На Западном фронте без перемен

Эрих Мария Ремарк

ОДИН

Мы отдыхаем в пяти милях от линии фронта. Вчера нас сменили, и теперь наши животы полны говядины и фасоли. Мы сыты и спокойны. У каждого человека есть еще один полный котелок на вечер; и, что еще важнее, есть двойная порция колбасы и хлеба. Это делает человека прекрасным. Такого везения у нас не было уже давно. Повар с морковной головой умоляет нас поесть; он подзывает своим черпаком каждого проходящего и накладывает ему большую порцию. Он не видит, как он успеет опорожнить свой котел к кофе. Тьяден и Мюллер изготовили два умывальника и наполнили их до краев в качестве запаса. У Тьядена это прожорливость, у Мюллера это предусмотрительность. Куда Тьяден все это кладет — загадка, потому что он и есть, и всегда будет худым, как грабли. Но что еще важнее, так это вопрос двойной нормы курева. Десять сигар, двадцать сигарет и два фунта жевательной резинки на человека; вот это уже прилично. Я обменял свой жевательный табак у Качинского на его сигареты, так что у меня их всего сорок. На день хватит.
Правда, у нас нет права на эту удачу. Пруссаки не столь щедры. За это мы должны благодарить только просчет. Четырнадцать дней назад нам пришлось подняться и сменить линию фронта. На нашем участке было довольно спокойно, поэтому оставшийся в тылу интендант реквизировал обычное количество пайков и обеспечил ими всю роту из ста пятидесяти человек. Но в последний день по нам открыло огонь из фугасных снарядов поразительное количество английских тяжелых орудий, непрерывно барабаня по нашим позициям, так что мы сильно пострадали и вернулись всего с восемьюдесятью солдатами.
Вчера вечером мы вернулись и устроились, чтобы хоть раз хорошенько выспаться: Качинский прав, когда говорит, что война была бы не такой уж плохой, если бы можно было немного больше спать. В линии у нас почти никого не было, а четырнадцать дней — это долгий срок за один раз.
Был уже полдень, когда первый из нас выполз из своих комнат. Через полчаса каждый получил свой котелок, и мы собрались в кухне, где пахло жиром и сытно. Во главе очереди, конечно, были самые голодные — маленький Альберт Кропп, самый ясный мыслитель среди нас и, следовательно, всего лишь младший капрал; Мюллер, который все еще носит с собой свои школьные учебники, мечтает об экзаменах и во время бомбардировки бормочет предложения по физике; Леер, который носит окладистую бороду и отдает предпочтение девушкам из офицерских борделей. Он клянется, что армейский приказ обязывает их носить шелковые рубашки и мыться перед приемом гостей в звании капитана и выше. И четвертый — я, Пауль Баумер. А четверым по девятнадцать лет, и все четверо пошли добровольцами на войну из одного класса.
Сразу за нами шли наши друзья: Тьяден, тощий слесарь нашего возраста, самый большой обжора в компании. Он садится есть тощим, как кузнечик, а встает большим, как жук, как принято в семье; Хайе Вестхус, того же возраста, торфяник, который может легко держать в руке пайковый хлеб и говорить: «Угадай, что у меня в кулаке»; затем Детеринг, крестьянин, который думает только о своем дворе и жене; и, наконец, Станислав Качинский, глава нашей группы, проницательный, хитрый и упрямый, сорока лет от роду, с лицом земли, голубыми глазами, сгорбленными плечами и замечательным чутьем на грязную погоду, хорошую еду и легкую работу.
Наша банда была во главе очереди перед кухней. Мы начинали терять терпение, так как повар не обращал на нас никакого внимания. Наконец Качинский крикнул ему: «Эй, Генрих, открой столовую».
Любой может увидеть, что фасоль готова».
Он сонно покачал головой: «Вы все должны быть там первыми». Тьяден ухмыльнулся: «Мы все здесь».
Сержант-повар по-прежнему не обращал внимания. «Этого может быть достаточно для тебя», — сказал он.
«А где же остальные?»
«Сегодня вы их кормить не будете. Они либо на перевязочном пункте, либо ромашками занимаются». Повар был весьма смущен, когда до него дошли эти факты. Он был ошеломлен. «А я готовил на сто пятьдесят человек...»

(*-3 стр.-*)
~