Труд, терпение и вера

      Это воспоминания моей бабушки, Земляновой Елены Андреевны, о начале войны и эвакуации, которые мы, её внучки, попросили написать в 1991-м году. Она, как бывший педагог, описывает только факты, почти безэмоционально, просто, обстоятельно. Но эта простота не уменьшает трагизма происходящего. Переживания и страх входят в душу. Если бы тогда она не спасла маму – меня и сестры могло не быть вовсе. Как не родилось множества детей, отцы и матери которых погибли в бесчеловечной войне.

                СОРОК ПЕРВЫЙ

      «Лето 1941 года. 22 июня. Смоленская область, пос. Кардымово. Воскресенье. Я сижу дома, готовлюсь к первому экзамену. Муж Михаил ушёл на работу в редакцию. Дети на улице, девочка и мальчик, 14 и 13 лет. Радио выключено – в доме тихо. Вдруг вбегает Михаил: «Сидишь? Радио не включала?» – «Нет». «Война началась. Собирайся – пойдём, мне поможешь. Надо оповестить дальние колхозы о случившемся». Это было утро 22-го, а вечером ему принесли повестку – 23-го явиться в военкомат. И на следующий день в 11 часов дня мы с дочкой Велей проводили его в Смоленск, а 16 июля бежали из села. И 22 июля уже в качестве беженцев мы были в селе Дуплято-Маслово Тамбовской области в колхозе «Труд».

     Так мой дед, ровесник ХХ века, Землянов Михаил Яковлевич, на следующий день после начала войны ушёл на фронт. Прошёл всю войну в 227-м отдельном отряде разминирования, командир роты, капитан. Всего один раз ошибся при разминировании, вследствие этого – остался без зубов. Бабушка не пишет, что дед Миша умолял её уехать, ведь он был коммунистом с 1918 года. И они с последней полуторкой под бомбёжками выехали через Соловьёву переправу. У бабушки от нервного напряжения отнялись ноги, и ее вели к машине под руки. Почти все родственники коммунистов, оставшиеся в Кардымово, были расстреляны немцами.

      «Разместили эвакуированных по квартирам, и уже на второй день
нашего пребывания мы вышли на уборку урожая. Хлеб зародился на славу –
трудились мы под лозунгом: «Всё для фронта, всё для победы!»

Одеты и обуты мы были не для работы на хлебоуборке. Платья и тапочки после первого же дня работы пришли в негодность. Близилась зима, к которой мы были совсем не готовы. Запасов – по пословице: «Одежды – что на коже, а харчей – что в пузе». На троих утром 10 картофелин, к обеду по тарелке пшённой похлёбки и вечером по куску хлеба с кипятком. Я и Веля имели по зимнему пальто, а Славик ходил в стареньком пальтишке сестры. Купила шерсти, и местный валяльщик-прохвост свалял нам валенки, которые на ногах развалялись сразу. Славик носил отцовские сапоги, которые я как-то на своих ногах сумела унести. Когда возвращался из школы, отдавал их мне, а сам сидел в носках.

       В декабре нашему колхозу наступила очередь возить из райцентра почту. Председатель дал мне эту работу. Утром до школы Славик ходил за 2 км за лошадью, пока я готовила завтрак и обед. А потом хозяин давал мне свой тулуп, и я ездила в сельский совет за почтой, расстояние – 15 км. Лошадь и упряжь в то время были такими, что не она меня везла, а я её сзади толкала. Так, к вечеру я добиралась до своего села. Вот наступило 31 декабря 1941 года. День был с сильным ветром и изморозью. Я еле приехала в райцентр и спешила поскорее обратно. Лошадь моя, как и хозяйка, были и голодны, и немощны. Еле-еле мы тащились, уже огоньки нашего села замелькали издали, а моя лошадка совсем сдала. Идёт не то дождь, не то снег – всё на лошади леденеет, на мне тоже. Толкаю возок и лошадь сзади, и думаю:
      «Хотя бы как-нибудь добраться до первой избы». Вижу, навстречу бежит мой Славик – отдаю ему почту и говорю: «Снеси, и скажи, что я замерзаю с лошадью вместе». Прибежали мои подружки-эвакуированные и меня в избу близлежащую занесли – стали спиртом натирать мне тело. Вот так всё и обошлось на этот раз. После, все зубы у меня заболели, я не знала покоя, пока они постепенно не стали выпадать».

      Много позже дядя Слава рассказывал, что они с сестрой не могли дождаться маму, с беспокойством вглядывались в темноту за окнами. В ту зиму стояли лютые морозы, и он решил выйти навстречу повозке с лошадью. Теперь ясно, что сынок спас свою мать от верной смерти. Последствием переохлаждения стало выпадение всех зубов, и бабуля до конца дней ходила с протезами. Никогда не роптала, и мы долго не догадывались об этом.

      «Наконец прошла зима, наступила весна. День был солнечный – дети возле школы играют в мяч. Вдруг Веля бежит домой вся в слезах и кричит мне: «Мама, Славик умирает!» Я бегом к школе. Вижу, Славик корчится, слюна бежит изо рта, глаза закатил под лоб. Хватаю его на руки и несу домой. Уложили в углу, и он очнулся. Ничего не помнит, что с ним было. В селе не было не только врача, но и фельдшера. На какой почве такой приступ, так мы и не узнали. Питание уж совсем у нас стало плохое – хлеб-паёк и всё. Дети в школу ходят, учатся хорошо.

                ЭВАКУАЦИЯ В ГЛУБОКИЙ ТЫЛ

    Лето 42 года. Немцы рвутся к Тамбову. Рядом военный завод имени Котовского. И ночью и днём немецкие самолёты летят через наше село, бомбят завод. От мужа редко, но письма идут.  Пишу ему об обстановке, отвечает, езжайте на Алтай, и прислал адрес. В августе мы покинули Тамбовщину.

    Ехали в Алтайский край целый месяц. Остановились на станции возле Барнаула. Пошла в РОНО, там были учителя из периферии. Один оказался химиком-биологом: «Вам лучше уехать работать в нашу школу. Здесь вы зимой замёрзнете». Славик поддержал: «Этот дядька дело говорит». И поехали мы с ними в Ново-Копылово. Была там одна частная квартира, но хозяйка очень разборчива – не всех берёт. Приходим, в домике чисто, уютно. Разговорились, она сама переселенка из Курской области, а я из Брянской, это рядом, и пошла у нас с ней беседа. Смотрю, бабка Катя пошла в кладовую – тащит сало, яйца, на столе яичница, медовуха. Мы облюбовали полати. Там было и тепло, и бабка дала нам две подушки, набитые сеном. 
               
    Хлеб по карточкам, на меня 400 гр. и по 200 гр. на детей. В селе есть столовая, в ней горячие супы из картофеля и капусты. Когда капуста закончилась, картошку стали заправлять зелёными солёными помидорами. Этот суп есть было нельзя. Велю после него рвало, она сказала: «Лучше умру, но его больше есть не стану». На деньги, которые у меня были (200 рублей зарплаты и плюс 600 рублей по аттестату за Мишу моего) можно было купить только 800 г хлеба и молока 1 литр. Еле выжили до весны, дочь заболела, кашель, температура. В школу ходить не в чем, и она совсем отключилась от жизни, а я работаю в школе целыми днями – ведь помимо уроков ещё и работа завуча. Славик ходит в школу в 7 класс, учится хорошо, несмотря на голод. В селе Новокопылове был фельдшер, веду Велю к нему, а он мне говорит: «Матка, у дочки чахотка, надо усиленное питание».   
 
   Сестра моя Тоня с матерью из Москвы никуда не выезжали, им я написала о своём житье. И мне сестра выслала посылку, в которой были вещи для нас. К ним заезжал наш Михаил Яковлевич, когда уезжал на фронт,  оставил хорошие брюки, сапоги, рукавицы и шапку Славику. А также новое нижнее бельё и ещё 200 рублей денег. Он мне пишет: «Сделай так, чтобы детей от голода и смерти спасти». На моё счастье за деньги в колхозе продавали коровье масло по 400 рублей за кг (купить за деньги у населения ничего нельзя было). Я добавила к присланным деньгам 400 р. и купила 6 кг масла, 4 кило вермишели (дети её сухой поели), 6 кг песку. Вот сколько сразу у меня оказалось продуктов, и я стала детей подкармливать. Утром Веле делала смесь из одной столовой ложки масла сливочного, ложки сахара, пол-литра молока. К весне она ожила. Щёчки зарозовели, глазки заблестели, а тут, на наше счастье, в колхозе на заготовке дров в лесу убило деревом лошадь. Её пришлось прирезать, мясо местное население не брало, а эвакуированные – с удовольствием. На мою долю досталась печень, наверно, килограммов в шесть. Я её еле-еле притащила домой. Ну, уж тут был настоящий праздник. Хозяйка не могла смотреть на эту жарёнку, а мы поджарили и уплетаем. Славик ещё и по хате бегает, подпрыгивая и крича: «И-гу! Игу!» 
 
                СЫНОК СХОДИЛ В СОЛДАТЫ

           Наступила весна 1943 года. Собирали с января месяца верхушки и глазки от картофеля, засадили эти очистки и всякие овощи у себя на земельном участке. Дети как-то сразу стали взрослыми, без меня работали на огороде. Теперь зиму мы встречали по-другому. Картошка уродилась – такой я никогда больше не вырастила. Три куста – и ведро. Накопали 200 пудов. Мы в погреб заложили, а центнер обменяли в колхозе на один центнер пшеницы. Правда, пшеницу мы не ели, а на обмен обеспечили себя обувью.

            Славик в это время уже окончил 7 класс. Из пальто сестры он вырос и задумал поступать в военное училище. Мне говорит: «Что я потеряю? Хоть дамское пальто сниму». Испытания он выдержал хорошо, и его зачисляют курсантом Троицкого артучилища, эвакуированного из Ленинграда. Отправили мы его с ржаными сухариками, да бабка сварила ему в дорогу три яйца. Проучился он там сентябрь и половину октября, почти ежедневно мне пишет, чтобы я приехала к нему. Я, недолго думая, собираюсь. И сначала 50 км еду на поезде, а потом ночь ночую на узенькой лавочке в помещении, где выдают билеты. Как только стало светать, побежала в Троицк к училищу. Прошу дежурного вызвать мне Землянова. Выходит мой «военный»: губы, нос покрыты болячками, а из глаз, хоть чашки подставляй, льются слёзы. Повёл он меня к себе. В помещении на полу без кровати лежат соломенные тюфяки, покрытые домоткаными ковриками. Ест то, что я ему принесла, а сам без конца плачет. В стороне стоит учительница русского языка и пристально на меня смотрит. Она мне и посоветовала забрать Славика отсюда. Он здесь самый младший, и питание такое, что он не вынесет нагрузки, погибнет. Договорились, что, как только перееду в Сорокино, шлю телеграмму, что я сильно больна – приезжай. 
               
        Вот уже мы с Велей в Сорокине. Я веду химию и биологию. Живём вместе с одной учительницей и её дочерями. Кухня общая, наша комната проходная. У нас ещё живёт девочка Катя, учится в 10 классе. За Велю я теперь спокойна – выздоровела, учится, а за Славика сердце болит, как побыла у него. Собираюсь давать телеграмму. Как-то сидим, и видится мне, что Славик вошёл в квартиру. Говорю: «Веля, у меня уже начинаются галлюцинации – я вижу Славика». А Веля с Катей кричат: «Да это же Славик!». Сын зашёл – и сразу стал располагаться за печкой. Так отслужил мой первый солдат. 
 
                ДОРОГА ДОМОЙ

        В 1942 году освобождают Кардымово от немецких фашистов. Нам предоставляется возможность уехать домой. А где тот дом? Ведь немцы всё сожгли? Опять голод, опять одни страдания. Но решаем ехать. В Кардымове был детский дом, жена директора мне пишет, что он собирает учителей и предлагает мне вызов на работу туда. Осенью 1944 года, в октябре, мы уже были в Кардымове. Выехать из Сорокина до железнодорожной станции была целая история. Станция Алтайская от Сорокина в ста км. Сообщение только на грузовых попутных машинах. Ждём неделю, а уже в школе начались занятия, ждём вторую, и, наконец, удаётся уехать. Приехали, а на станции сидит таких, как мы, сотни. Билеты дают, но стоять за ними надо в очереди, и поезд идёт только до Новосибирска, а оттуда уже до Москвы. Кое-как получили на третьи сутки билеты, а в поезд и с билетом не попасть. Славка догадался перебраться на площадку между вагонами и втащил нас с Велей. Поезд тронулся. Идёт проводник, видит нас, сидящих на сундуке, прижавшимися друг к другу, сжалился и впустил нас в вагон. В Новосибирске заходим в вокзал, а народу – тысячи. Кто сидит, кто стоит, до кассы и добраться нельзя, а не только уехать.
 
         Хлеб по карточкам дают, но я боюсь отпустить от себя Славика, вдруг затеряется. Но как сесть в поезд – вот проблема. Этот случай остался на всю жизнь памятный. Я набралась храбрости и иду к военному коменданту вокзала. Показываю ему вызов директора детдома. В вызове написано: «Вызывается Е.А. Землянова на восстановление краснознамённого детского дома посёлка Кардымово». То ли вызов повлиял, то ли мой вид подействовал, но он говорит: «В 18 часов будет идти поезд на Москву. Подходите к детскому вагону, я вас посажу». Я отвечаю: «У меня дети уже большие». – «Всё равно». Пришли, дрожим, и вдруг видим: он уже стоит возле вагона и говорит проводнице: «Посадите их». Ехали трое суток до Москвы, а затем уж добрались и до Кардымова. 
         
         Итак, в начале октября 1944 года мы возвратились из эвакуации. Посёлок нас встретил развалинами. Мы даже не могли узнать, где была наша станция. Лесок детского дома немного уцелел. По этому ориентиру мы и добрались до него. Нас уже ждали, обеспечили жильем – большая комната в здании детдома. В ней жили: за печкой муж с женой – пожилые воспитатели, молодая воспитательница и мы с Велей. Славика поселили вместе с мальчиками старших классов. Я работаю воспитателем в группе из 45 мальчиков, возраст от 8 до 14 лет. Все они учились по программе первого класса, но 14-летние быстро усвоили науку, и были опорой в нашей жизни. Надо было самим обеспечивать себя топливом, которое они носили из соседнего леса. Сидим в тепле, а ребята на поле картошки насобирают-напекут, и тогда уже у нас полный праздник – все едим эту картошку. В детдоме кормили лишь бы выжить, и дети были истощены. Мечтали о простой картошке.

         Худо-бедно, но с бытом по тому времени я с детьми была устроена. Детдомовский хлеб даром не ели – работали они, как и все воспитанники. Сама я все свои силы и знания, которые имела, отдавала ученикам. В феврале 1946 года с фронта возвратился наш отец».

         Несколько раз бабушка и мама с братом были на грани жизни и смерти. Вся страна переживала такие же лишения. Поэтому нет в её рассказе жалоб и причитаний. Бабулю Лену я всегда считала очень спокойной, скромной, даже застенчивой. Она никогда не повышала голос, но тихо могла сказать так, как припечатать. До сих пор удивляюсь, как ей удавалось, пересиливая свой небойкий терпеливый характер,  ходить, добывать, просить, уговаривать. Думаю, коменданта и других трогал её вид, одновременно и решительный, и беспомощный.

         И ведь сберегла деток. Когда пришел с победой дедушка Миша, с гордостью вывела ему дочь и сына, живых и здоровых. Только она знает, чего ей это стоило. Страшные мелочи – есть сухие макароны, возможность не однажды умереть от голода и обморожения, носить сапоги по очереди с сыном, сажать картофельные глазки и очистки. Думаю, что подвиг матери, спасающей детей в тылу и, себя не жалея, работающей для фронта, не меньший, чем подвиг воина, добытый в бою. Жизни тех, кто прошел через войну и последующий мир - основа наших жизней, наш пьедестал, с которого все ясно видно. Уцелело фото, которое побывало на фронте. На обратной стороне написано: «Папа. Узнаешь ли свою тройку. Первое фото в военное время».