Гражданин следователь…
Шлобик: Я Иван Шлобик. Рад известить Вас, товарищ Баграмов…
Баграмов вздрагивает и с недоумением смотрит на Шлобика.
Тот улыбается и делает паузу, приветливо кивая Баграмову.
Шлобик: Да-да, именно "товарищ"! На днях Лаврентий Павлович по поручению товарища Сталина лично в Вашем вопросе разобрался. Специалистов привлекал. И сказал: "Товарищ Баграмов - величайший ученый и честнейший коммунист! Немедленно разобраться с его делом! А Махеса и его шайку – расстрелять, как бешеных собак!"
Баграмов: Ух ты!
Шлобик: Уже начали возвращать на свободу сотрудников Вашей лаборатории. Так что простите нас, товарищ Баграмов, за те страдания, которые Вам и Вашей семье причинили окопавшиеся в наркомате враги. Их всех ждет заслуженная кара. А у Вас впереди – нужная государству и всему советскому народу работа.
Баграмов (дрожащим от волнения голосом): Спасибо, товарищ Шлобик. Мне казалось, что я уже умер и попал в ад. А теперь чувствую, что оживаю. Ведь, знаете, что было страшнее всего? То, что пропадут результаты нашей работы.
Шлобик: Рад за Вас, товарищ Баграмов! Вы молодец, товарищ Баграмов! Так и не дали этим оборотням сломать себя – великого труженика советской науки. Вот это по-нашему, по-большевистски! Вас, товарищ Баграмов, восстановят в партии. И, уверен, Вы доведете свою работу до конца. Нашей советской Родине нужны такие, как Вы, товарищ Баграмов, – талантливые ученые, коммунисты, десятилетиями беззаветного служения доказавшие преданность рабоче-крестьянской власти.
Баграмов: Товарищ Шлобик, значит, меня освободят?
Шлобик: Е-сте-стве-нно! И вместе с Вами еще немало других людей, (указывая на папки с делами) чьи дела я веду.
Слышна песня "Жить стало лучше, жить стало веселее!"
Баграмов: Прямо сейчас освободят?!
Шлобик: М-м-м, тут у нас с Вами, товарищ Баграмов, небольшая проблемка.
Шлобик встает со стула и, насвистывая, прохаживается за спиной Баграмова.
Шлобик: Я поначалу рассчитывал пару минут с Вами переговорить и быстро оформить освобождение. Однако, как оказалось, чтобы дело закрыть правильно, надо еще кучу бумажных тонкостей соблюсти.
Баграмов: И как быть?
Шлобик: Давайте поступим по-простому. Без бюрократической волокиты. Вы подпишите незаполненный допросный лист, выйдете на свободу, а я уже потом задним числом протокол допроса оформлю по всем правилам. Идет?
Баграмов: Не возражаю.
Шлобик: Отлично! Я ведь простой костромской слесарь, попавший в ряды НКВД по комсомольскому набору. И покамест опыта писать наспех такие бумажки не особо-то имею. Напортачить могу. А тут – дело тонкое. Тут каждая запятая много чего значит.
Шлобик кладет незаполненный протокол перед Баграмовым. Тот вытаскивает из чернильницы ручку и задумчиво смотрит на лист бумаги.
Шлобик: Подпишите внизу: "С моих слов записано верно". И поставьте дату и подпись. Вы же верите партии?
Баграмов: Только ей и верю.
Баграмов задумчиво смотрит на лежащий перед ним лист бумаги и не спешит его подписывать.
Шлобик, заметив, что Баграмов колеблется, подходит к нему и кладет Баграмову руку на плечо, пристально смотря в глаза.
Шлобик (проникновенно): Вот и поверьте нам – ее карающей руке! Поддержите работу по очищению рядов и борьбе с перегибами! Сейчас мы под руководством товарища Берии и при поддержке всей партии добиваем последние остатки ежовской банды. Более того, на вопрос надо смотреть шире.
Шлобик хватает лежащую на столе газету и машет ей перед лицом Баграмова.
Шлобик (бегая вокруг Баграмова и тыкая пальцем в заголовки газеты): Идет грандиозная перестройка не только системы органов советского правосудия, но и человека, и страны. Индустриализация – Кузбасс и Сталинградский тракторный, Магнитка, Турксиб, Днепрогэс и Комсомольск-на-Амуре, ударные бригады, социалистическое соревнование, в котором участвуют миллионы. Все это показывает огромные возможности трудящихся масс первого в мире государства рабочих и крестьян и доказывает, насколько свободный от эксплуатации труд производительнее, чем работа задавленного капитализмом пролетариата на Западе. И мы с Вами еще увидим, как солнце светлого коммунистического будущего взойдет над освобожденной от гнета буржуазии планетой.
Баграмов: Если только нас прежде бюрократы да всякие Махесы не изведут.
Шлобик: Черта с два изведут! Да, часть руководителей и даже, как мы видим на примере Ежова, очень высокого ранга предала Родину. Еще часть разложилась, переродилась и потеряла связь с коллективом. Ничего! Поправим товарищей. Крепко так поправим.
Слышен хор, поющий песню "Жить стало лучше, жить стало веселее!".
Она заглушает речь Шлобика.
А тот быстро и неразборчиво говорит. Подскакивает к столу. Хватает с него газеты. Одну из них сворачивает в трубку и сует ее Баграмову в руки. Кружит вокруг него, не умолкая и изображая труд шахтера, работу шофера, танец балерины, крестьянский труд и пионерский салют.
Шлобик (подражая интонации дикторов советского радио): Чему нас учит товарищ Сталин? Тому, что партия сильна сознательностью и активностью своих членов. Именно в ее боевитости, идейной зрелости, преданности идеалам революции и высокой организованности – залог успеха. А вовсе не в тюрьмах и лагерях. Наши органы – всего лишь карающий врагов народа меч. Вы попали под него вовсе не из-за ущербности системы советского правосудия, а из-за происков противников народной власти.
Снова слышен хор, поющий песню "Жить стало лучше".
Шлобик опять что-то быстро и неразборчиво говорит. Сует газеты Баграмову в карманы пиджака и брюк газеты, предварительно потыкав в их заголовки пальцем. Наконец указывает на висящий в кабинете транспарант и пафосно замирает в этой позе.
Баграмов: Я не сомневаюсь в усилении классовой борьбы по мере движения СССР к социализму, но…
Шлобик (подскакивая к Баграмову): Вы обижены! И смотрите на все с точки зрения заключенного! А надо смотреть взглядом свободного советского человека! Вы же видите, насколько изменилась жизнь советских людей к лучшему. Вспомните голодные двадцатые. И сравните их с нынешним взлетом благосостояния народа. Недаром на Всесоюзном совещании стахановцев товарищ Сталин сказал: "Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится". Он ясно объяснил всем, что если бы у нас жилось плохо, то никакого стахановского движения не было бы. Рабы или капиталистические наемные пролетарии никогда не станут перевыполнять норму на производстве и не бросятся в горящую конюшню спасать колхозных лошадей.
Баграмов: Но ведь под нож идут целые слои населения. Деревню трясут так, что чуть страну голодом не уморили. Я, на нарах парясь, разного наслушался…
Шлобик: Мне даже неловко от того, что приходится объяснять Вам, старому партийцу, участнику гражданской войны, механизм классовой борьбы. Настала кульминация в схватке идеологии пролетариата с идеологией реакционеров – фашистов, милитаристов, попов всяких. И тут уже не важно, что ты лично ни в чем не виноват. Ты отвечаешь за то, в чем провинилась идеологически близкая тебе часть общества. Например – кулаки и подкулачники.
У Шлобика кончаются газеты. Он прекращает свою беготню вокруг Баграмова. Садится за стол. И вытирает пол со лба.
Шлобик: Колол намедни попа-антисоветчика, мутившего народ в Пушкинском районе. Поп мне: дескать, я только за добро, за всю жизнь и мухи не обидел, ибо Господь завещал любовь. А я ему: "Какая "любовь", сукин ты сын?! Почто Джордано Бруно сожгли, мракобесы? А Галилею, кто палки в колеса вставлял? Кто невинных людей инквизицией мучил? Кто научный прогресс тормозил? Кто кровавые крестовые походы устраивал и вырезал целые города?" Поп мне: мол, я-то тут причем, не при мне было. А я ему: "Раз ты, сволочь, за церковь подписываешься, то отвечай за ее преступления". Логично? Разве не так должны рассуждать настоящие коммунисты?
Баграмов (из-за сцены): Сказать про юлибаг? Или умолчать? Уж слишком на евангельский сюжет похоже. Три искушения Христа. Я сорок дней провел в камере. А тот в пустыне. Первое искушение у меня уже было. Очень хотелось разбить себе башку о стену, чтобы не оговорить ни себя, ни коллег, одурев от пыток. Сейчас вроде второе… Пока промолчу. Выйду на волю, там и решу, как быть.
Шлобик: Вы мне больше ничего не хотите сообщить, товарищ Баграмов?
Баграмов: Нет.
Шлобик: Ну на нет и суда нет! Главное, партия и народ верят Вам, товарищ
Багармов. И ждут от Вас успешного завершения государственного задания.
Баграмов (дрожащим от волнения голосом): Я рад, что правда восторжествовала. Партия для меня смысл жизни. Без нее нет меня.
Шлобик: Ну так подписывайте протокол! Советской науке нужны специалисты Вашего уровня, товарищ Баграмов.
Баграмов берется за ручку, подписывает незаполненный допросный лист и передает его Шлобику.
Тот вскакивает и быстро освобождает Баграмова от газет. Разглаживает их и складывает аккуратной стопкой на столе. Нажимает кнопку вызова конвоя.
Открывается дверь. В кабинет входит Конвоир.
Баграмов встает.
Шлобик: Вы почти свободны. Сейчас Вас отведут в камеру последний раз. Соберите там свои вещи и ждите. Вас скоро позовут.
Баграмов (вытирая слезы радости): Благодарю, товарищ Шлобик. Просто не могу выразить словами всю глубину моей благодарности.
Шлобик (Конвоиру): Отведите подследственного в камеру.
Конвоир (толкая Баграмова в спину): Руки за спину!
Баграмов оглядывается и бросает на Шлобика наполненный сомнением взгляд.
Тот ободряюще улыбается и машет Баграмов ладонью. Мол, все в порядке.
Конвоир уводит Баграмова.
Шлобик начинает хохотать. Откидывается на спинку стула и падает вместе с ним. Но даже лежа на полу, продолжает смеяться. Наконец встает, вытирает выступившие от смеха слезы и идет к выходу из кабинета, качая головой.
Шлобик: А в деле пишут, мол, упертый тип и напрочь "отказывается сотрудничать со следствием". Обычный фраерок. Сопливая столичная интеллигенция.
КАРТИНА 5
Ночь. Освещенный фарами машин полигон НКВД. Площадка у края рва, наполненного трупами расстрелянных. Слышны: вблизи – стрекотание кузнечиков, издалека – шум мчащегося поезда.
Явление первое
Махес и Баграмов.
Раздеты до нижнего белья. Стоят на коленях у края рва со связанными за спиной руками.
Баграмов (Махесу): До слез обидно, что меня провел какой-то молокосос, попавший в органы от станка.
Махес (Баграмову): Небось, про Шлобика говоришь?
Баграмов: Ага.
Махес: Это он вашему брату пролетарием представляется. А на самом деле –бывший официант из "Метрополя". Там подслушивал болтовню клиентов и стучал на обслугу. Потом, значица, к нам взяли. Тут и развернулся. Бывалых жиганов колол, как детей. Актер, каких и во МХАТе не увидишь.
Баграмов: Тебе за что вышку впаяли?
Махес: Признали шпионом реакционных кругов Бразилии. Ну и вредителем до кучи.
Баграмов: Допек ты коллег своих, раз так пошутить решили. В моей камере чалилась сотня зэков и никому дел с бразильцами не шили.
Махес: Эх, знал бы товарищ Сталин, что тут творится.
Баграмов: О чем ты, Махес?! Все про все уже знают. Ситуация банальна: революция, совершенная романтиками, закончилась контрреволюцией, вознесшей к власти подонков. Все якобинские диктатуры кончаются термидорами, директориями и приходом к власти очередного тирана. Историческая классика.
Махес: Какой-то у нас нехороший – прямо-таки антисоветский – разговор… Ты мне про другое ответь. Тебя, значица, вдумчиво мордовали. И в камере урки вроде как рожу заточкой расписали. А ты, как огурчик. Ни синяка, ни шрама. И зубы на месте. А ты ведь их при мне на пол сплевывал.
Баграмов: На мне, как на собаке, все быстро заживает.
Махес: Э-э, дохтур! Да ты жулик! Небось свое лекарство лопал, а?
Баграмов (пожимая плечами): Может, и так. Тебе-то чего?
Махес ошарашенно смотрит на Баграмова.
Махес: Ох ты ж!.. Чего ж тогда молчал, дубина?! Скажи и жить будешь. Можь, и меня под это дело, значица, тоже помилуют.
Баграмов: Станут люди лучше, тогда им и откроется секрет вечного здоровья. А пока пусть моя тайна умрет со мной.
Махес: То не твоя тайна! То достояние народа! Деньги кто давал на опыты? А обезьянов кто за валюту покупал?
Баграмов: В стране взяли власть фашисты. С моим препаратом они страшных дел натворят.
Махес: Какие фашисты?! У нас диктатура пролетариата!
Баграмов: У нас диктатура вранья. А я ведь верил в революцию, Махес. Я в себя так не верил, как в нее.
Махес: Дурилка ты патефонная!
Баграмов: Помнишь, Махес, как ты меня заставил рядышком с собой стоять, когда городских обывателей казнил? Вот и теперь – мы рядышком. Вчера мы, сегодня нас, а завтра тех, кто нас сегодня. Драматургия не хуже, чем у Шекспира. Великие режиссеры сидят в Кремле. Станиславский обзавидуется. Но в научной сфере они идиоты. Могли бы иметь армию неуязвимых бойцов. А теперь тайна препарата уйдет вместе со мной в могилу.
Явление второе
Входят Гном и Каланча. Ухмыляясь, неспешно идут к Махесу, надевая на ходу кожаные фартуки.
Каланча: Как жизнь, Махес? Как настроение? Как здоровье?
Махес: И поздоровей бывавши. Ты, Каланча, еще спроси мя: не желаю ли, значица, съездить по профсоюзной путевке в Анапу – абрикосов покушать.
Гном: Не рад ты нам, Махес. А мы ведь начальство упросили включить нас сегодня в расстрельную команду. Проявили, можно сказать, к тебе уважение. Решили проводить в последний путь сослуживца.
Махес: Не дуй мне в уши! Боитесь, суки, что про вашенские делишки стукану. Вот и явились, не запылись.
Из-за сцены слышны выстрелы, крики боли и рев бульдозерного двигателя.
Гном (Каланче): "Тимуровцы" уже отстрелялись.
Каланча: Пора и нам! Иначе привлечем внимание.
Махес: Стойте! Баграмов сделал ценное открытие! И скрыл, гад!
Каланча: Не звезди!
Махес: Если не примете меры, вас кончат! За сокрытие ценных для государства сведений. Сами же друг друга и заложите. Знаю вашу шакалью натуру. Сам такой.
Гном и Каланча переглядываются.
Каланча пожимает плечами.
Гном смотрит на часы.
Гном: (Каланче.) Махес знаком с его делом. (Баграмову.) Если имеются какие-то важные сведения, то возможен пересмотр дела по вновь открывшимся обстоятельствам. Есть чего заявить?
Баграмов (закрыв глаза, в сторону): Что это!? Шанс вернутся к Юльке с Анной или последнее искушение на берегу Стикса?
Сцена погружается во тьму.
Анна (из-за сцены): Спи дочка, спи. А я тебе расскажу, что стало с зайчиком:
"Привезли его в больницу,
Отказался он лечиться.
Привезли его домой,
Оказался он живой".
Баграмов (из-за сцены): Отдать секрет юлибага этим людоедам? Пойти на сделку с дьяволом? Так они же с его помощью смогут пытать людей до бесконечности!
На сцене загорается свет.
Гном (пиная Баграмова): Эй, "академик"! Уснул что ли?!
Баграмов: Не знаю, о чем Махес болтает.
Махес: Опомнись Баграмов! Дурак! Нас же грохнут! Расскажи им все про пилюли! Расскажи про лабораторию! Про себя расскажи! Жить будем! Жи-и-и-и-ть!
Гном вопросительно смотрит на Баграмова.
Тот пожимает плечами. Мол, я все сказал.
Гном (Баграмову): Значит, эта гнида брешет?
Баграмов открывает глаза и с тоской смотрит в пока еще пустой ров.
Баграмов: Помирать боится.
Гном: Бывает. А ты?
Баграмов: Отдалять конец, рассказывая сказки, не вижу смысла.
Гном: Правильный подход.
Махес: Баграмов нашел лекарство от всех увечий! Он и сам почти бессмертный!
Гном: Э-э-э… (Баграмову.) Про что там Махес распинается?
Баграмов: Говорит, что я Вечный Жид. И хожу на расстрелы ради развлечения.
Каланча и Гном хохочут.
Махес (Баграмову): Очнись, дурень! Хоть раз приди в себя и посмотри на жизнь реально.
Баграмов (Каланче и Гному): Товарищ не в себе. По-моему, у него истерический психоз с элементами бреда. Впрочем, я не психиатр, могу ошибиться. Возможно, речь идет о шизофрении.
Махес (Каланче и Гному): Брешет, собака! Ударьте его! Прострелите руки-ноги! И все заживет.
Гном и Каланча хохочут над словами Махесом.
Махес с визгом бросается на Баграмова.
Гном и Каланча валят Махеса на землю, от души мутузят его и ставят на колени.
Махес рыдает и трясется.
Гном: Повеселились и будя. (Махесу и Баграмову): По приговору особого трибунала в соответствие с третьей, шестой и седьмой частями статьи пятьдесят восьмой Уголовного кодекса СССР к вам будет применена высшая мира социальной защиты.
Каланча хочет достать наган. Но это не так просто сделать из-за того, что кобуру закрывает фартук.
Махес, пользуясь заминкой, пытается отползти от рва.
Каланча недовольно качает головой. Пинками заставляет Махеса вернуться на прежнее место. Ставит его на колени.
Гном достает из кобуры наган. Стреляет Махесу в шейный позвонок и сбрасывает труп в ров.
Каланча: Чокнулся наш Махес. Как есть чокнулся.
Гном: А кто б не чокнулся от таких-то заворотов в судьбинушке?
Каланча: Что да, то да. Срезали пташку на взлете.
Гном: Ток-тока в звании повысили. Наградили. Готовился учительствовать в школе НКВД.
Каланча: Ладно. Пора кончать танцульки.
Каланча приставляет к затылку Баграмова ствол нагана.
Сцена тонет во тьме. Звучит выстрел. Наступает тишина.
Явление третье
У рва никого.
Слышны доносящиеся издалека паровозные гудки и стук метронома – сначала в темпе 5 bpm, потом - 20, затем – 40, и наконец – 70.
Баграмов (из-за сцены): Я жив?! Скорее да, чем нет. Вряд ли на Том Свете будет так вонять. И главное – ощущаю себя телом, а бесплотной душой, мыкающейся в мировом эфире. "Смертью смерть попрал и сущим во гробе живот даровал".
Слышен гул бульдозерного двигателя.
Баграмов (из-за сцены): Бульдозер! Едет ров закапывать. Пора сматываться! Полежал и хватит. Но куда бежать? Домой? Нет, только наврежу Анне с Юлькой. Потом о них справки наведу.
Слышны паровозный гудок и шум несущегося по рельсам железнодорожного состава.
Баграмов (вылезая из рва): На товарняке доеду до проселка. Спрыгну. Через пару часов приду к деду. И если не выгонит, смою кровь, переоденусь, поем и отосплюсь. Месяц-другой перекантуюсь без прописки. Документы на новую фамилию выправить попробую. Только чем потом заняться? Всю жизнь прятаться – не вариант.
Баграмов уходит.
Бульдозерный гул перерастает в рев. По сцене мечутся лучи фар.
КАРТИНА 6
Недалекое будущее. Париж. Блокпост интербригады. На переднем плане – разбитый снарядом контейнер. Рядом с ним – банки с консервами. На заднем плане – обломки Эйфелевой башни, сгоревший немецкий танк, крыло разбившегося английского многоцелевого истребителя и облака дыма над руинами города.
Баграмов, Китаец и Латинос.
Отстреливаются от атакующей штурмовой группы противника.
С ее стороны затихает стрельба.
Баграмов, Китаец и Латинос тоже прекращают вести огонь.
Латинос: Отбились!
Китаец (морщась от боли): Мне плечо задели.
Баграмов перевязывает рану Китайцу.
Баграмов: Задача прикрытия отступающих выполнена. Можем следовать за батальоном. По времени - ребята уже у бункера. Нацисты скоро начнут обстрел ядерными фугасами. Все приняли пилюли?
Латинос: Ты, Денис, про юлибаг?
Баграмов: Про него родимого.
Латинос: Конечно! Думаешь…
Баграмов: Знаю!
Китаец двигает раненной рукой.
Китаец (радостно улыбаясь): Уже не болит!
Баграмов (Китайцу): Повязку еще полчаса поноси. И руку пока сильно не нагружай. Тебе обе пригодятся, когда Ла-Манш будем форсировать.
Едят консервы.
Латинос: А если боец уже облучен, и даже ожоги есть, юлибаг поможет?
Баграмов: Он лечит и от светового излучения, от проникающей радиации.
Китаец: А почему же ничего не знали о нем раньше? И почему его так мало на фронте?
Баграмов: Так ведь и о том, что в Европе снова будет фашизм и третья мировая наступит, тоже никто не знал. Не готовились к ней. Иначе бы у нас этого юлибага полным-полно имелось.
Китаец: Откуда знаешь?
Баграмов: До войны инженером работал в фармкомпании. Там юлибаг и начали производить, как только на Западе нацисты зашевелились.
Латинос (Баграмову): Слушай, амиго, говорят, этот юлибаг ваш русский врач изобрел?
Баграмов: Вроде того.
Китаец: А кто он?
Баграмов: Был врачом. Потом стал фармакологом.
Китаец: А зовут его как?
Баграмов: Как и меня - Денисом.
Латинос: А каков он с виду?
Баграмов: Внешне на меня похож. С чего такой интерес?
Латинос: Я б ему спасибо сказал. Два раза меня юлибаг выручал.
Китаец: После бомбежки Шанхая сестра там только благодаря юлибагу выжила. А когда его изобрели?
Баграмов: Еще до Второй мировой.
Латинос: Почему же русские не использовали в ней юлибаг? Там же миллионы раненых имелись.
Баграмов: Тогда бы он появился и у немцев, и у японцев. И война вместо четырех лет длилась бы век. От цивилизации остались бы одни руины.
Китаец: А сейчас почему препарат доставляют на фронт?
Баграмов: Потому что на нем сражаются бойцы последней войны на планете. Идет самая настоящая мировая революция. Олигархам и их слугам наступит конец… По крайней мере, в этом убежден создатель тех самых пилюль. Да и для их массового производства теперь есть более подходящие технологии. Врагам уже за Россией не угнаться. Тем более заводы и лаборатории их фармацевтических концерно бомбят до сих пор. Так что сражающееся с мировым злом человечество вполне достойно такой панацеи, как юлибаг.
Китаец: А этот Баграмов еще жив?
Баграмов: Его препарат способствует долголетию… Все, бойцы! Потом поболтаем о медицине и последней битве Добра со Злом. Наша задача выйти из района до того, как его накроют ядерными фугасами, и укрыться в батальонном опорнике.
Набивают рюкзаки банками с консервами. Уходят.
На заднем плане вырастает гриб ядерного взрыва. Мощный гул проходит через зрительный зал. Слышен рев ударной волны.
КОНЕЦ
Пилюли для мировой революции. Пьеса полностью
© Copyright: Виктор Гламаздин, 2025
Свидетельство о публикации №225011401765
Свидетельство о публикации №225011401765
Рецензии