Север кристаллизует размякших. Часть третья

Выйдя из Салехарда, мы направились вдоль восточного берега в северные районы Обской губы. Впереди лихтера кряхтел «Ярославец», с напряжением тащивший тяжёлую «Чайку». Светило солнышко, и я сидел на палубе, с любопытством рассматривая непривычные пейзажи. Сама губа напоминала мне Байкал – что-то огромное и бескрайнее. Ширина от 30 до 80 километров, длина – около 800. Главным отличием от великого озера была небольшая глубина, не превышавшая 50 метров. Неожиданно справа по курсу на высоком берегу возникли странные конструкции – шесты, на которые на высоте метров двух от земли были насажены какие-то продолговатые тюки размером с человека. Я обратился к матросу: дескать, что это такое? Матрос из местных объяснил, что это хальмер – хантыйское кладбище. В тундре трудно закопать умершего – сплошная вечная мерзлота, поэтому, чтоб песцы и прочие животные не растерзали усопшего, его тело обматывают оленьими шкурами, обвязывают сыромятными ремнями, надевают эту своеобразную мумию на хорей – шест для управления оленями на санях зимой – и устанавливают конструкцию вертикально. Рядом на земле видны были истлевшие сани, разбитые лодки, оленьи рога. Все эти вещи должны были пригодиться, ушедшим в «мир доброй охоты». «Чайка» проплыла мимо странного погоста, и снова потянулись безграничные просторы воды и тундры, когда не на чем остановить взгляд. 
На следующий день бросили якорь перед устьем небольшой речушки, где, по словам команды, ещё совсем недавно, метрах в ста вверх по течению, был жилой посёлок. Мы спустили шлюпку, команда устроилась на скамьях – банках, и я направил посудину в реку. Странное впечатление производят места, недавно покинутые людьми. На берегу у добротного деревянного причала расположены склады с мешками, в которых спрессовались от времени: мука, сахар, конфеты. Почему продукты не вывезли - непонятно. Дома стоят целые, окна застеклены, в комнатах сохранилась мебель, в сараях лежат связки капканов. Похоже, жители охотились на песцов. В сенях одной избы я увидел бочку, наполненную солёной рыбой. За несколько лет рыба покрылась ржавым налётом, но не потеряла формы. Казалось, что люди пропали все и сразу.  Однако самым удивительным было то, что недалеко от поселения находилось круглое озерцо, по которому плавали дикие лебеди – птицы очень осторожные, которые почему-то нас не испугались и не улетели.
Прямо со старого причала я решил половить рыбки – интересно же, что поймается в этой речке на удочку. За час я натаскал ведро больших ершей. Кроме колючих, не поймал больше ничего, но наш кок – женщина родом из хантыйского стойбища – сказала, что вкуснее рыбы не знает.  Готовят  ерша, не очищая ни от чешуи, ни от кишок.  Просто солят и бросают на раскалённую сковороду, потом отламывают зажаренную чешуйчатую шкуру, обнажая белоснежное мясо, которое снимают с остова из костей и запёкшихся внутренностей. Действительно, было вкусно, но по мне всё же муксун лучше. Его мы ловили исключительно сетями в протоках, отходящих от основного русла.  Почти всегда употребляли в виде малосола (быстрая засолка в тёплом соляном растворе).  Так приготовленный, муксун тает во рту.  Многие любители кулинарии безапелляционно утверждали, что вкуснее рыбы на свете не существует, к тому же на лихтере все члены экипажа были убеждены, что в ней ещё и не бывает описторхов. Вопрос: отчего же они все болеют?
Суток через двое экспедиция вышла в район гидрографических работ. Судоходный фарватер здесь поменял глубины из-за наносов ила, и наша задача была сделать карту дна, чтобы идущий за нами землесос углубил заиленные участки до необходимых показателей. В спасательной шлюпке установили эхолот, спустили на воду, и команда, состоящая из моториста (меня), инженера с секстантом, записатора – человека с таблицами, блокнотом и ручкой, и оператора эхолота выдвигалась в район проводимых замеров. Используя створные знаки на берегу и буи на воде, при помощи секстанта получали координаты точек замера дна, а глубины в этих точках определяли при помощи эхолота. Я водил шлюпку галсами (туда-сюда) вдоль фарватера, и в результате множества измерений мы получали данные по донному рельефу этой зоны. Карты оперативного пользования, которые мы создавали, назывались «синьками», хотя и были фиолетового цвета.  Делались они при помощи специальной бумаги, чувствительной к солнечному свету и парам нашатырного спирта. Вернее так – карты чертились на кальке, а распечатывались на «синьке» – для практической работы нужно было иметь несколько экземпляров. Процесс изготовления «синьки» проходил так: на специальную бумагу накладывали кальку, прижимали сверху стеклом и выставляли на свет на некоторое время, затем «засвеченную» бумагу помещали в специальный герметический железный сосуд, наливали в него нашатырный спирт и наглухо закрывали крышкой. Там проходили какие-то химические процессы, в результате получалась карта фиолетового цвета. Однажды, сотрудники предложили мне самостоятельно сделать такую «синьку». Я добросовестно выполнил все манипуляции, но прежде, чем налить в сосуд нашатырный спирт поинтересовался, в каком объёме это необходимо сделать. Мне сказали, что объём определяется органолептическим способом – нашатырь наливается в прибор, а потом, понюхав, можно сделать вывод о нужной концентрации паров. Хотя мне было уже двадцать лет, я всё ещё был идиотом и верил людям.  Когда я, склонившись над аппаратом для производства карт, сделал глубокий вдох носом, у меня из глаз посыпались искры, в прямом смысле, из-за того, что, как мне показалось, кто-то очень сильно ударил меня по затылку. Я закричал и отвалился от сосуда, схватившись за голову. Окружающие ржали, а я впервые столкнулся со зрительными и тактильными галлюцинациями, вызванными химическим воздействием на слизистую оболочку. Тупые шутки в ходу у северян были весьма распространены.
За полярным кругом можно в магазине приобрести питьевой спирт. Стоил он в два раза дороже водки, но котировался выше. Главная проблема –отыскать магазин в тундре; ещё необходимо иметь деньги, так как во время полевого сезона зарплату работникам в руки не выдавали - потом получат всё сразу, когда работа на воде закончится. Иногда у людей, шатающихся по тундре, какие-то небольшие средства оставались. В этом случае можно было потратить их на девяностоградусный напиток. Как правило, торговые точки встречаются в редких посёлках, но однажды я видел одинокое здание на берегу небольшой речушки, вдали от населённых пунктов, в котором можно было приобрести спички, патроны, керосин, продукты и спирт. Это был магазин для геологов, гидрологов и частично для местных жителей.
Представители коренных народов могли приобрести всё, что было в ассортименте, кроме алкоголя. Дело в том, что у племен, столетиями проживавших в тундре, основными продуктами питания являются оленина и рыба, то есть животные белки. Эти кулинарные традиции привели к тому, что печень здешних людей не справляется с алкоголем в должной степени, и, если абориген употребит водку или спирт, то очень быстро может стать зависимым от них. Когда-то в Америке пришлые поселенцы легко захватили земли, принадлежавшие индейцам, при помощи «огненной воды». Похоже, что во времена завоевания Сибири, власти Руси поступали подобным образом. В наши дни руководство, опасаясь полного вымирания местных жителей от алкоголизма, ввело для них полный запрет на продажу алкоголя. В одиноком магазине, как я уже говорил, был спирт, но выяснилось, что денег ни у кого в команде не осталось, кроме прижимистого Рыбакова. Он купил две бутылки, и, когда сослуживцы, потирая руки, стали интересоваться, когда же можно будет поучаствовать в   скромном банкете, не привлекая внимания начальства, заявил, что спирт ему понадобится дома для приготовления каких-то лекарственных настоек для любимой бабушки. Инженеры напряглись, но оставить мечту о маленьком сабантуе не захотели. Вот что они придумали. На следующий день, когда ответственный Рыбаков занимался камеральной работой, один из гидрографов проник в его каюту, нашёл спирт и сделал шилом едва заметные проколы на бутылочных крышках. После выполнения секретного задания, он явился в кают-компанию, где  собралась команда, и незаметно подал знак, что дело сделано.
В обществе поднялся вопрос о недобросовестности торговли. Кто-то рассказал, что его постоянно обвешивали в автолавке, привозившей товары в деревню, где он проживал, кто-то говорил о некачественных продуктах, а Саня Головин и Колька Чандылов вспомнили, как в прошлую экспедицию в тундровом магазине обманули молодого специалиста при покупке водки. Покупатель случайно обратил внимание на незаметные отверстия в крышках купленных бутылок уже после того, как взошёл на борт лихтера, и судно отправилось по маршруту. Вскрыл одну и понял, что его надули. В сосуде была обыкновенная вода. Вскрыл вторую – тоже вода. Но возможности вернуться в лабаз уже не было. Рыбаков, казалось, не обращал внимания на разговоры, продолжая заниматься своими делами. Через некоторое время мужики решили поиграть в карты, и разговоры полились о разной чепухе, но больше о еде, видимо время шло к обеду. Никто как – будто не обратил внимания, как Рыбаков закончил работу и ушёл по своим делам. Минут через десять он явился встревоженный, держа в каждой руке по бутылке спирта. «Смотрите, смотрите», – взволнованно говорил бабушкин лекарь, – «здесь какие-то отверстия в пробках. Я сразу не заметил, когда покупал, а тут вдруг увидел». «Да», – сказал Чандылов, рассматривая пробки, – «похоже, тебя надули. Надо проверить, что в бутылках».
Рыбаков поставил бутылки на стол, и озабоченный коллектив придвинулся поближе для наблюдения за экспертизой. Пробки почему-то сразу с двух бутылок были сорваны специалистом Головиным, и в предупредительно подставленные стаканы он налил по большой дозе прозрачной жидкости для органолептического исследования. Чандылов выпил всю порцию из одного из стаканов одним махом и, задохнувшись, сдавленно произнёс: «Кажется, спирт!» Руки присутствующих схватили остальные стаканы. Все тоже выпили, крякнули и признали, что в бутылках, которые принёс Рыбаков, был всё-таки спирт, а не вода, как предполагалось ранее. Остатки основы для будущих лекарств разъярённый Рыбаков унёс в каюту. Граммов двести «огненной воды» у него ещё осталось. Этого должно было хватить хоть на какую-то полезную настойку. Кто-то предложил попить чаю с хлебом (других лакомств на лихтере не было), а кают компанию проветрить, чтобы сбить сильный запах, очень похожий на тот, что витает в процедурных кабинетах больниц. Пошли к коку, и тут выяснилось, что хлеб закончился, и необходимо отправлять катер сопровождения в ближайшую пекарню, находящуюся километрах в двухстах от места нашей стоянки, на какой-то малоизвестной речке. Пока громкими голосами рассуждали, чем бы закусить, в столовую зашёл начальник. Аромат спирта он учуял сразу и заголосил: «Всем влеплю по выговору, начальству пожалуюсь, лишу премиальных!..» – и т.д., и т.п. Зря он это сделал. К возбуждённым алкоголем людям лучше не приставать, и тем более не угрожать. Коллектив выразился в том смысле, что если он не хочет получить люлей, то пусть лучше уйдёт подобру–поздорову. Глядя на насупленные лица подчинённых, Малюгин, на всякий случай, ретировался, но «хамство» запомнил и обиду затаил. 
Продовольственная экспедиция должна была занять примерно сутки. Я вызвался добровольцем. На кухне мне выдали большие холщёвые мешки, а начальство – деньги в расчёте на сто буханок хлеба. Я погрузился на «Ярославец» и отправился на хлебозаготовки. Волнение в губе было умеренным, капитан катера «ходил» в этих местах не раз, смена обстановки обещала новые впечатления. К концу дня доплыли до небольшой речки Ныда, вошли в её устье и добрались до одинокой баржи, стоявшей километрах в тридцати вверх по течению. Это и была пекарня. Электрические печи разогревались от электрогенератора, приводимого в движение огромным дизельным мотором. Рядом стоял танкер с топливом, из чего можно было сделать вывод, что двигатель «ест» невероятное количество солярки. Надо сказать, что обслуживала эта передвижная пекарня все экспедиции, корабли и прочие плавучие предприятия, вроде земснарядов, на площади в несколько тысяч квадратных километров. Пекарем был литовец – солидный дядя преклонных лет, говоривший по-русски с сильным акцентом. Он рассказал, что приезжает на Обь уже много лет на заработки. Будучи квалифицированным хлебопёком, на родине таких денег, как здесь, заработать не мог. А хлеб у него, несмотря на то, что выпекался в электрической печи на барже, был знатный. Каждая буханка напоминала гриб: ножка в виде хлебного кирпича, а шляпка – большая, пышная, с румяной коричневой корочкой. Если смотреть с торца, то гриб и гриб, только с аппетитным не грибным ароматом. Вкусен хлеб этот был невероятно, видно правду говорил литовец, что он мастер своего дела.
Закупив сто буханок, набив мешки, я спустился с ними в спальную каюту, потому что был уже глубокий вечер, и я порядком утомился. В помещении мешки поставил на пол, а сам лёг на нижнюю полку двухъярусной кровати и мирно заснул.  Катер должен был отправиться на базу в ночь, чтобы утром успеть накормить экипаж лихтера. Я проснулся от того, что меня неведомая сила скинула с кровати. Ничего не понимая спросонья, я попытался лечь на своё место и тут же опять упал на пол от сильного крена судна. Болтало посудину так, что, пытаясь удержаться, я, лёжа на нижней полке, упёрся руками и ногами в верхнюю. И, всё равно слетел на пол, только вместе с матрасом. Просто не понятно, что надо было делать, чтобы не кувыркаться по каюте от стенки к стенке вместе с толстыми мешками, ничем не отличаясь от них. Вдобавок ко всему минут через десять меня стало сильно мутить, и я испугался: как бы не испортить хлеб для экспедиции!
Превозмогая тошноту и бешеную качку, я выбрался на палубу. Цепляясь за специальные скобы и леера, стал пробираться к рубке капитана. От свежего воздуха и брызг мне стало легче и, добравшись до мостика, я уже был в норме. Что же произошло, откуда взялась эта дикая качка? Оказывается, что пока мы шли по реке, всё было тихо, мирно, но. как только вышли в открытую всем ветрам Обскую губу, то попали в нехилый шторм. Я до сего времени в такие морские катаклизмы не попадал и потому был немного обескуражен и напуган – хрен его знает, потонешь тут, и тела не найдут. Будут говорить потом: «Исчез где-то на севере при невыясненных обстоятельствах». Катерок оказался крепким, подобные шторма он выносил с завидным спокойствием и выдержкой – до лихтера мы добрались благополучно, но новые впечатления, я, как и ожидал, получил.
Между тем, пока я плавал за хлебом, на судне происходили события, повлиявшие позже на мою практику и северную жизнь серьёзным образом. Начальнику партии пришла радиограмма от руководства о том, что необходимо отправить группу специалистов вглубь Ямала для работы на малых водоёмах в полевых условиях. Малюгин сразу обязал отправиться в поездку своих главных недругов Чандылова и Головина, но те отказались, заявив, что не было такого уговора. Жить в палатках, питаться подножным кормом, приготовленном на костре, работать на суше они не хотят. Для гидрологов это унизительно.
Нервный руководитель отправил радиограмму, что инженеры бунтуют и работать в выездной группе не желают. Из центра пришло распоряжение такого содержания «Либо работники выполнят команду начальника, либо пусть собирают манатки и убираются на все четыре стороны». Торжествующий Малюгин ознакомил коллектив с радиограммой и ехидно спросил, желает ли кто-нибудь что-нибудь сказать. Неожиданно Чандылов отчётливо произнёс: «Иди-ка ты, Малюгин, со своим начальством как можно глубже», встал со своего места и вышел из кают-компании. Молча поднялись Головин и ещё один техник по имени Варя – жена Головина. Не говоря ни слова, они отправились в свою каюту собирать вещи. К этой бригаде бунтарей присоединился и механик лихтера Володя, которому необходимо было попрощаться с младшим братом, приговорённым к высшей мере наказания. Сообщение он получил вчера вечером – радист принимал и личные радиограммы  для членов экипажа, если было что-то срочное. Ночь Володя не спал, а утром ему надо было уезжать. Брат механика сидел в тюрьме за драку – повздорил с кем-то на танцплощадке. Получил два года, и до окончания срока ему оставалось совсем немного. 
В тюрьмах же есть так называемые активисты, на воровском жаргоне «суки», активно сотрудничающие с администрацией исправительных учреждений. Настоящие сидельцы – «воры» – таких не переносят. Бывший каторжанин Шаламов писал, что между «ворами» и «суками» идёт многолетняя непримиримая война. Брат механика дружил с «ворами», а с «суками» не дружил. Они стали его «прессовать», и он заколол двоих активистов напильником. Выездной суд дал ему «вышку», и перед тем, как отправить в камеру смертников, разрешил попрощаться с родственниками.
Когда через пару часов мимо нашей стоянки проходил рейсовый пароход «Механик Калашников», бригада инсургентов на катере, управлять которым начальник обязал меня, добралась до него и, погрузившись на борт, отправилась в сторону дома.  Простившись с людьми, которые проявили себя по отношению ко мне по-дружески, я загрустил. В команде остались одни мои недруги или равнодушные. Таким образом, в день, когда я привёз на судно сто буханок хлеба, партия значительно поредела.
Вследствие этих событий Малюгин был вынужден сам отправляться в поход на Ямал вместе с клевретом Кургузовым и конформистом Рыбаковым, не поддержавшим бунтовщиков. На судне должны были остаться моторист Петя, радист, которого все звали «Маркони», хотя настоящее имя у него было Валера, матрос-эвенк, его жена-кок и я – студент практикант. Меня назначили главным, как самого образованного. Я испугался, что зависну в этих краях надолго, но Малюгин обнадёжил, что дольше, чем идёт навигация меня здесь не задержат. Как минимум, к середине осени я буду свободен. Обрадовал, блин!
Буксировочный катер оттащил лихтер в устье реки Таз. Там мы бросили якоря на долгую стоянку, так как «ярославец» уходил вместе с выездной бригадой. На следующий день, как только гидрологи-пилигримы  покинули базу и скрылись из виду, словно по заказу подул сильнейший ветер, и начался редкой силы нагон воды в реку. Подобного я ещё не видел! Огромная баржа МП (морская площадка), имеющая большую парусность,  неслась против течения с такой скоростью, что буксир, старавшийся её остановить и направить в нужную сторону, кадя чёрным дымом, пыхтя и напрягаясь из последних сил, плыл задом наперёд, привязанный к барже тросом, и болтался, как маленькая собачонка на поводке, которую тащит солидная нервная тётя.
Пролетая мимо нашего плавучего дома, баржа невзначай задела левый борт и пробила в нём дыру. Слава Богу, выше ватерлинии. Говорят, что в праздник Крещения Господня вода в Иордане течёт в противоположную привычному течению сторону. Это воспринимается людьми, как чудо.  Нагон в Пуре произвёл на меня весьма сильное впечатление. Чудом, конечно, это явление назвать трудно, но что-то чудесное в этом есть, если учесть, что баржа ещё и оторвала один из наших якорей. Теперь лихтеру было трудно оставаться в заданном месте, так как один якорь такой силы ветра не выдерживал. Два справлялись, а один – нет. Якорь тащился по дну и удержать тяжёлую посудину на месте не мог, судно сносило на мель. В конце концов, нас завалило на бок на мелководье, но не критично - наклон был градусов тридцать. Передвигаться по палубе и внутренним помещениям было можно, хоть и не очень комфортно. Отверстия в борту для забора воды, охлаждающей дизель, оказались ниже уреза реки, и наши опасения, что система жизнеобеспечения отключится, оказались, к счастью, напрасными.
Ночью ветер стих, нагон прекратился, все после тревожного дня отправилась отдыхать. Утром меня разбудила делегация от команды и объявила о необходимости банкета. Спросонья я ничего не мог понять: какого банкета? В связи с чем? Каким образом? – водки-то нет. Подумал, может день рожденья у кого-то. Мне объяснил всё самый «тёртый» из всех – матрос-эвенк, чем-то напоминающий Джона Силвера из «Острова сокровищ»: начальство в отъезде, и это настоящий праздник!
Меня за начальника всерьёз не воспринимали, но кое в чём команда от меня зависела. Во-первых, никто не умел управлять катером и спасательной шлюпкой. Во-вторых, по прибытии руководства, команда не хотела бы отрицательных отзывов с моей стороны о своей деятельности.  Для тёмных дел необходимо единство, поэтому меня пригласили возглавить экспедицию за водкой на противоположный берег Тазовской губы, представляющей собой ответвление губы Обской. На том берегу находился посёлок Находка – довольно крупное поселение. Там был магазин, где команда и надеялась добыть спирт или водку. Идея была такова: мы как члены организации коллективного питания судна имеем право взять для себя некоторые продукты со склада для личного пользования. Нас было пять человек; изымаем по общему решению и с моего согласия как руководителя и представителя ревизионной комиссии (меня действительно в начале экспедиции  назначили колпитчиком, но я тогда не понял, что это такое) десять банок тушёнки и мешок картофеля – самых ценных продуктов – в тундре, плывём на катере в Находку. Там обмениваем продукты на алкоголь, возвращаемся на базу и устраиваем гулянку «на всю насосную закрутку», как выразился Николай Васильевич Гоголь. Так и поступили.
«Гонцами» были назначены я как капитан судна, матрос-эвенк как главный переговорщик и радист Маркони в качестве вспомогательного носильщика. Спустив лебёдкой на воду «Казанку-4» – лодку с двумя подвесными «Вихрями» – мы загрузились, завели моторы и отправились в путь. Два мотора выводят такой тяжёлый катер на глиссирование довольно быстро: скорость узлов двадцать по ровной воде – нормальное дело. Тазовскую губу мы пересекли примерно за час. Завидев нас на воде, местные жители стали собираться на берегу и призывно махать, чтобы мы подошли именно к ним. Я немного тревожился, не понимая, что происходит, кто эти люди и чего они от нас хотят. Когда причалили, всё стало ясно.
Нас встречала группа местных хантов-маргиналов, напоминающих бомжей средней полосы. Как я уже упоминал, коренные народы севера легко спиваются, если получают доступ к алкоголю. Приказ не продавать им водку в магазинах был строг. Если продавец нарушал его, то легко мог лишиться работы. Местные алкаши добывали «огненную воду», окучивая неопытных экспедиционников, вроде меня. Завидев такого, с неуверенным поведением и испуганным взглядом, местные бежали к нему с обещаниями отдать песцовые шкуры, рыбу или оленьи рога в обмен на спирт, который приезжий легко мог приобрести в местном лабазе. Купив алкоголь для владельцев «мягкой рухляди», как в старину называли пушнину, благодетель обычно получал за это деньги по стоимости продукта, но более ничего. На вопрос: «Где писец?» – «А, нету», – разводил руками бывший оленевод. Откуда у алкоголика может  быть что-либо  ценное?! Он «не сеет и не пашет», а живёт от приёма до приёма горячительного на иждивении родственников и государства.
Я бы, конечно, приобрёл для аборигенов «хлебного вина», подкупленный льстивыми обещаниями, но главным в поездке был пожилой матрос-эвенк. Он был строг в выполнении своей миссии добытчика горячительного для своей команды. Выслушав предложения местных жителей, просто послал их подальше. После этого заявления, приветственные клики смолкли, толпа поредела, а мы отправились в магазин в сопровождении нескольких наивных энтузиастов, всё ещё на что-то надеющихся.
Тётя продавщица без особых возражений выдала нам в обмен на дефицитные продукты несколько бутылок водки, произведённой в городе Сургут. Из чего её изготавливали, сказать трудно, но у напитка была особенность: когда срывали пробку-бескозырку, под ней горлышко было закрыто ещё одной полиэтиленовой затычкой, которая с хлопком, напоминающим звук открываемого шампанского, выскакивала и отлетала в сторону, пугая не ожидавших такого эффекта потребителей, а из бутылки поднимался странный дымок.
В песне Высоцкого есть слова: «…и если б водку гнать не из опилок, чего б нам было с пяти бутылок». Может, он пробовал сургутскую?! Вкус её и в правду отдавал скипидаром. Это выяснили потом, а пока надо было добраться до лихтера, так как погода начинала портиться. Мы загрузились в лодку и помчались восвояси, надеясь избежать шторма. Две трети пути мы проплыли довольно быстро, ветер дул в спину и лодка шла с большой скоростью, но в десятке километров от нашего судна, налетели на мель и «потеряли» один мотор – винт, зацепившись за грунт, срезал шпонку и перестал крутиться. Мотор не сломался, но менять деталь для восстановления работы винта на волне при сильном ветре – удовольствие то ещё. Решили идти на одном моторе, надеясь снова не наскочить на отмель.
Тяжёлая «Казанка» теперь еле тащилась, потеряв половину мощности. Волны накатывали всё сильнее, ветер усиливался, брызги измочили нас с головы до ног, и два часа, которые мы добирались до базы, показались если не вечностью, то как минимум целыми сутками. Ожидавшие приветствовали промокшую экспедицию дружными аплодисментами и радостной песней «Нас утро встречает прохладой…» звучавшей из динамика на мачте. Закуску приготовили давно и очень переживали за результаты поездки, но увидев  в руках прибывших героев бутылки, поднятые над головой, встречающие загомонили громче, призывая скорее подняться на борт.
 Пока «местные» кантовали лодку лебёдкой, закрепляя на корме, «летучий отряд» переоделся в своих каютах и отправился в столовую, где были накрыты столы, и всё обещало хороший праздник. Основным блюдом был «муксун малой соли», как пишут в меню ресторанов, варёный картофель, консервированные огурцы и помидоры, и много вкусного хлеба «по-литовски». Команда разместилась за одним столом. Добытчики вскрыли привезённые бутылки, и банкет начался. Первое слово предоставили мне, чтобы на правах самого образованного я сказал вступительную речь. Поздравив экипаж с удачной вылазкой, я выразил надежду, что мы хорошо посидим, поговорим, может, споём что-нибудь и мирно отправимся отдыхать, так как, не знаю как других, но меня путешествие в Находку изрядно утомило. Все зааплодировали, выпили, закусили, а дальше гулянка пошла без особых церемоний.
Через час я понял, что «готов». Голова кружилась, ноги не слушались, желудок был полон и главное, чего я желал больше всего, так это растянуться на кровати в своей каюте и уйти в «самадхи» –  состояние, которое я всегда испытываю, когда принимаю горизонтальное положение. Предполагалось, что команда «оттопырится не по-детски», «выпадет в осадок» и успокоится.
Как я был наивен: северяне просто так не сдаются! Всю ночь я просыпался от каких-то стуков, криков, звона. Судно железное – слышимость очень хорошая. Под утро, выйдя в коридор по причине потребности посетить туалет, я наткнулся на матроса-эвенка, который увидев меня, скроил невообразимую рожу, завизжал и куда-то побежал на четвереньках.  Посетив гальюн, я решил поинтересоваться жизнью экипажа и подошёл к дверям кают-компании. Оттуда слышались раздражённые голоса и очень выразительная ругань.
Это Петя и Валера «Маркони» обзывали друг друга нехорошими словами, привести все из которых в этом рассказе мне неловко по причине присущей мне скромности и некоторой интеллигентности. Самые безобидные из них были «прип..здень ебл…я» и «ху… отрыжка». Потом послышались звуки ударов, крики, и когда я ворвался в помещение, то увидел радиста с окровавленной рукой. То ли он неудачно стукнул моториста, то ли моторист стукнул неудачно соперника или, может, укусил, но, как бы то ни было, рабочая рука «Маркони» была серьёзно повреждена. Отсюда следовали проблемы: первое – мы оказались без связи, второе – скорее всего, радист не сможет нести вахту, то есть следить за дизелем системы жизнеобеспечения.
Это было скверно. Я очень корил себя, что поддался на уговоры коллектива устроить «праздник непослушания», пока руководство экспедицией находится в отъезде. Опыта у меня было маловато, да и к ко всем жителям нашей страны я тогда ещё относился с доверием. Теперь приходилось расхлёбывать последствия моей мягкотелости. Утром, проснувшись в скверном расположении духа, решил поговорить с командой и определить масштабы разрушений. Ничего не получилось: банда маялась от абстиненции и ни о чём, кроме опохмеления ни говорить, ни думать не могла, на звуки человеческой речи не реагировала.
Пришлось выдать команде неприкосновенный запас – мой последний флакон одеколона «Шипр». Каждому досталось по хорошему глотку зелёной жидкости, после чего все, даже раненый радист, расслабились и пошли досыпать. Делать было нечего, я тоже решил поваляться на кровати, но неожиданно на судне наступила тишина. До этого фоновый шум был всегда, на него не обращаешь внимания. Теперь же всё стихло – выключился главный дизель. Выскочив из каюты, я побежал искать моториста – после механика он главный по технике. Петя заплетающимся языком объяснил, что его вахта кончилась, а радист заступать на  свою не желает, так как у него болит рука, и, вообще, он мудак, матроса же эвенка начальники не велели подпускать к машинному отделению на пушечный выстрел. Вспомнив утреннюю встречу с ним, я понял – почему.
Что поделать – Петя заглушил двигатель и отправился отдыхать. На судне в помещениях температура заметно понизилась. Металлическая конструкция на сильном ветре в холодной воде остывает за пару часов. Обитатели железного дома стали утепляться свитерами, телогрейками и любой одеждой, что была в наличии. Некоторые, я, например, просто лежали в постелях, согреваясь под одеялами. Прошли сутки. За это время команда питалась холодными остатками банкета и отчаянно мёрзла. Следующим утром в дверь постучал, отдохнувший моторист, и предложил помочь ему запустить дизель – уж очень холодно.
До этого в машинном отделении я был один раз, когда мне проводили экскурсию по судну в начале плавания, и как завести такую здоровенную махину, я не представлял. Петя, вероятно, самостоятельно двигатель тоже не запускал, так как до недавнего времени тот работал непрерывно. «Я не умею запускать такой большой двигатель», – честно признался я. На это Петя ответил, что он тоже не умеет, и у него вся надежда на меня, потому что я студент – а значит, образованный человек. Удивительные заблуждения живут в народе. Я говорю: «Рассказывай, что ты вообще знаешь об этом дизеле?». Он указал на небольшой мотор: «Это «пускач, от него заводится основной мотор». Я говорю: «Ну, что ж ты не включил этот пускач и не завёл дизель?». Он: «Я включал – он не заводится». Я: «Включи ещё». Петя: «Я боюсь, потому что аккумулятор почти сел. Если он разрядится окончательно, то мы уже ничего не заведём. Энергии осталось запуска на два, может на три…».
Я призадумался: перспектива замёрзнуть без еды (плита электрическая), без воды (забортная вода не подходит для употребления и обеззараживается тоже электричеством) в далёкой северной реке, меня прельщала очень мало, то есть, если честно, совсем не прельщала. Я вспомнил, что когда-то читал книгу Виктора Санина «В западне» о том, как полярники в Антарктиде оказались на станции с выключенным дизелем при температуре минус пятьдесят. Чтобы выжить, им надо было за очень короткое время запустить двигатель вручную, что очень трудно, и они это сделали. Главное, полярники сообразили, что дизелю можно «дать прикурить», то есть сунуть зажжённый факел в воздухозаборник, добавив тем самым «огонька» в камеру сгорания. Горючая смесь взорвалась от внешнего огня, а не от внутреннего давления, как это должно быть по правилам, и дизель, получив помощь, начал работать самостоятельно.
Всё это я Пете рассказывать не стал, просто попросил, чтобы он сделал факел и открутил крышку патрубка забора воздуха. «Зачем?», – спросил он. «Надо», – твёрдо ответил я. К проволоке Петя примотал кусок ветоши, обмакнул в солярку и протянул мне. Затем открутил крышку от трубы, втягивавшей воздух в двигатель. Я зажёг факел и дал команду мотористу включить пусковой механизм. С воем «пускач» начал прокручивать поршни дизеля, я же в этот момент поднёс факел к трубе. Огонь вместе с воздухом всосало внутрь и дизель «чихнул», потом ещё, и, наконец, завёлся. Кажется, Петя впервые посмотрел на меня с уважением. Система заработала, горячая вода побежала по трубам, лампочки загорелись, и показалось, что жизнь не такая уж плохая штука. Из машинного отделения я поднимался как стахановец, установивший новый рекорд по добыче антрацита. Обидно только, что меня никто не встречал «звуками скрипок и приветственными кликами», как выразился Чарльз Диккенс.