На свободу

«хроники ржавой империи»

После «информационной баланды» с запахом тухлятины, в камере наступило затишье. Сокамерники лежали на худых матрасах и задумчиво переваривали не всегда свежие, но всегда полезные для благонадежности угощения. Фальшивую кашу из слов про гниющий запад, жидкие тефтели из дутых побед с привкусом протухшей мертвечины и густой духовный кисель настоянный на березовом соке.
- Чертовы несъедобные вести, - Сухой сплюнул с отвращением в парашу. – Кормят всякой гадостью и надеются, что мы от патриотизма поправимся. Меня только родной кисель на ногах держит.
- А меня уже ничего не держит, - заявил Иваныч, что лежал на соседних нарах. – Даже их вонючий кисель вызывает лишь запоры. Но ничего, завтра на свободу. Там и откормлюсь грудным молоком.
- Ты какую свободу выбрал? – поинтересовался Сухой, возвращаясь на матрас. – Окопную или тыловую?
- Конечно тыловую, - уверено сообщил сокамерник. – Хочу пососать сиську жены участкового. Помочиться в сторону заката и вбить арматуру в глотку соседа. Он у меня супругу увел.
- А мне окопная свобода по душе. Говорят, там жить неплохо можно, и платят достойно. Плюс узаконенный беспредел и трофейная вседозволенность. Хочешь - золото с трупов снимай, хочешь - стреляй на все четыре стороны.
- А еще пули жопой лови и под каждый приказ ложись, как шалава, - фыркнул презрительно Иваныч. - Нет, меня такой свободой не купишь.

Сухой хотел было возразить сокамернику. Напомнить ему о бескорыстной любви к родине, в которую он сам не верил, о священном долге и о своем прадеде, что по слухам ходил на танк, как на медведя – с рогатиной. Даже захотел рассказать какую-нибудь притчу из «библии великой отечественной войны» – ее изучали на патриотических чтениях строго режима, но тут в камеру вошел зам начальника тюрьмы Крушинин. У него была давняя привычка - лично провожать всех заключенных на свободу. В одной руке Крушинин держал переносной холодильник, в другой –  кухонный нож.
- Традиции уважаете? – спросил он строго.
- Уважаем, - ответили хором заключенные.
- Тогда перед выходом на волю каждый должен оставить часть себя. На память, - Крушинин протянул нож Сухому.
- А ты начальник собой уже поделился? – Сухой с осторожностью проверил нож на остроту.
- Конечно, - кивнул Крушинин. - Я тюрьме душу свою пожертвовал. В ее объятия жизнь, можно сказать, положил. Так что совесть моя чиста.
- А холодильник зачем?
- Чтобы память о вас дольше хранилась.
Сухой еще раз проверил заточку ножа и наконец решился:
- Оставляю на память умение слушать начальство. Не перебивая. Если честно, оно мне давно осточертело.
С этими словами, он ловко отрезал себе правое ухо и бросил его в подставленный холодильник. Ухо приземлилась на дно с глухим звуком. Крушинин одобрительно покачал головой.
Подошла очередь Иваныча. Он взял молча нож, закусил воротник робы и с вымученным хрипом отсек себе средний палец. Удовлетворенный соблюдением традиций Крушинин направился к выходу, но на пороге остановился. Повернулся не спеша, и как бы между прочим сообщил:
- Недавно тыловую свободу отменили. Так что не надейтесь. Теперь только в окопы – головы оставлять. А кто откажется пойдет в расход за дезертирство.

Уже поздно вечером, после отбоя, Сухой, лежа на матрасе чесал татуировку Божьей Матери с автоматом вместо младенца. Его рана под бинтами кровоточила, а в голове роились проклятия в адрес всех традиций на свете. Вскоре рука Сухого добралась до живота и почесала татуировку самовара на курьих ножках.
- А ты знаешь, что Гарик из соседней камеры на память тюрьме оставил? – спросил он.
- Знаю, - ответил неохотно Иваныч. – Своего сокамерника. По частям.
- Если честно, и я одно время думал, что ты меня порежешь, - Сухой почесал апостола Петра  на ноге и зевнул.
- Кому суждено по глупости сдохнуть нож не страшен, - сказал Иваныч заканчивая разговор.
Он повернулся к стене и посмотрел с щемящей тоской на трещины в штукатурке. Затем вспомнил аппетитную грудь жены участкового и стал замышлять побег из окопной свободы.